Читать книгу Тайна летящего демона - - Страница 2

ВСТРЕЧА С МАМОНТОВЫМ

Всю следующую неделю Врубель, казалось, без причины, но совсем места себе не находил. Какое-то чувство растерянности, но и надежды одновременно уживались в душе его, сердцу было неспокойно, как будто что произойти должно было. Художнику это чувство было знакомо, именно тогда он и встретил любовь свою и музу в Киеве. Уже 3 года, как не виделись, а душе все нигде не прижиться: ни дом приветливый Давыдовых, ни работа его так не вдохновляли, как муза его желанная и превратившаяся в далекий свет далекой звезды после их, больного для мастера, расставания.

– Михаил Александрович, – перебил беспокойные мысли художника явившийся с улицы Потап, – ошеломительной красоты кошку видел, ну просто вылитая Настасья Филипповна, осанка, походка, взгляд, только в шерсти что, кошка ведь, а так, с такой на берег Невы несовестливо сходить в лукошке, – Потап, казалось, говорил вполне серьезно, он с детства не видел разницы между миром людей и животных, а последних иногда и выше человека ставил, по вопросам выживания то. «Не пойдет никакая кошка, ну или ж, собака, к худому человеку то» – частенько напоминал он, то ли себе, то ли художнику. Что оставалось после обеда, крошка какая, всё птичкам, да проходящим хвостатым скармливал, себе лишнего куска не оставил ни в раз, хотя по росту полагалось бы порции три для ощущения сытости поесть то.

Врубель сидел у бани в кальсонах с рюшами, рубахе с воланами нараспашку, и с застывшей кистью в руке. Смотрел в одну точку, и казалось, совсем не слышал Потапа.

– Потап.

– Да, барин.

– Сколько ж времени прошло, как мы здесь, Потап? – глядя на закат, спросил будто у себя, Врубель, – иногда, знаешь ли ты, я почти отчаиваюсь найти что-то стоящее в этой жизни. Вот и вчера, получив наконец письмо из Киева…

– Неужто отписалась вам? – искренне удивился Потап, – уж как она из вас душу-то всю повытрясала! Сколько вы лечились, и рисовали по ночам, и сбором особым приходилось отпаивать вас временами. Вот скажу вам барин, как на духу, езжать надо было, при первых-то болях душевных. Что вам сказывали о семейном положении той чуждой да любви вашей матроны? Михайло Александрыч, я…

– В письме всё прямо говорит, рассудительно и весьма практично,– перебил Потаповские изречения Врубель, вроде как и не слушающий, а просто рядом находящийся для полной на то нужды с человеком, – приглашает вернуться в Киев, расписать семейный собор ихний, говорит о деньгах, да о славе. И ничего обо мне, ни слова о нас. Избавиться хочу от этой напасти, а сил нету. Через сердце моё переступая, может, вернуться всёж, а? Может легче станет, рядом находясь? – обращаясь к Потапу, мастер казалось, уговаривает сам себя.

– Да что вы, барин! Забудьте прямиком эту мадам! – не сдерживая более непонимания таких рассуждений художника, с обидой в сердцах крикнул Потап в сторону забора, чтоб не оскорбить невзначай самого мастера.

– Потап, не серчай, друг мой. Пойми, человек, он ведь, как Земля, на планете север и юг есть, так и у человека два полюса: любовь и страх, а посередине – равнодушие. Вот ты, где хочешь жить? Там, где любовь, скажешь. А знаешь ли ты, или помнишь ли, что любовь это не только радости, но и печали, и отсутствие условий, не то, чтобы хороших, а иногда и вовсе, просто, условий для жизни оной? Для людей имеющих, страх лишь один: потерять, что имеют. А до истинной любви добраться, сколько страхов надобно натерпеться? Сколько, я спрашиваю? Спрашиваю, а ответить не могу, так как сам еще не добрался до оной, лишь отголоски ощущаю, а как только чуть ярче становится, то страх появляется: потерять яркость ту. Вот и мечусь, между страхом и недолюбовью, а ты мне говоришь, что и на экваторе не совестливо жизнь оную прожить.

– Барин, изрядно вас эта Лисавета Петровна то снабдила всякой ерундой. Вот вы в рубахе какой видной из Италии привезенной сидите в пыли, и что, с любовью то делать прикажете? А любовь она в том и заключается, чтобы в чистом достойном месте в чистой рубахе находиться, только не осталось местов таких, с этим я согласен, самому к иным хозяевам даже в чистых ботинках совестливо заходить: вроде и чисто у них, и опрятно, во дворах то, а за душою пыль да грязь, вот и ботинки ваши подаренные не хочу там замарать.

– Ты что ж, Потап, философом стал? Или книжки мои читаешь втайне?

– Откуда ж мне книжки знать ваши, я грамоте не обучен с детства. А вот посмотрю на цветочек, как из семечки то силу набирает, или вот же ж, рядом совсем липа, кажный год цветет и пахнет, кормит мушек, и себя очищает, да и люд снабжает на зиму то чаем душистым. Вот она, любовь ваша, чистая и светлая – дает, и ничего не просит взамен.

– Эх, Потап, не вижу я без Елизаветы цветение, только, когда ложится на землю, да помирает природа, со мною, умершим, единение ощущаю.

– Рано вам, барин, еще о смерти то говорить, в ней, конечно ж, свой смысл то тоже имеется, однако, пожить можно ж ведь, не даром родились то, да выросли. А хотите, сбегаю к Настасье Филипповне, принесу вам простокваши свежей, глядишь, и повеселеет душа то ваша, и запахнет липкой то?

Врубелю и смешно, и совестливо стало: вот он делится, как ему казалось, единственно правильными рассуждениями, своими искренними переживаниями, а у каждого человека они есть, только не каждый понимает, что они имеются у него. Ах, да Потап, истину узрил, без всяких томов с важными названиями.

– Иди, конечно, Потап, а по приходу, давай чай с липой заварим, уж больно вкусно ты рассказывал о ней, отпить мне ее захотелось, да вдохновится таким чудом.

– Это ж я барин только об одном деревце рассказал, – Потька почесал затылок в смущении, – я мигом, да еще вареньяца спрошу, давеча видел, стали по-иностранному предлагать, подписанные банки зачем то, неужто кто деньги за это платит? Попрошу отлить за место простокваши завтрашней, вот и попируем с вами. Ах, как же совестливо мне перед родителем становится, я так прекрасно живу, а их уже давнось нету.

Врубель лишь улыбнулся в ответ. Он был рад, что Потап рядом находится, как кошка, не мешает раздумьям и одиночеству, мечтаниям, а нужно когда, так с лаской подойдет и утешит невзначай.

Как только Потап исчез в июньских забеленных тополях за забором, а Врубель расположился ждать его на качалке под дырявой тенью вишняка, резная дверь забора несмело открылась. Увидев штатский комзол, Врубель вмиг выпрямился и поджал губы. Опять кредиторы. Человек в штатском, заметив мастера в саду, прямиком направился в его сторону, по дорогу снимая темно-синего цвета фуражку с лакированным кителем, и вытирая пот со лба от летней жары.

– Михаил Александрович, – то ли спросил, то ли позвал незнакомый молодой человек, невысокого роста, весь в веснушках, а по молодости лет смахивающий на студента. Вот ведь, сколько ж людей работает у кредиторов, что они всегда разных личностей подсылают? Каждому ведь зарплату поди выплати.– Врубель Михаил Александрович. Вы? – снова, уже более потерявшимся голосом спросил пришедший.

– Да, я. Врубель Михаил Александрович, – не сдвинувшись с места, спокойно грустным голосом ответил художник. В ситуациях рисковых Врубель вел себя, как истинный аристократ, и растерянных чувств своих не выдавал, хотя голова кружилась, и хотелось бежать, но ноги не слушались, потому и приходилось соглашаться с природой своей, искренне обнаженной, но ни на какое финансовое дело не способной.

– Я к вам с приятной вестью, Михаил Александрович. Редко такое в дни наши бывает, но бывает ведь. Вы у нас в должниках числились на сегодняшнее число, но пришел некто от благодетеля вашего, большой видно человек и все ваши кредиты с процентами выплатил. Так что ничего вы нам более не должны. За сим откланиваюсь, и желаю вам самого хорошего дня, Михаил Александрович. Вот удостоверяющие бумаги. Всего доброго, – незнакомец одел снятую фуражку, чтобы снять ее снова в знак уважения перед бывшим должником.

Врубель так и остался стоять с конвертом до прихода Потапа.

– Что это с вами, барин? Али весть какая худая, неужели? От кого? – Потап искренне обеспокоившись, нахмурил брови, для достоверности поднеся руку к сердцу, – Вот ведь, ни на минуту вас оставить нельзя, всегда всё откроете кому попало, приглосите, а Настасья Филипповна который раз к нам просится, а вы ей всё «ПозжА».

– Вот что, Потап, – негромко произнес Врубель, всё еще пристально смотря на конверт, – сходить надобно на этот адрес. Сегодня. Сейчас.

– А в спешке есть нужность то? Я вот хотел поразмышлять в саду давеча. Нонча модно это. А особо хорошие мысли буду собирать, да Настасье Филипповне сносить, она скорее всё поймёт, – но, посмотрев на художника, понял, что у того совсем другие планы. Не к месту с утра с серьезным лицом, да еще и скудный обед желает пропустить. Значит, дело важное, конечно ж, идти надобно.

Пройдя сквозь июньскую, пронизанную полуденными лучами солнца, аллею на Майском бульваре, они уткнулись прямо в небольшую, нарядную как чайное блюдце, церковь. Сине-голубые узоры на стенах ее гжельским орнаментом уходили прямо к золотым куполам. Юродивых, да блаженных рядом не стояло, все чисто кругом, и веет спокойствием и ухоженностью.

– Красиво, чисто да нарядно, вот что я люблю, вот где красота! Кто ж такую красоту изобразил? Они уж наверное, и не знают чЕрнять дуба с железинью, – посмотрев с обидой в сторону Врубеля, Потап вспомнил, как ему приходиться добывать оную краску, собирая дубовые орешки. Всегда он удивлялся, сколько художнику требуется темного цвета, а светлым совсем не разбавляет работы свои.

– Стучись в дверь, Потап, – Врубель стоял на несколько шагов позади своего музаря, на случай, ежели адресом ошиблись.

– Это можно, конечно, – Потап аккуратно пригладил прослюнявленной ладонью волнистый чуб отросших прядей с лица, и, чтобы прозвучало достоверно об их приходе, окрестившись двумя перстами, произвел колокольный звон в дверь, которому мальца обучил еще прадед. Церковь, всё ж таки.

Татататата-та, татататата-та, та-та, та-та, та-та, та-та. Таким макаром на воскресение бьют.

Открыли. Полная раскрасневшаяся матрона вся в белом с головы до ног, не хватало только гжельского узора, а так, вылитый самовар. Глаза смущенно суетятся, как будто только что прятала кого, и речи сладострастные из уст льются. Врубель издалека сначала не понял, что на русском говорит, такого различия в образе и речах не ожидал.

–Сеньоры прибыли, как славно.

Потап отступил на шаг, второй, да так, что после «сеньоров» через три ступеньки около художника оказался.

–Что это, Михаил Александрович? Нам сюда надобно было? Сумлюваюсь я как-то, дюже боязно.

–Это образ такой. России. Художественный замысел. Позволь мне, Потап, – Врубель, прикрыв собой струхнувшего Потапа, поднялся на ступеньки и доложил.

–Бонжорно и вам. Мы по делу к хозяину дома. От Врубеля.

–Как же ж. Наслышаны. – одежды заколыхались при развороте, и удалились внутрь здания.

– Что делать-то, Михаил Александрыч? А, может, ну их? Невесть что тут происходит, так и без рубашки, глядишь, останемся.

Пока Потька надежденно ждал с собачьими глазами ответ от своего избавителя, на крыльце появился мужчина: среднего роста и телосложения, с залысиной на полголовы, бородкой топориком, и длинными, закрученными вверх, усами, отчего создавалось впечатление, что он постоянно улыбается. Как пират: вроде добрый, но по роду занятий убивать полагается. Глаза, как у рыбы, круглые, чуть на выкате, и явно просят воды, ну, или ж какой другой жидкости.

– Ждал я вас. И премного благодарен за визит. Сэкономили мне время. Проходите, – рукой приглашая зайти внутрь, мужчина, напротив, пошел вперед, в сторону Потапа и Врубеля.

– За церковью имение. Там будет удобнее. Ну же, – он улыбнулся шире, чем ожидали прибывшие гости, потому как еще не поняли, кто же стоял перед ними.

–Михаил Александрович Врубель, они-с, – показывая на своего любимого хозяина, Потап решил всё ж таки оформить знакомство, как полагалось.

– Савелий Иванович Мамонтов, – незнакомец протянул сразу две руки, Потапу и Врубелю, – проходите оба.

Зайдя в темный узкий коридор, на подобие сарая, Потьке стало не по себе. И дело тут не в том, что коридор оказался длинным. Потолок более всего впечатлил ровного на характер Потапа: тот казался высоченным, купольного образца, чувство складывалось, что голову вытягивало к самому небу. Тенью пристроившись к Врубелю, Потап чуть на пятки не наступал, пока не вышли они в сад. Как только коридор закончился, перед их взором открылось невероятной красоты зеленелое чудо распрекрасное. Такого Потап ни в жизнь ни видывал, и, ухватившись за выходной бархатный пиджак художника, случайно остановил и его. Остановился и Мамонтов. Повернулся к ним с той же открытой улыбкой, так что усы до ушей достали.

– Ну, вот и дома. Вы осмотритесь, – обратился он к Потапу,– а мы с художником поговорим внутри, там немногим тише будет. Впереди справа беседка есть, располагайтесь.

Потап от невиданных доселе видов стоял ошарашенный. А тут из-за угла длиннющего дерева с ровным столбом (он принял его сначала за толстый корень, но потом решил, что вряд ли корни сверху листьями оформляются) показался чей-то клюв, прямехонько на уровне его головы. Он уже решил издать голос, какой был, но его неожиданно успели перекричать. Мгновенно обернувшись назад, он ничего, кроме ажурного белоснежного кустарника размером с приличную собачью будку не обнаружил. Вдруг тот куст форменно сложился, а, повернувшись, явил тонкую длинную шею. Маленькие черные глазки смотрели прямо на Потапа. «Как же ж так. Не дОлжно человеку от куста погибнуть», пронеслось в голове. В задумчивости он руку было поднес к макушке, начиная размышлять о быстротечности бытия, но тут вышла знакомая уже белая хавронья, только в этот раз несла на голове поднос, легко балансируя между павлинами, фазанами и корнями с зеленью наружу.

– А мне сказали в беседку доставить, – изрекла, проплывая мимо ошеломленного Потапа. И поплыла в правый дальний угол неизведанного. Потька хоть и онемел, но мужские, изначально заложенные природой инстинкты и качества не растерял. Преграждая путь красоте с подносом, он рванул вперед в зеленые бушующие дебри, откуда доносилось шуршание.

– Вы что же ж, павлина белого не видали ни в раз? – легко придерживая поднос одним лишь пальцем, изрекла хавроша, чуть не упёршись в задымленную грудь Потьке. А красоты она, надо сказать, одною с Мусей была. Пышная, с качающимися бедрами, и серыми зеркальными глазами.

– Как же ж не видать, видал, только не видывал доселе в сложенном виде, – Потапу вдруг стало совестно за боязнь от куста.

–Тогда пройдёмте с, велкОме, чаю с липой здешнею отведайте. Пироги нонешние, те, что с пимпочкой, те с вишнею, а те, что просто, то с капустою, – склоняя голову чуть набок, говорила смущенно, будто себя описывала.

– Я, гм гм, и с вишнею, и с капустою дюже уважаю, – Потапу вдруг нечем стало дышать, и он сглотнул.

– Лимонаде не жалеете с? – не дожидаясь ответа, взяла изящною рукою запотевший графин и, высоко подняв, вдруг развернулась, и чуднЫм образом, через плечо, налила в высокий из желтого стекла стакан, не обронив при этом ни капли. Потапу уже явно нравилось в здешнем месте.

***

– Что вам, мсье? – спросила подошедшая к севшим за круглый стеклянный, с коваными тонким узором металлическими ножками стол, небольшого роста белорусая девица с длинною до пят косою, в русском сарафане. Только кокошника не хватало.

Врубель молчал, осматривая расцветку сарафана.

– Мсье? – не дождавшись ответа, смущенно переспросила зардевшаяся от взора художника девица.

– Воды, – наконец изрек Врубель.

– Воды? Дорогой мой, к чему такая экономия? – Мамонтов по-дружески поинтересовался, – но, я так понимаю, в итоге мне придется заплатить больше, чем за самые изысканные блюда, – меценат рассмеялся, – Любушка, поставь нам самовар да варенья с этого года из физалиса, да из розовых лепестков, полакомь гостя своим умением, – ласково обратился он к девице. – эта девица-красавица с мальства здесь, с братом своим прибывшая, очень усердная в работе и в благодарности, – продолжил. Сидевший насуплено художник, как будто заранее ждавший критики в свой адрес, или ж чего ожидающий и уже явно готовый к негативному исходу дел, он ни разу не улыбнулся. Мамонтов перевёл беседу в другое русло, – Михаил Александрович, мне известно, что вы не только мастер своего художественного дела, но и знаток философии. Вы ведь любите так нынче модных немецких философов? – обратился он к Михаилу более участливым голосом – Слышал, вам по вкусу Кант? Однако, сами немцы предпочитают Гегеля, не от того ли они нас со времен Петра учат? Ну, это я что-то разошелся, – Мамонтов пристально посмотрел на Врубеля, да так, что тому враз стало не по себе, как будто тот в последний раз спросил что-то про себя, и сам же ответил, – Не хожу я, Миша, ни под флагом Нормандии, и под итальянские дудки не пляшу. История у них немалая, у обоих народов-то, однако я полагаю, что русский – всегда самородок, но не любит он себя должным образом. Ты посмотри, как преподносят они себя, и, хоть не истинный алмаз, однако блестеть начинает не хуже, в должной оправе-то.

Он немного отпил принесенного девицей мятного чаю из самовара, улыбнулся ей по-простому, и отодвинул чашку, давая понять Врубелю, что намерен продолжать разговор.

– Михаил Александрович, что же накопилось у вас к этому времени: долги или назойливые любовницы? Или то и другое? Ну же, – видя, как краснеют чуть оттопыренные уши молодого художника, он понял, что ни в том, ни в другом у Врубеля не было ни должного опыта, ни жизненной находчивости, – как считаете, Михаил, изобилие является благом или пороком? Не расхолаживает ли всяческая неуемность в мечтах и желаниях творцов? Состоялись бы творцы без нужды?

Врубель сидел, мешкая с ответом, как будто не задавался ранее этим вопросом, как будто нужда ни разу не доставала его как бы врасплох, и он не был готов в одночасье все променять на сытую, довольную жизнь, как мечталось ежедневно.

– Вижу, Михаил, вы задумались, но, – он по-дружески улыбнулся, – вам не стоит отвлекаться на такие пустяки, ведь все, о чем я сейчас говорю: комфорт жизненный, сытую и довольную жизнь, все это можно достичь путем практическим, идя по плану, моему ли, вашему ли, а вот талант и творчество, они, дорогой мой, не приходят к кому попало, они стучатся в двери избранных, на общее дело постижения жизни человеческой. Я вам громко завидую Михаил, и аплодирую заранее, ведь вы и есть тот самый избранный, хотя и сомневаетесь, и забываете об этом ежеминутно, направляя силу свою на добычу хлеба насущного. Я вам могу и хочу помочь, Михаил Александрович, ибо сам, имея желание развиваться, развиваю других, и ничуть этим не стыжусь, а даже наоборот. Хвастаюсь при всяком удобном случае самородками нашими. А в качестве положительного ответа с вашей стороны незамедлительно хочу подарить привезенный мною из Франции, а вернее, обмененный на безделицу, невероятной красоты черный опал из далекого Раджастана племени Куреши. Они эти камни передают человеку, только будучи уверены – камень этот должен послужить на благо жизни, а может, жизнь эту и спасти.

Врубель сидел с чашкой домашнего чая из чабреца, и смотрел как бы на дно, осознавая, что его поняли без слов. Ему было стыдно за свои желания разбогатеть и стать знаменитым, Мамонтов как будто прочел и, еще страшнее всего, озвучил мысли Михаила, которые он так боялся показать и себе, и кому-либо другому.

– Передохните немного здесь, осмотритесь, на сегодня вы мой гость, об этом знают, так что не стесняйтесь, чувствуйте себя уверенно. Поверьте, я – тот, кто вам нужен. Ну, по крайней мере, сейчас, в ваше, знаю, сложное время. Наслышан, вам передавали некие проекты в Киеве… – Мамонтов многозначительно сделал паузу, – ну, ничего страшного, это мы тоже уладим. Начнёте сначала, да по правилам, с подходящими на то дело помощниками. Приглашаю также в Абрамцево, резиденцию нашу семейную летнюю, там многие нашли приют, и мне от этого еще теплее. Приглашение с адресом занесут на днях. За сим, прошу меня простить, дела ожидают, – Мамонтов, допив остывший чай поднялся, взяв явно заморской формы головной убор, еще раз улыбнулся, и удалился быстрым шагом в спрятанные за дивной красоты кустовыми розами металлические резные ворота.

– Не желаете еще чаю? – тепло поинтересовалась у художника девица в сарафане. Участливо простояв все это время неподалеку, она подошла после разговора к столу забрать чашку благодетеля. Врубель молчал. Подойдя ближе она, придерживая чашку одной рукой, поставила на стол запотевший графин с яркой желтой жидкостью, – это квас домашний, на лимонах. Савелий Иваныч здесь научил растить, уж больно хорошо утоляет жажду в летний день. Отпробуйте вот, – и сделала неожиданный реверанс.

Врубель просидел молча, как ему казалось, совсем недолго, со своими знакомыми всё мыслями. Киев, далекая любимая, отсутствие связей и наличие кредитов. А здесь так по-чуждому спокойно и размеренно, как будто в руках у Бога. Уж и сил не осталось сопротивляться судьбе своей. «Что ж, пожалуй, надо решить раз и навсегда», – хоть мысли были и благие, отчего-то стало тоскливо, как будто с болью расставаться так же грустно было, как и прощаться с любимыми. Как только очнулся, удивился, что уже вечер. Громко вздохнув, поднялся и, пройдя по знакомой, уложенной причудливой формы горной породы камнями с прослойками слюды дорожке, направился к выходу в сад, где оставил Потапа.

Потька времени зря не терял, и что-то мастерил. Подойдя поближе к своему музарю, Врубель увидел сидящего с женской туфлёй Потапа, который отчаянно пытался подбить каблук.

– Ты, я вижу, Потап, занят на сегодня.

– Понимаете, барин, тут вот дело какое. Надо б всенепременно сегодня подмочь Катерине Васильевне с её сносною бедою. Обещал остаться ненадолго с, – Катерина Васильевна в это время кокетливо поставила бОсую ногу на камушек, и попыталась его ухватить большим пальцем ноги, отчего создалось впечатление, что она исполняет какой-то затейливый птичий свадебный танец.

– А я, пожалуй пойду, прогуляюсь вдоль Невы.

– Всенепременно прогуляться надо, барин, погода сегодня отменная, я б сам прогулялся, но дело, понимаете ж…

Врубель, конечно, ни на какие берега не пошел а, зайдя в колбасную по пути и, купив кольцо кровавой, вернулся к себе домой опустошённый.