Читать книгу Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - - Страница 4

На первом году обучения в нашей школе мои урбанизированные подружки из Вашингтона и Нью-Йорка жили в комнате со скошенными потолками на мансардном этаже их спального корпуса. Там мы располагались на диване и болтали о том, что не имело отношения к школьной жизни. Из-за алькова комната была длинной и темной. Из мансардного окна над диваном были видны только крыши других спальных корпусов и кроны деревьев. Мы слышали голоса проходивших внизу людей, но не видели их самих.

Угрюмость этого обиталища и делала его крутым. Заточенным в башне девицам было чем заняться. Девочка из Нью-Йорка расчесывала свои длинные волосы щеткой фирмы Mason Pearson («У тебя такой нет? Ты разве не в курсе, что все другие портят волосы?»). Девочка из Вашингтона отрабатывала навыки завязывания шарфов. Они пользовались кремами для лица. «Потрогай, какая нежная», – с детской непосредственностью подставляла мне свое личико нью-йоркская. Ее лоб был идеально чист, а мой испещрен следами угрей. Она обратила на это внимание? Меня поражало и утешало то, что она дает изучить и потрогать себя. Она не сравнивала нас и не оценивала меня. Рассматривали всегда только ее.

Она отвела меня в ванную, чтобы показать, как вызвать у себя рвоту. «Просто открываешь рот пошире и суешь в него пальцы поглубже. Типа, как в рот берешь». Я сдавленно хрипела, стоя рядом. Так это она минет имела в виду? А зачем мне может понадобиться вызывать у себя рвоту?

«Клево», – сказала я ей.

На этот уикенд они собирались съездить со своими бойфрендами на остров Мартас-Винъярд – пожить в чьем-то пустующем доме. Без ведома своих родителей. Это изумило меня. Им предстояло лететь самолетом, а я даже не знала, законно ли это вообще. Наверное, какое-то начальство все же должно следить за такими вещами? А нью-йоркская просто позвонила по телефону-автомату в холле и продиктовала номер своей кредитки. Когда я спросила, кто такая Марта, мои подруги долго смеялись и предложили мне догадаться самой. У меня не получилось. Они развеселились еще больше: «Какая же ты у нас забавная!» Я не спрашивала их о том, что меня реально интересовало. Как проходят выходные с человеком старше тебя? Что вы будете есть? А как ложитесь спать? Зубы чистите? Причесываетесь? Что надеваете?

«Надо тебе бойфренда организовать», – сказала нью-йоркская.

У вашингтонской появились кое-какие идеи. Ни одна не подошла.

«Поговорю-ка я с Рассом, – сказала нью-йоркская. Имелся в виду ее новый кавалер. – Он кого-нибудь подыщет».

Он и подыскал. Один старшеклассник из команды борцов был не против «затусить» со мной. Шеп был симпатичным голубоглазым парнем c манящей улыбкой. На уроках мы изучали аналогии, и в моем понимании Шеп был для Расса тем же, чем я была для нью-йоркской. Никакой романтики, чистая геометрия отношений между старшеклассниками. Я сочла эту идею неплохой.

Но был один нюанс.

Ее звали Шайла, она была нашей ровесницей. На мой взгляд, она выглядела просто куколкой: губки гламурной кисы и огромные ярко-голубые глаза. При такой внешности она держалась довольно независимо и не принадлежала ни к одной из тусовок. Оставалось только догадываться, почему ее не считают красоткой. Из небогатой семьи? Слишком умная? Психованная? Она ходила в громоздком шерстяном пальто с капюшоном на меху и деревянными застежками, хотя по неписаному дресс-коду нам полагалось обходиться легкими спортивными свитерами или вообще дрожать от холода в футболках. Может быть, в ее прошлом была какая-то ужасная история, которую она скрывает?

Шайла мне нравилась. В отличие от многих других, она улыбалась и здоровалась.

Так что Шепу придется выбрать одну из нас, сказала мне моя нью-йоркская подруга. Каждая напишет записку, в которой объяснит, почему хочет стать его подружкой, и перед обедом положит ее в его почтовый ящик в отделении связи в центре кампуса. А вечером он зайдет в библиотеку и объявит нам свой выбор.

Странно, что соискательницами должны были быть мы, девочки, а вожделенной наградой был мальчик старшего возраста. Даже мне показалось, что что-то здесь не так. Но что я могла знать? Моя подруга улыбалась своей идеально-жемчужной улыбкой и потирала руки, как будто согревая их прежде, чем возложить на поледеневшую меня. «Давай так и сделаем. Он выберет тебя», – сказала она.

Я написала: «Дорогой Шеп, надеюсь увидеть тебя сегодня вечером в библиотеке. Лэйси».

Сложила листок из блокнота и адресовала. Шеп был из знаменитой семьи, и я подумала, что ему понравится, что я обычный человек и не боюсь говорить простые вещи нормальными словами. Может, он решит, что я не слишком впечатлена, и это произведет на него впечатление. А потом, я и не знала, что еще написать. Я решила, что от моей лаконичности веет утонченностью.

После ужина я пришла в библиотеку и стала ждать. Появлялись и другие ученики – особо застенчивые или исключительно прилежные. Более общительные находили себе занятия по душе – практиковались в дебатах, репетировали спектакли или ходили друг к другу в гости. По существующему порядку, девочки могли приходить к мальчикам и наоборот при соблюдении трех правил: дверь открыта, свет горит, ноги на полу.

Помню, как расхохоталась мама, впервые услышав об этих правилах во время ознакомительного визита. Смеялась она настолько заливисто, что на нее обернулись другие матери. Я не поняла их удивления, поскольку не поняла сами эти правила. У меня никак не получалось представить себе предполагаемую опасность, исходящую от детишек на постели в комнате общежития. Зато получилось представить себе ученика, стоящего почему-то на одной ноге, как фламинго. Или это была ученица? В те первые дни я жадно впитывала информацию, особенно в часы, предшествовавшие отъезду моих родителей домой. Впечатления оказались глубокими. Вспоминая о правилах посещений, я до сих пор представляю себе подростков в нелепых позах в ярко освещенной комнате общежития.

Дожидаясь Шепа в библиотеке, я не знала, чем себя занять, и бродила по плохо освещенному читальному залу. На нижней полке стояло несколько черных книг с красными свастиками на корешках. Я взяла одну и раскрыла наугад. Мелким шрифтом рассказывалось о массовом истреблении людей в одном из нацистских лагерей смерти. Нигде больше я не встречала описаний подобных ужасов. Мне стало не по себе, буквы поплыли перед глазами. Это действительно было? Такое действительно возможно? Я заложила книгу пальцем, подняла голову и осмотрелась. Шеп вылетел у меня из головы. Заставила себя перечитать страницу несколько раз. Меня мутило, я была до смерти перепуганной четырнадцатилетней девочкой вдали от родного дома. Я пошла в туалет и попыталась вызвать у себя рвоту.

Шеп не явился.

На следующий день моя нью-йоркская подруга рассказала, что Шайла засунула в его почтовый ящик голубой атласный лифчик с запиской, которая гласила: «Хочешь увидеть другую часть этого набора, приходи вечером в мою комнату».

Это впечатлило даже нью-йоркскую.

С тех пор голубые атласные лифчики и расстрельные рвы накрепко связаны для меня. Смущенное вожделение одних оттеняет мрачные глубины других. Я смогла в полной мере оценить всю порочность и банальность человеческого животного. Лифчик Шайлы мы с подругами обсуждали во всех подробностях. Страница с ужасами осталась в тайниках моего сознания. Эти легкомысленные красотки не были готовы к такого рода знанию. Ни тогда, ни, наверное, когда-либо еще.

Мама покупала мне лифчики в магазине Mimi’s во время наших с ней вылазок в город. Никаким голубым атласом там не торговали. Продавщицы с морщинистыми пальцами измеряли мою грудную клетку сантиметром. Пахло пионами.

Холокост интересовал меня больше, чем лифчики, Шеп, да и секс тоже. Если только это не было изощренным бессознательным замещением угрозы секса. (Девочка ждет мальчика. Какую книгу она возьмет? Ту, которая выглядит притягательно, или ту, которая внушает страх?) Смерть как секс, ужас перед созреванием – разумеется, все это давно известные вещи. Полагаю, в четырнадцать лет я обнаружила, что меньше боюсь войны, чем мужского тела на моем собственном.

Я отнеслась к триумфу Шайлы без сожаления и зависти. Этот опыт принес определенную ясность. Я не принадлежала мальчикам. Теперь я это знала. И не стремилась к поездкам на курорты с мужиками или к этим унылым щеткам для волос.

Я снова пошла в библиотеку. Это была старая школьная библиотека, которую годом позже вывели из эксплуатации после постройки нового библиотечного здания через дорогу. Серое приземистое строение было расположено так близко к пруду в центре кампуса, что казалось выступающим из воды. Я больше не прикасалась к той книге со свастикой, хотя поглядывала на нее со своего места в читальном зале – примерно так же, как смотрят на паука на стене. Большинство вечеров той осени я проводила в библиотеке. В холодном зареве тех первых школьных месяцев я и забыла, что обожаю книги.

Но в этом было и кое-что новенькое. При хорошем раскладе эта школа может предложить мне целый мир – потрясающий и изумительный.

Среди всех этих легкомысленных и полубезумных тем, которые мы обсуждали с моими подружками в тот первый семестр, в школе Св. Павла нашелся один затронутый мной сюжет, который заставил их прислушаться. Я как бы невзначай сказала, что один мужчина хочет прилететь на собственном самолете, чтобы увидеться со мной.

«Ну-ка, ну-ка, а кто это?» – спросила нью-йоркская. Она обрабатывала свои ногти пилкой, и тут «вжик-вжик» прекратился. Она подняла голову и воззрилась прямо на меня.

Врожденный инстинкт подсказал мне не называть его фамилию. «Работает с моим папой», – сказала я. Это была неправда. На самом деле он был одним из отпрысков легендарной семьи финансистов, а папа работал в Чикаго в принадлежавшей им инвестиционной фирме. Я не была уверена, что этот мужчина вообще работает. «Он водит меня обедать в город».

А это была правда. Прошлым летом мы с папой приехали в город на электричке, и он отправился к себе в офис. Мистер Лэйн выбрал модный и шумный итальянский ресторан в музейном районе. Я пила холодный чай и изо всех сил старалась не пролить его на свое платье. Я сделала все как положено: здороваясь, не забыла расцеловать его в щеки, как ему нравилось; не забыла поблагодарить за все; не забыла рассказать ему про книги, которые читала. (В качестве летнего чтения школа дала нам «Невыносимую легкость бытия» (роман чешского писателя Милана Кундеры. – Прим. пер.). Сейчас мне кажется невероятным, что этот роман с его темами секса без любви и безответственных связей могли сделать обязательным чтением для школьниц. Но мистер Лэйн не удивился. Он кивнул, сделал глоток и широко улыбнулся. Я развеселила его.

«Очень важно иметь таких взрослых в своем окружении. Это большая честь, что он захотел провести с тобой время», – сказала моя мать.

Нью-йоркская спокойно кивнула – обед с мужчиной явно не произвел на нее особого впечатления. Стало быть, мама была права – нужно иметь таких взрослых в своем окружении.

Моя вашингтонская подруга была католичкой, ее мать была родом из Европы. «Он вроде крестного?» – спросила она.

Лэйны ворвались в наш мир, когда отец начал работать в фирме, носящей их имя. Мы переехали в более просторный дом ближе к городу и начали общаться с немного другими людьми – семьями папиных коллег. Папа говорил, что сделал карьеру относительно поздно, и рассказ о начале его взрослой жизни стал для нас с братом одним из основополагающих нарративов, поскольку это была история о порядочности, удаче и значении образования. На четвертом курсе колледжа папа получил стипендию Родса для продолжения образования в Оксфордском университете, но весной 1968 года, за пару месяцев до его отъезда в Англию президент Джонсон отменил отсрочки от призыва для студентов магистратуры и аспирантов. Власти Сент-Луиса, родного города папы, и до этого подвергались критике из-за непропорционально большого количества предоставляемых студенческих отсрочек. Ему объявили, что он подлежит немедленному призыву.

Папа отказался от своей стипендии и явился на призывной пункт. Первые годы их с мамой супружеской жизни прошли на базе ВМФ в Фэйрфаксе, штат Вирджиния. Там папа сумел воспользоваться преимуществами спецпрограммы для призывников с востребованными специальными навыками: он увлекался большими вычислительными системами и благодаря этому стал программистом корабельных компьютеров. Он совершенно не собирался становиться профессиональным военным моряком, но и с его мечтами о жизни после получения оксфордского диплома было покончено. В детстве я то и дело слышала о таких же, как папа, почетных стипендиатах, которые добились для себя исключений из новых правил призыва. В их числе был юный Билл Клинтон. С тех пор меня не оставляло ощущение необходимости достичь положения, которого, по мнению родителей, мы заслуживали.

Мистер и миссис Лэйн стали признаком того, что все в порядке. Они приняли моих родителей точно так же, как мои первые подруги в школе Св. Павла – сразу же, с той же убежденностью в своей способности помочь и с той же надеждой на благодарность. Впрочем, не важно. Это было приглашение на бал. Его фамилия была памятником истории, а его жена была еще лучше – миниатюрная обожаемая дочка богатых родителей, выросшая среди холмов Северной Каролины.

В известной мере Лэйны были инициаторами моего отъезда в частную школу. Если у них это получилось, значит, так и было нужно.

«Да, он типа как крестный, – сказала я вашингтонской. – Не крестил меня, но сейчас реально вовлечен».

«Женат?» – спросила нью-йоркская.

«Конечно».

«А жена тебе нравится?»

«Обожаю ее», – сказала я подругам.

Я считала, что мистер Лэйн едва достоин такой жены. Они жили в пятиэтажном каменном особняке на самой чудесной улице самого фешенебельного района Чикаго, но двери она всегда открывала сама – босиком и без макияжа. Брала тебя за руку и вела внутрь. Не заставляя детей почувствовать себя детьми, а женщин – нежеланными гостьями. Она дарила изумительные подарки – серебряные шкатулки и вазы дутого стекла, запакованные в полосатые коробки. К ее неизменному расположению время от времени примешивалась какая-то заговорщическая таинственность. В ее окружение входили умные и талантливые люди. Ее везунчики-дети были на несколько лет младше нас с братом.

Меня напрягали усы мистера Лэйна. Меня не впечатляли его рассказы о гонках на спорткарах по проселкам Мичигана. (Меня больше заинтересовала мамина история о том, как на званом ужине он откусил кусочек шоколадного торта и, обнаружив в нем половинку фисташки, был вынужден извиниться и выйти в туалет, чтобы вколоть себе адреналин во избежание верной смерти. Столь же пугающие примеры уязвимости взрослой жизни встречаются нечасто. И, разумеется, эта была история о том, что значат манеры, то есть о том, что можно скрытно сделать, не нарушив ход званого ужина.) Однако отец общался с ним с огромным удовольствием. И разве я могла винить родителей в том, что они сочли своего рода триумфом, когда папе было предложено войти в узкий круг мужчин, ежегодно в августе ходивших на яхте мистера Лэйна в круиз по Эолийским островам?

Его приглашение на ланч стало для меня реальным событием. И этот ланч прошел так удачно, что он сказал, что прилетит на своем самолете в Нью-Гэмпшир и сводит меня поужинать, когда я начну учиться в школе Св. Павла. До сих пор я как-то не воспринимала эту идею всерьез. И почему это я не замечала такие козыри у себя на руках?

«А что у него за самолет?» – спросила нью-йоркская.

«Не знаю. Он сам его пилотирует».

Немного подумав, она сказала: «Ты должна это сделать. Когда он прилетает?»

Такая вот грамматика избранных: от повелительного «должна» к настоящему длительному, от условного к определенному, не моргнув глазом.

А ты сможешь так же, и чтобы все вокруг все поняли?

«На Рождество», – сказала я. Рождество вроде подходило.

«О, здорово. А он сможет нас на Вайнъярд доставить?» – спросила вашингтонская.

«Не дури», – сказала нью-йоркская. – Он же к Лэйси. Это клево».

После моего рассказа о мистере Лэйне девочки смотрели на меня как-то иначе. Знай я раньше, упомянула бы об этом в первый же день нашего знакомства. Прицепила бы к своему бейджику новенькой. Написала бы в записке Шепу.

Мистер Лэйн так и не прилетел ко мне. Но на рождественской вечеринке он подарил мне дамскую шляпу-котелок в перевязанной лентами коробке, а его жена открыла свой атласный клатч и разрешила мне взглянуть на ее короткоствольный пистолет с перламутровой рукояткой, который носила с собой по вечерам. Это был первый пистолет, который я увидела в жизни. Больше этот пистолет не выстрелит. В отличие от этого мужчины.

Звоня той осенью домой, я никогда не спрашивала, когда мистер Лэйн прилетит и поведет меня ужинать. Вместо этого я рыдала и умоляла родителей позволить мне вернуться. Приходилось звонить из телефона-автомата за спортзалом, потому что я не хотела, чтобы это слышали другие ребята. Я переходила через дорогу и плакала в телефонную трубку до трех минут десятого. Заканчивала разговор, вытирала слезы и возвращалась к вечерней проверке.

Мать воспринимала мои рыдания в телефон очень спокойно. Трубку брал отец: «Ты должна постараться. Нужно потерпеть».

Что я могла сказать, чтобы прозвучал сигнал тревоги? Как матери, мне приходит в голову немало всего. Лифчик Шайлы, мои одинокие изыскания по теме холокоста, уроки очищения желудка в туалете. Полные бутылки водки в моих руках в комнате моих урбанизированных подружек. В те годы ребятишки любили именно эту марку с золотистыми буквами на этикетке (и недаром сын Александра Солженицына, живший в корпусе напротив плаца, получил прозвище Столи). А если бы я рассказала про книгу новичков, в которой девочки оценивались по десятибалльной шкале? В том семестре даже мои подруги из больших городов вытаращили глаза, узнав о том, что их новую соседку по общаге, миниатюрную лыжницу добрейшей души, избил ее бойфренд, учившийся двумя классами старше. Я пытаюсь припомнить, не тогда ли я узнала, что преподаватель предпрофессиональной балетной подготовки сказал своим ученицам, что секс улучшает выворот стоп. Пытаюсь вспомнить, не той ли осенью мальчики из выпускного класса заменили пергидролем шампунь во флаконе чернокожего ученика, и его шевелюра стала оранжевой, как кленовая листва. Не тогда ли был случай, когда они навалились на ученика-сикха и сорвали с него тюрбан.

Личные беды, о которых я сообщала, не слишком трогали моих родителей. Я рассказала, что в один из дней услыхала, что этажом ниже девочка на класс старше меня крутит мою любимую песню Кейт Буш. Я сбежала вниз в ее холл сказать, как мне нравится эта песня, но она просто уставилась на меня реально тяжелым взглядом. До меня дошло, что мне, как новенькой, вообще не положено заходить в этот холл, и уж тем более заговаривать с ней. Она продолжала пялиться, а я ретировалась через запасной выход и пошла обратно к себе – на кровать новенькой в комнате новенькой и со своими чувствами новенькой. Туда, где мне полагалось быть.

«Что ж, очень жаль», – сказал на это отец.

«Может быть, она такая застенчивая, – сказала мама. – Может быть, не расслышала тебя. Ты сказала, что музыка громко играла. Хочешь, я позвоню вашему психологу и поговорю с ним об этом?»

Мама не возражала против моего возвращения домой, но папа был тверд. «Ровно один год. Тебе нужно продержаться этот год, потом решим, как быть дальше».

Я выбросила козыри: у меня злая соседка по комнате. Вчера, когда я одевалась, она смотрела на меня из другого конца комнаты, а потом сказала, что ей хочется иметь мою грудь и живот, а бедра и попу оставить свои.

«Может быть, она хотела сделать тебе комплимент».

«Да, она тебе завидует».

«У меня нет бойфренда».

«Ну а что, разве у всех есть бойфренды? Надо бы тебе сосредоточиться на учебе».

«У меня не получается обзавестись подругами».

«А что эти милые девочки, с которыми мы познакомились на родительских выходных?»

«Каждые выходные они ездят на Мартас Винъярд со своими бойфрендами».

«Это выглядит неприлично».

«Да уж, оставайся-ка ты лучше в школе. Используй это время для знакомства с народом!»

«Мне тут не место».

«А вот и нет. Учителя столько всего сказали, когда тебя принимали в школу. Говорили, какая ты умная и способная».

Стоять у телефона-автомата становилось холодно. Я топталась по заледеневшему гравию.

«Кстати, а ты слышала про Сесиль? – спросила мама. Это была моя одноклассница по начальной школе, которая той осенью тоже уехала учиться в частную школу. Ее отправили в Сент-Джордж на Род-Айленде. – Она только что вернулась домой. Сдалась. Не потянула».

Когда в преддверии Дня благодарения нам наконец-то разрешили съездить домой, я поехала в аэропорт в одной машине с Габи. Мы с ней были из одного города и когда-то вместе ходили в детский сад, а теперь она училась в нашей школе классом старше. Рыжеволосая Габи носила длинную челку и даже не выглянула из-под нее, когда я залезла в наемный лимузин и устроилась на противоположном конце заднего сиденья. Не говоря уже о том, чтобы улыбнуться мне. Я слишком устала, чтобы придавать этому значение. Впрочем, ее неразговорчивость в какой-то мере импонировала мне: она выглядела циничной, а это свидетельствовало об индивидуальности. А еще я знала о ней кое-что любопытное – по вечерам она любила мыть ноги в раковине. Я узнала об этом годом раньше от своего одноклассника Коннора, который безнадежно влюбился в Габи. Максимум, чего он добился в своих попытках ухаживать за ней – были ежевечерние бессвязные и путаные телефонные разговоры, которыми мы в то время увлекались. Во время этих бесед Габи, по словам Коннора, мыла ноги в раковине. Он слышал плеск воды и мягкие шлепки ее намыленных ладоней. Закончив разговор с Габи, Коннор иногда звонил мне – только для того, чтобы поговорить о ней.

Я не возражала. Коннор меня ни разу не интересовал, но в любом случае меня завораживал образ Габи, балансирующей перед раковиной с телефонной трубкой, зажатой между плечом и подбородком. Сама я пользовалась исключительно душем. Я была заядлой теннисисткой, что означало, что летом меня украшали засохшие потеки пота и крема от загара. Я никогда не мыла только ноги. Мне такое и в голову не приходило. Для меня это выглядело роскошью на грани неприличия. А заниматься этим ежевечерне и в полном одиночестве? Да это прямо-таки священнодействие какое-то. Мне нравилось представлять себе это.

Иногда во время телефонного разговора с Коннором я пыталась подставить свои ступни под кран. Но ванная была маленькой, а стойка умывальника высокой, поэтому я падала. Мама шла на второй этаж и спрашивала с лестничной площадки: «Надеюсь, ты не на унитазе с телефоном?»

Перед отъездом на учебу она организовала мне ланч с Габи и еще одной ученицей нашей школы из Чикаго. Хелена была дочкой влиятельной благотворительницы, заседавшей в попечительских советах больниц, учебных заведений и музеев. Ей, как и Габи, предстояло учиться классом старше меня. Предполагалось, что, будучи старше, уже отучившись год в частной школе и принадлежа к семье, известной своей готовностью помочь, она проявит ко мне максимум доброжелательности. Я встречусь с Габи и Хеленой в центре города, где живет Хелена, и где-нибудь там же мы и перекусим. Потом мы с Габи сядем на пригородный поезд и через час приедем в наш городок. Таким образом, даже не ступив на территорию школы, я уже обзаведусь двумя подругами.

Так не получилось. В гостиной дома известной благотворительницы Хелена спросила, кто моя «старшая» – то есть ученица выпускного класса, которой поручено быть моей заступницей и подружкой на первом году учебы. Действительно, я получила очень милое письмо от девочки, которую выбрали на эту роль для меня. Она поздравила меня со вступлением в школьное сообщество и, зная, что я играю в теннис, обещала познакомить со своей соседкой, звездой местной команды. Еще она пообещала найти меня сразу же по приезду в кампус, чтобы помочь мне освоиться. Когда я назвала ее имя, Хелена с Габи покраснели, переглянулись и расхохотались.

Мне было невдомек, что вызвало такую реакцию. Может быть, там никого не было с таким именем? Или я произнесла его неправильно – Сьюзи?

«Да ладно, ничего, – наконец-то сказала Хелена. – Она просто типа отстой».

«Ах, вот как».

«Она типа… негабарит».

«Ах, вот как».

Я была или слишком юна, или слишком впечатлена, чтобы разгневаться в ответ на жестокость. Вместо этого я принялась переустраивать свой мир. Я решила, что написавшая мне старшеклассница на самом деле не мила и приветлива, а самое настоящее ничтожество. Приеду в школу и выясню, почему.

Потом они поинтересовались, в каком корпусе я буду жить. «В Уоррен-хаус», – сказала я, довольная тем, что не забыла, что говорилось в официальном письме, присланном нам домой. На этот раз на их лицах застыл ужас. Что может быть хуже? За что мне такое несчастье?

«Да ладно, ничего, – снова заговорила Хелена. – Просто это новая общага, на отшибе от типа всего на свете».

Ну что же, по крайней мере, я буду знать, где центр кампуса и где предпочтительнее жить.

«В Уоррене я вообще никого не знаю», – добавила Хелена, как будто я еще не поняла, кто она такая.

«Келли запихнули в Уоррен», – сказала ей Габи.

Это была девочка, чья музыка привела меня к ней на этаж, а убийственное молчание заставило безмолвно убраться обратно. Понимание этого упало в мое сознание как монетка в прорезь, когда я стояла и пялилась на то, как она пялится на меня. «Келли. Ну да, конечно. Тебя же запихнули в Уоррен». Она дружила с этими девочками, но тогда, сидя в гостиной Хелены, я ничего об этом не знала и ждала, когда мы отправимся на ланч.

«А, действительно. Это дерьмово», – сказала Хелена.

По пути в ресторан Хелена взяла Габи под руку и пошла с ней по тротуару впереди меня. Я старалась не отставать, чтобы слышать их разговор. «Вау, Габи. Мы уже в следующем классе», – сказала она.

Я не знала, что и сказать. Зациклилась на мыслях о большой Сьюзи и моем бестолковом общежитии. Легкая опьяненность полной неизвестностью уступила место уверенному унынию. После ланча в кафе универмага Neiman Marcus (американская сеть люксовых универмагов. – Прим. пер.) (мама побаловала меня несколькими двадцатками), Хелена вызвала такси. Я думала, что мы с Габи отправимся домой. Раньше, чем я рассчитывала – ничего хорошего не произошло, а я так надеялась на что-то хорошее, – но в поезде я испытаю облегчение. Может быть, мы с Габи поговорим. У нас есть общие темы: Коннор, летние вечера в нашем городке и эта громадная нью-гэмпширская школа, в которой мне предстояло дебютировать.

Хелена шагнула вперед, чтобы открыть мне дверь такси. Так любезно, так по-взрослому, ведь в конце концов она была дочерью очень известной матери. Я скользнула на сиденье. «Северо-западный вокзал», – крикнула она водителю, захлопнула дверь, и машина отъехала от тротуара. Рядом с ней стояла Габи. Они избавились от своей обузы.

За окнами машины проплывали городские кварталы. Я с интересом разглядывала затылок водителя. А он заговорит со мной? А что мне ему сказать?

Все было нормально. Разве четырнадцатилетняя девочка не может ездить на поезде одна? Но все-таки я подала голос и попросила водителя отвезти меня не на вокзал, а в офис к отцу. Моему появлению там в разгар дня не удивился никто, кроме папы, и я спокойно читала в кресле, дожидаясь, когда мы с ним поедем домой.

Теперь я была самой настоящей школьницей с отстойной старшей и местом в общаге у черта на куличках, но бедной Габи все равно приходилось ездить в школу и обратно вместе со мной. Об этом договорились наши матери, и я искренне сочувствовала бедной Габи. Я бы с радостью садилась на автобус в Бостон и добиралась до аэропорта самостоятельно, но родители были бы в ужасе. А в то утро, когда нас отпустили по домам на День благодарения, я обнаружила в машине не только Габи, а еще и ее бойфренда. Он был богатым наследником, и лимузин прибыл его заботами.

«А, ты Лэйси», – сказал он.

Я поздоровалась. Темно-серые кожаные сиденья были восхитительно мягкими.

«Ты тоже из Лэйк-Фореста», – сказал он.

Его констатации очевидного нервировали меня, он как будто на грубость нарывался. Вот что я должна отвечать на такое?

Но этот мальчик, Стюарт, улыбался. «Еще одна из Лэйк-Фореста. Еще одна рыжая малышка из Лэйк-Фореста». Как мило. Теперь я поняла, что его так развеселило: мы действительно были до нелепости похожими друг на друга белыми девицами из одного и того же города.

«Ну да», – кивнула я.

«Лэйк-Форест – это такой Гринвич Среднего Запада», – сострил Стюарт. Сам он был как раз из этого коннектикутского города. «Вы, девочки, так очаровательно гордитесь своим чванливым городком среди прерий». Он подтолкнул Габи локтем, и через копну ее волос я разглядела, что она улыбнулась. «Я все время подкалываю Габи тем, что она из городка запасного состава. Вы обе из города-замены Гринвича. На игру вас не выпускают, но это ничего. Мы все равно вас любим».

Мне понравились эти его слова. Мне понравилось, что он наконец-то обозначил один из уголков огромного лабиринта иерархий, направлявшего ход жизни в школе Св. Павла. Нашим главным языком был статус, и этим языком нужно было немедленно овладеть, если, конечно, ты не выучил его до приезда сюда (а таких среди нас хватало). Это был примитивный интуитивный формат коммуникации, скрытый под поверхностью любого разговора. Мы знали грамматику привилегий (лакросс главнее легкой атлетики; низкой посадки вельветовые брюки главнее чиносов; старинные универсалы главнее люксовых автомобилей), и могли по молчанию догадаться о том, кто обладает реальной властью. Иерархия не подлежала обсуждению, впрочем, для этого у нас не было слов. На самом деле, слова не нужны там, где господствует иерархия. Ни одна ученица из аристократической бостонской семьи никогда не призналась бы, что знает, что ее фамилия широко известна или, скажем, вырезана на балке, под которой мы проходим каждый день. Именно поэтому они так веселились, когда я спросила, кто такая Марта.

Что бы ни говорили об отце Стюарта, он действительно работал и зарабатывал. Его обвисшие щеки и насупленный вид на фотографиях в газетах, которые читал мой отец, контрастировали с мальчишеским лицом и доброжелательным взглядом его сына. Именно известность отца отделяла Стюарта от учеников первого разряда, практически школьной знати. Те без малейших колебаний проходили по коридорам, населенным призраками их дедов, выигрывали конкурсы и получали приглашения от элитарных университетов. Они ни в чем не нуждались, ни о чем не беспокоились и ничем не восхищались. Их семьи проводили лето на островах, где купить дом было невозможно. Их отцы работали с тихими потоками наличности, если работали вообще. Если ты узнавала, что чью-то маму зовут Эбигейл Адамс (супруга второго президента США и мать шестого. Легендарная фигура американской истории. – Прим. пер.), оставалось только поверить этому. Случайных совпадений тут не бывало.

«Из Лэйк-Форест Тому Бьюкенену (персонаж романа Ф. С. Фицджеральда «Великий Гэтсби». – Прим. пер.) привозили его лошадей для поло», – сказала я Стюарту. Я прочитала «Гэтсби» как раз тогда, когда мы переехали из небольшой квартиры в просторный дом на главной улице. Через улицу был гольф-клуб, который в свое время создавался как поло-клуб. Мне нравилось думать, что лошади Дэйзи (жена Тома Бьюкенена. – Прим. пер.) стояли под деревьями, которые виднелись из моего окна – огромными дубами и ясенями, которые едва слышно покачивали своими кронами по вечерам.

«Ну да. Он покупал их в Лэйк-Форест и забирал на хрен с этого Среднего Запада», – ответил Стю.

Лимузин миновал ворота школы с чопорной белой эмблемой, проехал по Плезант-стрит в сторону Конкорда и реки, а оттуда выехал на трассу. Я приклеилась лицом к окну, чтобы не стеснять парочку. Удостаивала взглядом каждый лесок и каждый гранитный склон и прощалась с ними навсегда. Просто со школой Св. Павла ничего не получится. Я думала о тех лошадях для поло, вот они меня реально заботили. Я хотела разобраться в них (Как их выбирали? Кто заводил их в коневозки? Кто вез на Восток? Кто встречал по прибытию?), хотя должна была, как все, запасть на Дэйзи, шепоты, шампанское и звезды.

«Это Проклятие Кроуфордов, – сказала мама о моем спальном корпусе, назначенной мне старшей и неудачной соседке по комнате. – Вечно у нас все наперекосяк».

Насколько я помнила, до Св. Павла это было не так. А уж на сторонний взгляд, у нашей семьи все было просто прекрасно. Так что проблема была во мне. Это я была проблемой.

Мои родители всегда говорили, что я впечатлительная. «Ты слишком драматизируешь», – говорил папа, убедившись, что не может понять, каково мне. С малых лет я научилась предвидеть, когда скорее всего нарвусь на такой ответ. В восьмом классе я некоторое время подвергалась особо изощренному буллингу со стороны одноклассника. Он записывал мои ответы на уроках на портативный магнитофон, а потом воспроизводил самые нелепые моменты для кучки других ребят в коридоре. Они покатывались со смеху. Я приходила домой в слезах. Мой отец позвонил матери этого мальчика, которая велела сыну предъявить его магнитофон. Я благовоспитанно посапывала, пока папа слушал что-то в телефонной трубке. Я была абсолютно уверена в своем праведном негодовании, что едва ли не жалела этого магнитофонного монстра.

Но тут папа успокоился и посветлел лицом. «Так, понятно», – сказал он. Повернулся ко мне и совершенно искренне сказал: «Тебе не из-за чего огорчаться. Я прослушал эту пленку. Это записи твоих ответов на уроках. Очень толковые ответы. Я бы на самом деле гордился».

«Пап, мне из-за этого хочется убить себя», – сказала я, все еще плачущая двенадцатилетняя девочка. Ну как я могла объяснить?

Он нахмурился. «Не думаю, что это решение вопроса».

Потом, после восьмого класса, был период, когда на протяжении примерно полутора месяцев я становилась безутешной, как только солнце начинало клониться к закату. Тем летом я никак не могла определить причину своей тоски. Долгие дни среди дубов и вязов. Двое родителей, младший брат, несколько той-спаниелей (мы разводили их, так что в течение нескольких лет появлялись щенки). Уроки тенниса, вечера у бассейна, церковь по воскресеньям. И все же тем летом при виде заходящего солнца меня начинало мутить от ужаса. Я понимала, что это как-то связано со смертью, но не знала, как быть с этим пониманием. Меня пугала не идея конца – моего или чьего-то еще, – но мимолетные, панические и яркие видения небытия, которые, как мне казалось, преследовали меня. Небытие! При мысли о нем моя душа уходила в пятки. Вселенная стремилась к небытию. Неумолимое небытие. Дуги холодного белого света, уходящие вдаль к невидимым искривлениям пространства-времени (по папиному совету я читала Стивена Хокинга), и нигде, совершенно нигде, нет ни руки, ни сердца. Ужас был неразрешимым, поскольку никакой свет не мог выжить в этой тьме. Она ждала меня. Выбора у меня не было.

«Это же Huis Clos», – сказала мама, когда я постаралась описать ей мой кризис. – «За закрытыми дверями» (имеется в виду пьеса Жана-Поля Сартра. – Прим. пер.). Мама выросла в Европе, где работал ее отчим. Она говорит на пяти языках и понимает еще четыре. Рассказывая мне о Сартре, она ест фруктовый салат. Все, кроме банана, она сдабривает сахаром и запивает апельсиновым соком с капелькой ликера Grand Marnier. Она кладет в рот чернику. «Это о ловушке бренности. Наверное, у нас даже есть в библиотеке».

Глотая слезы, я пошла по коридору. Стены нашего небольшого рабочего кабинета были обставлены книжными шкафами. Окно выходило на восток, во двор, где сгущались сумерки. Последние лучи солнца туда не попадали. Только симпатичная лохматая живая изгородь устраивалась на ночлег под покровом мошкары. Может быть, я ошибаюсь. Может быть, меня приводит в ужас не тьма, а уход света. Посмотрев немного на равнодушный двор, я принялась искать на полках Huis Clos, чтобы разобраться, наконец, с этими вещами про смерть.

Книжные шкафы были хорошо знакомой мне территорией. Папины секции: фотография, физика, шахматные дебюты. Мамины: беллетристика, классика, теология. Полстены под Encyclopaedia Britannica, старинная семейная Библия, а на нижней полке мамин портфолио времен ее работы фотомоделью в Лондоне, до брака с папой. Она была вылитая Кейт Мосс, только с зубами получше. Я укладывалась на ковер и листала ее фотографии. Это была единственная комната в доме, где мне разрешалось копаться. Каждое новое открытие было связано с какой-нибудь заморочкой, но со знаниями так происходит всегда. В пятом классе я прочитала «Корни» (исторический роман Алекса Хейли, повествующий о шести поколениях американской негритянской семьи. – Прим. пер.) и несколько недель чувствовала себя почти обманутой: почему наш усатый учитель естествознания использует слово «поток» чисто в научном смысле, если в этой замечательной книге им называли понос, мучивший рабов на плантациях. Все свои знания о сексе я почерпнула из романов серии «Клан пещерных медведей» про воспитанную неандертальцами осиротевшую белую девочку, которая в конце концов обретает белого мужчину, искавшего ее по всей доисторической Земле. В рамках отчасти связанного с этим исследования я выкрала инструкцию из коробки тампаксов в маминой ванной и, не обнаружив совпадений между иллюстрацией и собственным телом, утащила листок в кабинет, чтобы поискать разгадку в анатомическом разделе энциклопедии.

Сартра в родительской библиотеке не оказалось, но, покопавшись во французской секции, я обнаружила Les Fleurs du Mal («Цветы зла» (1857) – сборник стихотворений французского поэта-символиста Шарля Бодлера. – Прим. пер.) и подумала, что это мне подходит. Следующие несколько дней я изучала эти стихи с помощью франко-английского словаря. Бодлер не помог. «Я нахожу утешение в понимании того, что буду на небесах с Господом нашим», – сказал отец, но не помогло и это. Иногда помогало пересидеть убийство дня ночью в моей гардеробной за закрытой дверью и с включенным светом.

Этот период страха в тринадцатилетнем возрасте закончился таким же загадочным образом, как и начался. Я снова могла есть. Теперь мне нравилось, что мама оставляет радио включенным в разных комнатах, а ровно в половине шестого вечера переключается на выпуск новостей. Начали обретать смысл и другие взрослые вещи: коктейли, спортивные машины, журчание пересудов. Я вернула Бодлера на его полку.

Я понимала, что выделяюсь своей ранимостью, но не могла помешать приходить на ум ни вопросам, ни грусти, которая являлась вслед за ними, как рыба на леске. Моей единственной надеждой было скрыть все это под толщей кроткого нрава и трудолюбия. Мне было не дано быть обманщицей.

Но школа Св. Павла была не промах. Колеса школьных судеб различили мою темную сторону и назначили мне одинокую старшую, одинокую комнату в общаге и одинокую и злую соседку. А каменная библиотека предложила сцены смерти вместо свиданий. Это место давало встряску, заставляло тебя подвести некий итог. Примерно так же бывает в местах силы – в горах или на кладбищах. В ту первую осень я считала, что не смогу преуспеть, а вернуться домой мне не позволят родители.

В аэропорту я поблагодарила Стюарта и нарочно пошла в терминал одна, чтобы дать возможность Габи поцеловаться с ним на прощание. Больше я ее не видела – ни на регистрации на рейс, ни в самолете, ни в терминале, ни на выходе в город в Чикаго, где меня встречала мама. Как это удается Габи – просто исчезнуть в окружающем мире, как любому взрослому человеку на пути домой? Если я остаюсь в Св. Павле, придется что-то менять.

Ответ на мои вопросы обнаружился в день моего приезда к родителям на День благодарения. На кухонном столе лежал глянцевый журнал Vanity Fair. В том году там было опубликовано эссе Уильяма Стайрона о его жестокой депрессии, и название «Зримая тьма» как будто позвало меня по имени. Я схватила журнал, унесла его в свою гардеробную и закрыла дверь.

Увидев в моей руке журнал, мама предупредила: «Стайрон писал о женщине, которой пришлось выбирать, кого из ее детей отправят в нацистский лагерь смерти».

Я поняла, что это мой человек. В частности, меня поразило это: «Этот угасающий вечерний свет – сродни «лучику света» Эмили Дикинсон, который напоминал ей о смерти – не имел ничего общего со своим обычным осенним очарованием, но окутывал меня удушающей тоской».

Я помахала журналом маме и, для вящей убедительности, мрачно изрекла: «Это про меня. У меня самая настоящая депрессия».

Неудивительно, что она согласилась со мной. Мои телефонные рыдания из школы утомляли и расстраивали ее. Через пару дней меня принял один из лучших подростковых психиатров, который, на мое счастье, набирал пациентов для исследования. Насколько легче станет всем, если выяснится, что проблема – это мой мозг. Да и мне этого хотелось: куда проще принимать лекарства, чем отказаться от семейной мечты о моем образовании. И потом, это было бы интересно: в то время эндогенная депрессия все еще была чем-то новым, даже отчасти модным. «Может быть, твои дела наладятся. Все не так плохо», – сказала мама, договорившись о приеме у психиатра.

Доктор Дерек Миллер был британцем и в свое время работал в Лондоне вместе с Анной Фрейд. Чтобы смутить меня, было бы достаточно одного его акцента, а уж при виде солидного темного костюма и жесткого прищура я захотела стать просто образцово депрессивной. Цель исследования состояла в изучении влияния недавно появившегося препарата «Прозак» на пациентов подросткового возраста. Я прошла тест Роршаха – мне показывали белые карточки с чернильными пятнами. Я предположила, что на одной из них была бабочка на ветровом стекле автомобиля. Мне показалось, что я слегка переборщила, когда сказала, что на другой мать держит на руках своего мертвого ребенка. Привет, Стайрон! Доктор Миллер упомянул об этом в разговоре тет-а-тет с моей мамой после обследования. Она передала это мне едва ли не с гордостью – нянчить мертвого ребенка!

По мнению доктора, моя выраженная клиническая депрессия и связанная с ней заниженная самооценка вряд ли могли пройти сами по себе. Причиной скорее всего было сочетание сильной биологической предрасположенности и определенных внешних факторов, конкретика которых была ему неизвестна. Мы не стали задерживаться для более обстоятельной беседы.

Доктор Миллер написал моему школьному психологу мисс Шэй записку с просьбой решить вопрос с получением мной лекарства. Школа не хотела, чтобы я держала его у себя в общежитии – в то время прозак был новинкой, и администрация опасалась, что его могут украсть. Было решено, что пузырек будет храниться в медпункте, а я раз в неделю буду получать там семь таблеток в маленьком конвертике. Я держала его в верхнем ящике моего комода под носками и бельем, рядом с кусочком моего детского одеяльца по прозвищу «най-най». Практически у всех новеньких были припрятаны какие-нибудь памятные вещицы. Стоило познакомиться с кем-то поближе, как непременно обнаруживался либо плюшевый мишка в кармане куртки, или потрепанный зайка под подушкой. Я знала даже мальчиков, у которых были детальки «лего». Правда, они говорили, что это каким-то образом помогает учить математику.

Про прозак я никому не сказала. Необходимости в этом не было. Ведь я же не ходила к школьному психологу по поводу своих эмоциональных страданий, как некоторые. Меня никогда не направляли к психиатру, который приезжал в кампус пару раз в неделю принимать еще более проблемных учеников. По мнению доктора Миллера, я держалась достаточно хорошо. Он написал мисс Шэй, что на данный момент не считает необходимым посещение мной психотерапевта, но меня нужно склонить к отказу от постоянных звонков домой в слезах. Он предложил вместо этого звонить ему. Но я не стала.

Любой, кто хорошо разбирается в теме сексуального насилия, может увидеть здесь проступающие контуры знакомого пейзажа: это же ущербная девушка. Ее ущербность проявляется в излишней требовательности, заставляет стремиться к неположенному, нарушать приличия и, возможно, лгать. Нет, ну послушайте, ребенок сел на прозак еще до того, как прозак разрешили использовать в детском возрасте! Это уже говорит о том, что с ней что-то не так. С ней все понятно. Разве стоит удивляться тому, что в ближайшие месяцы этот ребенок нарвется на неприятности? Разве не стоило ожидать именно этого?

Этот стереотип засел у меня в голове так же прочно, как и у всех других. Я сомневалась, стоит ли мне упоминать доктора Миллера. И на самом деле я не стала бы считать его частью этой истории, не поступи впоследствии школьная администрация так, как она поступила. После консультации той зимой я больше никогда не встречалась с этим врачом. Но вверяя своего ребенка заботам кого-то еще, мы стараемся подробнейшим образом рассказать обо всем, что может понадобиться нашему ребенку, о любых его возможных реакциях и заботах. Это наша защита перед лицом неизвестности. Мои родители проинформировали администрацию школы обо всех результатах обследования доктора Миллера и о том, что он прописал мне прозак. Таким образом, школа, действуя in loco parentis (в качестве родителей. – Прим. пер.), имела полный отчет обо всех моих слабых местах. Я принимала по одной таблетке в день, как мне было сказано, и пребывала в полной уверенности, что никто и никогда об этом не узнает. Потому что они мне это обещали.