Читать книгу Дальше – молчание… Роман - - Страница 4

Я хорошо помню, что это было воскресенье. Этот день я не очень любил; меня долго и тщательно причесывали, одевали элегантнее, чем обычно, и при этом слегка подгоняли и изрядно бранили. Затем мы шли к мессе, что тем более не доставляло мне удовольствия; у меня была книжечка, и по ней я должен был следить за службой. Снова вижу ее перед собой, эту бедную книжечку: узкую и продолговатую, в мягком переплете с загнутыми уголками и в потрепанной синей обложке. Где читает священник, я никогда не знал. Время от времени я спрашивал у матери; она рукой в перчатке указывала мне строчку, и я читал, читал жадно, совсем не заботясь о том, чтобы следовать за службой, потом, забежав далеко вперед, я останавливался и погружался в глубокую задумчивость. К особенной моей досаде, мне запрещали разговаривать и оборачиваться назад, когда я слышал, как кто-то шевелится за моим стулом.

Но самое ужасное по воскресеньям начиналось после обеда. Мой отец, человек простых нравов, настаивал, чтобы его жена надевала самое лучшее платье и чтобы мы вместе отправлялись на прогулку. Она была очень молоденькой и очень красивой, и он гордился, показываясь с ней под руку, и демонстрировал всем вокруг: «Я – муж этого прелестного создания…» Но ей это не доставляло того же удовольствия, что ему, она далеко не разделяла его взглядов на жизнь, может быть, не разделяла даже ни одного, и одному Богу известно – почему соединились эти два существа!

И мы шли прохаживаться туда, где собирались воскресные буржуа, – под большие деревья общественного сада и на бульвары. Думаю, эта медленная торжественная прогулка утомляла мою мать не меньше, чем меня. На обратном пути мы часто заходили в кафе – всегда в одно и то же. Меня угощали «утенком»1, и я долго забавлялся, наблюдая за крошечным Мальстремом2 в папином стакане, когда он быстро размешивал ложечкой кофе со сливками. После отец считал необходимым навестить свою сестру. Она была замужем за поверенным и имела четверых детей. Это была маленькая, толстая, краснолицая женщина, суетливая, ворчливая, с широким и вечно лоснящимся лицом, как будто по утрам его смазывали маслом, чтобы не слышать ее скрипения. Жаль, что не смазывали и пружины ее характера, они в этом очень нуждались! Свою невестку она ненавидела; каждое воскресенье говорила ей неприятные вещи: то она чересчур элегантно одевается, то у нее всего один сын, то она слишком молода, или же делала неприятные сравнения между моей особой и четырьмя ее отпрысками – грязными, шумными, грубыми хулиганами, вечно упоенными весельем дикарей и исподтишка изводившими меня своими жестокими выходками. Мы с матерью втайне сходились в нашей общей ненависти и презрении к этой семейке, которую отец обожал. А вечером, по возвращении домой, родители ссорились, мама заявляла, что ноги ее больше не будет у золовки Ирмы, что ее надо оборвать, а он отвечал матери, что она до смешного обидчива, что у него милейшая сестра и он не собирается с ней ссориться из-за глупых женских историй… Нет, решительно, воскресенье было невеселым днем…

Но в одно воскресенье все пошло особенно плохо. Во время мессы я часто оборачивался посмотреть на сидевшую позади меня маленькую девочку с самыми красивыми на свете волосами, распущенными по плечам. Мать несколько раз наклонялась ко мне сказать: «Если ты не перестанешь, останешься без десерта…» По воскресеньям отец приносил пирожные, а я был большим сластеной. Однако привлекательность непослушания и привлекательность девочки подстрекали меня не слушаться. И наконец мать объявила: «Ты остаешься без десерта!» Сказала она это слишком поспешно, поэтому я все равно продолжал вертеть головой, пока шла служба.

Дома, за столом, произошло бурное объяснение. Мать рассказала, что я очень плохо вел себя в церкви и что я наказан. Я молчал и, затаившись, смотрел в тарелку. Отец долго бранил меня, потом наконец спросил:

– Ты не ешь?

– Нет, я не голодный.

– Это невыносимый ребенок! – воскликнула мать. – Я же говорю вам, Жозеф, надо отдать его в школу, ему это абсолютно необходимо!

Отец повысил голос, чем удивительно меня раздражал и не внушал мне никакого страха.

– Послушай, Леон, если ты не съешь мясо, то не пойдешь сегодня на прогулку!

– Я не голодный, – упрямо повторил я, испытывая острое желание наказать отказом есть всю семью, виноватую в оскорблении потомства3. Добавлю, что после обеда я надеялся наверстать свое на кухне: наша служанка всегда с готовностью потакала моим самым ужасным капризам.

– Ты не хочешь есть, чтобы досадить нам и потому, что тебя лишили десерта. Так вот, если ты не доешь мясо, которое у тебя на тарелке, обещаю, ты будешь также наказан и в следующее воскресенье!

Но мать вдруг сделала неожиданный вольт.

– Бедняжка! Может быть, он и впрямь не голодный. Ты не заболел? У тебя что-нибудь болит?

– Меня тошнит, – заявил я, обрадованный счастливым оборотом, который принимали события.

– Мы сделаем тебе чай! – торжественно воскликнула мать.

– Какая глупость, Жанна! Ты видишь, что ребенок капризничает, и принимаешь это всерьез!

– Дорогой мой, ведь когда он заболеет, не вы будете его лечить, не так ли? Неправильно считать, что дети всегда только и делают, что капризничают. Они могут заболеть, так же как мы.

Отец пожал плечами и продолжил есть.

Мне принесли чай, и я размочил в нем несколько галет. О пирожных я очень сожалел, но надеялся взять блестящий реванш за ужином.

Через час я объявил, что мне лучше, и все успокоились. Отец курил сигару, мать нас оставила, чтобы поправить прическу. Я проскользнул на кухню и, поскольку страшно проголодался, съел там немного хлеба и шоколада, которые всегда были припасены у Элизы для подобного случая.

Отец был в комнате у жены, когда я вошел. Заложив руки в карманы, он смотрел в окно. Он медленно обернулся и спросил:

– Куда пойдем сегодня?

Лицо матери все нахмурилось, словно она испытывала сильную усталость и глубокую скуку.

– Я не очень хорошо себя чувствую сегодня, – пробормотала она. – Думаю, мне лучше не ходить на прогулку…

– Что на тебя нашло, Жанна? Ты не хочешь гулять? Ты тоже капризничаешь, как Леон?

– Я не капризничаю, но я плохо себя чувствую и считаю, что мне разумнее остаться дома.

Мать говорила тихим и робким голосом, и ее неуверенный тон меня немного удивил. Обычно о своих решениях она объявляла в более категоричной форме.

– Что же ты будешь делать?

– Ничего, я отдохну, почитаю…

– Опять какой-нибудь из этих глупых романов, которые только забивают твою голову ложными идеями! – ответил отец, испытывавший отвращение к чтению и ненавидевший, когда мама открывала книгу.

– Откуда вам известно, что в них ложные идеи, если вы их никогда не читаете?

– Всем известно, что там в романах! Так вот, я тебе заявляю прямо: я считаю, что это дурно, когда честная женщина питает ум сочинениями, в которых нет ничего, кроме бесчестных поступков!.. Ну что, решено, ты остаешься?

– Да.

– Ладно, я пойду. Леона я оставлю с тобой?

– Но зачем? – ответила мать с живостью. – Ребенку надо подышать воздухом.

Я пошел одеваться. Я надел коротенькое пальто и взял трость, которую мне недавно подарили и которой я гордился. Она была из бамбука, с толстыми выпуклыми узлами и оканчивалась лошадиным копытцем из посеребренной меди. Целуя нас, мама спросила, стараясь говорить уверенно, но в ее голосе было заметно легкое волнение:

– Вы долго будете гулять? Вы пойдете к Ирме?

– Конечно, – ответил отец, – поэтому рано домой мы не вернемся.

Он произнес это с торжествующей уверенностью человека, рассчитывающего глубоко задеть своего противника; но, как мне теперь кажется, в лице его жены при этом ответе промелькнул легкий проблеск радости.

Меня сильно беспокоили слова, которыми родители обменялись за столом. Вопрос моего устройства в школу, к моему величайшему несчастью, возникал между ними периодически. Я ужасно боялся всех коллежей. Я был маленьким хорошеньким мальчиком, застенчивым, не очень крепким и считал места такого рода – лицеи или религиозные учреждения – зловещими тюрьмами, устрашающей каторгой, где профессора будут меня истязать, надзиратели-«пионы» подгонять, ученики бить, и позже, когда я там оказался, я не счел, что мои предчувствия были сильно преувеличены. К тому же я уже набрался некоего жизненного опыта и знал о человеческих отношениях благодаря знакомству с кузенами Тремла, от которых всегда ожидал какой-нибудь подлости. Отец хотел подождать до моего первого причастия, а затем поместить меня в иезуитский коллеж. Мать предпочитала, чтобы я немедленно поступил в один из тех прелестных смешанных экстернатов под руководством женщин, где потихоньку осваиваются в обществе, не утомляя себя учебой. Она со значением говорила, что одиночество, в котором я живу, в конце концов наскучит мне и что острые углы моего зачастую трудного характера сгладятся в общении с другими детьми. Отец с презрением относился к столь резонным доводам и высмеивал этих, как он их называл, «продавщиц супа». Думаю, главным образом он хотел занять делом мать: она была так молода, и он опасался ее праздности. Вдобавок, поскольку она имела дипломы, не грех было этим воспользоваться. Не говоря уж о желании похвастаться, что его жена настолько учена, что сама обучает сына!

Поэтому каждое утро я занимался с мамой, мы вместе писали диктанты и делали грамматические и логические разборы. Она учила меня понемногу священной истории, древней истории и географии. Больше всего меня приводили в восторг военные рассказы, как они приводят в восторг тех мальчиков, кому суждено вырасти миролюбивыми мужчинами. Я безумно восхищался Александром, Цезарем и Наполеоном и почти год был без ума от Ганнибала. Я толком не знаю, что положило конец этой страсти: думаю, открытие, что он был одноглазым. Я не смог примириться с мыслью, что завоеватель может быть вот так – без глаза. И с того дня началась моя большая размолвка с ним. Я изучал также катехизис и мифологию и должен признаться, что последняя увлекала меня намного сильнее, чем первый. Не всякий раз я мог припомнить три христианские добродетели, но ни за что не забыл бы трех граций.

Отец с большим недовольством относился к тому, что меня обучают настолько бесполезной и, по его словам, легкомысленной науке, которая вообще мне не пригодится в жизни. Однако я позабыл и геометрию, и греческий, и латынь, и логику, и религиозную мораль; сколько городов и рек, о которых я не знаю, где они находятся; я путаюсь в родословной французских королей; может быть, даже деление я не сумел бы выполнить без ошибки; но я знаю, что Елена была дочерью Леды, Ипполит – сыном Антиопы, что Пирифой хотел похитить Прозерпину и что Дафна превратилась в лавровое дерево, и не раз эти очаровательные мысли служили мне сладкой отрадой. Все черствые науки, наводившие на меня уныние, не дали моему уму ничего, кроме сухих и скучных сведений, но воспоминания, которые я храню, о божественных легендах Греции всегда полны для меня свежей, живой, подлинной поэзии и самой жизни.

Приключения Юпитера и Геркулеса, похищение Андромеды, погоня за Ио, смерть Фаэтона, превращение Гиацинта – все пленяло мой ум нежным очарованием. Счастливы дети, которые с первых шагов обучения были ослеплены улыбкой Венеры и грацией Елены! Для них жизнь будет иметь больше прелести, чем для других. Мифология и волшебные сказки нужнее юным умам, чем правописание и арифметика.

Наверное, из-за этих последних уроков меня так ужасно тяготили утренние занятия. Лентяем я был настолько же, насколько и сластеной: с тоской я расставался со всеми моими восхитительными играми – с моими фортами, с коробками солдатиков, с моими японцами из терракоты и плюшевыми обезьянами, – чтобы усаживаться за стол, выслушивать рассказы и замечания, делавшиеся чаще всего скучающим тоном, вдыхать затхлый запах чернил, писать, читать, запинаться, получать по пальцам легкие удары линейкой, когда я засовывал их в нос или от отчаяния дергал себя за волосы. К моему счастью, по утрам маме часто нужно было уходить. Она оставляла мне задания, но я ничего не делал, а она, вернувшись, не ругала меня, потому что запрещала мне рассказывать папе, что в этот день не было занятий. И, надо признать, с некоторых пор эти ее утренние выходы участились.

Я не испытывал особенной радости, когда мы вышли на улицу вдвоем с отцом, державшим в своей огромной руке без перчатки мою маленькую ладошку в перчатке из белого филозеля4. Я видел, как передо мной проплыла грозная тень отнюдь не прельщавшего меня коллежа. Стояла, помнится, ясная февральская погода, но над городом тяжелым бременем нависло воскресенье, и закрытые магазины придавали длинным улицам мрачный вид. Отец задумался и молчал; он так мало обращал на меня внимания, что шел очень быстро, и я изо всех сил старался от него не отстать. Мы шли обычным маршрутом наших еженедельных прогулок, машинально, как лошади омнибуса, на обратном пути в каретный сарай не направляемые кучером.

Так мы достигли аллей, обсаженных большими деревьями, совершенно голыми в эту прозрачную зиму. Старики грелись на бледном закатном солнце, народ толпился вокруг киоска, из которого вырывались громкие раскаты военной музыки. Кормилицы, переваливаясь с ноги на ногу, выгуливали свои бесконечные ленты и претенциозные прически. Мы зашли в наше привычное кафе, куда мама всегда заходила с недовольной гримасой. Отец, как обычно, спросил кофе со сливками и «Иллюстрацию» для меня.

Усевшись на обитую клеенкой скамью перед огромной газетой в переплете из черной кожи, я погрузился в созерцание самых свежих несчастных случаев и убийств. Я получил «утенка», через некоторое время досмотрел «Иллюстрацию» и ждал, болтая не достающими до пола ногами, пока отец докурит трубку. Пробили часы. Он вынул из кармана мелочь, кликнул официанта, и мы вышли.

Снаружи опускалась синяя тающая мгла, и, чувствуя себя далеко от мамы, на холодной улице, где у газовых рожков возникали золотые ореолы, я ощутил ту глубокую детскую тоску, которой совсем не понимают взрослые. Мне казалось, я вижу, как в тумане распахиваются зияющие двери портика этого апокалиптического коллежа, куда мечтала меня ввергнуть моя семья. Мне захотелось заплакать и, судорожно сжимая моей слабой ручонкой в филозеле крепкую отцовскую ладонь, я умоляюще спросил:

– Папа, скажи, ты ведь не отдашь меня в коллеж?

– А что? – ответил он несколько сурово.

– О, я пока не хочу туда идти!

– Все будет зависеть от тебя, дружок: если ты будешь умницей, будешь как следует слушаться, если не будешь капризничать, как за обедом, если будешь есть мясо и прилежно заниматься, ты в него не пойдешь… Иначе, как ни умоляй, за этим дело не станет! Крик-крак…

Он изобразил рукой жест, как будто запирал дверной замок. Сам не знаю из чего, я сделал вывод, что отец не намерен со мной расставаться, и подумал, что это он назло маме, которая не захотела пойти с ним на прогулку… Единственное объяснение, какое я смог найти…

Мы поднимались по узкой крутой улочке к кварталу, где жила моя тетка Тремла. Казалось, что мы очутились в заброшенном городе: у ворот – никого, прохожих – никого, не было даже того странного волшебника фонарщика, уходящего с наступлением ночи и уносящего с собой остаток дня в маленькой стеклянной клетке, в которой огонек подпрыгивает при каждом шаге и трепещет, как умирающая бабочка. Отец расспрашивал меня о моей учебе, а вопросы его перескакивали – чего, возможно, он сам не замечал – на занятия его жены.

– Ты прилежно занимаешься по утрам? Мать так старается, чтобы выучить тебя…

– Да, папа.

Я поостерегся упоминать о тех счастливых утренних часах, когда мама уходила, а я играл, сколько мне вздумается.

– Отныне ты должен заниматься еще и после обеда. В коллежах днем учатся.

Я позволил себе заметить:

– Но у мамы может не быть времени заниматься со мной днем.

Он резко встрепенулся:

– Почему? Чем она так занята?

– Но я не знаю, я…

– Что вы делаете, когда вы вместе?

– Мы ходим по магазинам или в гости к маминым подругам.

– А… и ты никогда не видишься с маленькими товарищами?

– У г-жи де Тьоль есть ребенок, и еще есть дети у г-жи Фелин.

– В гостях у этих дам вы никогда не встречаете мужчин?

– Нет, папа.

– И на улице тоже, и в магазинах?.. Вы нигде их не встречаете?

Почему при этих глупых вопросах у отца дрожал голос? Было бы из-за чего, в самом деле!

– Нет, никогда… Ах, нет! На днях при выходе с рынка мы встретили дядю Тремла.

В начале этой фразы рука отца дрогнула в моей, но тут же затихла. Он настойчиво продолжал:

– Я так говорю, потому что считаю, что плохо, когда такой мальчик, как ты, все свое время проводит среди женщин; тебе надо привыкать к мужскому обществу. С другой стороны, ты еще слишком мал, чтобы я тебя так рано отдал в школу. Словом, я посмотрю…

И здесь у нас тоже был компромисс. Вообще, каждый день после полудня я должен был гулять с мамой. Но мне скучно было делать визиты и ходить по магазинам. Благодаря моим мольбам – по крайней мере, как я считал – мне удалось избежать этой повинности. Непременным условием было, чтобы ничего не знал папа. Я и не думал ему рассказывать. Итак, мы с мамой выходили пораньше, она делала со мной круг, чтобы я подышал воздухом, потом я возвращался, а мать шла куда ей вздумается. Я оставался в упоительном одиночестве играть в моих солдатиков или читать романы из «Розовой библиотеки»5 под присмотром нашей служанки Элизы, которая в отместку за свое несостоявшееся замужество была очень предана маме. Тогда для меня наступала полная свобода часами напролет развлекаться в мое удовольствие – разговаривать с собой вполголоса, в чем и состояло самое любимое мое развлечение.

– Да, – продолжил отец после минутного молчания, – когда ты немножко подрастешь, поскольку мать не знает латыни, а тебе пора за нее приниматься, к нам домой будет приходить священник давать тебе из нее основы. Так ты не всегда будешь пришпилен к юбкам… И мать будет присутствовать на уроках и тоже сможет ее изучать, что позволит ей помогать тебе дальше, когда ты пойдешь в коллеж…

Это был прекрасный план, предназначенный в будущем стать для мамы источником большой радости! Не знаю, что бы она сказала, если бы отец ей тогда о нем сообщил, но произошли события, которые ей помешали о нем узнать, ибо эти грандиозные замыслы отнюдь не осуществились.

Тем временем мы вышли на большую голую площадь, на краю которой жила тетка Тремла. Высаженные по бокам деревья оставляли посередине огромное пустое пространство. Меж двух сероватых, с желтыми глазкáми, стволов стоял балаган гиньоля с деревянным заборчиком.

Папа позвонил на пороге маленького, в три окна, домика с узкой коричневой дверью. Нам вышла открыть служанка. В коридоре царила темнота: лампу не зажигали допоздна, потому что тетка была очень экономной, и эта теткина экономность служила папе одним из поводов для многочисленных претензий к его жене.

– Да, госпожа дома, г-н Жозеф. А господин ушел гулять с кузенами г-на Леона.

Я с облегчением вздохнул. Эти отвратительные хулиганы, Жан, Виктор, Пласид и Фортунэ, не будут дергать меня за волосы и не сделают мне исподтишка подножку, чтобы повалить меня на землю.

При свете слабой свечи, которую перед нами несла служанка, мы поднялись по винтовой лестнице. На втором этаже мы прошли по коридору, где тесные стены оставляли обитателям очень узкий проход, затем пред нами предстала строгая столовая с висячей лампой из блестящей меди, с полированной мебелью красного дерева и ковром с крупными красными цветами и моя тетка, сидящая у стола с очками на носу, слишком маленькими для ее широкого лица. Она читала толстый том о благочестии, от которого пахло плесенью и старой кожей.

Она встала, приземистая, с высокой грудью, поджимавшей толстые складки ее подбородка, с выпяченным вперед животом, с узловатыми и негнущимися от ревматизма пальцами. Она потерлась о мою щеку своим лоснящимся лицом, вечно влажным, даже зимой.

– Здравствуй, Жозеф. Как дела? Ребенок-то у тебя бледненький! Мало гуляет. Вы с женой обложили его ватой. Ты никогда не сделаешь из него мужчину. Посмотри на моих!

– Чего ж ты хочешь! – покорно ответил отец с извиняющимся видом. – У его матери на этот счет свои соображения; я не хочу ей перечить…

– А Жанна? Чем она сегодня занята? Она не с вами?

Папа объяснил, что его жена почувствовала себя плохо и не пошла гулять.

Ирма покачала головой с выражением человека, который хотел бы вас утешить, но может только пожалеть. Для меня из книжного шкафа достали огромную книгу по зоологии, посвященную рыбам и украшенную большими цветными вставками. Мне очень нравилось проникать в тайны океанической жизни, они одни только и были доступны моему юному возрасту.

Пока я был поглощен разглядыванием страшных скорпен и колючих рыб-ежей, солнце-рыб и луна-рыб, голотурий и тубулярий, отец и тетка Ирма, сидя в углу возле нетопленого камина, тихонько беседовали.

Он часто жестикулировал и будто что-то объяснял, она сохраняла на своей физиономии соболезнующее и притворное выражение. На мгновение я услышал, как теткин грубый голос возвысился; она говорила покровительственным тоном, полным коварной снисходительности:

– Я всегда тебе твердила об этом, Жозеф, ты не захотел ко мне прислушаться. Она очень молода для тебя, понимаешь, очень молода…

Когда мы вернулись домой, мама, вытянувшись в шезлонге, казалось, мечтала. Она вяло расспросила нас о нашей прогулке и выслушала с безучастным и меланхоличным видом. Она сказала нам, что правильно сделала, что не пошла гулять, и что ей получше, но все-таки не совсем хорошо.

– Что же с тобой? – проворчал отец.

– Мигрень, – пробормотала она с такой тонкой улыбкой, что он ее не заметил.

– Мне кажется, она у тебя случается очень часто…

– Мне тоже так кажется…

Мать была очень аккуратной, но ее шляпка все еще лежала здесь, на кровати, как будто мать, поспешно вернувшись домой, не успела положить ее на место. И почему, черт возьми, если она никуда не выходила, на ней были ее самые красивые ботиночки, совсем новенькие бродекены6, которые утром, когда мы ходили к мессе, она не надевала? Наверное, чтобы понемногу привыкнуть к ним. Да, наверное… Но почему на их кожаных лаковых кончиках был легкий налет пыли, словно немножко пудры?.. Мать просыпала ее, занимаясь своим туалетом? Да, может быть…