Читать книгу Hits Collection from «AwerHouse» for Central Asia. for Central Asia - - Страница 6

Часа через три воскрес, как ни в чем не бывало, и поехал в школу. Что меня на это толкнуло? Желание перечить Ляндинису, конечно.

Я сказал водителю желтого автобуса заветную фразу (Ко Льву Снислаичу), и фраза эта сработала. А раз работает для меня, то работает и для Бельчагина с Кривко-Гапоновым, весело решил я и бесплатно доехал до школы. Я, кстати, впервые ехал не в пустом автобусе, а со спешащими на занятия детьми. Они, понятно дело, смотрели на меня, как на переростка, безнадежно тупого и потому восьмой год подряд остающегося на второй год. Я же, окрыленный вчерашними танцами, беззаботно улыбался им в ответ. Кое-кто из них улыбался тоже, отвечая на мою улыбку. Приятно, когда не зло, а добро в этом мире идет по кругу.

Прибежав в школу и повторив охраннику заветную фразу (не буду добавлять, вы и так поняли, что она сработала), я сбавил темп и уверенно зашагал к восьмому кабинету. По пути я наткнулся на кучку младшеклассников. Они суетливой толпой розовых попрыгунчиков толкались около зеленых лавок и желали знать, кто же будет заменять Ларису Васильевну, и будет ли сегодня урок музыки. Знакомые имя и отчество заставили меня остановиться и задуматься – куда же пропала красавица-Лора? Заболела? Да не дай Бог! А как же информация о Линдянисе? Надеюсь, Катя сможет навестить Ларису, если та действительно заболела, и выпытать у нее всё, что я хочу знать.

Успокоившись последним, я возобновил свой путь к восьмому кабинету, но навстречу мне вышла красивая блондинка в строгой форме, как в викторианских девичьих заведениях. Я прошел мимо нее, следом же услышал детское и неровное: «Здравствуйте, Ирина Александровна!» и строгий форменный голос учительницы:

– Здравствуйте. Пятый «Б»?

Ученики утвердительно забормотали. Я же остановился, прислушиваясь.

– Лариса Васильевна заболела, урок проведу у вас я. Поднимайтесь в тридцать восьмой кабинет. Я схожу в учительскую за журналом. И не шумите.

Дети пошли в мою сторону, а Ирина Александровна – в противоположную. Я помнил, что учительская находится на втором этаже, поэтому быстрым шагом, словно убегая от приближающегося пятого «Б», пошел к лестнице, чтобы воспользоваться круговой планировкой школы для перехвата Ирины Александровны ДО ее проникновения в учительскую.

Пока я шел, прозвенел звонок на урок. Это сыграло мне на руку – коридоры опустели, никто не смог увидеть меня, а если бы и мог, заветная моя фраза была бы тут как тут. Я уже приготовился ее озвучить Жанне Александровне, подвернувшейся прямо около учительской, но она не придала моей фигуре особого значения и просто прошла мимо. Я замер у самых дверей, в ожидании строгой фигуры за поворотом. Из начальных классов – возле учительской были лишь они – шел неясный гул, иногда он обрывался накрывающим этот гул, словно пожарной тревогой, голосом учительницы. Я не хотел, чтобы из классов кто-то выходил – я понимал, что это собьет мой настрой. Я так уперся своим нутром в ожидание чьего-то вмешательства, к примеру, израильской стражницы, ловящей меня за руку, что проглядел Ирину Александровну. Она уже вошла в учительскую. Поняв это и надеясь, что кроме нее там никого нет, я вошел туда и чуть не врезался в уже собирающуюся уходить Ирину. В ее руках был журнал, а в синих глазах – непонятное, похожее на брезгливость, чувство.

– Вы ученик? – спросила она недоверчиво. – Или учитель?

Она увидела мою кожаную куртку, не самую чистую, прямо скажем, и сном всклокоченные волосы и сама же ответила:

– Ученик.

– Не угадали, – сказал я. – Я нищий. Ветер корону с главы моей сорвал, трон сокрушил, тем самым власти меня лишил. А славу мою другие забрали.

Синие глаза требовали пояснений, и их им дал я:

– Я к Ларисе Васильевне. Она меня частенько кормила.

Ирина Александровна сделала то, чего менее всего я ожидал – улыбнулась.

– Врете, молодой человек, – сказала она. – Вы плохо знаете Ларису Васильевну. Как вас вообще сюда впустили?

– Как обычно. Я сказал охраннику: «Ко Льву Станиславычу». И этого хватило.

Руки с журналом дрогнули, а в синих глазах я увидел ошеломление – или страх?

– Меня Лариса Васильевна выучила так говорить, – добавил я.

Неясная тень сошла с ее длинноносого лица, и ее отсутствие смягчало черточки и морщинки, делало их более свободными.

– Я… я могу с вами поговорить. Вы ведь Ларису Васильевну хотели?

Я кивнул.

– Да. Насчет покормить – извините, не могу. Но поговорить по поводу Ларисы… Васильевны – да, вполне. Но сейчас у меня урок, дети ждут, посидите в холле, что ли… да, в холле, я вас там найду.

Я вновь кивнул. Она просила меня назвать свое имя. Я назвал.

Мы вышли из учительской. У самой лестницы расстались – она пошла наверх, в тридцать восьмой кабинет. Я – вниз, к коридору, благозвучно прозванным ею «холлом». Я сел на зеленую лавку, на которой обычно сидят ученики, когда к уроку не приходит учитель, и невидящим взором уперся в доску, на которой висели школьные рисунки, посвященные первым дням весны и восьмому марта. Охранник, старый усатый мужчина без единого намека на седину, иногда отрывался от своего кроссворда и поглядывал на меня с подозрением, но так мне ничего и не сказал. Я думал об Ирине Александровне, очевидно строгой учительнице, которая услышав «Ко Льву…» и так далее, сразу же обратилась в трогательную ученицу с розовым портфелем, которая не выучила урок.

В школу пришел Бельчагин. Я уткнулся лицом в ладони, чтобы он меня не заметил, и, кажется, да – он подумал, что я очередной одиннадцатиклассник, сказавшийся больным. Я услышал заветную фразу, произнесенную его грубым голосом и тяжелые шаги, звучащие на школьному полу, как на казарменном. Полная фигура Бельчагина со спины едва ли лучше выглядела, чем спереди, и маршрут этой фигуры давал мне понять, что движется она в сторону восьмого кабинета. Что они, интересно, там делают? Поминают Сашу Рори? Слушают за фальшивые монеты споры Ляндиниса и Стайничека? Или же, избавившись от меня, занимаются именно тем, ради чего их и созвали? Быть может – борьбой? Я вслух усмехнулся. Охранник бросил на меня вряд ли попавший в меня взгляд и вновь склонился над кроссвордом. Движения его усов словно переваривали очень сложную мысль. Бельчагин не мог слышать моего смешка – да и для меня его фигура была уже вне досягаемости. Правда, в самый последний момент я увидел какой-то блеск за поясом Бельчагина, но он сразу же исчез, так что я подумал, что блеск мне просто привиделся. Техничка в синем халате подметала пол. Стрелки часов на стене показывали «8:45», но я помню, что школьные часы всегда отстают. Было тихо. Никого другого не было.

Каюсь – мне очень хотелось пойти вслед за Бельчагиным, рывком раскрыть дверь восьмого кабинета, чтобы пройти мимо шокированных моим появлением парубков, стать перед начальственным профилем Линдяниса и плюнуть в него словами: «Что у вас здесь происходит?», но этим, думал я, я подставлю прежде всего себя. Я уверен, что моя новая встреча с Ляндинисом станет для него доказательством, что именно я убил Сашу Рори. Я знал, что даже сейчас у него я первый на подозрениях, особенно после того, намеренно запоротого мною, стихотворения, и думал, что болезнь Ларисы – не болезнь вовсе, что ее отсутствие связано если не со смертью Саши Рори, то с деятельностью Линдяниса точно. Ирина Александровна дала мне это ясно понять. Скорее не она, а ее реакция на слова «Ко Льву Станиславычу». В этой реакции я увидел скрытый протест, направленный против учителей, потакающих Ляндинису. А все они, учителя, и с ними же и охранник, и водитель автобуса, и даже вот эта техничка, подметающая сейчас пол – все знают о тайной деятельности Линдяниса и даже если не знают ее суть, то знают точно, что эта деятельность имеет место быть, и не мешают этой деятельности осуществляться. И она, эта деятельность, точно ненормальная, в плохом смысле слова, иначе, зачем ее скрывать?

– Поможешь? – окликнул меня охранник.

Я тупо на него посмотрел.

– С чем?

– Один из двенадцати малых пророков. Малых – в кавычках. Был изгнан в Иудею по требованию Амасии. Четыре буквы.

Я смотрел на охранника, как на врага. Он не увидел в моих глазах неприязни – а пояснял причину, по которой решился просить помощи в разгадке слова:

– «Крота» в «Союзпечати» не было, был вот этот мудреный сканворд и чайнворды – не чайнворды же брать?

Я представил всю деятельность Ляндиниса огромным сороконогим чудищем, покрытым желтоватой слизью. Если Линдянис был в этом чудище головой, то охранник был одной из его ног. А безмозглые по определению ноги должны отвечать за вину головы.

– Амос, – ответил я охраннику.

9

У гаража я оказался вовремя. Тютелька в тютельку. Почему с Юлей мне не удавалось быть таким пунктуальным? Я подходил к гаражу; в это же время к нему подъезжала Катя. На своей машине подъезжала. Марку я не скажу, значок я не искал, могу лишь сказать, что это маленькая зеленая иномарка эконом-класса.

– Привет! – сказал я, садясь с ней рядом.

– Привет, лейтенант! Узнал что-нибудь о монетах?

Я покачал головой и к этому добавил:

– Ну, раз ты упомянула, я сегодня виделся с Илзе. Она очень красивая. И я не шучу.

Катя, закурив (да, она курила), отреагировала на это пожиманием плеч, мол, вкусы у всех разные, а я продолжил:

– Слушай, Лев… Станиславович… – почему-то речь моя стала походить на речь Илзе, будто речи заразны, – говорил Ларисе о… борьбе?

Машина в это время тронулась с места и подпрыгнула на какой-то ямке – ямок тут хватало. Подпрыгнули и мы с Катей, синхронно, не пристёгнутые, а я еще, на правах высокого, ударился затылком о крышу салона.

– Ты пристегнись, мы пока не выехали на дорогу. Ага… и я сейчас…

Она, наверное, недавно получила права. Уж очень осторожно, по-немецки педантично, вела она машину. Мы пристегнулись и выехали на дорогу. Тут Катя вспомнила мой вопрос, который я не стал повторять, поскольку Катя, возможно, была полностью сосредоточена на дороге. Но Катя сама его вспомнила, и то хорошо.

– Извини, лейтенант, я просто задумалась. Ты про борьбу спрашивал… Хммммм… Борьба? – только тут она удивилась. – Нет, Лев не борец, это точно.

– Но вдруг он хотел научиться борьбе?

Тут надо было поворачивать. Катя повернула и сказала:

– Может, он и говорил о борьбе Ларисе, вот только Лариса мне ничего про борьбу не говорила.

– Ты можешь спросить у нее о борьбе ради меня? – сказал я и выругался.

– Ты это чего? – растерялась Катя.

– Извини, «ради меня» у меня по привычке вырвалось… я конченый эгоист.

– Хм, странный ты какой-то. Хорошо, спрошу. Не знаю, правда, как лучше спросить. Повода нужного нет.

– Поводы выдумать можно, я не гоню…

– Ты это, эгоист, выполнил, что я просила?

Я не сразу, но сообразил, что Катя хотела знать, написал ли я для нее стихи.

– Да, но прочитаю поздним вечером. Так уместнее.

– Заинтриговал! – сказала Катя.

Тут мы оказались на 50-й армии, свернули затем на Литейную, а по ней, минут за десять, если не меньше, можно доехать до Дарковичей.

Проводив глазами заправку, я услышал:

– Ты от Илзе узнал про борьбу?

– Да. – У меня в животе громко заурчало. Я надеялся, что Катя ничего не услышала, успокоил себя, что машинный мотор и шум на дороге достаточно громкие, чтобы заглушить мой воинственный позыв, но фразы следующие, все же, решил ронять громче обычного.

– Ты меня накормишь с дороги?

– Накормлю, о чем может быть речь. Картошки пожарю, с грибочками маринованными и с огурчиками. Даже водки могу налить.

– Даже так, – важно кивнул я, – ну я особенно не пьющий, не стоит, а вот за картошечку спасибо.

Мы бы говорили и дальше, но мы, преодолев плешивый лесок, уже оказались в Дарковичах. Катя обещала, что нужный дом будет через два поворота, и через три поворота он действительно был. Я его сразу узнал. Крышу вряд ли украли с сервизом, скорее всего, она просто отвалилась, а прилаживать было некому. Возле дома стояли деревянные доски, какая-та серая крышка, размером с люк, – присмотревшись, я понял, что это крышка от очень большой кастрюли. Соседних домов рядом не было, но дом без крыши не стоял на отшибе, нет, он выглядел так, словно другие дома отошли от него куда подальше, как от прокаженного. Мы вышли из машины, и Катя сразу же вошла в дом, а я помедлил, вглядывался в дом, думая, что он очень смешной. Карикатурный. А с этой крышей он оставлял у меня впечатление детской раскраски, где ребенок раскрасил весь дом, а вот крышу раскрашивать не стал, потому что родители купили ему другую раскраску, получше, с машинами.

Я вошел в дом. Узкий и затхлый для одних, мне, с моим пренебрежением к комфорту, показался вполне удобным. В нем было только две комнаты. Спальня, дальняя, я мог видеть только угол провисшей кровати, но дорогой кровати, большой и, может, даже дубовой. И комната ближняя, где мы сейчас с Катей. И кухня, и гостиная, и диван, напротив которого телевизор на треноге, и все на свете здесь – холодильник там, в нем банки с закатками, мясо в морозильнике, и даже что-то похожее на клей, лопата у порога, рядом с дверью и рядом со штукой, с помощью которой вытаскивают чугунки из печки. В красном углу висела икона, ковер на стене и на полу, черный чайник и дореволюционные сковородки на плите. Мило.

– Жалко, что печки нет, – сказал я, указав на ухват.

– Жалко, что крыши нет, – поправила меня Катя и слегка протерла пол тряпкой. – Ты не разулся? И хорошо, не разувайся. Тут холодно. Я сейчас картошку почищу, пожарю – и будет нам обед!

– Хозяюшка, можно я пройду в спальню? Мне любопытно.

– Иди, но смотреть там не на что. Кровать дубовая, хорошая, ружье и сервиз, который умыкнули – вот и все, что здесь есть ценного.

– Ружье? – оживился я.

– Именное. Дорогое. Не стреляет. И где – не скажу. Извини, ты все-таки не Люда.

– Я его найду.

– А, ха-ха, это вопрос спорный! – Катя взмахивала руками с маленьким ножом, пока говорила. – Ружье как бы здесь, но как бы здесь его нет!

– Заинтриговала! – сделал я реверанс.

Катя продолжила чистить картошку, а я пошел в спальню. Возле кровати был шкаф, на дверце коего висел пиджак, синий или черный когда-то, сейчас он был землистого цвета. Пыльный, я даже чихнул пару раз, пока рассматривал его, и Катя мне пару раз крикнула «будь здоров!» из другой комнаты. Я в ответ крикнул ей пару раз «спасибо!» и продолжил осмотр. Да, ружья определенно быть не могло, особенно если отсюда уже воровали. Я пробежался глазами по пустым полкам шкафа – действительно пустым. Почти пустым. Какой-то бумажный комочек лежал на предпоследней сверху полке. Я взял его в руки. Очень маленький, по ощущениям там лежало кольцо. В воздухе летела какая-та бумажка – я схватил ее и прочитал надпись, сделанную печатными буквами:

«Кольцо нужно спрятать»

Я положил кольцо к себе в карман.

– Катенька!

– Что, дорогой?

– Здесь не было кольца?

– Кольца?

– Вот.

Я протянул ей бумажку. Она мокрыми руками взялась за нее, а я достал из кармана свой нож и принялся чистить картошку.

– Нужно спрятать?.. – Катя взглянула на меня и хмыкнула. – Это ты пошутил, лейтенант?

– Нет. Записка была в шкафу.

– А кольца в шкафу не было?

– Не было. Наверное, кольцо спрятали грабители?

– Или Люда. Но все равно, странно все это. – Тут она заметила в моих руках клубень, с которого слетала кожура. – Спасибо большое!

Катя жарила картошку и грибы, в ужасных, даже по моим лесным меркам, сковородках. Ели за узеньким столом мы вместе, я – быстро и грубо, она – как английская дама. Мыть посуду вызвался я. Пока я мыл, Катя притащила из машины старое радио, вставила вилку в искрящуюся розетку, чтобы заиграли глубоко ненавистные мне песни. Вслух я ничего не сказал, из-за уважения к Кате. Называть имена «певцов ртами» не буду – из-за неуважения к ним.

На улице пошел дождь со снегом. Мы с Катей, сытые, сидели на дубовой кровати. Смотрели в окно и слушали радио. За едой она выпила пару рюмок водки, ей этого хватило, чтобы быть веселой. Я прижался к ее телу, теплому и разгоряченному. Катю, с ее серыми глазами, ровным, как под линейку, станом и будоражащими порами на розоватых щеках, я стал сравнивать с синей женщиной. Мираж – да, мираж. Я был горд собой за то, что все идет к близости, но Катю я не мыслил в стоп-кадре своего видения. Что-то от нее было в синей женщине, но не вся она.

Катя. Ее глаза. Волосы. Вкусные губы. Место под блузой, куда не добралось солнце. Красивая бледность, ведущая к скрытой под блузой груди. Я хочу съесть ее, как приготовленное ею же блюдо.

Пока я приводил свои желания в действия, в голове, сквозь сладкие туманные волны, загорался план дальнейших действий: «Линдянис, Лев Станиславович… Он любит Ларису. Мне нужно переспать с Ларисой. Я, кто младше Ларисы лет на десять? В Брянске так не принято. Но верю, что она – современных взглядов, такой она выглядит во всяком случае…»

Любимый мной синий цвет стал огнем. И красные губы в огне у Кати. Тут же – две замечательные ямочки на пояснице. Мне захотелось прижаться к каждой губами. Внутри себя я чувствовал самовлюбленный бред:

– Умный и красивый, да что уж говорить, даже я, являющий собой олицетворение этих качеств… Смотри, над нашими телами – оргиастические картины Древнего Рима!

Когда все произошло, я монотонно произнес:

– Я написал стих про любовь в ночи к полосе леса и про тебя…

– Давай, – сказала Катя, но я не успел… не успел…

Мои глаза слипались. Я чувствовал себя огромным, будто в моей власти был весь мир. Стул, стоящий у кровати, казался маленьким – потому что расстояние от него до моих глаз, окруженных темной синевой звездного неба, казалось огромным. Везде горит свет, отпечатки фигур на сетчатке, но я сразу закрыл глаза. Черная или синяя точка блуждала в дрожащем или размытом фоне красноватого оттенка.

Я общаюсь с матерью Вики. В реальности Вика другая, не такая, какой я ее представлял.

– Почему она другая? – спросил я у себя в зеркале. За окном была осень. Я был все в той же кожаной куртке. За ремнем блестел найденный вчера пистолет.

Вдруг у меня отломился краешек зуба. Я его отломал кончиком языка, прямо перед зеркалом. Маленький треугольничек. Крови и боли я не чувствовал. Отошел от зеркала и стал смотреть фотографии Вики в фотоальбоме. Она и вправду совсем другая, не такая, какой я ее видел при знакомстве. Не маленькая блондинка, а высокая, рыжеволосая и очень красивая, симпатичнее блондинки Вики. Я понимаю, что мать Вики права. Зря я так плохо обращался с Викой – я же не знал, что она станет выше, поменяет цвет волос.