Читать книгу Последние дни Оно - - Страница 1

Оглавление

© Сирин (Чувьюров) А., текст, 2024

©«Геликон Плюс», оформление, 2024


Майкл Салливан работал в одном из отделений психоневрологической клиники, расположенной в медицинском комплексе Mount Sinai Hospital. В эту клинику он поступил сразу после окончания медицинского колледжа при Mount Sinai Hospital – Mount Sinai Hospital School of Nursing. За десять лет работы в клинике он зарекомендовал себя как один из лучших специалистов по психиатрии, и к нему обращались многие знаменитости или их родственники при определенных проблемах психического или неврологического характера. Поэтому он ничуть не удивился, когда накануне утром ему позвонил адвокат семьи Йоко Оно и сообщил, что с ним хотел бы встретиться Шон Леннон.


Ее фотографии, совместные с мужем – известным рок-музыкантом, часто появлялись на страницах музыкальных и бульварных журналов в 70-е и 80-е годы, но в этой сморщенной, сгорбленной в инвалидной коляске старушке в очках с темными стеклами ничего не напоминало о той импозантной японке, супруге рок-музыканта. Глядя на ее сгорбленную фигуру, на ее морщинистое лицо, он подумал, что она похожа на старую шимпанзе. «Из-за этой старой ведьмы, из-за этой старой шимпанзе распалась величайшая музыкальная группа двадцатого века», – подумал он, но потом устыдился своих мыслей. Если бы кто-то проник в его мозг и узнал бы, какие мысли сейчас крутились в его голове при виде этой старухи, то его назвали бы расистом и его врачебная практика, возможно, на какое-то время приостановилась.

Ее привезли вечером, во время дежурства Салливана в больнице.

– У моей мамы серьезные проблемы, – сказал привезший ее в больницу сын, поздний ребенок их брака. – Нам, – он кивнул на стоящую рядом молодую женщину, – позвонила сиделка, сообщила, что с мамой очень плохо. Я переговорил с лечащим врачом, и он посоветовал положить ее на время в вашу клинику. И мы срочно прилетели из Парижа.

– Адвокат вашей семьи меня уже предупредил. Мы уже приготовили палату. Пойдемте, я вас провожу. – сказал Салливан.

– Подожди меня здесь. – обратился Шон к сопровождавшей их группу молодой женщине. – Посиди в кресле, пока мы отвезем маму в палату.


Салливан вместе с Шоном и сиделкой отвезли Йоко в палату.

Перед входом в палату до сих пор молчавшая Йоко оживилась, с улыбкой указала на номер палаты:

– Палата номер шесть.

– Да, это одна из наших палат, предназначенных для VIP-персон. В ней две смежные комнаты, ванная, туалет, душ, есть кнопки для вызова врача. Я думаю, вам там будет удобно.

– Вы читали Чехова? – спросила Йоко, когда сиделка вкатила коляску в палату.

– Простите, не расслышал, – ответил Салливан. – Повторите, пожалуйста, фамилию писателя.

– Ч-е-х-о-в, – протяжно растягивая слоги, сказала Йоко. – Русский писатель, – и опять так же, словно по слогам произнесла фамилию писателя: – Ч-е-х-о-в.

– Нет, фамилию такого писателя я не знаю. Из русских писателей я знаю Толстого, Достоевского, Солженицына и, конечно, еще Владимира Набокова.

– У Чехова есть небольшой рассказ, который называется «Палата № 6», про пациентов психиатрической больницы. Поищите в Интернете, почитайте этот рассказ. Мне кажется, найдете немало интересного.

Шон наклонился, поцеловал ее в щеку, сказал, что все у нее будет хорошо и что завтра он ее навестит, и вместе с доктором Салливаном вышел из палаты.


Палата состояла из двух больших смежных комнат и походила на гостиничный номер. Вид из окна напоминал вид на Ню-Йорк, который открывался из ее квартиры в «Дакоте»[1]. Дальняя от входа комната предназначалась ей, а в ближней расположилась сиделка. После китаянки Мэй Пэнг и Сэма Грина она старалась прислугу набирать из своих соотечественников.


В последние годы она спала плохо. И это был не сплошной сон протяженностью семь-восемь часов, как у обычных людей, а какие-то провалы в сонливо-дремотное состояние на час, на два в течение дня, а также ночью. Возрастное нарушение сна было связано еще и с кошмарными сновидениями, которые уже давно преследовали ее. Эти кошмарные сновидения были связаны с ее бывшим мужем, точнее, с одним из бывших ее мужей – с Джоном Ленноном, и начались они спустя несколько недель после его убийства.

В этих кошмарах он упрекал её, что она изменяла ему с другими мужчинами, что она его никогда не любила, а лишь манипулировала им для продвижения своей карьеры. Называл ее ведьмой, лживой сукой. Но тогда рядом с ней был Сэм Хавадтой, нью-йоркский антиквар, с которым она прожила двадцать лет и который заменил для Шона отца. В период её жизни с Сэмом Хавадтоем, эти кошмары снились не часто, но потом, когда Сэм перебрался в Будапешт и она осталась одна, кошмары приняли навязчивый характер

Эти сны изматывали ее, всякий раз после таких ночных кошмаров она чувствовала себя опустошенной. И как-то раз во время очередного приступа этого ночного кошмара, когда в ее адрес вновь полетели оскорбления, что она лживая сука, ведьма, что она его никогда не любила, что она все время манипулировала им, она ему резко ответила, что да, она ведьма, сука, что она его действительно никогда не любила и вообще изначально хотела завести роман с Маккартни. Она говорила резко, так она часто говорила при жизни. И при ее словах про Маккартни Леннон сник, съежился и в этот момент был похож на брошенного хозяевами старого пса.

Когда она проснулась, она записала фрагмент этого диалога, а спустя несколько дней переработала этот фрагмент в песню «Yes, I'm a Witch»[2], тайное послание тому, кто некогда был ее мужем, который теперь являлся ей в ночных кошмарах с упреками и обвинениями.


На какое-то время сны с Ленноном перестали ее беспокоить, но потом изнуряющие кошмары возобновились, только в этот раз она видела себя в образе Чепмена, с пистолетом в руке стреляющего в Леннона. Это сновидение чередовалось с другим кошмарным сновидением, как как будто она со своими детьми – Кёко и Шоном, гуляет в лесу и на них нападает медведь. От этих кошмаров она просыпалась. Она пыталась обмануть свой организм, стала ложиться днем, но и днем эти кошмарные сны не отпускали ее; даже когда она на короткое время засыпала в кресле, ей снился медведь или лимузин, из которого вылезал Джон Леннон, и она в маске Чепмена, стреляющая в своего мужа.

И даже после пробуждения тревога, вызванная этими кошмарами, не отпускала ее. Ее мысли крутились вокруг смерти мужа – Джона Леннона, и в этой круговерти мыслей, в этом потоке сознания одни мысли выступали в качестве обвинителей, другие – в роли адвокатов. Она была подобна прикованному к скале Прометею, только в ее случае в роли орла были ее мысли и ее кошмары.

Когда-то она выработала специальную методику засыпания: она считала до ста, вначале на японском, потом на английском, потом опять на японском, затем опять на английском и так до тех пор, пока, измученная своими упражнениями, не проваливалась в сон, но теперь и это не помогало.

Она пыталась решить эту проблему с помощью различных снотворных, седативных средств и транквилизаторов, но в какой момент решила отказаться от их приема. Она боялась попасть в зависимость от них. В молодости у нее был довольно длительный опыт употребления наркотиков, благодаря своей железной воле она сумела перебороть это пристрастие, но сейчас, с возрастом, не была уверена, что у нее достаточно будет сил и воли, чтобы не впасть в очередную зависимость. По этой же причине она уже давно не употребляла алкоголь.

Своими ночными кошмарами она замучила себя и сиделку. Та позвонила Шону, который в это время с женой находился в Париже, и тот буквально на следующий день прилетел в Нью-Йорк. А потом Шон уговорил ее подлечиться, полежать несколько дней в лечебнице Mount Sinai Hospital, где ему посоветовали хорошего специалиста.


После ухода Шона Йоко какое-то время продолжала сидеть в коляске, пока сиделка разбирала вещи. Она пребывала в обычном для нее в последние годы полудремотном состоянии: в голове вертелись какие-то картины из прошлого, неясные, расплывчатые, как бывает при плохо подобранных линзах очков. Эту игру теней прервала сиделка:

– Госпожа, давайте я помогу Вам переодеться и перебраться на кровать!

Она подошла к креслу и, как маленького ребенка, обхватила Йоко, помогла ей перебраться на кровать, а потом переодеться в пижаму. Йоко ощутила запах постельного белья: так пахло белье в люксовых номерах гостиниц – запах свежевыстиранного и свежевыглаженного белья. И этот приглушенный, душистый запах ароматизаторов стирального порошка напомнил ей сорок четвертый год, когда они из Токио перебрались на свою ферму в Каруидзаву. На Токио тогда почти каждую неделю совершались налеты англо-американской авиации. И многие семьи, как и семья Оно, перебирались в сельские районы, в поселения, которые не представляли интереса для авиации союзных сил. Там, в Каруидзаве, мама с прислугой возле дома развешивали белье после стирки. А спустя какое-то время она заносила домой задубевшее на ветру белье, и запах свежевыстиранного белья, горного воздуха распространялось по квартире. Сейчас, вспомнив об этом, Йоко подумала, что, как только почувствует себя лучше, она съездит на родину и поездит по японской глубинке, по местам, где еще сохранился дух старой Японии. Эти мысли о поездке в Японию успокоили ее, и впервые за эти долгие месяцы тревожных снов она почувствовала, что тревога покинула ее. Она задремала, какие-то неясные образы приходили ей во сне, а под утро ей приснилось, что она еще маленькая девочка, гуляет в окрестностях Каруидзавы, а рядом с ней Анна Бубнова. Анна Бубнова была женой дяди Йоко – старшего брата отца, Сюнъити Оно. В тридцать третьем году, когда родилась Йоко, Анна Бубнова и Сюнъити Оно потеряли своего единственного сына – Сюнтаро. Ему было четырнадцать лет, и, как рассказывали Йоко, он умер от аппендицита. В детстве Йоко много слышала о Сюнтаро, про него говорили, что он был очень талантлив, виртуозно играл на скрипке. Дядя, Сюнъити Оно, спустя некоторое время после смерти Сюнтаро, развелся с Анной Бубновой и женился на японке, но, несмотря на развод сохранил дружеские отношения с Анной Бубновой, и та продолжала жить в доме Сюнъити Оно. Новая супруга дяди, Намико, дружелюбно отнеслась к Бубновой, оставляя порой с ней своего ребенка – сына Юго. Анна преподавала музыку – учила японских детей играть на скрипке. Поначалу у нее было немного учеников, но потом их количество увеличилось, вокруг нее образовался кружок – культурное сообщество «Лулило». Она занималась с музыкой и с отцом Йоко – Эйсуке Оно, учила его играть на фортепьяно. А потом, когда Йоко подросла, стала заниматься музыкой и с Йоко. В сорок первом, после налета японской авиации на Перл-Харбор, Анну Бубнову вместе с другими иностранцами из Токио переселили в Каруидзаву, опасаясь, что среди них найдутся шпионы. В сорок четвертом, когда семья Оно также перебралась туда, возобновились встречи Анны Бубновой с семейством Оно.

И вот сейчас Йоко приснилось, как она, девочка-подросток, гуляет с Анной Бубновой в лесу, окрестностях Каруидзавы. Рядом с тропинкой ручей, который стекал с горы Асама. Вокруг магнолии, пихты, дубы, сосны – солнечный день, щебечут птицы. Анна Бубнова держит ее за руку, что-то ей рассказывает. А потом они зашли в дом, прошли в гостиную. Анна Бубнова подошла к пианино, открыла крышку, села и заиграла. Мелодия, которую наигрывала Анна Бубнова, была незнакома Йоко; в ней была какая-то особая щемящая грусть, но при этом не было ничего депрессивного, а было что-то возвышенное, как в хоралах Баха. «Какая изумительная мелодия. Потом я попрошу у Анны ноты этой мелодии, и сама буду играть эту музыку», – подумала Йоко. На этом эпизоде она и проснулась, впервые за последние годы – с легкими чувствами. Где-то там, в глубине ее души, еще продолжала играть мелодия, которую во сне на пианино наигрывала Анна Бубнова, но сейчас от мелодии осталось только ощущение легкости, а воспроизвести в памяти мотив музыкального произведения у нее уже не получалось. «Как жаль, – подумала Йоко, – такая замечательная и красивая мелодия звучала».


Сквозь шторы пробивался дневной свет. Вначале она не смогла сообразить, где находится, потом вспомнила, что сын вечером привез ее в клинику. Она приподнялась, посмотрела в приоткрытую дверь, где отдыхала сиделка, а потом негромко, как будто боясь кого-то разбудить, позвала ее:

– Миоко!

Сиделка спала чутко, с годами научилась прислушиваться к дыханию госпожи и во время кошмарных сновидений часто подходила к ней, чтобы успокоить.

– Да, госпожа, – ответила она.

– Сколько сейчас времени? – спросила Йоко.

– Шесть часов. Шесть утра, – добавила Миоко.

– А сколько я спала?

– Вы спали около семи часов. Вы во сне улыбались, госпожа.

– Мне приснился наш дом в Японии.

Сиделка подошла, поправила подушки.

В последние годы Йоко часто вспоминала Анну Бубнову. Девять лет назад она съездила в Россию, на родину Анны, побывала в ее родительском имении в селе Берново. Она помнила, как в детстве к ним приходила в гости Анна Бубнова. Всякий раз, когда она видела Йоко, подходила к ней и крепко-крепко обнимала её, как будто пыталась свою нерастраченную родительскую любовь передать ей. Иногда вместе с ней приходила ее сестра Варвара, художница.

Такой теплоты и близости, как с сестрами Бубновыми, с родителями у Йоко не было. Мама относилась к ней отстраненно, холодно. Вместо поощрения Йоко часто в детстве слышала от мамы, что таким, как она, угловатым, некрасивым девочкам, чтобы добиться успеха в жизни, нужно полагаться исключительно на свои способности.

Варвара показывала Йоко свои картины, учила ее рисовать. Уже потом Йоко прочитала, что здесь, в Японии, Варвара освоила новое для себя направление – средневековую монохромную живопись тушью суйбокуга. Работала она также в технике литографии.

Сестры рассказывали о России, о своем поместье в Берново, о революции, о страшной братоубийственной гражданской войне, об убийстве царской семьи, а также о своих известных соотечественниках – писателях, музыкантах, художниках. Одна из этих историй – про художника Сальвадора Дали и его русскую жену Галу – Елену Дьяконову, про ее романы с поэтом Полем Элюаром и Сальвадором Дали – более всего поразила воображение молодой девушки.

Йоко помнила, как она с сестрами Бубновыми разглядывала фотографии Галы. На них эта любимица многих известных художников и поэтов вовсе не представлялась красивой. Йоко не решилась прямо высказать свое впечатление от фотографий Галы, лишь заметила, что она простая и будь она, Йоко, мужчиной, то не обратила бы на Галу внимания.

– Чтобы завоевать мужчину, не обязательно быть красавицей. Нужно знать слабости мужчины и управлять ими, а многие их слабости связаны с этим местом, – Анна Бубнова показала на постель. – Азиатские женщины в этом искуснее европейцев.

«Когда-нибудь и я встречу своего Сальвадора, – подумала Йоко, – и буду такой же знаменитой как Гала».

С годами образ Сальвадора в ее представлении претерпел определенную трансформацию. Если поначалу этот образ ничем не отличался от мечтаний многих девушек – она представляла Сальвадора мужчиной с совокупностью различных положительных качеств: знаменитый, обеспеченный, красивый, умный, мужественный, – то годам к двадцати пяти она стала искать в нем единомышленника ее феминистских идей, мужчину, готового встать в один ряд с борцами за права женщин, разорвать путы вековечного рабства женщины-прислуги, покончить с гегемонией мужчин и с господствующим в обществе мужским шовинистическим взглядом на женщин как на существа второго сорта, чье жизненное предназначение заключается в рождении детей и различных заботах по домашнему хозяйству.

Ее феминистическая позиция не была данью модному поветрию женщин-интеллектуалов вроде Симоны де Бовуар. В основе этой позиции лежало ее травматическое прошлое: ей часто приходилось слышать презрительные реплики в отношении себя – «маленький уродливый карлик», про ее нескладную фигуру, про ее большой бюст, а кроме того она нередко сталкивалась с неприкрытым шовинизмом людей белой расы, для которых она была «желтолицей обезьянкой».


Впервые за последние месяцы воспоминания о прошлом не вгоняли ее в депрессию. Она вспоминала своих Сальвадоров, свои артистические перформансы.

Ее воспоминания прервала сиделка.

– Госпожа, я принесла завтрак.

Сиделка подошла к Йоко, помогла ей перебраться в коляску и придвинула коляску к столику. Есть Йоко не хотелось, она поковыряла вилкой в тарелке с омлетом, выпила полчашки зеленого чая.

Сиделка убрала со стола.

Через некоторое время она вернулась.

– Врач спрашивает, готовы ли вы, госпожа, принять его?

– Да, пусть заходит.

Йоко поудобней уселась в кресле. Сиделка накинула на нее плед.

Вошел Майкл Салливан.

– Как вы спали? – спросил он.

– Впервые за последние месяцы спала хорошо. Мне снилась наша ферма в Каруидзаве, в Японии. Там мы жили во время войны. Мне давно уже ничего такого не снилось. Наверное, стены вашей больницы действуют благотворно.

– Мне ваш сын рассказал, что вас в последние месяцы тревожили беспокойные сны, снились какие-то кошмары.

– Да, все это началось после того, как я рассталась с Сэмом Хавадтоем.

– С Сэмом Хавадтоем? – переспросил Салливан.

– Антиквар, дизайнер, с которым я жила после смерти Леннона. – пояснила Йоко.

– Да-да, конечно. – ответил Майкл. – И как я понял со слов вашего сына, эти кошмары связаны с вашим бывшим мужем – с Джоном Ленноном.

– Да, это началось практически сразу после его смерти.

– После убийства Джона Леннона? – поправил ее Майкл.

– Да, после убийства Джона, но в тот период, пока я жила с Сэмом Хавадтоем, эти кошмары снились не часто, но потом, когда Сэм перебрался в Будапешт, а я осталась одна, кошмары приняли навязчивый характер. Во сне я видела его таким, каким он выглядел в последние годы: худой, изможденный. Он жаловался, что ему одиноко, что там, где он сейчас находится, очень холодно. Сетовал на свою жизнь, на свое детство с авторитарной тетей Мими, на маму, на Джулию, которая его бросила в детстве, вспоминал день, когда машина насмерть сбила его маму. Иногда он начинал упрекать меня, что я изменяла ему, что я его никогда его не любила, а лишь манипулировала им для продвижения своей карьеры. Иногда он в моих ночных кошмарах называл меня ведьмой, лживой сукой. Так он и при жизни нередко обзывал меня, когда начинал злиться, сердиться, и также часто сетовал на свое детство. Когда в шестьдесят шестом он первый раз рассказал о своих семейных историях, я поначалу восприняла это как обыкновенную откровенность между влюбленными, но потом эти истории приобрели навязчивый характер, и он раз за разом повторял их, почти в слово в слово воспроизводя тот первый рассказа в начале наших отношений, сетовал, что из-за этой детской травмы все в его жизни идет кувырком. Я ему пыталась объяснить, что у него далеко не самое ужасное детство, что кто-то вообще растет сиротой, кто-то живет в жуткой бедности, кто-то рождается инвалидом и калекой, и тем не менее такие люди живут и находят возможности для самореализации, а не ищут виноватых в своей жизни, как это делал Леннон. Прошлое уже не изменить, говорила я, нужно жить настоящим. Но мои слова падали в пустоту. Стоило ему в очередной раз впасть в депрессию, как он сразу же заводил пластинку про свое тягостное детство с тетей Мими: крутился вокруг своего травматического прошлого, как собака бегает за своим хвостом. В семидесятом мы какое-то время общались с доктором Яновым, который разработал курс освобождения от травматического прошлого. И на время Джон перестал вспоминать эти истории, но потом все началось снова, и он вновь и вновь повторял свои занудные истории. И во сне он вел себя так же. И после того как я рассталась с Сэмом Хавадтоем, эти сны мне стали сниться регулярно, чуть ли не каждую ночь. Эти сны изматывали меня, я просыпалась после этих кошмаров и чувствовала себя полностью опустошенной.

И вот как-то раз, во время очередного приступа такого ночного кошмара, когда мне опять приснился Джон и стал упрекать меня, что я изменяла ему, стал оскорблять меня, что я лживая сука, ведьма, что я его никогда не любила, что лишь использовала его, я резко ответила ему: «Да, я ведьма, я сука! И мне плевать, что ты скажешь! И мне плевать, как ты себя там чувствуешь! Я не собираюсь за тебя умирать, а еще собираюсь здесь пожить и повеселиться. Мне плевать на тебя! Да, я тебя использовала, но в этом ты должен винить только себя, но ты слабак, бесхребетный – ты всегда пытался на кого-то свалить вину, найти виноватых на стороне, и ты не имел мужества признаться в своей собственной бесхребетности. Это для твоих безумных поклонников ты был кумиром, а для меня ты был безвольным, бесхарактерным убожеством. Скажу тебе честно, что совсем не про тебя думала, когда пришла в галерею «Индика». И ты знаешь хорошо, что я пришла туда, чтобы познакомиться с твоим напарником – Маккартни. Именно с мужчиной такого типа я хотела связать свою судьбу – с прагматичным, все просчитывающим наперед, крепко стоящим на ногах. Но он был расист, я для него была желтолицей обезьянкой, он презрительно скривил губы и выдавил из себя: “Может, Джону будут интересны твои предложения”. Это была пощечина. Может, какая-нибудь английская девка, с которыми вы кувыркались в постели, и стерпела бы его слова, но в моих жилах течет самурайская кровь, и я сказала себе: “Ну что ж, красавчик, я тебя заставлю пожалеть о твоих словах!” И потом, когда я приходила в студию с тобой и видела злобные искры в его глазах, то мне хотелось еще сильнее позлить его, я визжала, когда вы что-то там пытались записывать, давала какие-то комментарии, чтобы спровоцировать его на агрессию, которая бы вызвала ответную реакцию с твоей стороны. Не раз я представляла сцену, как он набрасывается на меня, а ты перегораживаешь ему путь, хватаешь его за руки, и вы, сцепившись, в ярости начинаете бутузить друг друга, но у него хватало выдержки не переходить красные линии. Я довольно быстро поняла, что ты слабовольное существо, что тобой можно легко манипулировать и ты был моим орудием мести. Я говорила тебе, что он себя выставляет на первый план, себя считает лидером группы, хотя группу создал ты, считает себя талантливей, чем ты. И это тебе злило. И в итоге вы разошлись. И это сделала я! Да, я ведьма, я сука!». Я говорила резко. И при моих словах про Маккартни Джон сник, съежился и в этот момент был похож на брошенного хозяевами старого пса.

А когда я проснулась, я записала фрагмент этого диалога, а потом, спустя несколько дней переработала этот фрагмент в песню «Yes, I'm a Witch», своеобразный мистический диалог с моим бывшим мужем, где я прямо признала себя ведьмой, сукой, как он меня часто обзывал при жизни:


Oh, please don't give me that![3]

Yes, i'm a witch,

I'm a bitch,

I don't care what you say,

My voice is real.

My voice speaks truth,

I don't fit in your ways.

I'm not gonna die for you,

You might as well face the truth,

I'm gonna stick around for quite awhil…[4]


И после этого на какое-то время Джон перестал меня беспокоить и долгое время мне не снился, но потом эти изнуряющие кошмары возобновились. Сюжеты этих снов были уже другие, но, как и в прошлый раз, сны повторялись. Один из этих снов был похож на фрагмент какого-то фильма. Я видела, как к нашему дому «Дакота» подъезжает лимузин, тот самый, на котором мы восьмого декабря возвращались из студии. Открывается дверь лимузина, и с коробками из него выходит только Джон. И в это время из темноты появляется Чепмен, окликает Джона: «Мистер Леннон!» Джон останавливается, Чепмен вскидывает пистолет и стреляет: один выстрел, второй, третий, четвертый. Джон падает. Чепмен с пистолетом в руке подходит к лежащему на асфальте Джону, затем поднимает левую руку, проводит по волосам, а потом хватает прядь волос, дергает раз, другой, как будто пытается сорвать парик, и вдруг вместе с париком с головы слетает маска и я вижу, что это не Чепмен, а я стою с пистолетом в правой руке и маской Чепмена в левой. И тут рядом с телом Джона возникает дымчатый силуэт его призрака, похожий на фотографию Энди Уорхола с альбома Imagine. И вот этот призрак говорит мне: «Когда-нибудь мир узнает, кто же на самом деле стрелял в меня!» И этот сон, так же как раньше прочие сны с Ленноном, стал преследовать меня. И это сновидение чередовалось с другим кошмарным сновидением: как будто я гуляю по лесу со своими детьми – Кёко и Шоном. Лес напоминает местность возле фермы в Каруидзаве, где мы жили во время войны. Я с детьми стою возле маленькой речки, и вдруг из леса выскакивает медведь какой-то странной светло-желтой окраски. Медведь бросается на меня, рычит, кружит вокруг меня. А у меня нет оружия и никакого предмета, который можно было бы использовать как оружие. Я кричу, но медведь на мои крики никак не реагирует, а в голове у меня мысли, что сзади стоят мои дети – Кёко и Шон и если я отойду в сторону, то медведь бросится на них. От этих кошмаров я просыпалась. Я пыталась обмануть свой организм, стала ложиться днем, но и днем эти кошмарные сны не отпускали меня; даже когда я на короткое время засыпала в кресле, мне опять снился медведь или лимузин, выходящий из машины Джон, стреляющий в него Чепмен и я, срывающая маску и стоящая рядом с телом Джона с пистолетом в правой руке и маской с париком в левой.

И даже когда я просыпалась, тревога не отпускала меня. Мои мысли все время крутились вокруг смерти моего мужа – Джона Леннона, и в этой круговерти мыслей, в этом потоке сознания одни мои мысли выступали в качестве обвинителей, другие – в роли адвокатов. Я была как прикованный к скале Прометей, только в моем случае в роли орла были мои мысли, которые терзали меня, отнимая сон и покой.

Когда-то я выработала специальную методику засыпания: я считала до ста вначале на японском, потом на английском, потом опять на японском, затем опять на английском и так до тех пор, пока, измученная своими упражнениями, не проваливалась в сон, но теперь и это не помогало.

Я попыталась решить эту проблему с помощью различных снотворных, седативных средств и транквилизаторов, но в какой момент решила отказаться от их приема. Я боялась попасть в зависимость от них. В молодости у меня был довольно длительный опыт употребления наркотиков, но мне удалось с этим справиться, я сумела перебороть это пристрастие, но сейчас, с возрастом, я не была уверена в своих силах: я боялась, что у меня не хватит силы и воли, чтобы преодолеть зависимость от транквилизаторов. Я и алкоголь давно уже не употребляю по той же причине – чтобы не впасть в зависимость от него.


Йоко на какое-то время умолкла. Подошла сиделка, подала ей воду в пластиковом стаканчике. Йоко отпила и продолжила свой рассказ.

– На меня вылили кучу грязи, всякого дерьма, обвиняя, что я сломала жизнь Леннону. Я ненавижу его поклонников. Однажды, когда я была в России, во время одной встречи передо мной на колени встал один из его поклонников, крупный мужчина с бородой, похожий на медведя. Он стал лепетать какие-то слова благодарности. Мне хотелось его пнуть, но я сдержалась, только сказала, что из-за таких безумных почитателей убили моего мужа. Мне потом про этого русского рассказывали, что он свихнулся на Ленноне. Хотел создать храм его имени, собирал статьи, книги о нем, создал целый музей. А после этого случая, когда я грубовато с ним обошлась, мне рассказывали, что он заляпал все мои фотографии в своих альбомах. Да, – после небольшой паузы продолжила Йоко, – наверное, жизнь Джона была бы другой, не появись я в его жизни, может, они все вместе до сих пор бы играли, как The Rolling Stones. Но и моя жизнь, если бы не было Джона, тоже была бы другой. Не о такой жизни я мечтала, когда первый раз мы с ним занялись любовью в «Кенвуде». Я бы хотела оказаться на месте этой еврейки, Линды Истман: жить в тихом поместье в Шотландии и время от времени в своем артистическом салоне собирать художников и музыкантов. Именно поэтому я вначале познакомилась не с ним, а со вторым, точнее, первым из битлов – Маккартни. Но тот уже тогда умел всё просчитать. Для него я была японка, азиатка, человек второго сорта. Он типичный англичанин, расист. Он уже тогда, выстраивая свою семейную жизнь, искал себе жену из круга людей вроде Линды Истман. Поэтому он меня отодвинул, посоветовал обратиться к Джону, дескать он любит экстравагантных тетенек. И потом с этим сумасбродным, закомплексованным Джоном и мне пришлось разыгрывать из себя такую же сумасбродную авангардистку. Но не о такой жизни я изначально мечтала.

Йоко сделал паузу, налила стакан воды. выпила.

– Мне отказывали в праве называться художником. Для многих я была творчески бесплодной карьеристкой, которая любой ценой хочет быть известной. Даже Леннон, помните, в свое время про меня сказал: «Она самый известный неизвестный художник – все знают ее имя, но никто не знает, что она делает». Скажу честно, вначале я действительно мечтала быть просто известной, знаменитой, и не важно было, чем я занимаюсь. Но потом то, что я делала, было осмысленным актом – это было не просто манипуляцией массовым сознанием посредством зрительных образов и лозунгов, как это делал Энди Уорхол, а манифестация феминистских идей. И это была моя личная позиция, которая у меня сформировалась без всякого воздействия интеллектуалок вроде Симоны де Бовуар. В течение всей своей жизни мне доводилось слышать различные обидные реплики в свой адрес. Меня многие называли «уродливым карликом». А когда я стала формироваться как девушка, предметом шуток становился мой большой бюст, мои далеко не идеально стройные ноги. А потом, для многих там, в Англии, и здесь, в Соединенных Штатах, для людей белой расы я была желтолицей обезьяной. И наконец, я была просто женщиной, существом второго сорта, чье жизненное предназначение заключается в рождении детей и в различных заботах по домашнему хозяйству. И на протяжении всей своей жизни я встречалась с мизогоническим взглядом мужского шовинизма в различных сферах жизни. Если Энди Уорхол придумывал какой-то перформанс, это сразу же определяли как нечто талантливое и гениальное, но если нечто подобное выставляла на публику женщина вроде меня, то сразу же следовали обвинения в плагиате и упреки в бездарности, в творческом бесплодии. Гениальные мужчины даже не догадались, что всё, что я делаю является провокацией, провокацией и разоблачением эндиуорхолского авангарда как манипуляцию массовым сознанием. Я своими перформансами доводила эту игру зрительными образами и лозунгами до абсурда, пыталась показать, что всё, что делают Уорхол и его окружение, по сути является манифестацией симулякров. Моя феминистская манифестация была направлена на то, чтобы разорвать путы вековечного рабства женщины-прислуги. Я пыталась доказать, что если там внизу, – Йоко жестом указала на место промежности между ног, – мы отличаемся от мужчин, то там, наверху – она показала на голову, – мы ничем не отличаемся от мужчин: так же, как они, можем писать картины, сочинять музыку, писать романы.

Йоко умолкла. Опять выпила воды.

– Когда я была маленькая, к нам часто приходила одна наша родственница Анна Бубнова. Она была русская, когда-то была женой старшего брата моего отца, Сюнъити Оно. В тот год, когда я родилась, они потеряли своего единственного сына – Сюнтаро. Ему было четырнадцать лет, он умер от аппендицита. Мне рассказывали, что он был очень талантлив, виртуозно играл на скрипке. Мой дядя, Сюнъити Оно, после смерти сына развелся с Анной Бубновой и женился на японке, но даже после развода Анна Бубнова продолжала жить в доме дяди. Жена дяди, Намико, также дружелюбно относилась к Анне Бубновой, которая часто оставалась в роли няньки для моего кузена Юго. Анна преподавала музыку – учила японских детей играть на скрипке. У нас тогда в Японии скрипка была непопулярным музыкальным инструментом. Собственно, Анна была в числе тех энтузиастов, благодаря которым в Японии появились известные скрипачи. Она учила играть на фортепьяно моего отца – Эйсуке Оно и потом, когда я чуть подросла, стала заниматься со мной. В сорок первом, после Перл-Харбора, из Токио стали выселять иностранцев. Опасались, что среди них есть шпионы. И Анна Бубнова вместе с другими иностранцами была переселена в Каруидзаву. Это очень хорошее место. Когда-то этот поселок создавался как курорт для иностранцев. Мне там очень нравилось. А потом, когда в сорок четвертом из-за бомбежек мы также переселились в Каруидзаву, возобновились мои занятия с Анной Бубновой. Она была очень доброй женщиной. Всякий раз, когда она приходила к нам, она обнимала меня. Спустя годы, вспоминая ее, я подумала, что, возможно, она, так тепло обнимая меня и Юго, пыталась таким образом передать свое нерастраченное душевное тепло нам. Я девять лет назад съездила в Россию, на родину Анны Бубновой, побывала в ее родительском имении в селе Берново. Иногда вместе с ней к нам приходила ее сестра Варвара, художница. Она показывала мне свои картины, учила рисовать. Сестры рассказывали мне о России, о своем поместье в Берново, о революции, о страшной братоубийственной гражданской войне, об убийстве царской семьи, а также о своих известных соотечественниках – писателях, музыкантах, художниках, о Лу Саломе, о Елене Дьяконовой, жене Сальвадора Дали, про ее романы с поэтом Полем Элюаром и Сальвадором Дали. Как-то Варвара Бубнова показала мне фотографии Галы, Елены Дьяконовой. Мне она не показалась красивой. И я как-то заметила, что у Галы очень простая внешность, что, слушая их рассказы, я представляла ее другой и что если бы я была мужчиной, то я бы на Галу не обратила внимания.

– Чтобы завоевать мужчину, не обязательно быть красавицей. Нужно знать слабости мужчины и управлять ими, а многие их слабости связаны с этим местом, – Анна Бубнова показала на постель. – Азиатские женщины в этом искуснее европейцев.

Я тогда подумала, что когда-нибудь и мне встретится мой Сальвадор и я буду такой же знаменитой, как Гала.

Поначалу мои представления об идеальном мужчине, о моем Сальвадоре, ничем, наверное, не отличались от мечтаний большинства девушек моего возраста. Тогда я представляла, что Сальвадор – это мужчина с совокупностью различных положительных качеств: знаменитый, обеспеченный, красивый, умный, мужественный. А потом, годам к двадцати пяти, я стала искать в своем Сальвадоре единомышленника – мужчину, готового встать в один ряд с нами, с борцами за права женщин, покончить с гегемонией мужчин и с господствующим в обществе мужским шовинистическим взглядом на женщин как на существа второго сорта, чье жизненное предназначение заключается исключительно в рождении детей и в различных заботах по домашнему хозяйству.


И первым моим Сальвадором был пианист Тоси Ичиянаги. Я с ним познакомилась в Соединенных Штатах. Мой отец в пятьдесят третьем был назначен директором нью-йоркского отделения «Бэнк оф Джапан» и переехал в Нью-Йорк. Вслед за ним перебралась и я. Я уже тогда ясно понимала, что у себя на родине, в Японии, в стране с консервативно-патриархальными устоями, с нашей церемониально-ритуальной культурой, сделать карьеру девушке с невыдающимися данными, как у меня, будет крайне сложно. Америка тогда, да и сейчас, представлялась для меня страной возможностей, но при этом я четко осознавала, что там я все равно буду чужестранкой. С моей азиатской внешностью, как бы я ни старалась, не получится раствориться среди американцев. Я помнила американские карикатуры во время войны, в которых нас, японцев, изображали в виде шимпанзе и говорили о нас как о желтолицых обезьянах.

Тоси Ичиянаги не был моим первым мужчиной. Я с мужчинами стала встречаться, когда еще училась в школе Гакусюин. Это была престижная школа, там учились исключительно дети аристократических родов и даже члены императорской фамилии. Именно тогда я получила свои первые опыты отношений с мужчинами. Они были старше меня, и я много чему у них научилась. Для вас, европейцев и американцев, многое в нашей сексуальной культуре покажется диким. К моменту своей встречи с Тоси я была уже достаточно опытна в сексуальном плане: я познала различные стороны изощренной азиатской физиологической страсти. Кое-что из того, чему я тогда научилась, вы, американцы и европейцы, могли увидеть в семидесятые годы в фильмах Нагисы Осимы.

Про Тоси тогда очень много говорили как об очень одаренном пианисте, прочили блестящую музыкальную карьеру. Его игра на пианино была построена на импровизации, была похожа на глубокое погружение в транс визионера. Мне нравилось наблюдать, как он играет: как только он садился за пианино, моментально преображался – стеснительный, робкий юноша становился божеством, и из-под его пальцев, легко скользящих по клавиатуре, рождались звуки, которые становились частью многоцветного узорного кружева. Он импровизировал самозабвенно: закрывал глаза, скользил пальцами по клавиатуре, потом вдруг взрывался и начинал истово стучать по клавишам.

Мои родители были не в восторге, когда узнали, что я собираюсь выйти замуж за Тоси. В нашем патриархальном японском обществе всегда был важен социальный статус, а семья Тоси по социальному статусу располагалась ниже, чем наша семья, и подобный брак в аристократической среде мог восприниматься как мезальянс. Но я была упряма и в итоге переселилась к Тоси. В течение года мои родители отказывались признать наш брак, но потом решили, что дальнейшее его игнорирование может лишь навредить семейной репутации. Они приехали в Нью-Йорк, и мы в небольшом отеле Вест-Сайда отметили наше бракосочетание.

Благодаря Тоси я познакомилась со многими известными композиторами-авангардистами – Джоном Кейджем, Ла Монте Янгом. Некоторое время я посещала лекции Кейджа. С деньгами ситуация у нас была не очень хорошая: Тоси подрабатывал репетиционным пианистом в танцевальной труппе Мерси Каннингхэма, а я работала переводчицей в одной фирме, которая занималась организацией деловых поездок японских бизнесменов.

Я была плохой женой, я изменяла ему с другими мужчинами. Но это происходило вовсе не потому, что в браке с Тоси я не испытывала сексуального удовлетворения. В вашей христианской культуре сложилось впечатление о женщине как о порочном существе, склоняющем мужчин к блуду. В действительности женщины – жертвы. Женщине не столь уж важны сексуальные отношения. Важно, чтобы рядом был мужчина, который ценил бы ее, находил в ней определенные достоинства. Вы как врач знаете, что далеко не все женщины, даже находясь долгие годы в браке, представляют, что такое клиторальный оргазм, не говоря уже о вагинальном. У мужчин всё проще: если он не импотент, то сексуальное удовлетворение от женщин во время соития он получит. И я, знакомясь с мужчинами из окружения Кейджа и Янга, вовсе не искала каких-то изощренных сексуальных партнеров. Я искала умных собеседников, мужчин, которым я была бы интересна в интеллектуальном плане. Но многие из них полагали, что если ты выказываешь им симпатию, то они имеет полное право лезть тебе под юбку и тащить тебя в постель. Я тогда еще не научилась на эти сексуальные притязания говорить категорическое «нет». В конце концов такая жизнь в неопределенном статусе блудливой жены мне надоела, и я оставила Тоси и переехала жить в художественную мастерскую на Чемберс стрит в промышленном квартале Нью-Йорка. Тоси вернулся в Японию, а я жила в этой мастерской. Там у меня произошел короткий роман с одним худощавым молодым человеком. С ним я познакомилась у Янга. Он представился Майклом Румейкером, попутно сообщив, что он писатель. Глядя на этого болезненно худощавого молодого человека, я подумала, что передо мной сидит будущий литературный гений, американский Поль Элюар.

– Я часто бываю здесь, у Янга, так как здесь могу наблюдать за различными персонажами его вечеринок, которых потом переношу в свои произведения, – сообщил мне Майкл Румейкер. – Для меня, писателя, это очень важно. Я как-то прочитал про одного русского врача-вирусолога, который делал себе различные инъекции с вирусами и описывал их проявления, которые испытывал на себе, а потом на самом себе испытывал различные препараты от вирусов. Но один раз инъекция вирусов оказалась смертельной. Я тоже, как этот доктор, ввожу в себя различные инъекции – только это не реальные вирусы, а чувственные: я влюбляюсь, ревную и потом все свои состояния переношу на бумагу.

– Не боитесь, что в какой-то момент доза вирусов может оказаться смертельной? – спросила я.

– Исключено: я все контролирую! – самодовольно ответил он.

Он мне показал некоторые свои записи, и я поняла, что тот, кого я первоначально приняла за американского Поля Элюара, – обычный графоман-аутсайдер, и выставила его за дверь. Роман с Румейкером оказался короткой новеллой. А спустя два года после нашего знакомства Румейкер, издал роман «Бабочка» – сентиментальное графоманское чтиво про нашу кратковременную связь.

Потом я какое-то время жила с Янгом. Он был похож на гнома – маленького роста, худой. Мне всегда нравились маленькие мужчины с сильным характером. Именно таким был Янг. Я играла при нем роль импресарио, организовывала в своей мастерской его перформансы. Янг в самом начале наших отношений заявил, что не хочет в чем-либо меня ограничивать, в том числе если мне с кем-то захочется переспать.

А потом в моей жизни появился Тони Кокс. Это был очень трудный период в моей жизни. Отец прислал двух сотрудников «Бэнк оф Джапан», чтобы они сопровождали меня в Токио, где, по их словам, должна была состояться помолвка моего брата. Но оказалось, что никакой помолвки не запланировано, а все это является хитрой комбинацией моих родителей, чтобы вырвать меня из окружения нью-йоркских авангардистов.

Мне пришлось выслушать долгую, утомительную речь родителей, что люди нашего социального круга не должны вести себя так, как я живу в Нью-Йорке, и что я должна вернуться к Тоси. Но я была уже не маленькая безропотная девочка и выставила свои аргументы. Я сказала, что Нью-Йорк и окружение Янга дают мне возможность реализовать себя как художницу. Тоси в ответ на мою реплику заметил, что и здесь, в Токио, я смогу продолжить свои художественные эксперименты и что он лично займется организацией моих выставок и мероприятий. В общем, мне не оставили выбора. Тоси выполнил свое обещание и в Соджетсу холле, который в то время в нашей столице являлся главной площадкой авангардистов, организовал мои перформансы. Я решила представить спектакль «Грейпфрут в мире Парка», который я когда-то уже представляла в Нью-Йорке, в Карнеги холле. Поиском актеров занимался Тоси. Кое-что для своего спектакля я взяла у Джона Кейджа из его скандальной композиции «4’33»»: я выходила на сцену, какое-то время неподвижно сидела перед роялем, а затем в течение пяти минут молотила по клавишам, выкуривала до фильтра сигарету и покидала сцену.

В Нью-Йорке к моим представлениям относились как к творческому эксперименту, но здесь, в Японии, журналисты о моем спектакле писали как о бездарном трюкачестве. Я впала в депрессию и какое-то время просто перестала с кем-либо общаться, целыми днями лежала в кровати. Родители и Тоси быстро нашли выход и поместили меня психиатрическую больницу. Там под действием психотропных лекарств я вскоре превратилась в овощ: заторможенная, еле передвигалась по палате, целыми днями лежала на кровати.

И тут появился Тони Кокс. Он был знаком с Янгом и от него узнал про меня. Здесь, в Токио, он познакомился с Тоси, и тот привел его ко мне в больницу. Мне Тони представился как мой поклонник, сказал, что от Янга много слышал про мои перформансы и вот специально, чтобы познакомиться со мной, приехал сюда, в Токио.

Я уже потом узнала, что за плечами этого авантюриста различные махинации – кражи, торговля наркотиками и что главной причиной, побудившей его отправиться в Токио в поисках меня, была информация, что я дочь президента банка. Но тогда я была в таком состоянии, что готова была поверить во что угодно. И честно говоря, была очень рада, что он сумел вытащить меня из психиатрической лечебницы.

Он побывал на приеме у главного врача, сообщил ему, что он журналист из Нью Йорка, пишет об искусстве и в настоящий момент работает над статьей про меня, что он был глубоко поражен, узнав, что известную в Нью-Йорке представительницу художественного авангарда держат в психиатрической лечебнице и пичкают наркотиками. Меня сразу после этой беседы выписали.

После этих психотропных лекарств я чувствовала себя неважно. Но вот в один из дней Тони мне сообщил, что в Токио приезжают Джон Кейдж и Дэвид Тьюдор, которых я знала еще по Йью-Йорку, и что у них запланировано несколько концертных выступлений в рамках гастрольного тура по Японии. В качестве аккомпанирующего пианиста, сообщил мне Тони, приглашен Тоси, Тоси Ичиянаги. Для меня это был шанс вырваться из клетки, в которую меня заключили мои родители. Перво-наперво мне нужно было избавиться от Тоси, от брака с ним. Вариант замужества, пусть даже фиктивного брака, с Тони Коксом представлялся идеальным: у Тони было американское гражданство, и я, выйдя за него замуж, получала бы право жить в Соединенных Штатах и наконец-то избавиться от родительской опеки. Тони мне был в определенной мере симпатичен: я видела его умение перевоплощаться и выстраивать отношения с нужными людьми. Тоси я объявила, что наш брак себя исчерпал: я не хочу быть для него обузой и такой порядочный человек, как Тоси, достоин лучшей супруги, чем такая непутевая жена, как я.

В шоу Кейджа и Тьюдора я принимала участие как переводчица. А также участвовала в некоторых сценических действиях: в одном из них я висела над сценой, сидя на стуле, подвешенном на театральных колосниках, а затем ложилась на рояль, откинув голову таким образом, что мои волосы спускались до самого пола.


После турне мы Тони перебрались в гостиницу. И вскоре, несмотря на протесты моих родителей, я развелась с Тоси Ичиянаги и вышла замуж за Тони Кокса. Вскоре я поняла, что беременна. Поначалу я хотела сделать аборт: рожать ребенка и потерять вследствие этого всякую мобильность совершенно не входило в мои планы. Я мечтала об артистической карьере. Но Тони, пригласив несколько врачей, которые мне объяснили, что если я сделаю аборт, то у меня никогда не будет детей, уговорил оставить ребенка. И вот в начале августа шестьдесят третьего года я родила Кёко.

Отдавая должное изворотливости Тони, я прекрасно понимала, что на роль Сальвадора он не подходит. Если бы моя цель заключалась в том, чтобы заработать определенную сумму, которая бы позволяла беззаботно прожигать свою жизнь, то Тони Кокс представлялся бы идеальной парой, но мои амбиции простирались гораздо дальше, чем быть богатой домохозяйкой, – я хотела стать Галой, и мне нужен был Сальвадор.

В отличие от прежних мужчин, которых я легко бросала, как только убеждалась, что они не подходят на роль ракетоносителя, способного вывести меня на орбиту мировой славы, Тони удалось набросить на меня поводок, который ограничивал пространство для моих маневров. Этим поводком стала Кёко. Спустя годы, вспоминая мои отношения с Тони, я ясно видела, что, уговаривая меня не делать аборт, Тони вовсе не заботился о моем здоровье, просто ему нужен был поводок, с помощью которого он мог бы контролировать мои движения и держать меня на нужном для него расстоянии. Должна признаться, что он уже тогда очень четко осознал, что в основе моей привязанности к Кёко лежат не материнские чувства и инстинкты, а страх испортить карьеру из-за репутационных потерь – страх, что меня могут обвинить в том, что, прилагая огромные усилия для собственного карьерного продвижения, я совсем не забочусь о своем ребенке.

Я должна признаться, что Тони Кокс был единственным из моих мужчин, которому удалось докопаться до моей настоящей сущности. Наверное, многие, узнав меня поближе, сказали бы, что у меня дьявольская сущность. Но это если на поступки смотреть с точки зрения вашей христианской культуры. В культуре, в которой воспитывалась я, нет места иудейско-христианским понятиям добродетели и морали. Добродетелями у нас считаются проявление способностей и умение добиваться своих целей, и не важно, какие средства ты для этого употребил. И Тони, готовый ради определенной цели преступить любые рамки морали, некоторым образом был моим душевным двойником. Помните, в одном известном древнегреческом мифе рассказывается, что мужчина и женщина – это две разобщенные субстанции души и каждая из них среди прочих мужчин и женщин ищет свою вторую половинку. В моем случае с Тони произошла счастливая встреча двух родственных половинок: только в одном случае эта дьявольская сущность душевной субстанции представлялась в женском образе, во втором – в мужском. Одна беда: Тони был беден и у него не было известности. Позже, вспоминая годы, проведенные с Тони, я думала, что если бы можно было совместить Джона Леннона и Тони Кокса, то получился бы идеальный мужчина в моем представлении.

1

«Дако2та» (англ. The Dakota) – фешенебельный жилой дом в округе Манхэттен в Нью-Йорке, на пересечении 72-й улицы и Сентрал-Парк-Вест. Ленноны купили квартиру в «Дакоте» в 1973 г., позднее купили еще несколько квартир в этом доме. Леннон проживал в «Дакоте» с 1973 по 1980 год.

2

Песня «Yes, I'm a Witch» была включена в одноименный альбом ремиксов Йоко Оно, выпущенного в феврале 2007 г.

3

Фрагмент текста песни «Yes, I'm a Witch» из одноименного альбома ремиксов Йоко Оно.

4

О, пожалуйста, не надо мне этого! Да, я ведьма, я стерва! Мне все равно, что ты говоришь. Мой голос настоящий, мой голос говорит правду. Я не вписываюсь в твои представления. Я не собираюсь умирать за тебя. Найди себе смелость посмотреть правде в глаза. Я собираюсь задержаться здесь еще на какое-то время… (англ.)

Последние дни Оно

Подняться наверх