Читать книгу На берегу Хопра. рассказы - - Страница 5

Несвойственная весне тишина не тревожила. Хотя он и сидел возле лесного озера довольно-таки долго, пустынное молчание заметил только что.

– Странно как! – удивился он, и мысль показалась самым громким звуком, чуть ли не криком.

Он повертел головой, словно опасаясь чего-то. Всё было спокойно. Конь, прошагавший с ним немало вёрст от самого Оренбурга, мирно пережёвывал траву. Замерли, как на посту, тополя. Ни пения птиц, такого привычного в эту пору, ни шелеста листьев. Не было ветра и там, высоко, в небесном озере, раскинувшемся над ним в обрамлении зелёной листвы. Даже облако-рыба замерло в этом озере у дальнего дубового берега.

Всё – нет, не замерло – совершало вместе с ним переход из одного состояния в другое: прежнее умирало и зарождалась новая жизнь с иными надеждами, радостями, победами. А прошлое будет маячить сиротливой тенью на околице памяти. Прошлое, овеянное риском, куражом, оставившее кровавые следы на судьбе страны. Прошлое бурное, неуёмное, связанное с казачьей жизнью-вольницей. Прошлое, озарённое нежными, тихими глазами матушки и суровым, вытесанным из камня лицом отца на фоне степи и Яика.

Тишина была таинственной и бесконечно спокойной. Зацепившись за первую мысль о себе, она не отпускала, вливалась густым киселём, растворяла в себе. Он и сам не заметил, как скоро проникся тишиной и сейчас каждой частичкой чувствовал окружающий мир.

Так, наверное, и происходит рождение?

Далёкий треск сухой ветки толкнул его, вернул в реальность, словно залп пушки, разорвав мир тишины и покоя. Мужик, озираясь, вскочил на ноги, быстро, но по-кошачьи тихо, подошёл к коню и, взяв под уздцы, так же тихо скрылся в зарослях ивняка.

Он до поры не желал ни с кем встречаться.

2

Развесё-о-олый базар!

Эй, купец, кажи товар!..

Базарная площадь шумела, кишела, как рыба в садке, торговалась разными голосами и наречиями, пестрела товарами. Вдоль рядов шёл, не спеша, невесёлдый, рослый мужик с ровной окладистой бородой, которая говорила о недавнем посещении цирюльника. Белая праздничная косоворотка, опоясанная тонкой, яркой лентой, выдавала в нём «мужика при кошеле», что в какой-то степени было правдой.

После семи лет дружбы он расстался с вороным конём. Тяжёлый шаг, мучительный поступок, но принятое решение прекратить скитания принуждало к этому. На первую пору нужны были деньги, а за коня, тем более доброго, на базаре можно взять приличную сумму.

Сёдла, уздечки, вожжи… По привычке тянуло сюда. Не мог он признать, что нет больше с ним верного друга. Больно было. Он останавливался у очередного лотка, с нежностью брал какую-нибудь часть упряжи, долго и тщательно рассматривал. В душе загорался огонёк интереса, но летним ливнем мысль о безлошадности гасила его.

– Всё, теперь сызнова. А Бурана, дорогого друга, верну обязательно! – с этим решением он поворачивался к церкви, – Ей Богу, верну!

Намереваясь отдалиться от тягости дум, он присел в тени раскидистого клёна неподалёку от каменного лабаза и стал рассматривать участников торжища.

Кого только не было на базаре, походившим по размаху, атмосфере на хорошую ярмарку. Из окающего, акающего, распевного моря русских голосов то тут, то там ярко или приглушённо вырывались, как рыбы, мордовская речь, татарский разговор, знакомые ему по походам с Емельяном Ивановичем.

– Пётр третий, Пётр третий. Покатали Петю в клети, – долетел до него скомороший запев, напомнив о разгульном прошлом.

Именно тогда, около шести лет назад, проезжая в одном из отрядов Пугачёва8 по берегу Хопра, он впервые оказался здесь. Нет, они не стали грабить местных, узнав, что нигде рядом нет «Катиных солдат», ушли дальше. Его привлекли красота и уют этой земли. Только не в Бекове, как звалось это село, он хотел остановиться – здесь людно и шумно, а вот соседнее Юшино было по нему.

Иногда в краткие моменты без битв и кутежей он представлял, как заживёт большой семьёй в светлой избе на берегу одного из здешних озёр. В отличие от собратьев-казаков он на ту пору, да и сейчас, не был обременён семьёй. Родители померли друг за другом незадолго до появления «государя Петра третьего». Он до встречи с этим краем никогда всерьёз и не помышлял об уходе из родного урочища, да вон как дело обернулось.

Проскитавшись, дабы замести следы, шесть лет по небольшим хуторкам, зимовьям, он решился заявиться в Юшино. Неподалёку отсюда было запрятано кое-какое золотишко от походов. Посвятив две недели поискам «заветного дуба», и не найдя его, с появлением в селе медлить более не стал.

3

Улица представляла собой ряд срубовых, в большинстве крытых соломой, домов, рядом с которыми, вдоль наезженной пыльной дороги, стояли такие же деревянные амбары и сараи. Он подошёл к заменяющему изгородь подобию плетня из тонких веток яблони и ветлы.

– Свет вашему дому!

Из-за избы вышел хозяин, яркий представитель тех, о которых говорят: «косая сажень в плечах».

– День добрый. Мы ничего не купляем, – хозяин дома остановился в нескольких шагах от него.

– Дайте водицы испить, – он предполагал завязать разговор и разузнать о местных устоях и возможности поселиться тут.

«Косая сажень» оказался необщительным: молча подошёл к входной двери дома, зачерпнул из, стоявшего у завалинки, ведра воду, вернулся, подойдя на расстояние вытянутой руки, и, не проронив ни звука, протянул ковш.

– Всё? – спросил у напившегося путника, и, увидев положительный кивок, пошёл вглубь двора, не забрав посуду.

«Кулугур», – решил путник. Он не удивлялся и не осуждал такое поведение. Староверы жили замкнуто, не совались в дела соседей и сами гостей не привечали. Много их встречалось на его пути по Дону и Хопру, на Волге и Яике. В его родном урочище проживало несколько старообрядческих семей. Они жили замкнуто, даже в кругу единоверцев никогда не шумели.

Четырнадцатилетним парнем он хотел приударить за чернобровой красавицей из такой семьи, ежедневно нарочно проходил-проезжал возле её двора. Однажды даже заговорил, пригласив на вечёрку, но серьёзный молчаливый взгляд красавицы ледяным пламенем оттолкнул его.

«Эх, было времечко!» – с улыбкой вздохнул он, сидя на бревне возле покосившегося амбарчика.

– Здорово, паря! – от ближайшего дома к нему подходил, опираясь на клюку, седой сгорбившийся старичок, – Чьих будешь?

– Здравствуй, отец, – он встал с бревна, поклонился, – Да вот, родных ищу с Воронежа.

Старичок присел.

– Тя звать-то как?

– Митрофан. Митрофан… – он запнулся. Стоило ли называть фамилию?

– Так чьих будешь, Митофан? – переспросил дед.

Была не была:

– Пугачёв.

– Уж не Емелькин ли сродник? – как-то по-свойски назвав недавнего героя, спросил старик, – Как же наслыханы. Да нет у нас такого.

– Нет, не его, – выстрелом ответил Митрофан.

– А я дед Панкрат. Чаво сидеть у порога? – старичок, оперевшись на палку, встал, – Пойдём в избу, там скажешь откель ты, к каким сродникам…

Митрофану показалось, что шли они этот десяток саженей очень долго. Старичок то и дело останавливался, что-то поправлял у тына, окольцовывающего амбар, у завалинки дома, словно нянька, знающий, где должно находиться расшалившееся дитё; то здесь, то там замечал и выдёргивал сорную травинку. Возле дома дед Панкрат, остановившись, стал что-то рассматривать в дали.

– Митька! – крикнул он кому-то невидимому, – Зайди ко мне на чарочку.

Обернулся к Митрофану:

– Скажешься пока моим племянником с Воронежа. Мол, батя вольну получил, за что не ведаешь. А сам, мол, на базар приезжал, да не узнал, что хотел, решил остаться.

Старичок хитро прищурился:

– Не боись, паря, – вошёл, кряхтя, в избу. Гость последовал за ним, сильно согнувшись, чтобы не почесать притолокой голову.

Внутри из-за недостатка света изба казалась ещё меньше, чем снаружи. Низкий потолок, маленькие окошки, стены, две лавки вдоль глухой стены, стол – всё цвета познавшего время дерева. И, хотя очень заметно отсутствие женской руки, всё же это дом, уютный, сроднившийся с хозяином, всеми признаками похожий на него, словно на брата.

Дед Панкрат растворился в закуте за «печой», как он назвал кирпичную добротную печь, явную хозяйку избы. Митрофан присел на табурет у окна и под шуршание и звон, выползающие из закута, оглядел единственное помещение дома. Чашки и плошки дружно расположились возле печки. «Хозяйка обязательно отделила свой угол занавеской», – подумал гость. Неподалёку от печки стоял массивный сундук, накрытый тулупом. Возле Митрофана, говоря, что здесь проводит основное время хозяин, лежали на полу и полках различного размера колодки, резаки. По стенам висели пары лаптей. Как и думал гость, заметив во дворе у избяной стены корыто с вымачиваемым лыком, дед Панкрат промышлял плетением обувки. Митрофан посмотрел в невероятно чистое окошко и увидел место своей встречи со старичком: «Вот отсюда он меня и углядел».

– Осматриваешься? – Панкрат вышел из закута с бутылкой, – Правильно. Поживёшь пока у меня. Про себя особо-то не хвались. И с Митькой осторожней. Говорить сам стану. Сиди слухай.

В сенях послышались шаги.

– Пугачёв, значит? Что ж оставайся Пугачёвым.

Вошёл Митька, тощий то ли парень, то ли мужик. Весь какой-то суетливый, дёрганый, рядом с Панкратом разнился, как день с ночью.

– Здорово, дед! Чаво звал?

– Да вот, племянник заглянул, поклон от брательника привёз. Отчего, думаю, соседа на свою радость не позвать?

– Как величать, паря? – Митька сел за стол.

– Митрофан Никитич, – подсел к столу и Панкратов гость.

– Зачем к нам? – протараторил Митька.

– Да, лошадей посмотреть на базаре, – ответил дед, – прицениться, можа и купить.

Так завязался разговор. Налив по стаканчику, Панкрат больше не трогал бутылку. Она стояла возле чашки с солёными огурцами, притягивая Митькин взгляд. Как ни старался Митька разузнать о госте подробности, дед Панкрат всё время уводил разговор, расспрашивая о делах на селе, да у соседнего барина, пока не оборвал посиделки:

– Ша! Пора за дела. Забирай, Митька, чё осталось, – он кивнул на бутылку, – да ступай.

4

Уже неделю жил Митрофан в Юшино. Хотя отчего в Юшино? Как рассказал дед Панкрат, у села имеются и иные имена: по церкви оно было Богоявленским, а некоторые из селян звали его Нарышкином. Самым интересным и успокаивающим для него было то, что состояло село преимущественно из беглых.

– Кругом лихо – возле батюшки тихо, – любит повторять Седой Мирон, сидя на крутом берегу Чёрного озера.

С ним Митрофан познакомился, когда на третий день ходил рыбачить. Вокруг села достаточно озёр, но от избы Панкрата Чёрное ближайшее. Седой Мирон тоже жил неподалёку в большой семье, состоящей из семьи младшего сына Ивана и семьи внука Тараса. Две добротные избы, прикрываемые с луговины длинным хлевом, красовались на улице Подбеково резными наличниками и деревянными крышами. Право слово, хоромы!

Уважали односельчане Седого Мирона, часто приходили за советом по плотницкому делу. В те годы, когда были у мастера и силы, и зрение, а лет в разы меньше, Мирон слыл в Юшино первым плотником. Обучил мастерству детей своих и внуков, а сейчас, как говорят в народе, жил у Христа за пазухой. Каждый погожий день приходил он на озеро и сидел до темна в окружении ребятишек, рассказывая то ли были, то ли выдумку.

– Намедни рубили Селивану Бондарю избу. Путный лес припас для дома Селиван, ровный. Батька-то у него с самим лесовиком знался и сыну, знамо, Сельке-то наказывал: «По ягоды-грибы идёшь в лес, завсегда уважение лесовику окажи, поклонись хозяину. Он тя и обогреет, и насытит».

Когда заводил Мирон речь про лес, а делал он это часто, всегда смолкнет на некоторое время, посмотрит за озеро, словно мысленно спросит разрешение на рассказ у своего кормильца, и продолжит:

– Лесовик он такой. Давеча Мишаниха пошла корову искать, так лесовик её водил вокруг-около. А с чего? С того, что Мишаниха – не баба, мужик. Она до вдовства была не угомонишь, а как Ивана схоронила, так вообще края потеряла. Разе бабье дело сенокос? Мишаниха говорит: «Бабье». Ни в чём от сыновей не отстаёт. Хех, – Мирон усмехнулся, – Баба в портах…

Он беззвучно рассмеялся, тряхнув седой головой.

– Была у Степана Тимофеича9 такая. Спуску мужикам не давала. Где-то под Пензой али под Темниковым сожгли её. Где это видано, чтобы баба поперёк мужика? А ты, внучок, не боись, – он гладит сидящего возле него мальчугана, – не боись. Оно ведь как? На печи волю не увидишь. А воля, она для казака – первейшее дело. Вот Тимоня мой – так звал он старшего сына – и хозяйственный, и семьёй оброс до внучат, а всё одно: выйдет в поле, свистнет-крикнет – весь Хопёр слышит. Скажешь, дурь? Э, нет. Душа широкая, казачья. Моя душа! А петь начнёт?!

Седой Мирон опять замолкал и сидел, словно слушал далёкую, одному ему доступную песню сына, несколько лет назад умершего.

– Помню, церкву строили. Князь велел завод кирпичный сделать, ибо для церквы особый – Мирон выделил слово – кирпич надобен. Чай не печку класть! Мастера приезжали. Один у меня жил. Я его спрашиваю: Скажи… Как же его звали? Скажи мне, разе в Москве луче, чем у нас? Улыбается: везде хорошо. Вот и я тебе о том же. Где я тока не был: и на Дону, и на Волге, и море видал, а всё же везде хорошо. Ру-усь!

Мирон оглядывал окрестность, и лицо, милое и источающее свет добра, преображалось. Ничего не видящие, глаза становились мокрыми от счастья, а где-то под густой бородой растекалась и застывала улыбка.

– Дедушка, расскажи о Юшино, – попросил в тот день Митрофан.

– Не знаю, как Юшино. А вот када я сюды прибилси, жили здеся люди, и звалось село наше Богоявленским. Вольные! Слыхал пади: С Дона выдачи нет! Так и с Хопра никого не сдадут. А с Абрамом Климентичем тада сговорились: он о нас никому, а мы мзду ему, кто какую.10 Так и живём. Оно, можа, и Юшино али Богоявленское – всё одно покойно. Ты вот, сынок, чей будешь? Молчишь? А я знаю. Наш ты. Наш! Чужих эта земля не примет, оттолкнёт. Оттого не всякому здеся любо. А нам хорошо.

5

Что хорошо, чувствовал и Митрофан, и уже не хотелось прежней разудалости, хотя можно было и к разбойникам в лес податься, и по реке спуститься, примкнуть к какой казачьей братии. Но что-то подсказывало ему: здесь твоё счастье, здесь твоя правда. И то верно. Разве не о такой жизни говорили старшие братаны Илейка с Васей, когда взахлёб рассказывали о предстоящих походах с Емельяном Ивановичем?

– Живи, Митофан, – говорит дед Панкрат, – К людям с ентиресом не лезь, и они тебя шибко не тронут. Гляди сам, чем займёся. Хоша зверя бей, а то мож и землю пахать. Староста обещался зайти, ему и скажешь, чем будешь пригож. Ты старосту особливо не пужайси. Он мужик толковый, даром, что шишка. Сговоримси. Он-то об тебе знает уж.

– От Митьки?

– От кого ж? От него. Глаза и ухи Фёдрыча.

Но встреча со старостой произошла на улице. В тот день Митрофан ходил за тростником для крыши – всё же не упырём жить. Навьючив на себя большущую вязанку, шёл он вдоль улицы, когда подъехал на телеге староста.

– Садись, Митрофан, потолкуем, да подвезу немного. Крышу с Панкратом латать собрались?

– Добрый день, Борис Фёдрч, – Митрофан здешнего старосту видел впервые, но сразу понял, что это он.

– Вот и ты, оказывается, со мной знаком. Это хорошо, меньше болтовни. Значит так. Мне всё равно, что у тебя за спиной: какие дела, кто хозяин. Раз сюда пришёл и хошь здесь остаться, живи по-нашему. Коли станешь озорничать, то обиду держи на себя.

Староста строго взглянул на Митрофана, перевёл взгляд на крепкие руки, держащиеся за край телеги.

– Надеюсь, понял. И ещё, государевым тебя не сдам, Сазанья у себя не позволю; но и ты, будь любезен, пользу неси. Надумал, чем заниматься будешь? В поле народ нужён. Али ты из мастеровых? – староста вновь посмотрел на руки попутчика.

– Да вот думал промыслом заняться. Панкрат говорил, можно на зверя. И старику лыко нужно.

– Что ж зверя, так зверя. Сходи на Подозеро… Знаешь где?

Митрофан положительно кивнул.

– Там спросишь Леску. Он всё растолкует. Панкрату здоровья передавай.

Они подъехали к дедовой избе.

– Слазь. Приехали.

Митрофан снял поклажу, и проводил взглядом отъезжающего старосту.

– Сазанье, – он задумался. Что-то недоброе проскочило в голосе Фёдорыча, когда он упомянул об этом, – Сазанье. При случае нужно поспрошать.

6

Июньская ночь в деревне роскошна. В глубине залитого сверчками воздуха где-то в лесу удивляется филин. Силуэты освещённых луной деревьев являют сказочные причудливые формы. Полная луна, словно купальский костёр, собрала в тёмном поле звёзды. По бледному сияющему диску изредка проходят то ли облака, то ли тени участников праздника.

Нежная, ласкающая прохлада дарует изнурённому жарой телу наслаждение. Летние дни полны забот и трудов. Короткую, но от этого ещё более ценную, передышку даёт крестьянину ночь. Только ночной покой не для молодых-неженатых, тем более в купальскую пору.

– Чаво сидишь бусурманином? – Панкрат заметил возле сарая любующегося небом Митрофана. – Ступай-ка к молодым, неча стариковы кости охранять. Ступай. Мож и глянешь каку?

Митрофан поднялся. Идти никуда не хотелось, но дед не отстанет. Вышел на улицу. За околицей висело зарево праздничного костра. Со стороны появилась звенящая, переливающаяся девичьим смехом ватага. Слово за слово, компания увлекла Митрофана с собой. Праздники на селе общие.

Межсезонные и зимние противостояния улицу на улицу летом отменялись. Короткое время для отдыха заполнять кулаками – не дело. На это и зима есть.

Пять озёр возле Нарышкино. Пять полных рыбой водоёмов. Четыре – потомки прежнего русла Хопра. Нашла себе река ложбину поудобнее, а людям оставила память. Между улицами Воробьёвка и Подбеково разлеглось иное озеро. Несчастливое, можно сказать. Пугали им местных ребятишек, рассказывая про утопленников. За Еланкой раскинулось болото. Неразрывно связана жизнь нарышей с водой. Почитай каждый селянин с юных лет занимается рыбалкой. А Купала для этих селян родной.

Широко разбежался праздник по луговине – от леса до Кривого озера. Недалеко от берега бросает языки в ночное небо большой костёр. Да и не пламя это вовсе, а дорога, на одном конце которой водят хоровод люди, а на другом звёзды.

– Со вьюном хожу, да со вьюном хожу.

Я не знаю, куда вьюн положить

Я не знаю, куда вьюн положить.

Положу я вьюн, да положу я вьюн…

Не успел Митрофан подойти, как хоровод увлёк его в полёте весёлого гулянья окольцовывать костёр.

– Положу я вьюн на правое плечо,

Положу я вьюн на правое плечо.

А со правого, да а со правого,

А со правого на лево положу.,

А со правого на лево положу.

Я ко молодцу, да я ко молодцу,

Я ко молодцу иду, иду, иду…11

От игр, танцев, бесконечного мелькания лиц закружилась голова. Он отошёл от костра в сторону озера и опрокинулся в высокую траву. Звёзды, звёзды, звёзды… Глядя в ночное небо, казалось, что это они, а не люди у костра разговаривают и поют.

– Ой, на Ивана,

Ой, на Купала…12

Летел Митрофан, летел над землёй, над жизнью своей. Было ему легко и просторно. Ни тягостных мыслей, ни забот обустройства.

Хорошо-о!

В деревне проснулись петухи, прокричав об этом на всю округу. Словно получив от них сигнал, с только что чистого неба упал ливень. Луговина пуще прежнего залилась весёлыми песнями, теперь уже славящими дождь, так как каждый знал: «На Купалу дождь – жатва посуху». Сияние зари напомнило о хозяйственных делах. Под песни и прибаутки расходились по домам.

7

Звали Леску Петром. Как оказалось, был он старшим братом Митьки, да и внешне похож на него: тот же с небольшой горбинкой нос, тонкие губы. Те же озорные глаза, только трезвые. Не было у Петра Митькиной суеты-бестолковицы – собранный, рассудительный, даже медлительный что ли. Серая холщовая рубаха, висевшая на нём мешком, скрывала телосложение, но чувствовалась надёжность, исходившая от Петра.

Они ходили по лесу. Леска то останавливался, засмотревшись на ветки, то отходил в сторону, что-то проверяя. Разговаривали мало, слушали лес, который, не замечая их, звучал многоголосной деятельной жизнью. Звенели кузнечики. Над ними плыла, переливаясь, песня дрозда. Звал кого-то, посвистывая, зяблик. Пётр шёпотом указывал солирующего. Кукушку Митрофан узнал сам. Она была далеко, и её голос в толще леса казался махровым.

Вдруг с краю от тропинки поднялся переполох: зашевелились кусты, вздрогнули и закачались нижние ветви ольхи.

– Вот ведь. Зайца с белкой спугнули мы с тобой, Митроха, – Леска, улыбаясь, смотрел в густую листву.

Не спеша дошли до реки. Сели на высоком берегу. Красота – не то слово для описания открывшейся благодати. Яркое солнце разливало свой свет на малахит леса, на чешуйчатую от ряби реку, на весь бескрайний, спокойный мир. Хотелось дышать глубоко, бесконечно долго, упиваясь покоем и неземной любовью русской природы.