Читать книгу Chanel No.5. История создателя легенды - - Страница 2

Париж, 25 января 1932

Дорогая подруга,

Получил твое письмо от 22 января. Это правда: прошло двадцать лет, мы были погребены под снегом, и поезд пришел очень поздно…

Храм Воскресения в Сокольниках был набит битком, всем было крайне любопытно на тебя посмотреть, а ты, моя принцесса, несмотря на твою элегантную отстраненность оставалась такой простой. Все они, так же как и я, были во власти твоих глаз, легкий блеск синего в них наводил на мысли о снеге и зимним небе утром на рассвете где-то далеко-далеко на ледяном озере Крайнего Севера. Во всяком случае, такими я, никогда не знавший эти земли за полярным кругом, представлял их, и уж тем более совершенно не подозревал, что однажды мне придется жить там, в окружении войны и ненависти.

В тот день я был безмерно счастлив. Все улыбалось мне тогда, на заре 1912 года. Мне хотелось укусить твои щеки, попробовать на вкус этот рот, такой утонченный, подчеркнутый вот тут, с правого края, совсем легкой улыбкой. Хотелось трогать, ласкать твои маленькие кудрявые локоны, что вырывались из-под вуали. Они были такими свободными, естественными, бежали навстречу свету. Совсем такой же бывала и ты каждый раз, когда нам доводилось гулять вдвоем по лесу, где мы ходили, бегали, затаив дыхание, опьяненные этим небом, простиравшимся перед нами на опушке леса, этой жизнью, что пустилась галопом и бросила нас навстречу друг другу, столь недвусмысленно.

Умирая от нетерпения и вопреки традиции, которая требует, чтобы будущий муж благоразумно ждал в церкви, я решил прийти и забрать тебя. Мне хотелось похитить, унести тебя прямо на руках! И вот мы оказались в поезде, вдвоем. А у машиниста этого поезда была восхитительная манера притормаживать, останавливаться, снова трогаться, это было похоже на недоверчивые всхлипы перед приближением нашего счастья. И я смаковал эти мгновения, что предназначались мне, мне одному (твоя мама, конечно, была рядом с тобой, но я ее не замечал). В свете, мерцавшем при движениях вагона, я упивался твоим лицом, этими отражениями, что играли на твоей коже, изяществом твоей шеи, когда ты, расхохотавшись, откидывала голову немного назад, твоим озорным взглядом, что завораживал и овладевал мной, приковывал к тебе и душу, и сердце. Снег шел все сильнее и сильнее, и, помнишь, мы смеялись, не зная, приедем ли мы когда-нибудь, наконец, на эту свадьбу, а ведь это была наша свадьба.

Я протянул тебе руку, и тут вдруг вся моя страсть странным образом обернулась сладким покоем, таким, которого я никогда до тех пор не знал. Что, неужели одна только эта милая девушка могла утолить мою ярость к жизни и залечить мои раны? Этот взгляд, твой длинный силуэт и твои пышные белокурые волосы, бежавшие словно ручей, чем-то делали тебя похожей на Василису Премудрую, что пригласила меня, городского человека, француза, которым она так восторгалась, в свою сказку…

Ты была всем тем, чем не были другие. Я полюбил тебя с того самого первого дня, как увидел. Ты, словно лебедь, скользила по катку… Придя в себя от восторга, я бросился к тебе, чтобы мягко кружить вокруг тебя, пока ты резвилась, едва осознавая мое присутствие. Но вдруг, по ходу движения, не глядя, не касаясь друг друга, мы соединились и закружились почти в полной гармонии. Я проводил тебя и немного натянуто поклонился. И тут вдруг, сам не знаю почему, я запел, а ты подхватила мою песню звонким, как летний дождь, голосом. Это был дуэт La ci darem la mano, и ты его тоже знала, как и я.

Твою любовь к музыке я обнаружил позже. Твои пальцы скользили по роялю, так же легко, как твои ноги по льду. Ты понимала и чувствовала музыку, жила ею. Мне довелось аккомпанировать нашему великому певцу Собинову на рояле у Евсеевых, в их гостиной, что я делал с волнением и счастьем. Но когда мне довелось познакомиться с интимной стороной своего музыкального вдохновения, когда ты позволила мне сесть за твое пианино, чтобы я подобрал аккомпанемент к той вокальной партии, которая будто рождалась где-то в глубине тебя, я был ошеломлен. То, что содержала в себе партитура, вдруг исчезло, а я унесся далеко за пределы пейзажей и меланхолических намеков, в самое сердце, которое билось, отдавало себя и описывало своими совершенными интонациями тот мир, глубины которого я еще не осознавал, но где я двигался все дальше, вдыхая вместе с тобой музыкальный аромат, который наполнял мою душу, и где твои каденции клубами устилали землю, перемешивали ее с небом, заливали ее роскошью небесных гармоний. Именно там, рядом с тобой, когда я вернулся из одного из тех величественных путешествий, в которые ты завлекала меня своим голосом, это желание единения отпечаталось в моем сердце.

В тот день, когда мы наконец вошли в православный храм в Сокольниках, ты пробудила во мне католике, которым я был, другого меня, часть России, ждущую своего часа, знакомую с детства, но ей, однако, ещё не доводилось проявиться. Ты была немкой, я был французом, и оба мы были русскими. Русской ты была по матери, а твой отец, балтийский немецкий барон, дал тебе вместе со своим титулом и языком это красивое имя, Шоенайх. Ты была единственной дочкой, а я – десятым ребенком в семье. Моя прусская мать была второй женой моего отца-француза. От неё, вместе с ее родным языком, мне передались устойчивый темперамент и надежный характер. Однако я был погружен во французскую культуру, сначала учась во французской школе в Москве, а затем в лицее Сен-Филипп-Нери. Но Россия ждала меня за порогом квартиры, в которой мы жили в Москве. Ее язык, ее способ чувствовать и видеть стали моими. Как и я, ты чувствовала себя глубоко русской, хотя, конечно, это было совсем не так.

Тебе было восемнадцать, мне тридцать… Как улыбался нам 1912 год!

Когда священник вел нас обоих за руку, я не мог удержаться от того, чтобы взглянуть на тебя: твою безмятежную сладость, твое чистое лицо, окруженное ореолом короны на голове.

Да, в тот год я чувствовал себя непобедимым! Окрыленный твоей любовью и нашим союзом, в то время я также создавал то, что впоследствии стало моим первым большим успехом: «Букет Наполеона». С каким терпением ты слушала своего Нестю – так ты ласково называла меня – с воодушевлением вещавшего про Императора и его сражения! Мы были тогда на пороге столетия Бородинской битвы, и было уместно отметить юбилей творением, достойным этого события: пряным, слегка древесным и шипровым одеколоном с оригинальной нотой, которую добавлял бальзам египетского происхождения. Он был воплощен в очень сдержанной бутылке, увенчанной изысканной пробкой, украшенной имперским орлом. Под горлышком бутылки черным по золотому фону шла надпись: 1812 N 1912. Этикетка изображала задумчивое лицо Императора с глубоким и решительным взглядом на фоне цвета сепии, надпись гласила: Bouquet Napoléon, Sté Rallet, Moscou («Букет Наполеона», Товарищество А. Ралле, Москва). Небольшой буклет, оформленный в память о битве, был напечатан и распространен товариществом. На его обложке можно было увидеть всадника, скачущего верхом на коне с поднятой саблей, – дань уважения моему деду, раненному в Смоленске. Вся Москва расхватала одеколон, и «Букет Наполеона» вскоре отправился покорять Российскую империю и даже ее отдаленные провинции, сочетая мощь, простоту и изысканность настолько успешно, что его хотели носить женщины всех слоев общества. И это уж был не тот Император, что запускал своих доблестных солдат наполеоновской гвардии в бескрайние русские леса и степи, а влюбленный человек, что галантно преподносил цветы своей супруге. И каждый русский, даря своей возлюбленной этот драгоценный флакон, вкладывал ей в руки частичку того огромного букета, который, как говорили, однажды сам Наполеон собрал для своей нежной Жозефины.

В тот год я был скован, как кандалами, днями работы техническим директором на заводе, выставками, концертами, операми, балетами, но не забывал и о прогулках с тобой, моя Идочка. В октябре наш сын свернулся клубочком, укрывшись у твоей талии, некогда такой тонкой, и принялся очерчивать на протяжении месяцев округлости, которые переполняли меня счастьем. А 21 июня 1913 года он появился на свет. Я дал ему имя Эдуард, это имя носили мой дед, наполеоновский герой, мой отец и мой старший брат. Казалось, все сулило нам светлое будущее…

«Его творения, успех которых увенчался "Букетом Наполеона", носили в Москве все слои общества – от самого простого купца до балерины, и даже принцессы»

Ида

Париж, 28 ноября 1969

Ида сидит в темной квартире на авеню де Терн. Серый свет зимнего утра медленно проникает в комнату. Старинные часы продолжают мерно отсчитывать время, тикая и тикая; только один их голос звучит в замкнутом пространстве. Под столом стоит куча картонных коробок, хранящих разрозненные воспоминания. На стенах висят черно-белые фотографии царя и его семьи, композиторов, русские деревенские пейзажи, композиторы, несколько вырезок из газет… На рояле и рядом, на полу, разбросаны ноты, на столе тоже – только чуть меньше. Рядом с кроватью висит иконка, перед ней мерцает небольшая лампадка, свет от нее проходит сквозь красное стеклышко. В темноте можно разглядеть большую сиамскую кошку, которая, кажется, всегда спит.

Но Иды здесь нет. Ее душа находится в России. Страна, которую она так, в сущности, никогда и не покинула. Ей было всего двадцать шесть, когда она приехала во Францию холодным осенним днем 1920 года, но ее рот так и не сумел предать свой родной язык, ее русский акцент всегда заставляет слова петь, а предложения колебаться; что касается французской грамматики, не говоря уже об орфографии, то тут она избрала свободный подход, который можно было бы назвать поэтическим.

Слегка наклонив голову, повязанную голубым бархатном тюрбаном, из-под которого выбиваются несколько белых прядей, она смотрит, не моргая, на пейзаж, приютившийся в ее сердце… Это небольшое село Ивановское, где она провела все свои детские каникулы с любимыми двоюродными братьями. С одной его стороны тянется река Истра, тогда довольно широкая и глубокая. Через нее перекинут небольшой мост. Прямо в сельской местности расположена ткацкая фабрика дяди Сержа. А кругом – лес. Дорога из Москвы занимает несколько часов: час поездом до станции Кориково и еще двадцать верст верхом. Это не так далеко, но тем не менее путь неблизкий. Здесь есть несколько невысоких домиков и небольшая церковь, где крестили двоюродных братьев Сережу и Володю. А как дядя Серж любил играть на скрипке! Одной рукой он руководил фабрикой, а другой устраивал для театралов спектакли и выставки русских художников. Здесь, несомненно, зародился и актерский талант его сына Володи.

Ее взгляд падает на портрет Володи в роли Гамлета. На мгновение Ида останавливается на воодушевленном лице двоюродного брата, а затем переходит к письму, которое держит в руке. С губ срывается долгий вздох…

Париж, 25 января 1932

Дорогая подруга,

Получил твое письмо от 22 января. Это правда: прошло двадцать лет, мы были погребены под снегом, и поезд пришел очень поздно…

Рука немного дрожит, затем отпускает листок. В дверь ее памяти нахлынули воспоминания, они рвутся переступить порог, но нет, эту дверь она не откроет. Старинные часы мерно оживляют своим тиканьем тишину квартиры. За окном раздается шуршание: это три голубя уселись на цинковый подоконник. Один из них бьется клювом в стекло. Ида улыбается, радуясь этому ежедневному ритуалу, который вырывает ее из сумятицы прошлого. И вот уже ослабевает его мощное дыхание, которое снова не смогло унести ее. От галопа ее воспоминаний остается только далекий стук копыт, бьющих на медленной рыси по неровной дороге памяти. Она, помнящая то, что лучше иногда было бы забыть…

Женщина встает и подходит к окну, берет горсть пшеницы и аккуратно рассыпает ее по подоконнику. Голуби немного расступаются, чтобы позволить старушке выдать им их утренний рацион.

Ида закрывает окно, и долго созерцает птичий пир, эту простую радость, потом смотрит на прямоугольник снежного неба между стенами, над крышами, и вот за медленным вдохом следует выдох, а в уголках ее губ появляется легкая улыбка.

Это было…

Нестя

Париж: 25 января 1932

… Мы вели себя неуклюже по отношению к жизни, попирая рождающееся счастье. Мы оба были неправы. Но больше всего виновата была твоя мать. Глупая, нелепая, болтливая, бестолковая женщина. Вместо того, чтобы вразумить тебя, она настроила тебя против меня. Остальное произошло оттого, что ты оказалась не подготовлена к жизни, не смогла приспособиться к моему воспитанию, точнее, моему образу жизни. И вспыльчивость моя, и то, что я избалован братом, женщинами, судьбой, природой, темпераментом, вкусом и многими другими вещами, словом, целым букетом недостатков.

Да, мы не смогли найти дорогу… Ты была так молода, ребенок еще… Я любил в тебе все, чего не было в других, моя сказочная принцесса, и как я мог ожидать, что ты сможешь ориентироваться в этом мире, столь алчном во всем, что касается внешней оболочки, пропитанном обольщением, бескомпромиссном в своих ритуалах, но где я имел свое место и нравился себе? Я любил блистать, и мне это давалось легко, потому что я был одаренным: я слышал мелодию и тут же садился за рояль и воспроизводил ее на слух, со всеми нюансами; лишь единожды попробовав блюдо я мог воспроизвести всю его палитру, и даже улучшить его, совершенно не боясь спуститься на кухню под насмешливыми взглядами гостей, следовавших за мной… Я был в курсе последних вернисажей, в самом сердце художественных движений, сотрудничал с величайшими талантами для создания красивых этикеток для наших духов или их рекламы. Я всегда бежал на балет и не пропускал ни одной новой постановки. Из всего этого я в самом деле черпал вдохновение: зрением, вкусом, всеми своими чувствами я улавливал то, что питало мои творения, и работал неустанно.

Но ты… ты была воздухом леса, духом, бегущим на рассвете между туманами, жаворонком, а потом черным дроздом, чье пение ведет ото сна к реальности… строгим, неграненым драгоценным камнем, который сиял изнутри. Когда ты выходила на прогулки, все эти сущности стыдливо собирались в каждом движении твоего взгляда, а порой озорно проявлялись с краешков твоей улыбки, в уголках твоих глаз. Они не могли этого разглядеть, а меня раздражала их слепота, но в итоге я оправдывал их, несмотря ни на что… Я любил тебя, и хотел от тебя того, чем ты не была. А ты… будучи такой непорочной, ты ничего этого не понимала, и это меня еще больше, до такой степени раздражало, что мне хотелось разбить этот совершенный фарфор, заставить его упасть на землю и насильно смешать его с реальным миром.

У нас было мало времени, это правда. Всего полтора года. В итоге мы уже всего лишь пересекались, я ходил с одного приема на другой, может быть, и потому что хотел убежать от нашего союза, который никак не ладился. Два тела притягиваются друг к другу, но не могут слиться, и в конечном счете оказываются несовместимы. Ты уезжала подолгу к своим двоюродным братьям. Я ужасно завидовал твоему вольному полёту рядом с ними. Я знал, что, спускаясь по рекам на лодке и гуляя по лесам, ты наконец дышишь свободно. В то же время я и сам чувствовал облегчение, так как в это время мог вести свою жизнь так, как мне хотелось, ни о чем не задумываясь.

Вода этих нескольких месяцев просто утекла сквозь наши пальцы… а что же осталось? Остался наш сын, Эдуард, который был еще слишком мал, когда началась война.