Читать книгу Не смотри на Дракона - - Страница 1

Убаюкивающе-нежно, ласково толкались колеса поезда, на стекло окна налипала белизна: белизна снега, белизна сосен и берез, белизна пурги, такой бесконечной, однородной… Она усыпляла, эта белизна.

– Ты мое солнце, Куннэй, – вдруг сказал Ван-И, улыбнулся.

Зубы у него были мелкие, но чистые: весь он был словно породистый, умный, но хворый конь. Куннэй одергивала себя, но все равно из раза в раз подмечала эти зубы, желтую кожу у края лба, по-детски безбородое лицо, тонкие руки и, что хуже, тонкие ноги, – но всегда в конечном итоге возвращалась к ясным, чистым-чистым глазам. Словно прозрачным, таким добрым.

«Вечный мальчишка», – подумала Куннэй, когда увидела его впервые, на Ысыахе, или, как она сказала когда-то Вану и говорила впредь, празднике Плодородия в ее родном улусе. Друг брата. «Очень хороший человек».

***

Пять лет назад она была почти ребенком.

Чистое синее небо в тот день наполнял дым от костров и густой, маревный запах трав: можжевельника, полыни, чабреца… Она удовлетворенно вдыхала с детства знакомый, а потому родной запах Праздника. Волосы Куннэй были тяжелыми от вплетенных бусин, тянули ее лицо к небу, к по-вечернему остывавшему солнцу: так было надо. Потому что вместе со взглядом становится выше и душа.

За ее спиной ветер качал ленты, шедшие от белевшего купола урасы, и она более отчетливо, чем когда-либо, слышала голоса трав, зверей, птиц, видела грузное течение жизни сквозь их тела и, наконец, самый низкий, похожий на гул голос, шедший из самого сердца мира по ту сторону: голос Тайги. Куннэй закрыла глаза, сжала хомус между губ, прижала к зубам и ударила по язычку один гулкий раз, с силой выдохнула, а после – еще и еще, на секунду остановилась, стараясь разобрать среди гула слова или, может, хотя бы интонации слов. Она дышала медленно, с большими паузами, боясь заглушить дыханием голос, голос, который было дано услышать немногим, который она никогда в жизни еще не слышала – и, наконец:

Сорох кэм-м-мнэр буолаллар, сорохторо бааллар-р… Кэм-кэрдии уларыйан-н, бу сир хаһаайын-н-на уларыйан иһэр…

[Идут ин-н-ные времен-на, ин-ные… См-мен-няется век, см-мен-няется хозяин на этой зем-м-мле и когда…]

…на ее плечо легла рука.

– Ай-й! – она вздрогнула всем телом, порывисто обернулась: за ее спиной стоял и глупо улыбался брат.

Всегда он был огромным пятном, где бы не появлялся: ее раздражали его глаза, его отросшие, вечно крашеные в светлый волосы, из-за которых его кожа казалась до черноты смуглой, раздражала какая-то мягкая наглость, которая всегда была в его движениях и словах, во всей его фигуре, раздражало пренебрежение, с которым он морщился от дыма… пренебрежение, с которым он когда-то отказался от жизни здесь. С которым уехал в Столицу, с которым сказал, что его «не интересует вонь и древности».

И все-таки Куннэй знала, что некогда они лежали в одной утробе и что, в сущности, они все еще оставались очень похожи. И это раздражало больше всего.

– Ну и дурак же ты, напугал! Блин, полный идиот! Когда ты приехал только?

И голоса по ту сторону мира совсем затихли.

– Да только что. И с чего это идиот? А ты не баловалась бы с хомусом, рано еще.

– Не твое дело. А идиот ты потому что… объяснять еще тебе! – почти выплюнула Куннэй, тряхнула волосами: больно ударили по спине тяжелые бусины. Она злилась, хотя знала, что он прав. – Постоянно ты не вовремя! Бли-ин, я же только!.. Не важно.

Она глубоко вдохнула, выдохнула, снова вдохнула, сильно сжала хомус так, что на коже остались следы металлического корпуса и еще не совсем затихшего язычка…

– Прости. Рада, что ты приехал. Хотя и опоздал, праздник почти закончился.

Темнело. И ярче стали выделяться в отдалении, казалось, ужасно высокие, до самого розового неба костры. Брат обнял ее, потрепал по волосам:

– Ничего. И я рад, что приехал, пожалуй. Пойдем, познакомлю тебя кое с кем.

– Не хочу я ни с кем знакомиться.

– Зря. Он очень хороший человек.

***

А сейчас этот «очень хороший человек» полулежал на полке уютно-чистого спального вагона, ловил скакавшие от толчков поезда строки «Полного собрания сочинений великого алхимика Иммануэля Тридцать Пятого о душах, веществах и их преобразовании».

Куннэй повернула к нему голову, сказала, давя в голосе скуку:

– Интересная книга?

– Весьма! Знаешь, прелюбопытнейшее сочинение, хотя и не без специфики… Впрочем, она и написала во время специфическое ввиду своей давности.

– И о чем же там написано?

– Как сказать… о фундаментальной расщепленности мира на зримое и трансцендентно непознаваемое, а потому и, конечно, «незримое». Очень занятно, хотя идея не нова: в той или иной форме она прослеживается и у Платона с его «миром вещей» и «миром идей», несколько позже – в Кантовой теории мироздания, разделяющей бытие как вещь-в-себе, то, чем оно является в действительности, объективно, и бытие как воспринимаемый человеком феномен… Продолжать можно долго, особенно если от Канта провести идею взгляда как акта, действия, ко вполне современному экзистенциализму, знаешь, к Хайдеггеру и прочим, но суть-то не в том! Точнее, не в самой теории, которая занятна, но бессмысленна с точки зрения практики – суть в том, как одна идея возрождается то там, то здесь и каждый раз становится вехой, откровением. И ведь это не только в, так сказать, более или менее академической философии, которая, опять же, более или менее наследует предыдущие учения – нет, те же идеи, пусть и в несколько ином виде, обнаруживаются в романтизме с его двоемирием, в мифологии древних самых разных регионов и, в общем-то, разных культур…

Он говорил и говорил, но его слова не задерживались, стекали, не задевая друг друга, бессвязно, бессмысленно, они не трогали ничего в душе Куннэй. Они убаюкивали ее, утяжеляли голову, тянули ее вниз. Может, потому что она эти слова или слова очень похожие на них уже слышала. Много раз слышала там, здесь, пару раз читала в книгах, которые предлагал ей Ван и которые она всегда бросала на половине.

Любой не без изъяна.

Куннэй вдруг стало стыдно. Она с усилием сомкнула глаза, открыла, спросила:

– А почему бессмысленна?

Ван-И остановился на полуслове, улыбнулся. Вдруг нахмурился, потеряв мысль, заложил страницу большим пальцем:

– Что бессмысленно?

– Теория эта. Ты сказал, что она интересна, но бессмысленна с практической точки зрения.

– А, – лицо Вана вновь просветлело, стало уместно солнцу за окном, блестящему, еще тонкому снегу вдоль рельс. – Это ведь совсем просто: есть ли какое-то «расщепление», есть ли какое-то «бытие как вещь-в-себе», нет ли ни того, ни другого – все это ни на что не влияет. Ни на что.

– Но ты так увлеченно читаешь…

– Само собой: приятно иногда заниматься тем, что никак не повлияет на чью-либо жизнь, ни мою, ни чужую. Ради разнообразия.

Он снова раскрыл книгу, устроился поудобнее, двигая плечами и сказал вполголоса:

– Люблю тебя, солнце.

«И я тебя», – механически хотела ответить Куннэй, но не стала.

– Какой ты, однако, – сказала она вместе этого и отвернулась, снова смотрела в окно. – Знаешь, а это скучно: я знаю тебя лет пять уже, а комплимент у тебя один и самый банальный, «солнце» это… хотя, может, это в тебе и хорошо.

Ван-И оторвался от книги, снова перевел взгляд на нее: глаза его еще немного потеплели. Он любил ее, сильно любил.

«Может, это-то в тебе и скучно», – подумала Куннэй, от этой мысли ей стало холодно, тоскливо. Она сильнее запахнула дорожную куртку из оленьей шкуры, сжала в руках подвеску на шее: маленького безглазого костяного идола.

«Почему безглазый?» – когда-то давно спросил у нее Ван-И.

«В неведении счастье», – ответила она тогда.

– Слушай…

– Что такое, солнце?

– Да я вот думаю… Может, тебе стоило одному поехать? Все-таки он твой друг, а я… я ему никакая не подруга. Наверное, я вам только мешать буду: я же тебя знаю, не можешь не думать о том, хорошо ли мне, интересно ли мне, а я… я не знаю, будет ли мне там хорошо. Да и… – она замолчала. За окном плавно приблизилась и ушла назад линия электропередач.

Такая ровная, такая мертвенно-гудящая линия электропередач.

– Что «да и»? Слушай, не стоит твоих переживаний: как говорится, друг моего друга мне друг, так что ты ему понравишься, верно я говорю? И он тебе… пусть он и немного, эм-м, своеобразный, но он очень хороший человек. Очень.

Куннэй заправила за ухо выпавшую черно-лаковую прядь, посмотрела на Ван-И, стараясь понять, серьезен он или нет: лицо его было спокойно.

– Знаешь, про тебя брат тоже когда-то сказал «очень хороший человек», хотя вот про «своеобразность» тогда ни слова не было – уже страшно!

– Еще бы, – усмехнулся, придвинул закладку к корешку книги. – Во мне никакой своеобразности. Но про «хорошего» твой брат не соврал.

– Дурачок ты, – махнула рукой Куннэй и отвернулась.

Она прижалась щекой к металлической раме окна, стараясь не думать, не пускать в душу топтавшуюся на периферии сознания тревогу, и вскоре провалилась в сон.

***

Ей снился Дракон.

Вокруг был холод и лес, сотни и сотни одинаковых елей с одинаковыми укрытыми снегом ветвями, тяжелыми от снега, а под ногами – обгоревшие кости. Многие кости, черепа коров, черепа разных, бесчисленных птиц и, наконец, черепа людей. Собственное сердце гулом отдавалось в ее ушах, дрожали руки, но по какому-то наваждению, непреодолимой воле сна она тянула руки к хищно, медленно двигавшимся ноздрям, к нервно дрожавшей, до боли в глазах блестевшей чешуе дракона, застывшего в пяти шагах от нее. От блеска на глаза Куннэй наворачивались слезы, одна за другой, они морозно обжигали щеки, стекая, собирались на подбородке. Она часто моргала, но никак не могла толком разглядеть его.

Иди за мной, будь моей гостьей.

– Как ты говоришь?

Созданиям вроде меня не нужен человеческий язык. Даже противен… А созданиям вроде тебя не нужен мой язык, чтобы меня понять. Иди же за мной, иди же, иди, дева…

Слова Дракона эхом отдавались в ее ушах, но Куннэй все казалось, что звук идет не снаружи, – да и не шевелилась хищная, со свисавшими клыками пасть, – а изнутри. Она закрыла ладонями уши, судорожно глотнула морозный воздух, выдохнула, но все так же отчетливо слышала низкий, дребезжавший как язык хомуса, казалось, древний как мир голос:

Иди со мной, будь моей гостьей… Будь моей… моей, Куннэй…

И вдруг с ясностью, которой она никогда не ощущала столь отчетливо наяву, Куннэй поняла: ее сердце билось не страхом, но желанием. И в тот же миг отраженный от чешуи свет стал невыносимым: он обжег глаза, она со стоном зажмурилась и закричала:

– Я буду, буду!..

С обратной стороны век алым пятном отпечатался силуэт Дракона. Одежда осыпалась пылью с ее тела, но Куннэй не почувствовала холода: и к ее коже прижалась иная, змеиная… Холодом провело чешуйчатое тело по мелким твердым соскам, обвило бедра, упорно и нежно разводя их. Куннэй попыталась свети ноги, но – это был сон, и движения в нем были вяло-ленивыми, слабыми – и вот уже неожиданно и стыдно-щекотно что-то упруго-твердое, страшно горячее провело между ее губ, вдавилось внутрь…

– Ан-нх, так… так ужасно тепло…

Я приду за тобой

…она рывком, усилием вынырнула из пелены сна. Ее дыхание сбилось, на плечи давил не вполне и ей самой понятный стыд.

– Все хорошо, Куннэй, это просто сон… – сказала она сама себе шепотом, медленно выдохнула, задержала дыхание. Затем – сжала в кулаке костяного идола, поднесла к глазам… В углублениях, заменявших ему глаза, еще виден был белый, угасавший свет.

Такой же, как свет из сна. А за окном уже было совсем темно, только вдали, над Столицей, облака окрашивались в желто-розовый: обычный цвет светового загрязнения. С тихим шелестом Ван-И перевернул страницу, не услышав ее слов. А может, деликатно, как и всегда, не обратив внимания на них.

***

– Я приду за тобой…

– Что?

– А?.. Нет, ничего. Просто что-то задумалась, – сказала Куннэй и вернулась к равномерно разворачивающемуся, смазанному от скорости пейзажу.

Пахло бензином, сигаретами и псиной («Пахнет же? – Вовсе не пахнет, солнце»). Они выезжали за город. Дорога кольцом обнимала скопление света, железа, бетона, по размашистой спирали уводила все дальше и дальше. Желтый свет придорожных фонарей размывался в стекле в полосы… В зеркале заднего вида она видела как сизые щеки водилы втягивались, тянули дым из сигареты, как он прокручивал окно вниз, выдыхал в щель дым, а ветер все равно толкал его в салон. И над креслами, окнами, деревянными четками на зеркале висел дым. Он густел, собирался в песьи уши над головой таксиста…

Нет. Показалось.

Из магнитолы такси бестолково и непрерывно шел чей-то голос, астрологический прогноз для четвертой группы крови (Куннэй не вслушивалась, у нее была первая):

– Волнений на неделе не предвидится, однако в ночь с пятого на шестое стоит ожидать приятного гостя или, возможно, судьбоносную встречу…

…сменился прогнозом погоды:

– Ветер юго-западный, порывистый. Мы все еще терпим на себе отголоски фронта, идущего с океана. На будущей неделе продолжатся аномальные морозы. Так, прогнозируемы рекордно низкие двадцать семь градусов ниже нуля. Однако вряд ли это можно считать полноправным водворением зимы: за заморозками неизбежно последуют оттепели. Что же касаемо осадков…

…а тот, в свою очередь, сменился новостной сводкой: всегда любопытной и всегда похожей на предыдущую:

– Доброго вечера всем гражданам Столицы и ее гостям! На часах семь двадцать пять, пятое ноября две тысячи пятого года, и мы рады приветствовать вас. Напоминаем, что услугами по вопросам миграции не имеют права заниматься частные компании, тогда как…

Дома за стеклом казались одинаковыми, чужими: холодный бетон, холодный блеск стекла, голые, наполовину спиленные тополя, грязь на дорогах и около них… Все здесь молчало. Все наводило скуку.

– …к ситуации в Долгой Зиме: все выше спрос на туристические и научно-исследовательские поездки. Особый интерес вызывает, несомненно, таинственное геологическое образование, неофициально названное «Разломом», что было обнаружено (или, во всяком случае, стало известно общественности) пять лет назад. Из-за неясной природы аномалий магнитного поля невозможно удаленное изучение региона и фотосъемка, а что касается экспедиций, то они крайне затруднены по ряду причин, а частные так и вовсе были запрещены. Это кажется даже ироничным, ведь именно Разлом поднял туризм региона на рекордно высокий уровень. В чем же кроется притягательность Разлома для обывателя, что питает столь заметный интерес к нему? Люди со всего мира приезжают в зону Долгой Зимы для того, чтобы хотя бы издалека увидеть…

Таксист зевнул, на секунду обнажив клыки… Куннэй бросила взгляд к зеркалу: нет, просто зубы – почесал за ухом и прокрутил колесико радио: голоса сменились шершавым шумом. Он прокрутил дальше, вернул и в конечном итоге убавил звук до нуля. Повисла тишина.

Наконец, они выехали на трассу и стало совсем темно.

– Скоро приедем, – сказал Ван-И и, нашарив в полутьме автомобиля ее руку, сжал. – Еще минут десять.

– Далековато все же твой друг живет, – сказала Куннэй, зевнула.

– Ну… пожалуй. Зато там очень хорошо: сосны, свежий воздух, так легко дышится… знаешь, я только там по-настоящему отдыхаю. Думаю, и тебе будет хорошо.

– Должно быть так. Хотя все это как-то совсем не вовремя, у меня ведь и сессия на носу, да и вообще… может, стоило и остаться.

– Не накручивай.

– Я не… впрочем, ты прав. Как всегда прав.

Она сжала его пальцы сильнее, но рука Ван-И совсем не грела.

Машина остановилась перед чернильно-черными, обвитыми железными змеями вратами. Среди плотной загородной тьмы выбеляли овал два фонаря: в пятипалых объятиях железа лежали, казалось, не лампы, но подвешенные в воздухе холодные, белесые языки пламени.

– Пр-рошу, – сказал таксист, потянул на себя ручник. – Здесь же, все вер-рно?

– Да, все так, огромное спасибо, – сказал Ван-И и полез за бумажником. Методично отсчитал одну, две, три…

Ноги Куннэй коснулись белого-белого, рассыпчатого снега. Она запрокинула голову, вдыхая полной грудью: воздух был морозным. Очень свежим, вкусным. Почти таким, каким он был далеко-далеко, у ее дома. С коротким шумом отъехал позади нее автомобиль.

– Уф, вот и добрались… ну, почти, – оговорился Ван-И.

Он поставил пару чемоданов по обе стороны от себя в пушисто-чистый снег.

– Странно, что здесь совсем нет следов. Твой этот друг, что, вообще никуда не выходит?

– Ну, отчего же никуда: бывает, и выходит… когда того требует необходимость, – обтекаемо ответил Ван, поднял голову к воротам. Огни фонарей бликами растеклись по толстым стеклам его очков. – А вообще он немного, как сказать… старомоден.

«Старомоден», – эхом отдалось в ушах Куннэй. И вдруг ей стало страшно, ей захотелось уйти, поскорее уйти отсюда и никогда не возвращаться.

Она затрясла головой, прогоняя наваждение: нечего было бояться. Не о чем беспокоится. Ровным счетом не о чем. Ван-И поднял руку и с усилием нажал на кнопку электрического звонка у приваренной у ворот панели домофона.

Из панели донесся хриплый, искаженный электричеством голосом:

– Кто там?

Ван улыбнулся и сказал четко, напрягая тонкое горло:

– Мы тут, мы.

Слова шепотом отдались в хвое сосен и елей, разнеслись говором вглубь леса…

Короткое пиликанье, мгновение – и ворота медленно, со скрипом начали открываться вовнутрь, за ними – белоснежная дорога, сосны и в конце стоял крепко сбитый дом из бурых, поросших мхом бревен.

– В путь, – бодро сказал Ван-И и подхватил чемоданы, встряхнул их, сбрасывая снег.

Куннэй кивнула, натянула на голову капюшон, – прохладно и ласково коснулся щек соболиный мех, – сделала пару шагов вперед, а за ее спиной с металлическим лязгом закрылись ворота. Она пошла по правую руку Ван-И, не отставая ни на шаг. И когда они подходили к крыльцу, отворилась тяжелая, пахнувшая деревом и теплом дверь, на снег упал теплый прямоугольник света: на пороге стоял человек. Впервые виденный, но отчего-то смутно знакомый Куннэй человек с аккуратно стриженной, густой бородой, странно-голубыми на смуглом лице глазами и чем-то неуловимо мягким, кошачьим в облике.

– Долго вы добирались, – сказал он. И, переведя глаза на Куннэй, – Зови меня Моро.

***

Щелкнул проигрыватель, проглотив кассету, и:

Солнцу красному слава! Слава!

Слава в небе у нас!

Князю Игорю слава, слава,

Слава у нас на Руси-и…

Моро на секунду задумался, удовлетворенно кивнул:

– Ну, хитяра же!

И вернулся к столу. Ловко и ласково работали его большие, волосатые руки: вот уже и открыта бутылка густой, морозной водки, трехлитровая банка кабачковой икры, нарезан лук и синевато-склизкие грузди…

Куннэй на это все смотрела с легкой недоверием, но и интересом.

– Она пить будет?

– Что?

Моро встретил ее взгляд, кивком указал на водку.

– Не, я это… не пью, – Куннэй как-то замялась, придвинула стул к Ван-И, увлеченно мазавшему на хлеб икру. – Но не откажусь от чая… То есть, мне сделать? Могу и вам тоже, то есть, не то что могу…

– Зачем? Сиди, – пожал плечами Моро. – Можно и чаю. Ты какой, темный, светлый?

– К-какой не жалко, – Куннэй вдруг покраснела, схватила вилку и отправила в рот первое, что увидела: груздь. – С-спасибо. Просто не люблю неловкие ситуации…

– Тогда зачем их создаешь, а?

Куннэй отправила в рот второй груздь, подняла брови и многозначительно посмотрела на Ван-И.

– Прости, солнышко, но тут не поспоришь, – пожал плечами тот, поправил указательным пальцем очки и с вожделением откусил бутерброд.

Куннэй со злостью, не жуя проглотила третий груздь и чуть не подавилась.

…Слава! Слава! Славным князьям нашим

Слава! Слава! Храбрым дружинам их слава!..

Моро открыл холодильник, достал из него фарфорово-белый чайник, чашку с китайским орнаментом миллилитров на триста и поставил рядом с водкой. На секунду задумался, сложил тяжелые, с отчетливо выступавшими трицепсами руки на край стола и, наконец, поднял дружески-теплый взгляд:

– Ну, что ж, предварительные приготовления на этом все, теперь к делу: впервые в этом доме мы в этом составе. Ван-И, – взял бутылку, налил первую стопку «в край», затем – вровень вторую, – с тобой меня связывают долгие годы дружбы, которую я очень ценю несмотря ни на что. С тобой же…

Его рука порхнула к чайнику, он не глядя налил в чашку золотистый, с мягкой пеной чай, подал чашку Куннэй – на один долгий миг ее холодных с улицы рук коснулась его рука:

– …моего друга Ван-И связывают не столь многие, но годы дружбы. Так выпьем же за то, что все мы когда-то друг друга встретили.

Глухо стукнулись полные стопки, коротко-звонко чокнулась чашкой Куннэй, поднесла к губам, отпила первый неуверенный глоток, затем – второй, радостно-жгучий:

– Какой освежающий чай! На вкус очень… солнечно, – отхлебнула еще, до дна, – Тепло даже от холодного! Это пуэр?

– Это пиво, – буднично сказал Моро, наколол на серебряную вилку груздь, обмакнул в икру и съел.

Одну долгую секунду в душе Куннэй моральные принципы боролись с новоприобретенным опытом и, наконец, она положила белую ладонь на изящную ручку чайника: чашка все-таки была пуста.

– Давай лучше я.

Моро положил ладонь поверх ее, сжал, поднял и наполнил чашку. Куннэй отдернула руку, покраснев, пробормотала:

– С-спасибо…

– Не за что, – сказал Моро и разлил водку по рюмкам во второй раз.

В магнитофоне оперные арии сменялись хорами, те – сюитами для рояля и скрипки («И почему ему нравится такая музыка? Странный какой…») а Ван-И, наконец, наелся и стал привычно ужасно болтливым – Куннэй его слушала и не слушала, подперев рукой потяжелевшую, перебиравшую вне воли самой Куннэй ленивые и ласковые мысли голову:

– …бесспорно, я осознаю фундаментальную важность этих всяких «экспедиций к центру Земли», да и этот твой Разлом вполне себе «центр» с определенной точки зрения, и я не могу не понимать… точнее, могу понимать… в общем, отчасти даже разделяю эту, так сказать, фронтирскую романтику… или так не говорят? В общем, ты меня понял, – заключил Ван-И, провел кистью в воздухе, напряженно стараясь ухватить потерянную мысль. Наконец, – В общем, понимаю и разделяю. Отчасти. Однако это ведь немыслимо, это несоизмеримо с тем, что дает безопасно-тихая, полезная людям жизнь здесь. Мне кажется, в подобном есть нечто от мортидо, от, пон-нимаешь, танатоса, от фундаментального, описанного Сигизмундом стремления к смерти, к хаосу небытия, однако деятельность людей, моя с позволения сказать деятельность, моя, скажем, врачебная практика направлена на противодействие этому хаосу, на… ик-к… неподчинение ему! Да, на неподчинение!

Ван блаженно улыбнулся, маленьким сухим кулачком энергично ударил по столу так, что все зазвенело, и с глухим стуком уронил голову, пробормотал: «Я слушаю, я хочу слышать возращения по сущ… существу…». Моро же смотрел совершенно трезво. Казалось, только острее стал взгляд его теплых голубых глаз, тверже слова:

– Ты хорошо говоришь, друг мой, и все же ты не прав.

– Почему не прав? – вдруг спросила Куннэй, подперла подбородок второй рукой. – В чем не прав?

– Разлом не «центр Земли». И идут к нему, да и не к нему тоже идут не от безделья, не к смерти. В этом и неправ.

– Не центр, значит? А что же он тогда, этот, как его… – Куннэй провела рукой по лбу, стараясь вычленить из памяти нужное слово. Все в ее голове было скользким, мягким, никак не поддавалось. – Ну как его? Только что ты сказал, ну?

Моро молчал, медитативно сжал двумя пальцами (вилки отпали за ненадобностью) последний груздь и откусил.

«Какие красивые, ровные у него зубы…»

– Эй, а я тоже хотела!

– Да пожалуйста, – пожал плечами Моро и протянул половину Куннэй.

От его губ к куску груздя протянулась тонкая нить слюны и – порвалась. Куннэй мгновенно покраснела, вскочила со стула:

– Т-ты… то есть вы… не надо, в общем, я… я руки не хочу марать, вот, – едва подобрала слова она, взволнованно-глупо открыла рот: детская, почти забытая ей привычка.

– А зачем марать?

И одним уверенным, но нежным движением Моро втолкнул между мягких губ Куннэй груздь, вынул мокрые от ее слюны пальцы и кивнул: «Жуй».

И, пожалуй, в тот самый миг она с ужасом и счастьем поняла, что влюбилась глупо, окончательно и бесповоротно.

Моро сказал:

– Понимаешь, все мы все равно умрем. Раньше, позже, в тех обстоятельствах, в других… Но там – жизнь, настоящая жизнь, а тут… – он замолчал, и была в этой тишине какая-то тайна, которую ей не следовало, а может, не надо было знать.

– Вот оно как.

Долгую минуту Моро смотрел на нее и сквозь нее. О чем-то думал. А она смотрела на пятна на скатерти, тарелки, стопки, пустой, отдельный от крышки чайник…

«Мамаево побоище», – отрешенно подумала Куннэй. Наконец:

– Ты будешь спать в левом крыле, Вана пока отведу в правое.

– Почему так?

– Ванька беспокойный, когда пьяный, с ним не заснешь, – пожал плечами Моро. – Нет, ну если хочешь…

– Как знаешь. Ты все-таки хозяин, я просто не хотела причинять, ну… неудобства.

Моро поморщился, махнул рукой и закинул бездыханного Ван-И на плечо. Тот что-то пробормотал, раскрыл непонимающие глаза:

– К-куда вы меня, с позв… позволенья ск-зать, тащите?..

– В Вальгаллу, друг, – сладко сказал Моро, потрепал его по волосам и чуть шатаясь побрел прочь из столовой. Только безвольно покачивалась голова Ван-И.

Куннэй вздохнула и устало-медленно стала составлять тарелки. Моро обернулся, вновь поморщился:

– Убираться – дело утра, а не вечера, женщина. Пойдем, я тебя провожу.

И она не стала возражать.

***

Куннэй долго не могла заснуть: не привыкла спать одна. Она лежала, с силой смыкала глаза, пока простынь не становилась тепло-шершавой, противной, пока перед глазами отчетливо и ясно не вставало лицо Моро, странно и беспокоящее ее лицо, его голос – тогда она переворачивалась на другой бок и все повторялось заново. Наконец, Куннэй села, легким движением отодвинула прозрачно-белесый шифоновый полог и подошла к окну. Одернула ночную рубаху, едва доходившую до колен: подарок мамы на свадьбу.

«Будь хорошей женой, Куннэй».

Затем – холод кафеля у стоп, холод металлической ручки в ладони, скрип рамы – и вот сквозь открытую створку на нее морозно дышала зима.

В небе спокойно и тихо светили звезды, многие и многие звезды. Со скукой она связывала их в скорпиона, большую Медведицу, Ориона…

– Знаете, я не видела вас вот так, всех сразу с тех пор, как уехала из дома, – шепотом сказала Куннэй. Прислонила щеку к стеклу. – Вы скучали по мне? Впрочем, вы так далеко, что я не слышу ваших голосов, а вы, конечно, не слышите моего, и все-таки… Кто этот Моро? Он… он чем-то похож на вас. Далеко так. Так, что я его совсем не понимаю, кажется. Впрочем, такие глупости говорю – но вы простите меня, я так давно не говорила глупостей…

На дворе стояла тишина. Блестел, отражая Луну, снег. Куннэй закрыла глаза, радуясь наконец пришедшей дреме: с радостью, с облегчениям она забыла где она и что она, мир стал зыбкой, ласковой тьмой.

И вместе с ее дыханием в этой тьме дышал кто-то еще.

– Кто здесь? – сказала Куннэй, обернулась: тень мелькнула в проеме двери. – Эй, а ну стой!

Крикнула Куннэй и бросилась к выходу, остановилась на мгновение: было темно. Она с трудом вспоминала коридор и белую лестницу, по которой поднималась сюда накануне, но сейчас все выглядело иначе… Вдруг она явственно услышала все то же дыхание, теперь оно было где-то справа, на другом конце – и она побежала.

Шаги босых ног глушил ковер, мимо мелькали блики на стеклянных дверях, на приколотых к стенам металлических блюдах, залы, залы, редкие витражи и зыбкие цветные пятна света от них… Дом был бесконечным, странно непохожим на себя.

«Может, я сплю? Что ж, так даже лучше», – равнодушно-отрешенно думала Куннэй.

Дыхание сбилось, и она осторожно, толкаясь пальцами о холодный пол, бежала по галерее с высокими окнами по левую сторону от нее, за ними – бесконечное, казавшееся теперь незнакомым небо. Прямо перед ней скрипнула и захлопнулась тяжелая деревянная дверь – не думая, по инерции Куннэй толкнула ее плечом, неловко упала внутрь комнаты, выставила вперед руки…

Но ее ладони коснулись не пола, а чьей-то теплой твердой груди. Она застыла, боясь поднять голову и отрешенно слушала, как защелкивается замок на двери позади нее. Пахло мокрой землей, зеленью, потом. Что-то влажно-теплое, склизкое коснулась ее шеи, провело за ухо. Исчезло, снова вернулось, Куннэй скосила взгляд: у ее виска застыл длинный раздвоенный язык, секунда – пропал.

– Вкусно пахнешь, человек, – сказал голос над ее ухом. – Впрочем, человек ли?

Его руки скользнули под шелк ее ночнушки, провели по взмокшей от бега спине, к мягким грудям и опустились к бедрам, сжали их – глубоко ушли пальцы в белую плоть. Пожалуй, останутся синяки. Куннэй сжала ноги, гася, а может, лишь усиливая подступившее вдруг желание.

– На ощупь, впрочем, вполне человек. Ну ладно, – экспертно заключил голос. Руки исчезли с ее кожи: жаль. – Человек, а заметила меня. Занятно. Ну, чего боишься?

– Боюсь?

Куннэй вдруг улыбнулась, отошла на шаг, подняла голову: перед ней стоял Моро. Такой же высокий, с теми же зачесанными назад черными волосами, в шелковом, с блестевшим металлом орнамента халате – только голубые глаза слово горели в полумраке потусторонне и странно. По-звериному. По-звериному же вытянулись в вертикаль зрачки. И тем же синим огнем отражался скудный лунный свет от водной глади за его спиной, от огромных листьев, цветов, раскинувшихся во все стороны. Она оглянулась, ища глазами стены, окна, но – нет. Над ее головой далеко блестело небо, ее стопы вдруг провалились в мягкую траву, Куннэй обернулась – и лишь за спиной стояла одиноко и странно тяжелая дубовая дверь.

А Моро смотрел на нее все так же, и она не могла понять, о чем он думает.

– Я… я не боюсь вовсе. Но это очень странное место, сейчас ведь зима, а здесь…

– Сейчас осень, а не зима. Да и здесь не бывает зимы. Оранжерея, – сказал просто, буднично, словно это было и без того очевидно.

Она сосредоточенно кивнула, вдруг улыбнулось: конечно, не бывает. Конечно, здесь не может быть!..

С радостью и предвкушением она окончательно и всем сердцем поняла, поверила в то, что вокруг – сон. А во сне может быть что угодно.

– И все-таки боишься: потеешь, пахнешь нервами, – пожал плечами Моро, отвернулся. Вытащил из кармана халата сигарету, поджег и выдохнул белесое облако дыма. Оно расползлось, осело на траву, обратившись в тонкий туман. – Я такие вещи чувствую.

Затянулся, вытолкнул сквозь зубы новое облако дыма, тот вновь осел – и вдруг сгустился, вздыбил низ халата Моро, секунда, долгая секунда – и в тумане, продавливая траву, лежал тяжелый рептилий хвост. Куннэй подняла глаза, снова опустила: она не ошиблась. Хвост определенно начинался под халатом Моро.

– Ну, чувствуй, раз можешь. А я… а я могу кое-что видеть. Меня с детства учили видеть, слышать пусть брат и говорил, что это все придумываю, но… хвост же, да? Правда хвост? – сказала Куннэй, подошла ближе, упала на колени, в дым и влажную траву, и с безнаказанностью сна положила руку на блестевшую чешую.

Как ни странно, хвост был теплым-теплым, даже горячим. А ведь рептилия.

Моро рывком обернулся, дернулся из ее рук и хвост, а ее глаза встретились с его, горевшими, сузившимися от злости:

– Даже видишь, значит. – он вытолкнул слова вместе с остатками дыма, и сизые клубы обрисовали заместо человеческих зубов иные, острые, длинные.

Он бросил на траву окурок, с присущей ему вальяжностью потушил его носком ботинка. Улыбнулся, но улыбка тут же исчезла.

– А красивая ты. У Ваньки губа не дура. Впрочем, и он не дурак.

И вдруг со стыдом и трепетом Куннэй поняла, что сидела, задрав голову кверху, прямо перед Моро, перед мужчиной, что в каких-то десяти сантиметрах от нее под тонкой тканью халата был его пах. К низу ее живота, к ее губам прилила горячая кровь, и вдруг ей захотелось встать, извиниться, уйти, бежать, бежать скорее, найти Ван-И, прижать его к себе, холодного, тонкого, такого хорошего, милого, знакомого-знакомого… – но она не могла заставить себя и пошевелиться. Ноги стали мягкими, ужасно тяжелыми:

Ведь это сон, Куннэй, это просто не может быть явью, никак не может. Только здесь, а после уже никогда, нигде, ни за что…

– Что-то в тебе такое хорошее, Моро. И страшное. Насколько ты человек, а? Не намного ведь, а так похож.

Она сжала тонкими руками пояс его халата, уткнулась носом, лбом в его теплые ноги.

– Хочешь? – спросил он спокойно, без определенной интонации.

– Хочу, – тихо-тихо, умоляя Вана никогда не знать ее снов, укоряя себя за них ответила Куннэй. Но спохватилась, добавила, – хочу, но нельзя.

Его тяжелая рука легла на ее блестяще-черные волосы, провела неожиданно нежно, ласково, так, как никогда не получалось у Ван-И.

– Почему нельзя?

«Потому что Ван-И», – хотела сказать Куннэй, но знала, что все это не правда, точнее, не совсем правда. И сказала:

– Потому что тогда я проснусь.

Его рука скользнула с ее головы к щеке, Моро провел большим пальцем от ее темного глаза к розовым губам, толкнул палец между них, второй рукой поднял ее подобное луне лицо к небу, к себе, она закрыла глаза – что-то тепло-скользкое пролезло под ночную рубаху, коснулось ног… «Хвост», – поняла Куннэй, и вдруг вздрогнула, сжала ноги и отшатнулась от него. Неуклюже повалилась назад, задрала голову:

– Ч-что ты…

Было темно, она плохо видела лицо Моро, но знала, что он усмехнулся.

– Что, не все видишь, выходит?

Куннэй сглотнула, опустила глаза и неловко и суетно натянула сбившуюся ночнушку на колени. Все распадалось, растекалось и менялось так, как бывает только во снах – по крайней мере так ей казалось. И очень хотелось забыть, не думать, что это сон, хотя бы чуть-чуть.

Моро молчал. Смотрел не на нее, а на небо: где-то там, далеко-далеко он что-то видел… или, может, ему только казалось, что видит. Он повел плечами, разминая дельтовидные мышцы, присел: его лицо вдруг оказалось напротив ее лица.

Они были совсем непохожи с Ваном. В Моро чувствовалось что-то грубое, звериное, в Ван-И нельзя было этого и заподозрить. И все-таки Куннэй как никогда отчетливо вдруг почувствовала, как что-то необъяснимое, неуловимое сближало их. Что-то. Она поставила колени в прохладную, по-ночному мокрую траву, провела своей мягкой щекой по его, колюче-щекотной от бороды, щеке, еще раз, прижалась шеей и, чуть помедлив, прижала губы к его губам…

Моро ей не мешал.

И вдруг на глаза Куннэй навернулись слезы, влагой остались и на его коже. Она отстранилась, прижалась к его плечу.

Даже если всего лишь сон.

– Ты чего?

– Грустно. Не хочу просыпаться.

– Так спи, – сказал Моро, и его слова эхом отдались в ее ушах: «Спи, спи…»

Он встал, а она осталась сидеть. Подкосились ноги, все мысли отступили. Стало легко, спокойно, и Куннэй упала на мягко прохладную траву. Ее грудь вздымалась и опадала глубоким сном, а где-то далеко-далеко в небе забрезжил рассвет.