Читать книгу Не смотри на Дракона - - Страница 2

День второй

Куннэй поморщилась от легшего на лицо солнца, отвернулась, плотнее завернулась одеяло, но…

– Раз. Два…

На счет десять раскрыла глаза: знала, что вредно спать долго. Ван-И об этом часто ей говорил. И все же пока не встала: лежала, перебирала по частям сон, который до странного хорошо помнила. Улыбалась и тут же усилием гасила улыбку: нельзя.

Такому не радуются. Такому не улыбаются. И все-таки…

Вдруг дверь скрипнула, в проеме показалось слегка помятое, чуть зеленоватое, но в остальном узнаваемое лицо Ван-И. Он кивнул, поймав ее вполне бодрый взгляд:

– Хорошо спала, Куннэй? Выглядишь счастливой.

– Я… ну так, неплохо. Хотя долго не могла заснуть, – ответила она, приподнялась на локте. – Ты как?

– О-хо-хо, моя ночь прошла чуть более бессонно, чем мне бы того хотелось, но увы, увы… так уж на меня влияет алкоголь, яд и цвет нации… хорошо, что ты этого не видела, – устало закончил он, прислонил тяжелую голову к косяку. – Можно войти?

– Зачем спрашивать? Входи, конечно.

– Ну, мало ли… вдруг, хранишь от меня какие-то секретики? Прячешь любовников под кроватью и за шторкой, а?

Он добродушно хихикнул, а у Куннэй поперек горла встал ком.

Нет, он не знает, не может знать, не должен знать – иначе бы он так не шутил… да и, в сущности, ничего не было, ведь так?

– Ну и дурачок ты у меня, – сказала и уже более сдержанно, напряженно улыбнулась.

– А вот этого я не отрицаю, – сказал Ван-И и тяжело опустился на кровать, у ее ног. – Ты как, совсем встала? Моро зовет завтракать.

– Моро… а давайте я что-нибудь приготовлю? Ну, там, блины или еще что-нибудь, что хотите, а то как-то неловко даже, да и…

Ван-И, положил руку поверх ее руки:

– Ты здесь гостья, поэтому не старайся быть полезной, хорошо? Поверь, его очень радует один тот факт, что мы приехали.

– «Не старайся быть полезной» ну очень странная просьба, но… хорошо, я не буду. Я буду очень-очень бесполезной.

Ван-И улыбнулся и поцеловал ее в щеку: звонко, совсем по-домашнему. Так стыдно.

– Ну, тогда собирайся, одевайся, а я… то есть, мы будем ждать тебя внизу. Не потеряешься?

Куннэй кивнула и решительным движением села, откинула с ног одеяло… к ее левому колену прилипла трава и земля.

– Боже…

Ван-И застыл в дверях, обернулся:

– Что-то не так?

Она дернула на себя одеяло, суетно укрыла ноги и сказала совсем тихо, не смотря на Вана:

– Нет-нет… все хорошо.

***

Зашумел и потух электрочайник, дзынькнула микроволновка: приготовления к употреблению завтрака шли полным ходом. Моро поставил перед Ван-И глубокую миску с дымящимся супом («Сварил? – Можно и так сказать… ешь уже»), рядом – тарелку хлеба и разогретых полуфарикатных блинов, открыл бутылку молока, сунул в горлышко трубку от кофеварки…

– Доброе утро, – сказала Куннэй и пригибая голову к полу прошла в кухню. В вороте рубахи на ее коже лежал повернутый лицом к ней костяной идол. Куннэй не хотела, чтобы он хоть что-то увидел.

Наивно и, пожалуй, глупо.

– Боброе! – довольно живо отозвался Ван, отправляя в рот новую ложку живительной пищи, оторвал маленькими зубами кусок от целой булки хлеба.

– И вам того же, – ответил Моро. – Кофе будешь?

– Буду, – тихо-тихо сказала Куннэй, села рядом с Ваном и пригнула голову еще ниже. Между делом заметила, как чисто на столе, во всей кухне: значит, Моро все-таки все убрал. «Дело утра». Она вздохнула и застегнула рубашку до последней пуговицы: идола теперь совсем не было видно, только черная нить подвески шла по горлу.

– Чего? – переспросил Моро.

– Бубет она, бубет, – махнул рукой Ван и вернулся к еде. Тщательно пережевал, проглотил. И повторил, – Будет, то есть.

Моро кивнул головой, мол, и с первого раза понял, чуть ниже опустил трубку в бутылку: творилась молочная пенка.

– Ты как, без похмелья сегодня?

Куннэй, помедлив, кивнула.

– Ну, это радует, – сказал Моро. – И так есть кому пострадать сегодня, а, Вань?

Ван-И патетически закрыл глаза, приложил руку ко лбу и вернулся к супу.

– Знаешь, с тобой пить никакого здоровья не хватит. Ты как конь. Или бык… в общем, выбери, кто там тебе больше нравится, но твое человеческое происхождение я категор-рически отрицаю…

Моро поднял глаза, умехнулся, но промолчал.

«Если бы ты знал, как ты прав», – подумала Куннэй и тут же потрясла головой: вчерашней ночи не могло быть. Ее просто не могло быть.

С мерным рокотом давила кофе-машина горяче-густые струйки… Наконец, Моро поставил рядом с Куннэй кофе, – та еще ниже, что совсем не стало видно лица, опустила голову, сказала одними губами: «спасибо», – и он упер густо-мохнатые руки в стол, сел.

– Ну, какие на сегодня планы? – поинтересовался Ван-И, промокнул салфеткой губы, той же салфеткой вытер очки.

– Да какие тебе планы, Ванька…

– А я что-то вновь почувствовал в себе силы жить. Но, разумеется, так, чуть-чуть…

– Эх ты, Вань. Хотя если чуть-чуть, то можно и пожить, – благодушно заключил Моро, откусил три четверти набитого соей и фаршем блина. – «Весну» посмотрим. Но, пожалуй, сначала оранжерею… С планами пока хватит?

– Более чем хватит.

Куннэй отхлебнула кофе – нежный, тягуче-вкусный. Теплый. И так прост и спокоен был голос Моро, так просто и спокойно все вокруг, что Куннэй вдруг поверила в то, что —сон, все-таки сон.

Глупый, ужасно глупый и даже смешной сон, но забывать его отчего-то совсем не хотелось.

***

Они шли вверх по лестнице, снова вверх, по коридорам, через залы… Куннэй смотрела по сторонам с интересом и тревогой, внимательно, даже параноидально, но ничего не узнавала. Может, она и впрямь была здесь впервые. А может…

– Не может, может, надвое ворожит, тьфу, блин! – пробурчала Куннэй, словно обращаясь к широкой спине Моро, шедшего прямо перед ней.

Он не обернулся. Верно, не услышал. Наконец, они остановилось у двери. Она была высокой, до самого потолка – две дубовые створки, резной орнамент и прорезиненный по низу край. Ван-И присел на корточки, поправил очки, увлеченно ощупал дверь, резину у порога:

– Занятно. А это зачем? Минимизируешь теплообмен?

Моро пожал плечами:

– Скорее массообмен.

– Занятно! В каком смысле?

– Муравьи лезут. Уховертки. Тараканы. Плодовые мушки. Черви. В том числе плоские свободоживущие и полупаразитические формы…

– М-можешь не продолжать, – отозвался Ван и молниеносно встал на ноги, вытер руки о брюки, еще раз.

Моро усмехнулся, достал из кармана длинный, с зубчатым гребнем ключ и три раза прокрутил его в замке. Куннэй прищурилась, стараясь понять, та была дверь, не та, но безрезультатно. Она не помнила. Моро мягко толкнул створку двери, и она с тихим шорохом провалилась вглубь.

Из-за двери на них влажно, оглушающе дохнул лес.

– Давайте быстрее.

Ван-И кивнул, поправил очки и решительно шагнул вперед, его ногу тут же утонули в густой, доходящей ему до щиколоток траве, Куннэй – за ним, и Моро с тихим щелчком прикрыл дверь.

Оранжерея казалась бескрайней. Потусторонней. Куннэй смотрела, вслушивалась в стрекот сверчков, цикад – она не узнавала ни одного растения, каждое казалось разросшимся, зыбким, едва материальным куском биомассы, казавшая ужасно могучей, древней теплилась жизнь в толстых алых лепестках, листьях с белесыми прожилками, в лианах, в узловато выступавших над землей корнях. Запрокинула голову: словно скопление солнц висели под стеклянным куполом желтые лампы.

Куннэй закрыла глаза, глубоко вдохнула густой от запахов воздух, и костяной идол потеплел у нее под рубашкой. Все было немного иначе, чем там, во сне, но запах… Запах она узнала. В ней стремительно росла злоба. Она обернулась, взглянула на Моро прямо и обиженно. А тот стоял под каким-то деревом с бордовыми листьями и гладил его прогибавшуюся, мягкую ветку.

Ван-И прошел вперед, встал на берегу выложенного по дну белыми камнями искусственного пруда, присвистнул.

– Однако!.. Не знал, что ты увлекаешься ботаникой, Моро, да и еще и… так! Знаешь, я удивлен, что вот эту лампу, – он кивнул кверху, белый блик лег на линзы очков, – мы не видели, когда подходили к дому.

– Вы же ночью приехали. А по ночам тут… довольно темно. Это в промышленных теплицах светло сутками, там нужно побыстрее вырастить, побыстрее продать…

– А ты?

– А мне ничего от них не нужно. Темная ночь, светлый теплый день… Живут и ладно.

Вдруг ветка под его рукой встрепенулась, обвилась вокруг его запястья, Моро улыбнулся:

– Тише, тише…

Тиш-ше, тиш-ше… – шелестом отозвались листья. Куннэй вздрогнула, обернулась на Вана, но тот, кажется, ничего не услышал.

«Конечно, не мог услышать, а вот Моро…»

Дерево, дрогнув, вернуло ветвь в крону. Ван-И напряженно сглотнул и отошел на шаг от ближайшего на вид совершенно обычного, хотя и не знакомого куста.

– Какая у тебя занятная… флора. Или фауна?

– Флора. Наверное. Да ты не волнуйся, они не агрессивные, просто слегка отличаются от тех, что на поверхности. Говорят, сохранившиеся древние виды… хотя много они понимают, те, кто говорят.

– Ядовитые?

– Не. Да не тронут они тебя, Вань, не ссы, – Моро дружески похлопал дерево по стволу и пошел к берегу. Сел на траву, между кустом и Ваном, похлопал рядом, мол, и ты садись. Моро вытянул сигарету из почти полной белой пачки.

Ван-И сел, поднял брови: «Не тронут?»

– Они тебя, как сказать… не видят.

Моро сделал неопределенный жест рукой, за сигаретой протянулась нить дыма, раздвоилась, вновь слиплась в одну.

– Узнают только своих?

– Можно и так сказать.

Ван пожал плечами, обернулся к Куннэй, кивнул: «и ты садись». И она села – рядом с Ваном, подальше от Моро. Ван-И протянул к ней руку, положил поверх ее, но Куннэй подтянула ее к себе: «не надо».

Перед ними рябью отражался свет ламп на воде. На пруд приземлилась и тут же взлетела огромная, с локоть стрекоза – кругами разошлись волны от каждой из шести лап… Моро докурил сигарету до фильтра и затушил окурок о камень. Достал и с тихим щелчком поджег вторую.

– Знаешь, все здесь выращено из семян или яиц, собранных у края Разлома. Слышал, поди, что-то об этом?

Ван пожал плечами:

– Люди много чего говорят. И о Разломе тоже, но…

– Но не всему стоит верить, да? Это, конечно, верно. – Моро усмехнулся, стряхнул пепел. – Но иногда говорят и правду.

– Но это ведь запрещено. Нелегальные экспедиции местного населения… о них не врут, значит. Кстати, ты же сам из тех краев, а? Может, еще и сам достал?

Моро вздохнул и затушил сигарету все о тот же камень: в этот раз на половину целую.

– Не вполне из тех… И не сам. Но когда-нибудь, может, даже очень скоро обязательно там буду.

Ван-И повернул к нему голову: Моро смотрел вдаль. На пруд и куда дальше него, дальше берега, что за ним. Лицо его было сосредоточенно и тоскливо… Ван никогда не знал, о чем он думает – но, может, именно поэтому и ценил дружбу с ним.

Куннэй подтянула ноги к груди, обняла колени: от воды тянуло холодом. Вдруг в воздухе раздалась длинная, настойчивая вибрация, а за ней – четыре писклявые ноты хорошо знакомого ей рингтона. Ван вскочил, отряхнул брюки суетно и неловко и прошел вдоль берега, приложил телефон к уху: «Да, слушаю, Виктор Степанович…»

На берегу осталось двое: Куннэй и Моро. Она боялась смотреть на него, разговаривать с ним: на нее давила вина и обида. Но все-таки…

Моро был ужасно, до странного интересен ей.

– Днем тут посимпатичнее, а?

– Я… я думала, что я сплю. Если бы я знала, я бы никогда в жизни…

– А какая разница?

– Что?

Она рывком подняла от колен голову, повернула к нему: Моро смотрел на нее спокойно. Так же спокойно поднял с земли, плоский камень, бросил – тот отскочил от воды тремя блинами и на четвертом утонул.

– Как это «какая разница»? А как же… что ты за человек такой вообще! Как ты можешь быть таким спокойным, как ты можешь строить из себя друга Вану, такому хорошему человеку, когда…

– А ты все в кучу не вали. Во-первых, я и не человек. Ты, кажется, говорила, что «видишь», не? Соврала, получается. А во-вторых… ты хотела, я дал. Не надо усложнять простое, ладно? И ты смотри, что, думаешь, важнее: намерение или дело? Я вот думаю, что намерение. Всегда. Так что сон, не сон… никакой разницы. Да и нет смысла думать о том, на что нельзя повлиять, а? Только нервы мотаешь, прежде всего себе самой.

Куннэй покачала головой:

– Как у тебя все просто, ужасно просто. И не врала я!.. Вижу.

– И что, с самого начала видела? А сейчас? – Моро улыбнулся: зубы у него были крепкие, крупные. Совсем не такие, как у Вана.

Он положил руку на траву, и к его запястью потянулся, обвил стебель с флюоресцентно-синими разломами на коре.

– Красивый, а не… точно не ядовитый?

– Вообще без понятия. Так что?

Куннэй глубоко вдохнула, выдохнула:

– Вижу, но не всегда. Там не все так… просто, у меня вообще не все так просто, как, видимо, у тебя. Чтобы видеть, мне нужен дым, желательно благовоний, хотя бы просто дерева, потому как табачный дым связывает с низшими духами и… то есть, мне так говорили. – Куннэй виновато улыбнулась, Моро кивнул: «ну-ну». Она поспешно продолжила, переходя на шепот, – и еще нужно, это… определенное состояние сознания. Резонанс. И резонанс даже важнее, чем дым.

Она поспешно замолчала, нашла глазами Вана: тот метрах в ста стоял, ковырял носком траву и что-то говорил по телефону. Она прислушалась, уловила обрывочные: «да, по тому протоколу, думаю… знаю, случай исключительный, но и вы меня поймите… как, газовый анализ крови делали?..». Облегченно выдохнула: ничего.

– Шаман, что ли?

На секунду она застыла, покачала головой:

– Могла бы быть кем-то вроде, но… это все глупости. Ребячество, важное только для темных людей. Ван, наверное, говорил, я теперь на геолого-геофизическом учусь, буду месторождения полезных ископаемых обнаруживать и разрабатывать, что ли. Складчатость изучать. А наука присутствия «духов» и тому подобного не терпит, знаешь ли… И земля тоже. Не терпит.

Моро вдруг рассмеялся сухо и мелко, через нос:

– Странная ты… «земля не терпит»… много ты о земле знаешь-то, а? Видеть и такое говорить… дура, что ли? Мой народ куда прочнее вас, людей, привязан к земле, и что же с того?

Куннэй сжала руку: вот она, нить. «Потяни за веревочку, дверь и…»

– Ваш народ?

Смех застыл на его лицо. Потух.

– Сама же уже поняла. Люди по-разному нас называют и все равно ни черта не знают о нас. Драконы. Змии. Пханлуны. Воплощение ян. Легендарные тысячелетние твари, парящие в небесах, обитающие в море и в земле, олицетворение мудрости, императорской власти и так далее и так далее. Ну?

И словно мир, странный, зубчато-сломанный, кривой повернулся до щелчка и встал в плоскость: дракон. Дракон. Она вдохнула всей грудью, вцепилась в рукав его кофты обеими руками:

– Китайский дракон?

Моро поморщился, цокнул языком:

– Да ничейный. Люди, хоть и живут в одном мире, видят примерно одно и то же, а все по-разному толмачат. Китайский, корейский, русский, еще черт знает какой… Еще и тут наврут, там привидится, мол, что-то разное. А ничего разного и нет.

Поднял камень, кинул следующий «блинчик»: утонул на пятом. Хороший бросок.

– А… крылья есть? Есть же?

– Дура ты. Драконам не нужны крылья, так, додумки слепых.

– Слепых?.. А. – Куннэй сжала губы, кивнула в сторону Вана.

– Да, таких слепых. И хотя он умнее многих, но…

Куннэй сжала его рукав сильнее, так, что чувствовала тепло его широкой твердой руки под пальцами. Сказала тихо-тихо, у самого уха Моро:

– Так ты… не говорил ему?

– Вредно, очень вредно много знать.

На тридцать долгих секунд повисла тишина. Куннэй все так же сжимала его рукав, но вдруг, будто опомнившись, отпустила, отодвинулась от Моро на метр. На пару секунд повисло молчание, только Ван-И что-то говорил быстро и невнятно. Вдруг Моро спросил:

– А что ты злишься, кстати? Вечер неладно прошел, ночь? Скажешь, что я что-то тебе не то сделал, не так понял? У вас, людей, вечно все сложно.

– Тш-ш! – Куннэй вдруг покраснела, прижала палец к губам. Оглянулась: Ван был все там же. Только сжимал теперь волосы в пальцах: всегда так делал, когда думал. – Да что… да не в том дело вообще! Вина на меня давит, понимаешь, по-человечески?

Она прижала кулак к груди, туда, где билось сердце, посмотрела на Моро упрямо и настойчиво. Но Моро оставался спокоен. Подобрал камень, повертел в крепких толстых пальцах и снова бросил – камень отскочил и утонул на втором блине.

– «По-человечески» – нет, не понимаю.

– Ну да, верно…

Куннэй вздохнула и устремила взгляд туда, далеко-далеко, дальше пруда и берега за ним. Ее вдруг накрыло оцепенение: «по-человечески»…

– Ну как, нашли тему для беседы?

Куннэй вздрогнула: рядом с ней, щелкнув коленями, опустился Ван. Она не услышала его шагов – «еще бы немного и…»

– Извините, ничего уж без меня и не могут. Как было бы хорошо, если бы принцип «нет незаменимых» соблюдался хоть иногда, – Ван возвел глаза к небу, достал из кармана брюк платок и вытер лоб. – Еще ни одного отпуска, ни одного праздника не прошло без звонка. Хотя, конечно, это хорошо: только дурак не радуется работе.

– Но иногда стоит радоваться и ее отсутствию, – философски заметил Моро, дружески хлопнул Ван-И по плечу, что тот стоически перенес. – С возвращением. А мы тут так… о древнекитайской мифологии.

– О! – лицо Вана вытянулось, он экспертно поправил очки. Куннэй знала это выражение: рыба нашла воду. – В этом я, с позволения сказать, кое-что смыслю.

– Ой ли?

– Ой ли, мой друг! Китайская мифология одна из древнейших дошедших до наших дней мифологий, и ее древность напрямую коррелирует с, скажем так, фундаментальностью многих ее мотивов, например, очень интересен исходный Мир Хаоса с последующим расщеплением его на человеческую землю и божественное небо, но можно вспомнить еще и единство макрокосма и микрокосма, которое выражается, в частности, в начале мира через тело первочеловека… имя Пань-Гу вам о чем-нибудь говорит?

– Ну так, пересекались пару раз по молодости, – ответил Моро с ноткой ностальгии в голосе, зевнул. – Были люди в наше время.

Ван-И усмехнулся, возвел глаза к небу, а Куннэй почти была уверена, что Моро вовсе и не шутит.

Они покинули оранжерею, когда всем троим ощутимо захотелось есть, а на стеклянный купол упали тяжелые первые капли дождя.

***

Под самой крышей был зал, основательный, обитый серым сукном, с тремя рядами по пять широких кресел из железа, синтепона и скользко-красного кожзама. Болтами прикручены ножки, болтами же – проектор к косому мансардному потолку, по которому тихо-тихо, уютно барабанил дождь…

– Да уж, давно я тут не был. Ловко ты все-таки все тут устроил, прям кинотеатр. Так же нужно будет сделать. Как-нибудь. – Ван опустил сиденье кресла и сел в первый ряд, пошевелил плечами, устраиваясь поудобнее.

Куннэй вздохнула: она знала это «как-нибудь». Пока ни одно такое «как-нибудь» еще не настало, ни разу.

– Не усни только.

– Да не… – отмахнулся Ван, хотя он, конечно, прекрасно знал, что уснет.

Куннэй села рядом, а Моро – по левую руку от нее, так что она слышала его спокойное теплое дыхание. Он сжалась, хотела пересесть, но не стала: Ван-И мог не так понять. Бедный, милый Ван-И… В голове теснились мысли, одна страннее другой. И эхом все отдавалось и отдавалось в ушах:

Ты хотела – я дал. Не надо усложнять простое.

– Не надо усложнять… – шепотом проговорила она.

– Что?

– Прости, что-то мысли вслух. Кстати, а что мы вообще смотрим? Какой-то, ну, фильм? Вы говорили про какую-то осень?

Звонко цокнул языком Моро, сказал:

– Весну. И никаких посторонних мыслей в этом зале.

Куннэй на секунду захлестнула злоба: да как он может говорить ей такое, говорить такое теперь! Теперь, когда…

– Никаких посторонних мыслей. Иначе ничего не поймешь.

– А так уж обязательно понимать?

– Да.

Куннэй медленно кивнула: проще было не спорить. Сидеть тихо, переждать, перетерпеть. Секунда – погас свет и на стене отчего-то знакомо и тоскливо полетел черный на сером небе косяк журавлей. Стеклянно ударила нота рояля, человек в серых пальцах растер серую же почку вербы. Куннэй посмотрела на Вана: на линзах его очков снова летели журавли, скрывая его глаза. Почему-то ей показалось это забавным и трогательным.

Поверх шороха прокручиваемой пленки («Пленки?» – Куннэй запрокинула голову, туда, где в полумраке мельтешил блик на черном, лаковом теле проектора. На двух бобинах, на объективе… – «Да, пленки») наложился голос:

– Господин Бользен, вы меня слышите, господин Бользен?

Куннэй слышала. Слушала. И не помнила ни о драконах, ни о саде в левом крыле, в котором была так недавно, ни о «сне»… ни о чем не помнила. И когда спустя сцены, кадры, на стене прокручивалось огромное, с нарисованным солнцем колесо полифона, Ван сказал:

– Все-таки кинематограф это такой, понимаете ли, эскапизм.

…и, подперев голову тонкой рукой, провалился в глубокий сон.

Все-таки заснул.

Куннэй хотела обернулся к Моро, попросить остановить пленку, но – незачем. Конечно, незачем. И когда спустя тридцать минут белое пламя на серебряном блюде перекрыли титры, Моро встал, обошел ряд и опустился на кресло по левую руку он Куннэй.

– Хорошо снято, думаю, – сказала она несколько погодя. – Мне даже как-то… спокойнее стало, что ли.

Моро поднял брови, сжал губы:

– Считается, что кино должно развлекать. Это пожалуй.

– Но?

– Но должно быть и что-то еще.

Титры кончились и экран стал сплошным белым пятном. Стена отражала свет, и тот ложился на ее плоское, без теней, лицо – и на его, со сплошной густой тенью под выступавшими бровями. Только влажно и хищно блестели глаза.

– Странный ты такой. Я совсем не понимаю тебя.

– Это и необязательно, – одними губами, почти беззвучно сказал Моро. И громче, – уже поздно. Найдешь вашу спальню?

– Нашу? А, то есть… найду. Спокойной ночи.

– Спокойной.

Моро ушел. А Куннэй вздохнула и мягко-мягко толкнула уже лежавшего поперек двух кресел Вана:

– Вставай давай, ну…

***

В ту ночь она заснула спокойно, чувствуя незримое, умиротворяющее присутствие Вана рядом с собой, на другом крае широкой кровати. Ей снился котлован.

Вода в нем была холодной-холодной – Куннэй шла медленно, отрывая ноги от илистого скользкого дна. Ил поднимался клубами, вода мутнела…

– Да чего ты, тепло же! – прокричал брат, подплыл ближе, разбрызгивая воду по-подростковому длинными руками.

– Хо-олодно! Смотли, мулашки, – чуть не плача протянула она, вытянула пухлые в гусиной коже руки. – Я лучше на белег…

– Ой, ну чего ты такая трусиха! Вот, попробуй, какая теплая…

– Ай, не надо, не надо!

Но поздно: в нее фонтаном полетели брызги воды – он зачерпывал ее обеими руками, кидал, она рассыпалась, падала на кожу Куннэй. Она зажмурилась и села, по шею спрятавшись в воде.

– Дул-лак! Дулак ты, я все бабе ласскажу!

Она нырнула – пузырями вздулись и опали в мутной воде черные хвостики волос – и, оттолкнувшись от дна, она неуклюже, по-собачьи поплыла вдоль берега темневшего, рябью отражавшего голубое небо и вершины елей котлована.

– Зато уже не холодно, а? – прокричал брат так, что проскочили писклявые нотки.

Куннэй обернулась, посмотрела обиженно:

– И все лавно дулак! Все лавно бабе ласскажу.

– Ну-ну, рассказывай. Только глубоко не заплывай.

Куннэй ударила маленькой ладошкой по воде и поплыла подальше от брата. Вместе с кровью ее сердце качало жгучая детская обида, и потому она совсем не уставала – плыла и плыла, все дальше и дальше в темной воде. Уже не смотрела за берегом, вздрагивала, когда ее ног касались водоросли, но не оборачивалась и плыла, плыла…

Наконец, вокруг нее сомкнулась мертвая, густая тишина. Котлован плотно обступал лес, так что не видно было неба между ветвей. Не проступало солнце. Она остановилась и не достала ногами до дна. Прокрутила воду еще раз, на маленькую смуглую ногу налип холодный лист – и ее захлестнула паника, в ушах оглушительно, до боли забилась кровь, рот исказился судорогой: кричать, кричать!

…но не кричала. Тишина была вязкой, густой, гулкой во все стороны воды и незнакомого леса у ее берегов – такую тишину не порвать. Куннэй знала, чувствовала. И вдруг ветер зашумел в кронах, шелест отразился в воде, сложился в слова:

Сир анныгар, кыыс, эн дьыл-лҕаҥ, дьылҕаҥ-эриэн үөн, эриэн-н-н үөн күүтэр…

[Тебя ждут под землей, девочка, ждет твоя судьба, судьба-змея, змея…]

И вдруг она поняла: там, на берегу, среди темных елей на нее кто-то смотрит. Куннэй замотала головой: нет, нет! – а ветер перешел в шипение, она зажала уши, и отражавшее в котловане небо сомкнулось над ее головой. Куннэй в панике вдохнула полной грудью, зажмурилась, молясь, где-то далеко-далеко в сознании молясь о том, чтобы проснуться.

…воздух был чистый. Легкий-легкий. Выдохнула, снова вдохнула. И теплое солнце алело сквозь закрытые веки, и кожу обнимала по-летнему сухая трава.

– А?

Она протерла кулаком глаза, села: рядом сидел, сжимая траву руками, брат. На коже блестела вода, на ноге алыми каплями выступила на царапине кровь, на грязных смуглых щеках – слезы.

– Куннэ-э-эй…

Он обнял ее, такой костистый, нескладный. До боли.

– Отпусти.

– Куннэ-эй… – он шумно втянул сопли в нос, продолжил, – прости меня, я такой дурак, такой дурак, я так испугался, меня бы бабка… прибила… да что бабка, э-эх!

Он снова втянул сопли, еще раз коротким вдохом. Она надула губы и толкнула его:

– З-задушишь!

Брат поспешно отпустил ее, тут же замолчал и вытер сопли рукой, руку – о траву. Блестели на солнце капли воды, застрявшие в его волосах. «Так красиво», – подумала Куннэй.

– Не пойдем больше плавать сегодня, ладно?

Она кивнула: «завтра». Подул ветер, так, что снова зашелестели ели: она закрыла глаза, прислушалась… ничего.

– А с тобой говолят деревья, блат?

Он повел плечами, прижал угловатые колени к тощей груди:

– Деревья не разговаривают.

– А бабушка…

– Бабушка говорила не про сами деревья, балда, а про…

Вдруг брат стал размываться. Его лицо смазывалось, сливалось с солнцем, с травой, с блеском котлована, со всем миром, и далеко-далеко в этом мареве она слышала его голос и все никак не могла понять, что он говорит.

– …про иччи, – сказала она сквозь полусон и открыла глаза: Ван спал спокойно.