Читать книгу Дневник Энрида Борисовича Алаева. Том 2 - - Страница 3

26 июля, вторник

Восемь лет назад, помню, я вел дневник. Но потом кто-то вбил в мою голову чушь, что дневники ведут лишь великие люди да сентиментальные студентки. Первые – для истории, вторые от – безделья. Так как я не причислял себя ни к тем, ни к другим, то, разумеется, бросил это дело. Потом, конечно, я понял, что это чушь. Каждый человек должен иметь какое-то подобие дневника, где бы он подводил итоги своей работы, в меру философствовал, записывал хоть и редкие, но умные мысли.

Руководствуясь такими соображениями, я и начинаю опять вести дневник после восьмилетнего перерыва, утешая себя мыслью, что за этот восьмилетний перерыв я сохранил для человечества тонны ценной бумаги и декалитры не менее ценных чернил.

Дневники, как правило, ведутся лично для себя. В них люди пишут свои самые сокровенные тайны, свои личные горести и радости. Но, бьюсь об заклад, что вряд ли найдется такой мемуарист, который не тешил бы себя надеждой, что его писанину со временем обнаружат потомки и сделают его дневник (предварительно обработав литературно) достоянием общества.

Каждый считает себя рожденным для великих дел. Что ж, это хорошо. В нашей Советской стране это вполне возможно, ибо разве есть более великое дело, чем строительство коммунизма? Для этого надо только не считать себя непризнанным гением, а засучив рукава, включиться в эту величественную стройку. Вот тогда ты – великий человек, честь тебе. Слава народа – твоя слава. А тот, кто ищет личной славы в общем деле, тому до величия что глобусу до земного шара. Славен малый воин, участвовавший в великом сражении, нет славы «великому» генералу, которому везет лишь за карточным столом.

Кто обвинит меня, если и я считаю себя великим человеком лишь за то, что я гражданин Советского Союза?

Мне не нужно, братцы, ордена,

Мне слава не нужна,

А нужна, больна мне Родина,

Родная сторона.

(Твардовский)

Словом, я – простой советский человек, каких у нас двести миллионов. И тот, кто хочет узнать, что думают наши простые советские люди, он прочтет с интересом мои записки. Людям известным, знаменитым – легко: они что ни скажут, все войдет в историю, каждое их слово размножается стотысячным тиражом. Мои слова не требуют того, чтобы их пускали в линотип – зачем размножать то, что и без того известно каждому представителю нашего двухсотмиллионного народа, чем дышат все наши советские люди? Может быть и не все – как говорят, в семье не без урода. Легко дышится, легко работается, когда сознаешь, что таких уродов становится все меньше, и меньше, что они вымирают как мамонты в ледниковую эпоху.

Родился я в 1925 году в городе Одессе. Кажется, немного уже пожил на этом свете, и вот недавно стал писать автобиографию для личного дела, так вся она уместилась на тетрадной странице. Родился в Одессе, жил в Москве. В 1933 году пошел в школу, в 1935 году вступил в пионеры, в 1940 – в комсомол.

В 1941 году началась Великая Отечественная война. В январе 1943 года я ушел в Советскую Армию, направили учиться в Иркутскую школу авиамехаников. После окончания работал механиком самолёта в Поспелихе, Калачинске, Омске, Любино. В 44 году был принят в кандидаты партии, а в августе 46-го – в члены ВКП (б). Через год поехал учиться в Рижское военно-политическое училище ВВС, где и нахожусь по сей день. В сентябре этого года я должен стать советским офицером.

Вот и вся моя биография. Она, как две капли воды, похожа на биографии моих сверстников, людей нового, советского поколения.

Я люблю свою Родину. Я люблю её потому, что всем лучшим в себе я обязан ей. Родина для меня – это школа, где я учился пионером, завод, где я работал комсомольцем. Родина для меня – это великий советский народ, которому я, его сын, дал клятву – не щадить своей жизни в борьбе с врагами. Родина для меня – это воспитавший меня комсомол, это наша ленинско-сталинская партия, с которой я связал свою судьбу. Я мало еще живу на свете – моя биография, как я сказал, умещается на тетрадном листе. Но сколько бы ни прожил я еще, всю свою жизнь отдам своей Социалистической Родине. Потому что я люблю ее –навсегда.

Землю, где воздух – сладкий морс,

Бросишь и мчишь, колеся.

Но землю, с которою вместе мёрз,

Вовек разлюбить нельзя.

(Маяковский)

Я люблю жизнь: она так прекрасна! Ведь чтобы быть счастливым, надо любить жизнь. Те, кто этого не понимает, для них жизнь – мука, прозябание, несчастье. Я же хочу быть счастливым. Для меня жизнь – это работа и учеба, это наши советские будни. Нет, я не ищу покоя. Я люблю жизнь кипучую, боевую, беспокойную, полную радостей и горестей, успехов и неудач. Я прокляну тот день, когда скажу себе: сегодня мне нечего делать. И выше этой жизни я ценю только счастье своей Родины и честь коммунизма.

Я люблю искусство. Нет, я никогда не стремился стать композитором, не рвался на сцену, не делал попыток стать плясуном-профессионалом. И все же я учусь на пианино, обожаю гитару, снашиваю в пляске не одну пару сапог. Ибо не мыслю себе современного советского человек без любви к искусству, нищего эстетически.

Я люблю спорт. Нет, не за то, что он дает физическое развитие организму, выносливость, не за то, что он придает телу красоту древнегреческого атлета. Самое ценное, я считаю, в спорте то, что он развивает в человеке неукротимую волю к победе.

Я стремлюсь к знаниям. Своим девизом в этом стремлении я взял слова Ильича:

«Коммунистом можно стать лишь тогда,

когда обогатишь свою память знанием тех богатств,

Которые выработало человечество».

Развитие производительных сил в наше время достиг таких небывалых размеров, объем разнообразных знаний стал настолько велик, что одному человеку постичь его невозможно. Наш век не может дать ни Леонардо, ни Ломоносова. Но если все отрасли науки, все предметы знания охватить одному человеку невозможно, то знать в совершенстве одну отрасль и иметь представление о других можно и должно. День, когда я к своим знаниям не прибавил ни зерна нового, самый пропащий и бесцельный для меня день.

Надеюсь, теперь ясно, что представляет собой простой советский человек.

Но все-таки самым главным качеством советского человека, основной чертой его характера есть умение без страха признавать свои ошибки и умение без спеси исправлять их. Надо всегда иметь мужество признать свои недостатки. Идеал не в том, чтобы отрицать свои недостатки, а в том, чтобы признавать их и устранять.

Посмотрим, хватит ли у меня мужества признать свои недостатки. Или, может быть, у меня их нет? Ерунда, конечно. Люди без человеческих недостатков так же редки, как человеческие недостатки без людей. Наш идеал – Иосиф Виссарионович Сталин, а разве у него когда-либо дрогнула рука, когда он вскрывал свои ошибки?

Конечно, самому трудно указать свои недостатки. Со стороны, говорят, виднее. Что греха таить, каждый склонен считать, что именно он, а не кто другой думает и поступает правильно.

Самым главным и самым большим своим недостатком я считаю недостаточную твердость в выполнении поставленной задачи, поиски компромисса с задачей при появлении якобы непреодолимых препятствий.

Как пережиток капитализма в сознании осталась во мне некоторая доля тщеславия.

Слишком поздно стал я придавать значения спорту. Теперь приходится раскаиваться в этом – раскаиваться, но не унывать, не опускать руки.

Дальше. Хотя я и считаю себя закоренелым оптимистом, но грущу свирепо, болезненно. Грусть, конечно, хорошая – я бы сказал, веселая штука, когда ей предаваться в меру. Я же в минуты грусти ударяюсь в такую субъективную лирику, что самому страшно становится.

Что же, учтем эти недостатки. Будем их исправлять, а уж детей своих – учить на своих ошибках.

Ну хватит на сегодня, а то готов сразу всю бумагу исписать – давай лишь чернила. Я – в наряде, дежурный по столовой. Время – четвертый час. Пора идти на отдых. Вот еще один мой недостаток: как ударюсь в лирику, так ничем не остановишь. Хорошо хотя то, что в дневнике этот недостаток не так заметен, как в разговоре или письме: не терзать чужого слуха, не отнимать чужого времени.

27 июля среда

Послезавтра – день рождения Женьки Пышкина, послал ему поздравительное письмо.

У меня много друзей. Но нет дороже Женьки. Мы познакомились с ним в сорок шестом году в марте. К нам в полк из Омска приехала группа курсантов для обучения на УТ-2, и среди них был старший сержант Пышкин. Не сразу мы сошлись так близко. Сначала я был восхищен его игрой на гитаре, стал учиться у него. Потом узнал, что он – плясун, а уж два плясуна всегда найдут общий язык, если не в разговоре, так в пляске. Оказалось, что Женька – квалифицированный пианист. Так постепенно мы шли к нашей дружбе.

По счастливой случайности, когда расформировали калачинский полк, мы с Женькой попали вместе в Любино, в одну эскадрилью (конечно, я – механиком, он – курсантом). Мы обрадовались оба этому. Однако ничто нас не сблизило, не сдружило так крепко, как марксизм.

Женька – старый большевик, с сорок четвертого года. Я в это время (в августе сорок шестого) поступил на заочное отделение Омского пединститута и начал усиленно штудировать историю партии. Как-то Женька увидел меня за конспектированием «Капитала». У нас завязался разговор, перешедший в спор, я все более убеждался, что в лице Женьки имею перед собой грамотного и принципиального марксиста. Я восхищался логикой «Коммунистического манифеста», а он стал приводить мне примеры логики из энгельсовой книги «Происхождение семьи», которой я еще не читал. Своей начитанностью, своим зрелым марксистским мышлением он покорил меня окончательно.

Надо сказать, что и ему пришлось по душе моя страсть к наукам, к марксизму. Теперь тем для бесед и споров было более чем достаточно. Женька был моим идеалом, и я тянулся изо всех сил, чтобы быть достойным его.

Кто такой Евгений Пышкин? Это – простой советский человек, как и я. Но меня неудержимо тянуло к нему потому, что я видел в нем воплощение всех черт нашего советского юношества.

Женька – коммунист. И не просто потому, что носит партбилет в кармане, а потому, что большевистская принципиальность пронизывает каждое движение его души, каждое его слово и дело. Он такой коммунист, который не знает зазнайства, не останавливается на достигнутом.

Женька – замечательный спортсмен гимнаст. Нет такого вида спорта, в котором он не смог бы выступать – и не на последнем месте. В апреле этого года он приезжал в Ригу на окружные соревнования, по округу он занял третье место.

Я еще не встречал человека, который был бы так эстетически и музыкально развит, как он (разумеется, я не говорю о профессионалах). Женька в совершенстве играет на пианино, гитаре, аккордеоне, балалайке. Пляшет очень здорово, может играть на сцене, немного поет.

Единственное, в чем мне уступал Женька – это в шахматах: я еще не знал от него поражений.

И вот этого Женьку я взял за образец для себя. Он пророй и сам того не знал, как он тянул меня за собой, какую воспитывающую роль сыграл он в моей жизни.

В октябре сорок шестого года я проводил его в отпуск в Минск. И вот тогда мы поняли, что жить без друга друг не можем.

Везде нас можно было встретить вместе. Старший лейтенант Сивкин так и звал нас «не разлей – вода». Мы вместе участвовали в самодеятельных концертах, гастролируя по Сибири, вместе летали, вместе доходили зимой, вместе изнывали от летней жары. Ссорились ли мы когда-нибудь? Я не помню такого случая. Конечно, были споры, и довольно жаркие. Да и сейчас в письмах мы больше ругаем друг друга – ну так это ж в порядке критики и самокритики!

Долго мы были с ним вместе. Но всему хорошему приходит конец раньше, чем мы успеем им насладиться. Я уехал учиться в Ригу. Это – наше обоюдное решение.

Летом сорок седьмого мы встретились с ним в Москве – совершенно случайно. Я ехал в Ригу, он был на олимпиаде художественной самодеятельности ВВС. Вместе нам удалось побыть несколько часов на станции Быково.

Когда поезд умчал меня, Вика – курсант, приехавший тоже на олимпиаду – спросил Женку:

– Тяжело?

Женька только кивнул головой. Вика продолжал, желая утешить товарища:

– Вот так и кончается солдатская дружба. «На север поедет один из вас, на Дальний Восток – другой».

– Кончилась? – неожиданно решительно ответил ему Женька. – Нет. Наша дружба только начинается. Вот ее первый порог.

С тех пор наша дружба стала находить выражение почти исключительно в письмах. В октябре прошлого года я во время отпуска заезжал к нему в Паневежис, куда он был направлен в чине лейтенанта после окончания Омского училища летчиков. В апреле он приезжал ко мне в Ригу. Следующую нашу встречу мы наметили на октябрь этого года, к моему выпуску.

Получить письмо от Женьки – праздник для меня. Мне особенно дорого его письмо, которое я получил в апреле прошлого года. Вот оно:

«Сибирь, 16 апреля 1948 года

Ты прав, мой друг, жизнь хороша и прекрасна! Но жаль только, что это замечается только в какие-то отдельные минуты, когда ты действительно всем своим существом чувствуешь величие и красоту жизни, а во всех остальных минутах эта красота вновь закрывается занавесью серых будней. И чем чаще человек находит в жизни прекрасное, тем совершеннее его существо…

Итак, прошу извинений, сознаю, что был не прав, был в таком состоянии, что смел предположить, что ты, с головой отдавшись новой кипучей жизни, перестал чувствовать необходимость моего присутствия. Виноват! Давай больше не будем об этом.

Я чувствую эту необходимость каждую минуту, и странно, как будто прошло уже немало, как мы расстались в Быково, а я чувствую тебя совсем рядом с моими мыслями…

Насчет случайностей в летной профессии это ты брось, все неожиданности могут стать таковыми, когда отсутствуют знание и техника, здравый смысл и самодисциплина, и если я когда-нибудь и разобьюсь, то можешь посчитать меня не соответствовавшим такому делу и не пожалеть ни на йоту.

Насчет времени – я полностью вошел в твое положение, сам это отлично знаю. Наверное, ты сейчас где-нибудь сидишь в столовой и читаешь мое письмо, укладывая в сумку свои объемистые книжки. В этих книжках просторно, это верно, а вслед за этим представь себе, что я глубоко вздохнул.

Вообще, Ридка, ты замечательный парень! Я, кажется, еще не говорил тебе об этом. Именно тот, кого я когда-то давно искал себе, чтобы подружиться с ним. В такой дружбе чувствуешь свой будущий рост в духовном и нравственном отношении. Знаешь, в тебе я нашел одну вещь, среди множества остальных прекрасных черт, а именно: кристальное отражение моей преданности великому общему делу, законам нашей великой эпохи, слову «Советский гордый человек», и мне очень, очень(!) отрадно и приятно чувствовать между нами эту, на первый взгляд незаметную, но большую внутреннюю гармонию.

Почему гордый? Да, именно Гордый Человек, потому что он вправе и должен гордиться тем, что первый из всех людей нашел то, чего не могли найти на протяжении многих веков никто, хотя, может, внутренне и давно ощущали необходимость этого на нашей человечьей планете…

Крепко тебя целую, чорт!

Твой Женька»

Иногда мне здорово попадает от Женьки в письмах. То он меня ругает за «сугубый материализм» (каюсь, грешен), то за теорию «отмирания родственных связей в коммунистическом обществе» (одно время я защищал эту «теорию», которую вывел из неправильного понимания слов Энгельса об отмирании семьи при коммунизме). Ну, я тоже в долгу перед ним не остаюсь!

Дружба – не самоцель, она должна принести свои плоды. Мы с Женькой давно задумали написать музыкальную комедию из жизни авиаторов. И мы достигнем своей цели.

О чем ты сейчас думаешь, мой дорогой друг? Знаешь ли ты, как жажду я нашей встречи? Вряд ли с большим нетерпением «ждет любовник молодой минуты сладкого свиданья».

Наша дружба с тобой – это тот источник, из которого я черпаю свои силы. Да, я никогда не боготворил нашу дружбу, не рассыпался перед тобой в сентиментальностях. Что ж, мне простительно: я «сугубый материалист». Но знай, Женька, нет для меня более крепкой и святой дружбы, чем с тобой. Может быть, я и не скажу тебе этого никогда вслух. Но разве ты не догадываешься, что это именно так? Говорят, друзья понимают друг друга с полуслова.

Мы понимаем друг друга без слов.

Разве это не доказывает, что наша дружба крепка и непоколебима?

29 июля, пятница

В среду после наряда в нашей группе проходило партийное собрание. Разбирали самый больной вопрос – работу боевого листка. Действительно, Кричанивкер –редактор запустил стенную печать, боевой листок стал нерегулярным, бессодержательным и вообще выходил под большим давлением. Разумеется, мне, как секретарю партийной организации тоже попало. Особенно мне понравилась критика со стороны Саши Мартынова. Он не побоялся моего авторитета, как это делал в своем докладе Кричанивкер, а прямо направил главное острие своего выступления против меня: Алаев не контролирует работу Кричанивкера, не наладил систему партийных поручений, не организовал выпуск бюллетеня.

Саша бил в точку, и если бы не его выступление, вряд ли собрание приняло бы такой острый и критический характер.

А ведь в прошлом году курсант Мартынов был одним из недисциплинированных и пассивных коммунистов – такие сидят тяжелым камнем на душе секретаря. Дважды его мы разбирали на партийных собраниях. При замечательных способностях не учился на «отлично». Был замкнут, неразговорчив и с очень большим даже для него комплекции самомнением.

После отпуска я не мог не заметить перемены в нем. Он стал самым активным коммунистом во взводе, помогает мне больше, чем мой заместитель Мелешко. Обычные отношения между ним и мной стали переходить в дружбу. Однажды он написал мне в записке: «Я горжусь тобой и в душе равняюсь по тебе». Что ж, если мой пример хотя бы чуточку послужил причиной такого «перевоплощения» Саши, то я доволен.

Критиковал он меня больно… но правильно. Меня стоит раздразнить, задеть мое партийное самолюбие. Вчера вместе выпускали бюллетень к зачету по воздушно-стрелковой подготовке, который состоится завтра. Что мне нравится в Мартынове, так это его стремление не отделять слов от дела. Хотя и большой любитель поспать, но вчера стоически помогал нам выпускать бюллетень до двух часов ночи.

Кто боится критики, тот боится правды. У меня не было тени недовольства выступления Мартынова на партсобрании. Большевистскую принципиальность я ставлю выше самолюбия. И тем более я благодарен Саше, что меня как-то щадят, боятся критиковать, а если и критикуют – то вежливо, сладко, так как наверно, будут критиковать милиционеры коммунистического общества нарушителя правил уличного движения.

Получил письмо от Лидии Михайловны Пичугиной. Шлет привет из Крыма. Сильно скучает по Риге, уже ей надоело в санатории.

Очень интересно и своеобразно вошла эта девушка в историю моей жизни. Познакомились мы с ней давно, в ноябре сорок пятого года. Я тогда только что приехал в Калачинск из Поспелихи.

Наш полк жил тогда особенной жизнью и мало походил на воинскую часть. Шел реорганизационный послевоенный период в авиации. Демобилизация, отпуска, расформирование частей, переход на полковую систему обучения курсантов. Полетов не было, механики и курсанты занимались больше танцами и художественной самодеятельностью. Единственным более или менее культурным заведением в Калачинске был наш клуб (который скорее походил на конюшню), и вот туда вечерами собирались авиаторы и калачинские девушки, чтобы весело провести время в танцах или на концерте.

Лида Пичугина сначала мне не понравилась. Мы были с товарищами – она участвовала в наших самодеятельных концертах, читала мои стихи. Веселая была девушка, а главное – умная. Последнее качество едва ли не самое редкое у девушек, а потому и самое ценное.

Красавицей она не была, но ее черные локоны, милая улыбка, выразительные серые глаза, стройный девственный стан – сводили с ума многих ребятишек. Танцевала она хорошо и почти не имела отбоя от кавалеров. У нее был мелодичный грудной голос, немного в нос – пела она хорошо, а потом мне стало казаться, что поет она замечательно.

Новый сорок шестой год я встречал у нее в школе (она училась в девятом классе). Как раз, когда бой кремлевских часов сыграл прощальный марш старому году и вступил в свои права Новый Год, мы с Лидой оказались вместе. Шутя, обменялись бумажными елочными колечками. В черном костюме горничной с белой перелинкой она была обворожительна.

Когда я узнал, что Лида уезжает к отцу в Ригу, мне стало жаль, что такая хорошая девушка покидает наше общество. Потом я уехал на неделю в Омск – на смотр художественной самодеятельности – и там вдруг остро ощутил, что отсутствие Лиды переношу очень тяжело. Я понял, что полюбил ее. Даже сознание предстоящей разлуки не могло погасить моего чувства. Не дождавшись конца смотра, я умчался в Калачинск. Бог ты мой, как я хотел ее увидеть! Ехал я в тамбуре, было чертовски холодно – январь в Сибири не отличается мягкостью – но мне было легко, я был счастлив от того, что люблю, что скоро увижу свою любимую девушку.