Читать книгу Озомена - - Страница 6

Трежа: ранее

В лавку мимо меня проскальзывает женщина, и я сразу узнаю ее. Все друзья моих родителей как испарились, исчезли с горизонта, но я ничего им не забуду и не прощу. Мама часто повторяла, что у меня злое сердце, потому что, если кто-то сделает мне плохо, я не остаюсь в долгу, пусть уж Бог не обижается. И вот эта тетенька – она сделала нам с мамой плохо и теперь вздумала прятаться от меня. Да пусть убежит хоть в Кафанчан[17], я ее и там отыщу.

Ее зовут миссис Уджунва Мбачи, то есть она мама Уджу, это ее младшая дочка. Мы с Уджу раньше дружили, а миссис Мбачи приходила к нам в гости вместе со своим мужем, вот его имени я не помню – просто звала его дядей. Он был какой-то там вождь и любил распивать у нас шнапс Seaman’s и все время проливал его на ковер. Мама просто вся кипела от злости и после ухода гостей звала нашу служанку Мерси, чтобы та оттерла ковер щеткой с моющим средством Elephant Blue. Мама тыкала папе в лицо своими желтыми пальцами, похожими на сырые креветки, и приговаривала: «Эй, хватит приводить в дом этих дикарей – они извозюкали наш итальянский ковер!» Папа хохотал, запрокинув голову, потому что ему нравилось, когда мама изображала сердитость, хотя на самом деле они только и делали, что миловались. Папа тогда щипал ее за щечку и говорил: «Ах ты моя Икебе Супер»[18]. Он частенько повторял, что можно спокойно усесться на маминой попе, а она пойдет себе дальше и даже не заметит. А потом он как хлопнет маму по ее икебе, а та как притворится обиженной, а он как бросит на пол монетку, и я знала, что скоро мне достанутся новое платье, туфли, сумочка, потому что прямо сейчас мы отправляемся по магазинам тратить деньги, и еще зайдем в Den’s Cook, где мне купят гамбургер и мороженое, а маме – крем-соду. Мама скажет: «Только мне без томатного сока, я его не люблю», – а ей ответят: «Мадам, да мы уже все про вас знаем». И мама подкинет им чаевых за то, что они такие вежливые и помнят, кто что любит.

То были счастливые дни для всех нас.

А потом, потратив папины деньги, мы возвращались домой, и папа ставил пластинку с песней Вильяма Оньеабора[19] «Когда все прекрасно», и они с мамой все танцевали и танцевали. Тогда мне казалось, что другой жизни и не бывает.

В те времена тетушка Уджунва запросто, под честное слово, могла отдать маме отрез ткани, мама бы потом все равно заплатила. Старые комедии, аквете[20], а еще много голландского соуса с рынка в Ониче[21]. Когда папа умер, тетушка Уджунва первая приперлась, чтобы забрать то, что считала своим, при этом я ее даже на похоронах не видела. Вот поэтому теперь она и прячется от меня в лавке, как крыса какая-то.

Я немного посидела на корточках, а потом пошла за ней. Она уже успела переместиться в ювелирную лавку Ogba Gold. Я знаю эту лавочку, мы тут раньше бывали с мамой – именно тетушка Уджунва и познакомила ее с владельцем Соло. Потому что он никогда не обдуривает, так как ходит в церковь и может поклясться на Библии. Витрина Соло выложена черным поролоном, а на нем, словно звездочки на ночном небе, сверкают всякие кольца, сережки и другие украшения. Когда маму спрашивали, она всегда говорила, что покупает только настоящее золото, а не бижутерию, хотя я не знаю, чем одно отличается от другого, ну да ладно. Это дело прошлое, и у нас больше нет никакого золота, включая мамино обручальное кольцо и мое детское колечко из золота игбо. Все осталось только на фотографиях, но и они исчезли – и те, что в альбомах, и те, что в рамках. Это папины братья все забрали. Спрашивается, зачем им фотографии, на которых их даже нет?

Я стою, прислонившись к оцинкованной стене, прохожие бросают на меня косые взгляды, но никто даже не заговорит – мол, как дела? Как поживаешь? Шлепки Silpa велики мне на пару размеров: тетушка Уджунва говорила, что лучше большие, чем маленькие, на дольше хватит. Солнце светит в глаза до самого донышка, стоит знойный полдень. Мои ресницы разбивают свет на цвета радуги – красный, зеленый, желтый, оранжевый, но я не захожу под навес, жду, когда мимо пройдет тетушка Уджунва. Я хочу, чтобы она меня увидела, хочу посмотреть ей в лицо.

Торговец напитками играет мелодию консервным ножом, проводя им по покрытым холодной испариной бутылкам в красном ящике из-под кока-колы. Ящик он держит на голове: часть бутылок пустая, в других кола, черная словно ночные небеса, и еще там есть Krest Bitter Lemon с тоником, что иногда покупала моя мама, у него вкус как у лекарства от малярии. Разомлев от жары, тетушка Уджунва выходит из ювелирного. Ох, ну и горластая ж тетка.

– Эй, ты! – кричит она торговцу напитками. – Иди сюда!

Мужчина перестает играть мелодию и оборачивается к ней. Он ни разу не взглянул на меня, и тетушка Уджунва, видно, решила, что я уже ушла.

– Содовая есть? – спрашивает она. – Холодная хоть?

– Здравствуйте, тетушка, – говорю я.

– Господи Иисусе! – Она аж подпрыгивает от неожиданности. Торговец напитками предупредительно смотрит на меня, боясь, как бы я не испортила ему торговлю. Тетушка Уджунва пытается прийти в себя от такого сюрприза: грудь ее вздымается, и она часто дышит – прямо как собака, к хвосту которой привязали автомобильную шину.

– Трежа, это ты?

– Да, это я.

Она хватается за горло, словно сердце ее вот-вот выпрыгнет из груди, рука ее обсыпана золотыми браслетами и кольцами. В моем детстве тетушка Уджунва была чернокожей, а теперь у нее только руки и ноги черные, а кожа лица высветленная и дряблая, не то что у моей мамочки. Оттого, что тетушка Уджунва так высветляет кожу, лицо ее стало желтым, как манго, которое специально держат в целлофановом пакете, чтобы оно поскорее созрело для продажи. Ее щеки и веки покрыты сетью красных прожилок. На ней кофточка из оранжевого английского кружева, меж грудей на линии декольте блестит обильный пот, а на подбородке торчат волоски. Каждому известно, что только у таких злобных женщин, как она, начинает расти борода.

– Ох, бедная девочка. Как поживает твоя мама? Дай-ка я тебя обниму.

– Моя мама ничего, справляется, – отвечаю я.

Тетушка Уджунва сощуривается и распахивает руки для объятий, но я не двигаюсь с места. Торговец напитками осторожно глядит на нас и передает тетушке бутылку содовой и бутылку с тоником.

Тетушка Уджунва зло отмахивается, прямо сотрясается от злости:

– Прочь, мне нужны прохладные напитки, не то что у тебя. – И цедит сквозь зубы: – Придурок.

Тетушка Уджунва любит строить из себя «мадам». Думает, если орать на людей, то сойдешь за важного человека. Она смотрит на меня, а я на нее, и даже глазом не моргнула. Я знаю: она хочет, чтобы я отстала, но ее мучает совесть. Она неловко переминается с ноги на ногу.

Меня так и подмывает сказать ей какую-нибудь гадость. Про дела былые и в кого она превратилась. Я ведь все видела. На детей ведь никто не обращает внимания, но я все видела, просто притворилась, будто не знаю. Ох, как она стреляла глазками в папу, пока ее муж дремал в кресле. Она и так моргнет, и эдак, будто ей что-то в глаз попало. Она у своего мужа третья жена по счету, он старый, богатый, но нигде не учился. Когда Мерси накрыла на стол и все сели за трапезу, тетушка Уджунва дотрагивалась своими туфлями до папиных ног под столом. Папа ей улыбнулся, но она-то не поняла, что он просто сделал так из жалости, а я вот поняла. Все-таки ее муж правда старый и пахнет как прогорклый огили окпеи[22]. Все кругом знали, что он прятал деньги под матрасом по старинке, а мой папа помог ему пустить их в дело. Ну, что-то про импорт и экспорт.

Мне нужно как-то выпросить у нее деньги, и я засунула гордость куда подальше.

– Тетушка, как поживает Уджу? – спрашиваю я, склонив голову набок. – Давно ее не видела.

– О, с ней все хорошо. А она все спрашивает, когда можно вас навестить, да вот только замоталась с учебой. Им так много задают…

Она вдруг замолкает, понимая, что, по идее, сейчас я должна быть в школе. Вот глупая женщина.

– А вы разве знаете наш новый адрес? Я могу завтра зайти за вами и проводить к маме. Если хотите, давайте отправимся прямо сейчас. Вы ведь на машине? – спрашиваю я.

Тетушка Уджунва растерянно оглядывается в надежде, что тут окажется хоть кто-нибудь из ее знакомых, чтобы окликнуть ее и завязать разговор. Тогда она сможет от меня отвязаться.

– Ах нет, моя машина в ремонте, но я разыщу ваш дом и обязательно наведаюсь, хорошо?

Она роется в сумочке и вытаскивает десятинайровую[23] банкноту. Банкнота вся мятая, и тетушка пытается разгладить ее ладонями.

– Маме моей все еще нездоровится, она постоянно спит. Вчера она проснулась и звала вас: «Уджунва, Уджунва». Я уже два дня как голодная, а тетушка Оджиуго как уехала в Нквелле-Эзунака[24], так и не вернулась. Вы же помните мамину сводную сестру? Да, ту самую, что занимается фермерством. Ее муж запретил нам видеться.

Я кривлюсь в плаксивой гримасе, заламываю руки, но денежки уже у меня в кармане. Тетушка Уджунва поглядывает на часы, всем своим видом намекая, что больше не хочет давать мне денег, и я злюсь. Разве мой папа не помог им развернуться на полную катушку? Я сама слышала, как он рассказывал про это моей маме. Они сами приползали к папе за помощью, словно он был самим Иисусом. Надо же, и теперь эта тетка собирается бросить меня посреди рынка Эке Ока[25] с замасленной купюрой в десять найр, что прошла через сотни чужих рук?

– Давайте посидим под навесом, тетушка, тут слишком жарко.

– Нет, нет. – Откашлявшись, она изображает на лице улыбку, и треснувшая на губах помада разглаживается. – Я уже все купила.

Она просто хочет, чтобы я убралась куда подальше. Ведь я дочь «того самого человека», и она хочет забыть, что мы вообще когда-то были знакомы. И тут я начинаю реветь в голос. Прохожие оглядываются. Я выжала из себя еще несколько слезинок, а из нее – еще пять найр. Вот же скаредная женщина! Тетушка Уджунва засовывает сумку под мышку и быстро уходит, даже не отреагировав на мое «спасибо».

Из ювелирки я перехожу в ряд с товарами для детей, брожу среди игрушек-пищалок и прилавков с крошечной одеждой. Тут пахнет детской присыпкой: взрослые проверяют ее на себе, втирают в кожу и сами пахнут как младенцы. Еще бы, кому не понравится так пахнуть? Но вот Мерси, например, затаскивая меня сюда, не любила терять время понапрасну, быстро затоваривалась и уходила. И вот теперь я медленно бреду вдоль рядов, пожирая их глазами. А куда же еще податься? Мама постоянно спит и даже не заметит моего отсутствия.

Торговцы что мужчины, что женщины, а также их подручные, что учатся искусству продавать, все смотрят на меня. Потому что по Эке Ока не принято праздно расхаживать, да еще загребая ногами, как я. Это в супермаркете, где все аккуратно расставлено по полкам, в какую дверь войдешь, в такую и выйдешь, а здесь слишком много боковых проходов, через которые можно убежать воришке. Поэтому мужчина, обвешанный образцами присыпки, подозрительно сверлит меня взглядом. Я хочу ответить ему тем же, но тут вижу беременную женщину: она сидит на скамеечке в тени и разглядывается детскую ванночку. Я метнулась было к ней, но мужчина перегораживает мне дорогу:

– А ну кыш отсюда, – говорит он.

Я выворачиваю шею, чтобы заглянуть за его толстый живот и обратиться к этой женщине.

– Тетенька, пожалуйста… – Я прикладываю руку ко рту, давая понять, что голодна. Я видела, что именно так делают мальчишки-попрошайки. – Пусть у вас родится прекрасный, крепкий мальчик. Пусть дом ваш будет полон сыновей. – Женщина смеется.

– Ничего не давайте ей, – предупреждает мужчина. – Вы разве не видите, что она прогуливает уроки? – Он поворачивается ко мне: – Ты почему не в школе?

Меня так и подмывает спросить: разве он не видит, насколько мне мало́ мое школьное платье? Да я даже швы в подмышках распорола, чтобы в него влезть. И вообще – какое ему дело? Торгуешь присыпкой – и торгуй себе.

– У вас один за одним родится много сыновей, ваш дом наполнится счастьем, – продолжаю я, зная, что родителям важнее иметь сыновей, чем дочек.

– А вдруг я хочу девочку? – говорит женщина. Она совсем юная, почти сестра мне. Ее накрахмаленный бубу[26] и шарф свидетельствуют о том, что замуж она вышла совсем недавно. Это парная одежда, которая должна сочетаться с одеждой мужа и быть пошита из одинаковой ткани. Небольшая щербинка между верхними зубами придает ей особую прелесть, и вся она звенит и вибрирует счастьем, словно горячий красный рис джолоф. Женщина протягивает мне пять найр, я засовываю их в карман и продолжаю распевать дифирамбы:

– Да будет ваш брак счастливым, пусть за столом собирается большая семья, и пусть вы проживете долго, чтобы увидеть детей своих детей, – так говорит Господь, Пастырь наш.

Женщина вытаскивает из сумочки пачку печенья и протягивает мне. Мужчина гонит меня прочь, ему не нужны тут попрошайки.

Теперь у меня целых двадцать найр. Аллилуйя-аллилуйя! Я брожу вдоль рядов с косметикой Ogba Cosmetics, но меня немного пугают тутошние молодые продавцы: вороты их рубашек расстегнуты, грудь волосатая, и у многих на шее золотые цепи. Некоторые осветляют кожу на лице, прямо как тетушка Уджунва. У двоих на волосах перманент, и с черных упругих локонов стекает на шею активатор для завивки волос. Прическа эта называется «локоны Джерри»[27]. Я тоже так ходила до шести лет, а потом, когда пришла пора поступать в школу, мама стала заплетать косички – не сама, конечно, сама она не умеет. Она водила меня к мастеру, каждые выходные мне заплетали новые косички. А когда мне исполнилось десять, всем уже стало плевать на мои волосы. Мама впала в спячку, а папы не стало, чтобы сказать ей: «Икебе, не пора ли тебе заняться волосами нашей дочки? Ведь неделя уже прошла». Тетушка Оджиуго купила мне такую расческу с бритвой – расчесываешься и одновременно стрижешься. Но перед этим основную часть волос она состригала ножницами.

Торговцы косметикой ухоженные прямо как женщины. Это, наверное, чтобы завлечь побольше покупательниц. Они стоят напротив друг друга и сплетничают, а когда подходят девушки, они поедают их глазами и так нежно-нежно хватают за руки. И говорят нараспев: «Ифеома, я хочу жениться на тебе, подари мне свою любовь». Ну, в смысле если девушку зовут Ифеома. Или выкрикивают более обычное: «Биа, Чи-чи, заходи в мой магазинчик!» Или: «Нгози, у меня есть все, что ни захочешь!» Иногда, вот так хватая за руки, они могут поцарапать тебя наручными часами, и тогда девушки сыплют оскорблениями, но юношам нипочем, они только хохочут еще громче. Я, конечно, обожаю запах косметики. Вот на прилавке лежит горка «Клеопатры» – это мыло, которым пользовалась мама. Но сейчас для меня еда важней всякой там «Клеопатры».

В мясном ряду я нахожу требуху. Когда папа еще был жив, он любил на праздники забивать животных. Барана на мамин день рождения, козленка – на мой, а на Рождество – корову, и он всегда делился с соседями, с теми, кому меньше повезло в этой жизни, с сиротками и вдовами. Теперь вот не повезло мне, и я знаю, что еда – это главное, просто надо ее правильно приготовить. Я торгуюсь, как меня учила Мерси. Продавцы любили ее подкалывать: что это она так жадничает – ведь деньги-то не ее. Но это они так, в шутку, потому что на самом деле хотели заполучить ее в постоянные клиентки.

Эх, Мерси. За ней пришли и забрали, как какую-то вещь. Это сделал тот же самый человек, который в свое время привел ее в наш дом. Она звала его дядюшкой Джо. Он был кем-то вроде агента – привозил из деревень девушек и устраивал их служанками в городских домах. В то время мама еще не впала в спячку и умоляла Джо оставить Мерси, потому что она стала мне как старшая сестра.

– Ну что за жизнь у нее будет в деревне? – говорила мама. – Пусть она поживет у нас, проучится два года, получит сертификат. Ведь тогда ее ценность возрастет и для вас. Мерси сможет выбрать себе работу по вкусу и даже нанимать других людей.

Я смотрела, как мама умоляет дядюшку Джо, и понимала, что она слишком льстит ему. Его забота – пристроить девушку и брать за это проценты, большие деньги, между прочим. По мнению Мерси и других девушек, дядюшка Джо специально расселял их подальше друг от друга, чтобы они якобы поскорее выучили язык игбо. Но на самом деле он просто не хотел, чтобы они обменивались информацией насчет того, кто сколько получает и какие проценты ему отстегивает. Как-то Мерси столкнулась на рынке с одной из таких девушек, и та призналась, что дядюшка Джо пересылает ее родителям совсем крохи, а остальное прикарманивает. Мерси сразу же доложила об этом маме, и та отрезала Джо от подобных махинаций, сама стала пересылать деньги родителям Мерси в Ипот Экпене[28]. И вот дядюшка Джо снова появился у нас.

Мама говорила Мерси, что мы не сможем ей платить, пока дела не наладятся. А Мерси ответила – куда мы, туда и она. Даже если нам придется сидеть на одних кокосах, она разделит с нами эту участь. А потом заявился дядюшка Джо и заговорил с мамой на смеси игбо и английского. Смысл был примерно таков:

– Она выйдет замуж, за нее готовы заплатить выкуп. Что вы от меня-то хотите?

– Давайте я поговорю с ее отцом, – предложила мама.

– Он не будет с вами говорить, мадам. Требует вернуть его собственность немедленно. Что я могу поделать? Она тут баклуши бьет, а отцу голодно.

И тут дядюшка Джо гордо выпрямился, хотя сам едва доставал до маминой груди, такой он был коротышка.

– Прошу вас, мадам, давайте не будем ничего усложнять, – сказал он уже на обычном цивильном языке. И он так посмотрел на нее, как будто был ей ровней.

Мерси пошла собирать вещи, и я видела, как она горько плачет. Она пришла в наш дом с одним пакетом, где лежали расческа, вазелин, два платья да зубная щетка, а уходила с двумя полными чемоданами. Мама очень для нее старалась. А потом пришли папины братья и забрали остальное наше имущество – именно после этого мама и впала в спячку.

Перед тем как спуститься вниз, Мерси плаксиво высморкалась и умыла лицо – не хотела, чтобы дядюшка Джо видел ее такой и рассказал все ее отцу. Ибо какой ребенок не станет радоваться, возвращаясь к собственным родителям? Вот я, например, не плачу, слезами горю не поможешь.

Мясник вежливо кашлянул.

– Так вам заворачивать товар или нет?

Вот он кладет требуху в грязный и склизкий целлофановый пакет. Я прошу для надежности добавить еще один, но он требует за это дополнительные деньги. Я отказываюсь, беру пакет и ухожу.

Кто-то толкает меня в спину, и я падаю.

– Ой, простите!

Передо мной – стайка мальчишек в рваных шортах и майках. У того, что врезался в меня, еще и короткая жилетка. Предплечья его худые, но крепкие, как у деревенского. Он помогает мне подняться, а ребята становятся в круг и как бы отряхивают меня от пыли, шерсти животных и осколков костей, которые обычно летят во все стороны, когда мясники рубят мясо. Я пытаюсь отбиться от вездесущих рук мальчишек.

– А ну отвалите! – кричу я. Они разлетаются, словно саранча, что хорошо поживилась на чем-то. Крепко держа в руке пакет, я иду дальше к продуктовым рядам. На прилавках лежат горки гарри, то есть клубней кассавы[29], мешочки и тазы с измельченной кукурузой, с нежной мукой из маниоки, из которой обычно варят кашу нни ока[30]. А еще тут есть стручки окры[31], полно всякой зелени и ребристых тыкв угу. Я выбираю самую доброжелательную продавщицу, из тех, что всегда положит добавки.

Она уже упаковала мне в пакет немного гарри, я лезу в карман за деньгами, но вместо них – одна дырка. Женщина смотрит на меня с прищуром, словно я обманщица какая-то. Горло спирает, в голову ударяет кровь.

– Девочка, ты будешь покупать или нет? – спрашивает продавщица, а мне даже сказать нечего. Она забирает у меня пакет и высыпает гарри обратно в таз, так что образуется высокая горка.

По моей щеке скатывается слеза. Нет, мне вовсе не хочется плакать, просто нужно отыскать деньги, но я все равно плачу.

– Ха! Тебе лучше уйти и не портить мне торговлю. Ты хоть знаешь, что из гарри я также делаю салаку на продажу?[32] Так что все на свете стоит денег.

Меня начинает трясти. Я понимаю, что деньги украл тот мальчик-вожак. Интересно, как долго они следили за мной? С того момента, когда тетушка Уджунва дала мне пятнадцать найр? Или когда светящаяся от счастья беременная женщина одарила меня пятью найрами? Внутри меня все обрывается, словно кто-то обрезал все ниточки, которыми я была сшита. Слезы застилают глаза, а я пытаюсь понять, в какую сторону убежали мальчишки. Я ищу их как безумная, заглядываю где только можно, и только слышу отовсюду: «Уходи прочь!» Но ведь меня обокрали. Я стою и дрожу, пока меня не начинают кусать муравьи-солдаты.

Я сажусь на землю в надежде, что мальчишки вот-вот пройдут мимо меня. Разве вор не стремится вернуться к месту совершенного преступления? К тому же мальчишки наверняка облюбовали для себя именно эти ряды. Агарача должен вернуться[33]. Стоит только подождать, и они вернутся. Несмотря на засуху, земля тут влажная: женщины отходят в этот закуток, чтобы ополоснуть водой овощи. Рядом плачут морковки, гранаты анара, кочаны цветной капусты – круглые и белые, словно нарывы, наполненные гноем. И вот так, сидя в грязи возле поддонов с плачущими овощами, я тоже позволяю себе заплакать – одной каплей влаги больше, одной меньше. Но кому понравится, что я тут сижу? Бездельница. Подойдя ко мне и убедившись, что уж точно я не умираю, женщины прогоняют меня прочь. Но я не пойду домой. Я выбираю сухое местечко возле сладкого картофеля ямс. Торговцы, пожилые мужчины в присборенных с боков полосатых шапочках мази[34], пьют пальмовое вино, обмениваясь добрыми пожеланиями, а из переносного радио слышится песня Криса Мба[35]. И никто меня не прогоняет.

Когда под моим носом проходят чьи-то ноги, все поспешно сворачивают торговлю. Незнакомец обут в коричневые кожаные мокасины с резко задранными мысками. У него длинные тонкие руки, а в руках – пакет, из которого пахнет… Я узнаю этот запах, запах угили[36], который я терпеть не могу. Угили воняет гнилью, его едят только дикари, но почему-то мой желудок начинает радостно урчать. Я поднимаю глаза на незнакомца. Он тонок как ящерица, и еще у него усы. Он жует угили, усы его шевелятся, из-за чего создается впечатление, будто у этого человека не один рот, а два. Когда он глотает, на его шее туда-сюда ходит кадык.

– Если ты отдашь мне мгбилима афо[37], угощу тебя угили, – говорит он, указывая на мой пакет с требухой.

Я растерянно моргаю, отчего в ушах слышится: щелк-щелк. От соленых слез стягивает кожу на лице.

– А что там у вас, манго? – спрашиваю я.

Мужчина разочарованно вздыхает, но безо всякой злости.

– Эх, детки, ничего-то вы не понимаете – что хорошо, а что плохо.

– Если вам нужна требуха, то я заплатила за нее семь найр.

Он смеется:

– Я не предлагаю тебе денег.

– Ладно, тогда меняю на ваш полный пакет. – Представления не имею, зачем мне угили, но бизнес есть бизнес. В конце концов, я могу попробовать продать угили. Или можно спросить у кого-нибудь, как вытащить из него мякоть и сварить из этого суп для мамы.

– Ты это серьезно? – спрашивает незнакомец, но я знаю, что он отдаст мне пакет. Во-первых, он сам предложил обменяться, а во-вторых… Есть какая-то другая причина. Незнакомец смотрит мне прямо в глаза – точь-в-точь как это делал мой папа.

– Ну так вы забираете требуху или нет? Смотрите, какая она сочная. Жена сварит вам вкусный суп, и по вкусу он будет похож на креветочный.

Обычно требуху мама скармливала собакам. Она специально ее пересаливала, чтобы они пили побольше воды.

А мужчина стоит себе и жует, улыбается вместе со своими усами, но при этом я не вижу его рот.

– Нгвану[38], давай, – соглашается он и отдает мне пакет с угили, а я ему – пакет с требухой. Один угили выкатывается из пакета, я бегу за ним и поднимаю с земли.

И вот тогда у меня появляется возможность внимательно рассмотреть его ноги и его мокасины.

– Ты торгуешься прямо как твой отец. – Незнакомец разрывает пакет, вытаскивает длинный розовый кусок требухи и засовывает ее в рот, как спагетти.

Я успела увидеть, что его ноги не касаются земли.