Читать книгу Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - - Страница 5

Рождение Томаса Димсдейла официально зафиксировано в аккуратном рукописном свидетельстве. Младенец появился на свет 29 мая 1712 г., став шестым ребенком – и четвертым сыном – Джона и Сюзанны Димсдейл, проживавших в приходе Тейдон-Гарнон (графство Эссекс, Англия). Документ подписали шесть свидетелей.

Сохранился и второй листок бумаги, на одной стороне которого приведены даты рождения Томаса и некоторых других отпрысков четы Димсдейл. На другой стороне имеется нечто довольно неожиданное – медицинский рецепт. В нем указано, что для излечения от камней в почках необходимо добавить шафран, куркуму, перец и кору бузины в три пинты белого вина и принимать это снадобье утром, едва проснувшись, и вечером, перед сном. В конце отмечено: «Прежде надлежит вызвать у себя рвоту»[12].

В доме Димсдейлов хранилось множество таких рукописных рецептов лекарственных средств. Врачами были и Джон, отец Томаса, и Роберт, отец самого Джона. Если отступить еще на одно поколение назад, мы увидим, что во времена Английской гражданской войны прадед Томаса, активный сторонник парламента, одновременно подвизался и в качестве хозяина постоялого двора в хартфордширской деревне Ходдсдон, и в качестве местного брадобрея-хирурга[13]. Джон Димсдейл обзавелся практикой в Эппинге – маленьком ярмарочном городке, притулившемся среди пастбищ и широко разбросанных деревушек примерно в 17 милях к северо-востоку от Лондона, у самого кончика длинной полосы древнего леса, который до сих пор носит название Эппингского. Там он лечил не только тех, кто мог себе позволить заплатить за его услуги, – он помогал сотрудникам попечительства о бедных Тейдон-Гарнона, обеспечивая базовое здравоохранение множеству обнищавших семейств, единственным подспорьем для которых было приходское пособие.

Самодельное свидетельство о рождении проливает свет на детали генеалогии Димсдейлов. Семья принадлежала к квакерам – членам религиозного пуританского движения, возникшего столетием раньше, к исходу Английской революции. Отказываясь признавать власть церкви Англии и ее наемного священства, члены Религиозного общества Друзей, как официально именовались квакеры, отвергали приходские книги и вели собственную независимую запись рождений, бракосочетаний и смертей. Согласно представлениям членов общества, Господь пребывает в каждом смертном, и квакерам полагалось трепетать от Его слова.

К моменту рождения Томаса власти Англии уже вполне терпимо относились к квакерству, но опыт преследований был свеж в памяти членов семьи. Роберт Димсдейл, дед нашего героя, родившийся в соседнем графстве Хартфордшир, перешел в эту веру в первые годы существования движения, когда после реставрации монархии в Англии квакеры столкнулись с протестами, конфискацией имущества и преследованиями, связанными с их отказом присягать на верность престолу и платить церковную десятину. «Друзья» придерживались миролюбивой философии, но их считали угрозой общественному порядку. В 1661 г. Роберта даже ненадолго поместили в хартфордскую тюрьму за то, что он не ходил в церковь. Его выпустили, но почти тотчас же снова посадили за решетку (еще на девять лет) за то, что он «занимается врачеванием без надлежащей лицензии». По-видимому, его врачебная работа, пусть он и не имел официальной квалификации, оказалась достаточно успешной, чтобы его соперники-конформисты увидели в ней угрозу для себя.

В конце концов Роберт, очевидно, решил: «С меня хватит». Устав от угнетения на родине, он присоединился к тысячам других диссентеров, искавших подлинную религиозную свободу и «покойную жизнь» в Новом Свете, где ирландец Уильям Пенн и другие квакеры успели приобрести целых три американских колонии. Задержавшись лишь для того, чтобы отхватить 5000 пенсильванских акров как первый покупатель в 1682 г. (в том самом году, когда флот Пенна преодолел бурные воды Атлантики и добрался до новой колонии), Димсдейл эмигрировал в Америку вместе с женой Мэри и юными детьми, но обосновался на другом участке земли, который перед этим купил на территории округа Барлингтон в Западной Джерси.

Провинция Западная Джерси находилась рядом с Пенсильванией – по другую сторону реки Делавэр. Это была уже вполне обустроенная колония, процветавшая благодаря следованию квакерским принципам терпимости, простоты жизни, религиозной и политической свободы в сочетании с трудолюбием, честностью и активной предпринимательской деятельностью. Явившись сюда, европейские поселенцы обнаружили малонаселенные земли, богатые растительностью и живностью и весьма перспективные с точки зрения сельского хозяйства. Они не сомневались в своем праве на колонизацию, но все-таки подписали договоры с индейцами ленни-ленапе, обитавшими в этих краях. Между местными жителями и колонистами сложились мирные отношения, что представляло собой яркий контраст с теми конфликтами, которые бушевали в других поселениях.

Хотя Роберт (возможно, истосковавшись по лугам и лесам Юго-Восточной Англии) вместе с семьей вернулся в родные места в 1689 г., временная эмиграция и разумные инвестиции принесли ему немалое богатство (он и до этого был человеком обеспеченным), высокое общественное положение как члена законодательного органа и окружного суда западноджерсийского Барлингтона и опыт проживания в сообществе, в основе существования которого были положения его, Роберта, веры. Сам Пенн описывал его как «человека хорошего и основательного, изобретального [sic] и самодостаточного». Роберт передал эти принципы своим сыновьям, а затем их унаследовали его внуки. Профессия врача также стала семейной.

Томас, тот самый ребенок, чье рождение было наспех записано на обороте медицинского рецепта, был, как уже упоминалось, отпрыском Джона Димсдейла, старшего сына Роберта. Семья жила на окраине Эппинга, в обширном доме тюдоровской архитектуры, именовавшемся «Кендаллс». Это был один из объектов недвижимости, приобретенных Робертом по возвращении из колоний и завещанных Джону, который унаследовал и врачебную практику отца. Кучку более скромных строений и пристроек, относящихся к тому же дому, занимали жильцы-ремесленники, а прилегающий к нему луг позволял отдохнуть от шума и суеты и стал отличным местом для игр детей[14].

В двух шагах от «Кендаллс», чуть севернее, располагался недавно построенный квакерами городка дом собраний – здание из красного кирпича под соломенной крышей. Димсдейлы являлись сюда для нехитрых и по большей части безмолвных богослужений. Джон Димсдейл, следуя традициям Друзей, женился на квакерше – Сюзанне Бауйер. Деньги и связи ее семейства помогли упрочить положение мужа, профессия которого, впрочем, и без того приносила хороший доход. Сообщество квакеров весьма неодобрительно смотрело на брак с «посторонними» (то есть с иноверцами), и на то, чтобы загонять отступников обратно в лоно квакерства, употреблялись немалые усилия.

Томас и семеро его братьев и сестер росли в уюте семьи, для которой были очень важны квакерские ценности. Принципы честности, равенства, ненасилия и справедливости были для них не абстрактными представлениями, а настоящим кодексом жизни. В XVIII в. именно голоса квакеров стали главными в движении за отмену британской работорговли, социальные реформы, пацифизм и общественное здравоохранение – за все это впоследствии выступил и Томас Димсдейл.

В 1751 г. Сюзанна Димсдейл, составляя завещание в пользу Томаса и его брата Джозефа (все остальные их братья и сестры к тому времени уже умерли), по-прежнему настаивала, чтобы ее взрослые сыновья поступали согласно догматам их веры и воспитывали собственных детей в том же духе: «Я желаю, чтобы вы оба жили в истинной любви и привязанности друг к другу, в согласии с тем, что ваше сердце видит правильным, и сторонясь всяческого зла, дабы вы являли собой добрый пример вашим детям». Впечатления квакерской семейной жизни во многом сформировали натуру Томаса Димсдейла. Его приверженность вере отцов и приязнь к ней не покидали его в течение всей жизни, хотя в некоторых отношениях он разошелся с ней. Наличие друзей и знакомых, принадлежащих к квакерству, не единожды сыграло важную роль в его карьере: именно благодаря этим связям его пригласили в Россию, что навсегда переменило его жизнь.

Семья Томаса помимо веры дала ему и определившую его судьбу медицинскую практику. «Я жил вместе с отцом и наблюдал за его работой врачевателя, великолепной и весьма обширной», – написал он позже[15]. Джон Димсдейл был хирургом, однако ему запрещалось учиться на медицинских факультетах Оксфорда и Кембриджа (ведущих университетов Англии), так как он был квакером. Он оттачивал свои врачебные умения, работая бок о бок с отцом в Западной Джерси и Эссексе. Приход платил ему, чтобы он лечил местных жителей (согласно Елизаветинскому закону о бедных, установившему английскую систему локальной помощи беднякам, организуемой церквями и финансируемой местными налогами на недвижимость и церковной десятиной). Закон требовал, чтобы все приходы поддерживали «увечных, немощных, старых, слепых» и других несчастных, неспособных работать, предоставляя нуждающимся предметы первой необходимости (еду, одежду, топливо и т. п.), а также обеспечивая их медицинским уходом. Тогда еще не существовало централизованной службы здравоохранения или государственной системы социальных пособий. В Эппинге отдельные деревенские жители (среди них личности с прозвищами Старушка Королева и Бетти-Нищенка) неоднократно получали денежные выплаты, тогда как другие обитатели этих мест получали вспомоществование натурой: им выдавали жилеты, чулки, хворост и старые башмаки с новыми подметками[16].

Приходские ресурсы и щедрость приходов в распределении пособий беднякам весьма отличались в разных уголках страны, но сохранившиеся записи о платежах Джону Димсдейлу (а позже – Роберту, старшему брату Томаса), осуществлявшихся сотрудниками попечительства Тейдон-Гарнона, отражают немалые расходы на медицинскую помощь. Регулярно выплачивались (зачастую за неуказанные услуги) крупные по тем временам суммы, 5–18 фунтов и более, вплоть до самой смерти Джона в 1730 г. Тогда приходские власти распорядились об особой выплате в покрытие всех долгов, какие могли возникнуть у покойного в ходе попечения о бедных. В общей сложности врач получал более 5 % общего ежегодного бюджета попечительства. Эта доля время от времени вызывала ворчанье богатых налогоплательщиков и неодобрительные призывы заручаться одобрением попечительства, перед тем как приступить к лечению того или иного бедняка.

Среди требований к английской приходской казне одно обращает на себя особое внимание. Запись, которую власти Тейдон-Гарнона сделали в 1724 г., гласит: «Апреля 3-го выплачено для Мэри Годфри, болевшей оспою, 3 ф. 3 шилл. 0 п. Уплачено м-ру Димсдейлу за Мэри Годфри 1 ф. 7 шилл. 0 п.»[17]. Скупые строчки проливают свет не только на конкретный случай Мэри, но и на тот факт, что это широко распространенное заболевание, часто протекавшее в острой форме, поглощало от 1/10 до 1/5 всех приходских средств, отпускаемых на помощь бедным[18]. Лечение больных оспой обходилось особенно дорого, так как требовало заботливого ухода на протяжении нескольких недель, а порой и последующей терапии тяжелых долговременных осложнений. Бедняки, лишаясь возможности работать во время болезни или ухода за больными родственниками, сталкивались с серьезными финансовыми затруднениями, а похороны умерших от оспы еще сильнее истощали приходской бюджет.

Голоса самих бедняков никто не записывал, и они канули в небытие, но кое-какие отзвуки их мытарств все-таки дошли до наших дней. Так, сохранилось письмо, живописующее страдания семейства некоего Джорджа Паттерсона, проживавшего в деревне Литл-Хорксли (графство Эссекс), чьи жена и пятеро детей подхватили эту болезнь:

Сын около тринадцати лет, слегший в четверг, весь покрыт лиловыми пятнами, так что ему, по всей видимости, осталось жить не так много дней. …Теперь, вероятно, сляжет и жена, ибо у нее обычные симптомы… начинаются они со страстного желания пищи… им потребно оказать вспомоществование такого рода, у них нет дров и вообще всего необходимого, за исключением лишь немногого, что покупается за гроши и немедля тратится… Коль скоро сын умрет, предстоят расходы на погребение[19].

Томас Димсдейл, сопровождая отца в его врачебных обходах, не мог не видеть ужасного воздействия оспы как на жертв, так и на местное сообщество в целом. А неподалеку, в Лондоне (сядь в карету – мигом домчишься), куда он вскоре перебрался, чтобы начать обучаться на хирурга в больнице Святого Фомы, заболевание носило эндемический характер – в 1725 г. оно было причиной каждой восьмой смерти[20]. В сельских районах вроде его родного графства присутствие оспы ощущалось то слабее, то сильнее, но угроза опустошительной эпидемии постоянно нависала над ними. Всем казалось, что способа противостоять заболеванию не существует.

Вирус натуральной оспы, микроскопический агент, оставался неизвестен Димсдейлам и всему медицинскому миру, однако симптомы недуга были уже тогда слишком хорошо знакомы каждому. Попав в организм через рот или нос, вирус проходил инкубационный период (около 12 дней), постепенно распространяясь по кровеносной системе больного. По окончании этого периода, когда пациенты становились крайне заразными, появлялись первые явные признаки болезни: жар, головная боль, тошнота, а уже потом – сыпь на лице и теле. Затем сыпь превращалась в сотни пустул, из которых сочился гной. Они источали отвратительный запах, прилипали к постельному белью, вызывая мучительную боль, мешали принимать пищу и пить, если поражали горло. В худших случаях (при так называемой сливной оспе) тысячи таких вздутий сливались в лиловую массу, что обычно приводило к смерти пациента.

Если больной избегал заражения крови и полиорганной недостаточности, примерно через неделю после начала лихорадки пустулы высыхали и покрывались струпьями. Наконец, после месяца страданий большинство выживших оставались с заметными рытвинами на коже, а зачастую и со слепотой или необратимым повреждением суставов. Джозайя Веджвуд, представитель славного английского семейства производителей фарфоровой посуды, пережил оспу в 1742 г. (ему было тогда 11 лет), но зараженный и ослабленный правый коленный сустав мешал ему работать на традиционном гончарном круге; в конце концов врачам пришлось сделать ему ампутацию[21].

В попытке понять оспу врачи начала XVIII в. опирались на медицинскую доктрину, в основе которой лежала античная идея гуморов (соков, телесных жидкостей). Определение им дал еще Гален, самый влиятельный врач Римской империи, который, в свою очередь, опирался на древнегреческую традицию, заложенную Гиппократом. Гуморальная теория описывала четыре жизненно необходимых гумора: кровь, флегму, черную и желтую желчь. Для поддержания здоровья требовалось, чтобы они находились в равновесии. Как полагали адепты теории, дисбаланс в распределении этих телесных жидкостей, циркулирующих в организме, как раз и вызывал болезни, а такие симптомы, как понос, обильное потоотделение или кровотечение, считались попытками организма восстановить утраченное равновесие, выводя избыток материи через отверстия и поры. В IX в. персидский ученый ар-Рази на основе этой идеи описал оспу как отдельное заболевание, объясняя, что она является следствием природной склонности крови бродить и выбрасывать продукты этого брожения через кожу[22]. Согласно этой теории, долго пользовавшейся немалым влиянием, каждый человек рождается с оспой, дремлющей в организме, а подобное выведение ненужных веществ – процесс естественный.

Большинство европейских докторов, основываясь на этих древних идеях, по-прежнему лечили оспу, стараясь поддерживать и ускорять «естественные» попытки организма избавиться от «яда», содержащегося в крови, подталкивая его к поверхности кожи, подальше от внутренних органов. Больных держали в как можно большем тепле, помещая их в жарко натопленные непроветриваемые комнаты и туго закутывая в одеяла, дабы подстегнуть процесс «брожения» и способствовать выведению через поры и пота, и заразы. Считалось, что исцелению помогает и красный цвет – символ жара, именно поэтому австрийский император Иосиф I, принадлежавший к династии Габсбургов, был спеленут «20 ярдами алого тонкого английского сукна с шелковистой отделкой», когда в 1711 г. заболел оспой, однако это не помогло: вскоре он умер[23].

Существовал и противоположный подход – за полвека до этого его разработал блистательный английский врач Томас Сиденхем. Сторонники этого подхода утверждали: вместо того чтобы способствовать лихорадке больного, следует, напротив, подавлять ее, держа пациента в прохладе (в этом состоял ключевой принцип такого лечения). Адепты «холодного» метода разрешали больным вставать с постели, открывать окна и даже прогуливаться вне дома. Эта идея, недвусмысленно бросавшая вызов гуморальной теории, была довольно спорной, однако впоследствии обрела громадное значение для развития прививочного метода.

В придачу к «горячему» и «холодному» лечению врачи могли применять целый ряд других методов, нацеленных на корректировку нарушенного баланса гуморов путем избавления организма от зловредных веществ. Кровопускание (при помощи острого лезвия ланцета или живых пиявок) широко использовалось для ослабления жара. К этому методу, берущему начало еще в Античности, весьма охотно прибегали для лечения самых разных недугов вплоть до XIX в., когда удалось экспериментально доказать его неэффективность. В аналогичных целях прописывали слабительные (чтобы вызвать понос) и рвотные. Диета также играла роль в попытках лечения оспы – не в последнюю очередь из-за того, что роскошная жизнь и неумеренное потребление жирной пищи считались одними из причин опасного «внутреннего брожения». Врачи запрещали употребление мяса, специй и спиртного, заменяя их овощами, бульонами и другой простой пищей. В рацион больного могли добавлять растительные или чисто химические средства сомнительной ценности.

Неуверенность по поводу действенности многих противоречивых методов лечения оспы не мешала врачам вести оживленные дискуссии о них. Выпускалась масса всевозможных брошюрок, в каждой из которых расхваливалась какая-то новая «основанная на личном опыте» комбинация утвердившихся в практике, но по большей части неэффективных методик. Порой разгорались нешуточные страсти. В 1719 г. почтенные врачи Джон Вудворд и Ричард Мид затеяли весьма недостойную импровизированную дуэль, поспорив о том, как следует лечить больных оспой – с помощью рвотного или же с помощью слабительного. «Прощайтесь с жизнью!» – воскликнул Мид (энтузиаст целительной рвоты), когда его противник поскользнулся и упал. «Что угодно, лишь бы не ваше лечение», – ответил Вудворд[24].

При всей своей страстности тогдашние доктора не были способны исцелить пациентов от оспы и мало что могли сделать даже для того, чтобы облегчить их страдания. Исходя из своего понимания болезни, они полагали, что их способы лечения имеют под собой рациональную подоплеку, однако на практике стандартные методы, когда пациенту пускали кровь, старались, чтобы он пропотел, а иногда прокалывали гнойники и применяли вяжущие глазные капли, как правило, оказывались неэффективными, а зачастую и сами причиняли вред.

Богатство или слава не помогали купить эффективное лечение. Вольфгангу Амадею Моцарту, чей отец Леопольд решил не прививать сына, а положиться на «милость Господню», давали «черный порошок» из домашней аптечки, когда он заразился оспой во время эпидемии 1767 г. в Вене. Но это средство, варварское слабительное, содержащее кротоновые семена{5} и скаммоний (смолу из корней скрипковидного вьюнка), не помогло отвратить недуг[25]. Одиннадцатилетний вундеркинд тяжело заболел. Веки у него настолько распухли, что возникли опасения за сохранность его зрения. Когда он наконец выздоровел, отец явно испытал огромное облегчение. В письме, отправленном из Моравии 10 ноября, он восклицал: «Te Deum Laudamus!{6} Маленький Вольфганг благополучно пережил оспу!»[26]

Доктора, получившие университетский диплом и находившиеся на иерархической лестнице того времени выше хирургов и аптекарей, диагностировали и лечили тех, кто мог позволить себе оплачивать их услуги, в домашних условиях, опираясь на наблюдения и обсуждения. Они адаптировали методики лечения к симптомам и образу жизни больных, принимая в расчет особенности окружающей среды – скажем, время года. Хирурги занимались «внешней» стороной тела, а доктора владели монополией на «внутреннюю» медицину и применяли гуморальную теорию и личный опыт, стараясь предсказать течение болезни и ее исход. Физические осмотры проводились редко – британские врачи ограничивались тем, что слушали дыхание больного, пробовали на вкус его мочу, определяя степень ее сладости, измеряли силу и частоту пульса, отмечали, какого оттенка кожа. Всякий недуг рассматривался как совокупность меняющихся симптомов, и безусловным центральным элементом любого лечения считался пациент и его конституция, а не конкретное заболевание. Наиболее искусными докторами полагали тех, кто лучше всего умел подогнать свои методики лечения под личные нужды и привычки конкретных больных, несмотря на тот факт, что врачебное вмешательство многих из этих эскулапов приносило пациентам больше вреда, чем пользы.

Врачи плохо понимали как природу самой болезни, так и пути ее распространения. Сама по себе повсеместность оспы и стремительное усиление ее вспышек позволяли предположить, что это некая врожденная болезнь, существующая в организме в виде каких-то «семян», которые могут пробуждаться под действием определенных внешних условий. Медики размышляли: быть может, миазмы (зловонные вредоносные испарения в воздухе тех мест, где велика людская скученность или просто грязно) способствуют пробуждению недуга или же как-то передают его пациенту? А может быть, дело в заражении, когда некий особый невидимый агент передается от одного человека к другому? Возможно, уже одного страха достаточно, чтобы вызвать к жизни дремлющие «семена» болезни?

Не существовало способа, который позволил бы с уверенностью определить, в чем причина оспы. Единственной доступной и эффективной стратегией борьбы с ней оставалась изоляция. Больных старались лечить, удалив их на некоторое расстояние от здоровых, для чего все чаще применяли специально выстроенные «чумные бараки», размещенные в отдалении от населенных районов, – в таких зданиях можно было обеспечивать пациентов базовым уходом. Страх заразиться от трупов приводил к тому, что похороны проводились быстро, зачастую под покровом ночи и за городом, а не на церковном погосте. «Принимаются должные меры, дабы совершать погребение мертвых частным порядком, оправившимся же от недуга дают возможность положенное время побыть на воздухе, пока они не окажутся в состоянии, позволяющем вернуться домой, уже не неся с собой опасности заразить других, – отметил Томас Димсдейл в одном из своих трактатов. – Сей метод, когда ему должным образом следуют, предотвращает распространение болезни и предохраняет населенную область от всеобщего заражения»[27].

Количество умерших от оспы никогда не удавалось точно подсчитать. Основная часть соответствующих сведений, касающихся Британии XVII–XVIII вв., почерпнута из «Лондонских ведомостей смертности» – системы, введенной в 1603 г. для еженедельной записи в каждом столичном приходе числа крещений и похорон; с 1629 г. указывалась и причина смерти, какой она была определена при кончине. Поначалу оспу учитывали вместе с корью, но в 1652 г. вынесли в отдельную категорию, после чего «Ведомости» стали отмечать неуклонный рост смертей от оспы среди жителей Лондона. Впрочем, эта система записи была далека от совершенства – она полагалась на «искателей», каковыми, как правило, служили пожилые женщины, нанятые для осмотра трупов и выявления причин смерти. У многих из них имелся опыт ухода за больными в домашних или больничных условиях, однако женщины в то время не имели доступа к профессиональной медицинской подготовке, к тому же иногда такие «искатели» охотно брали взятки от тех, кто не желал, чтобы его предприятие, лавку, контору и т. п. связывали со смертельной заразной болезнью. А маленькие дети вообще могли умереть еще до появления легко выявляемой оспенной сыпи, поэтому их смерть приписывали невнятной «лихорадке», что еще больше искажало цифры. Но при всем недоучете случаев оспы «Ведомости» ясно показывают, что в начале XVIII в. заболевание было более вирулентным, а эпидемические циклы ускорялись.

Затем вирус стал еще более губительным. В начале XVIII в. в британской столице оспа становилась причиной в среднем каждой двадцатой смерти (из официально зафиксированных), но к 1750-м гг. – уже примерно каждой десятой. В годы эпидемий (например, в 1752 г., когда недуг унес жизни более 3500 человек) пропорция сделалась еще более ужасающей: в среднем более чем одна из семи смертей была вызвана оспой[28].

Для 9/10 английского населения, проживавшего за пределами Лондона, смертность от оспы весьма существенно варьировалась в зависимости от подъемов и спадов эпидемических волн. Длительный промежуток между такими подъемами означал меньший иммунитет на местном уровне, и «пятнистое чудовище» могло ворваться в любой район, оставляя за собой множество жертв. Страх перед оспой был особенно силен в сельских областях, и некоторые деревенские жители предпринимали изощренные усилия, пытаясь изолировать себя от потенциального воздействия болезни. Чтобы убежать от недуга, родители Джона Скотта, поэта-квакера, вместе с детьми перебрались из Лондона в хартфордширскую деревню Амуэлл. Они старались оградить свое талантливое чадо от заражения, не пуская его в школу и оборвав все свои связи с литературным миром. Лишь в 1766 г., когда Томас Димсдейл успешно сделал ему прививку (Джону было тогда уже 35), поэт наконец освободился от «страха этой напасти» и смог вновь посетить столицу, где в течение предыдущих 20 лет побывал всего единожды[29].

Но для большинства людей, особенно из числа бедняков, драконовские меры «избегания всего» были попросту невозможны. Как позже отметил французский математик Шарль-Мари де ла Кондамин в своем программном обращении, пропагандирующем прививки, оспа подобна быстрой и глубокой реке, которую должен рано или поздно пересечь почти каждый, а те, кто пока этого не сделал, живут в страхе, что их в любой момент могут бросить в воду[30]. Этому фаталистическому принятию неизбежной судьбы почти не было альтернативы; многие даже предпочитали, чтобы дети переболели оспой пораньше, пока их болезнь наносит меньший экономический ущерб семье. Тем не менее именно дети составляли подавляющее большинство умерших от оспы: 90 % тех британцев, которых этот недуг свел в могилу, были младше пяти лет; каждый год от этой болезни умирали примерно 1/7 всех русских младенцев и 1/10 шведских[31]. Родителям советовали не пересчитывать своих отпрысков, пока те не вырвутся из когтей оспы. Мемориальная плита в церкви Святого Михаила в Бишопс-Стортфорде, хартфордширском городке, где жила сестра Томаса Димсдейла, содержит имена семи детей семейства Мэплсден. Шесть из них (в возрасте от 5 до 20 лет) скончались на протяжении пяти недель осени 1684 г., а в июне за ними последовало седьмое дитя.

Оспа жестоко терзала экономику не только отдельных семей, но и целых сообществ. Колоссальные расходы на уход за больными бедняками и поддержку домохозяйств, где умер кормилец, оказывали непосредственное влияние на способность приходов выполнять свои обязанности по поддержанию объектов местной инфраструктуры, например дорог и мостов. В 1712 г. три прихода, отвечавшие за деревянный мост на оживленной дороге Челмсфорд–Брейнтри (графство Эссекс), разъясняли в петиции, адресованной квартальной сессии местного суда, что «в нынешнюю весьма болезненную пору по причине оспы» не хватает средств на ремонт моста[32].

Вспышка оспы в небольшом городке нарушала течение повседневной жизни, нанося огромный ущерб торговле: ярмарки и рынки закрывались, продавцы и покупатели старались держаться подальше друг от друга. Чтобы воспрепятствовать распространению недуга, закрывались и школы (часто на несколько недель), что прерывало учебный процесс и вынуждало владельцев этих заведений залезать в долги. Сходным образом болезнь влияла на церковные службы и ритуалы, например крещения или бракосочетания. Машины закона и власти не могли функционировать, когда волна оспы мешала их привычной работе. Судебные заседания (ассизы – выездные сессии суда присяжных, действующего в графстве, или квартальные сессии) приостанавливались или переносились за пределы зараженного района. Джозеф Кинг писал клерку челмсфордского суда, извиняясь за то, что пропускает участие в судебном заседании в качестве присяжного:

Я бы с готовностью принял участие, однако меня поставили в известность, что оспа свирепствует в Челмсфорде и окрестностях, между тем ни моя супруга, ни мои дети пока не перенесли ее, а потому она вселяет в меня такой страх и ужас, что я не дерзаю явиться и смиренно заклинаю вашу честь на сей раз извинить меня[33].

Даже после того как эпидемия стихала, люди не спешили массово возвращаться в города, что вынуждало городские власти выпускать официальные объявления о том, что район свободен от оспы и открыт для ведения бизнеса.

Зримость оспы не только при болезни, но и после нее – в виде шрамов, которые она оставляла после себя, – отбрасывала мрачную тень на повседневное общение между людьми. Богатые семейства, опасавшиеся заражения, публиковали в местных газетах объявления о найме слуг, указывая, что те должны быть переболевшими оспой, о чем будет свидетельствовать их кожа. В свою очередь, соискатели работы давали понять, что они благополучно перенесли эту болезнь, а значит, в этом смысле не представляют риска для нанимателей, поскольку, как мы сегодня выразились бы, обладают иммунитетом к ней. Одна молодая женщина, искавшая место молочницы или горничной, описывала себя как «девушку трезвого поведения, которая уже переболела оспой и которую можно смело рекомендовать как честную работницу».

Подмастерья, заключившие договор об ученичестве, но удравшие от мастеров, обнаруживали, что степень чистоты их лица упоминается в объявлениях, сулящих награду за их возвращение. Так, The Ipswich Journal давал описание Роберта Эллиса, подмастерья кузнеца, «от роду годов двадцати», сбежавшего в Лоустофте: «Волосы рыжие, кожа изрыта оспинами, лицо сильно веснушчатое, ноги кривые»[34]. В 1735 г. объявление о вознаграждении за поимку известного разбойника Дика Турпина описывало этого преступника как «человека высокого, со свежим цветом лица, но с весьма многими оспенными отметинами… носит серо-голубой кафтан и светлого цвета парик из натурального волоса»[35].

Читатели многочисленных газет, появлявшихся в XVIII в. как грибы после дождя, находили на их страницах огромное количество рекламы всевозможных мазей и притираний, якобы уменьшающих боль от оспенных шрамов. Эти объявления размещали предприимчивые, но неквалифицированные лекари-шарлатаны, занимавшие самую нижнюю ступень медицинской иерархии. «Знаменитый сердечный эликсир доктора Даффи», предлагаемый всего по два шиллинга за полпинты (спешите, предложение больше не повторится!), якобы исцелял все на свете, от цинги и подагры до похмелья и геморроя, а кроме того, служил «верным средством от оспы и кори»[36]. Семейные сборники рецептов часто содержали не только кулинарные рекомендации, но и описания медицинских снадобий. В них нередко указывалось, как на основе тех или иных растений сделать домашнее средство от симптомов оспы и ее следов.

Для женщин, особенно занимающих сравнительно высокое положение в обществе, обезображивание, вызванное оспой, несло особенно тяжелые последствия. Утрата «безупречной» красоты становилась не просто предметом личного огорчения – лицо, изрытое оспинами, означало снижение шансов на успешный брак. Выжившие жертвы оспы женского пола, кожа которых была испещрена следами болезни, платили за это существенную цену чисто в экономическом смысле – их «рыночная стоимость», измеряемая не только общественным положением, но и внешней привлекательностью, могла резко снизиться буквально в одночасье. Чтобы избавить богатых жертв оспы от ужаса созерцания собственного изменившегося отражения, со стен в домах снимали зеркала, а маски и вуали гарантировали, что их наружность не испугает посторонних. Однако все эти жесты лишь подчеркивали утрату не только социального статуса женщины, но и, по сути, самой ее личности, идентичности: если быть женщиной означает непременно быть красавицей, то может ли рябая особа в полной мере считаться женщиной?

На фоне всех этих важнейших вопросов бытия все-таки удавалось находить способы, позволявшие брачному рынку по-прежнему действовать. Появился отдельный жанр галантной оспенной поэзии – готовые стишки с названиями наподобие «Даме, по случаю ее выздоровления от оспы» становились удобным шаблоном для воздыхателей, стремившихся объявить, что их любовь отнюдь не поверхностна. В попытке признать то, что невозможно игнорировать, но при этом вдохнуть новую жизнь в понятие красоты, авторы прибегали к довольно неуклюжим метафорам: «Ужели солнца свет слабее оттого, / Что пятнами усыпан лик его?»[37].

Однако с таким бичом, как оспа, не сумела бы справиться никакая поэзия, равно как и всевозможные мази, эликсиры, пиявки и прочее в том же роде. Лишь радикально новый подход мог бы успешно бросить вызов этому вирулентному заболеванию, которое уносило на тот свет все больше жертв. Когда юный Томас Димсдейл еще только начинал осваивать медицинское искусство, перенимая его основы у отца, новости об одном медицинском новшестве, которое в конце концов резко повысило шансы человечества в борьбе с оспой, стали поступать из самых что ни на есть ближних мест – из Лондона, до которого было всего несколько миль. Первым сторонником и пропагандистом этого метода в Британии стал не какой-нибудь почтенный врач, а женщина, которая несла на себе и эмоциональные, и физические следы оспы.

Леди Мэри Уортли-Монтегю, аристократка, мать семейства, женщина большой проницательности и ума, отличалась решительностью и отвагой. Кроме того, при бунтарском нраве это была модная дама с великолепными связями в свете, отлично понимавшая силу влияния человека на других. Получилось весьма эффективное сочетание: неудержимая аристократка признавала медицинскую значимость прививок и знала, что может вполне успешно продвигать этот метод личным примером.

Дочь члена парламента от партии вигов Ивлина Пьерпонта, графа Кингстона, леди Мэри с детства вращалась в политических и придворных кругах. У нее с ранних лет выработалось особого рода чутье к общественной жизни и к тому, какое место она в ней занимала. Мэри жадно глотала книги, сочиняла стихи, самостоятельно выучила латынь. В автобиографии, составленной в подростковые годы, она провозглашала: «Я намерена написать историю весьма необыкновенную, сочетающую в себе простоту изложения, чтобы даже я сумела ее поведать, с атмосферою романтическою, притом в ней не будет ни единого слога фальшивого»[38].

В 1712 г. (в том самом году, когда родился Томас Димсдейл) Мэри вопреки желанию отца, прочившего ее за англо-ирландского политика Клотуорти Скеффингтона, сбежала с аристократом и политиком Эдвардом Уортли-Монтегю. Она славилась красотой, остроумием и интеллектом, так что быстро заняла видное место при дворе, а также среди аристократической и литературной элиты Лондона.

Но, как нам известно, социальное положение не давало защиты от оспы: болезнь с равной жестокостью обрушивалась на бедноту и знать. В 1713 г. Уильям, младший брат Мэри, которого она очень любила, умер от оспы, а два года спустя недуг добрался и до нее самой. Ей было тогда 26 лет. Она выздоровела, но ее лицо осталось испещренным оспинами, к тому же у нее выпали все ресницы, что породило ее знаменитый пронизывающий взгляд – и ощущение утраченной красоты, не покидавшее Мэри до конца жизни.

В 1717 г., едва оправившись от переживаний, супруги Монтегю поехали в Турцию (Эдварда назначили послом при оттоманском дворе в Константинополе). Вскоре после прибытия Мэри познакомилась с традиционной медицинской практикой, которая, к ее немалому изумлению, бросала нешуточный вызов страшному вирусу: это была прививка. По ее наблюдениям, местные семьи каждый сентябрь проводили «оспенные вечера», на каждом из которых лечили огромное количество детей – до шестнадцати за один раз. Она с воодушевлением писала леди Саре Чизуэлл, своей подруге детства: по турецкой методе старухи при помощи иглы переносили каплю гноя из пустул больного оспой в вены ребенка в нескольких местах, а потом закрывали ранки кусочками ореховой скорлупы. Ребенок заболевал оспой в слабой форме, после чего обретал иммунитет к ней до конца жизни. «Оспа, столь смертоносная и столь распространенная среди нас, здесь совершенно безвредна – благодаря изобретению прививания, как они это именуют, – сообщала она. – Каждый год этой операции подвергаются тысячи… и нет никаких примеров, чтобы кто-нибудь от нее умер. …Я в достаточной мере патриотка, чтобы по мере сил своих постараться ввести сие полезное изобретение в моду у нас в Англии»[39].

И Мэри сдержала слово. Она подвергла своего пятилетнего сына Эдварда болезненной, но успешной прививке, которую осуществила «старая гречанка» при помощи тупой ржавой иглы (при этом присутствовал Чарльз Мейтленд, посольский хирург). Затем она вернулась в Лондон, полная горячего стремления всячески пропагандировать эту практику[40]. Она отлично выбрала время. В апреле 1721 г., после необычайно теплой зимы (в январе цвели розы), оспа свирепствовала в британской столице «точно ангел-разрушитель». Все большее количество ее собственных знакомых умирали от этого недуга, и Мэри пригласила к себе Мейтленда, чтобы тот сделал прививку ее трехлетней дочери, которую тоже звали Мэри[41]. Хирург неохотно согласился, но настоял, чтобы при процедуре присутствовали два дипломированных врача – «не только для подания советов по части здоровья и безопасности дитяти, но и для того, чтобы выступить свидетелями сей практики и споспешествовать росту доверия к ней и ее репутации».

Девочке сделали прививку в обе руки (без всякого предварительного кровопускания, приема слабительного или рвотного), после чего она «хорошо и благополучно» переболела оспой, оставившей на ее коже лишь несколько заметных пятен[42]. Когда три почтенных члена Королевского колледжа врачей{7} (вероятно, в их число входил и его тогдашний президент – сэр Ганс Слоун) прибыли осмотреть юную пациентку, они обнаружили, что она «весело резвится в комнате, превосходно себя чувствуя и совершенно оправившись от оспы»[43]. Это была первая прививка, официально сделанная в Великобритании.

Это событие явило собой важную веху в истории, однако ее можно было достичь и иным путем. Сообщения о прививках, делавшихся в Китае и Оттоманской империи, стали поступать в Англию с начала XVIII в. Наиболее влиятельным поставщиком таких известий явился врач Эммануэль Тимони, грек по рождению. Его краткий письменный доклад об использовании этого метода в Константинополе был представлен на заседании Британского королевского научного общества в 1714 г.[44]