Читать книгу Играл на флейте гармонист - - Страница 3

Он родился под шум дождя. Когда это было? Наверное, летом или осенью, но он точно знал, что это было зимой. Зимой в этой местности дожди бывают редко. Откуда он это взял? – «Родился под шум дождя». Кто это ему сказал? Он этого не знал. Он знал только одно, что родился под шум дождя. Что кроется в этом смысле? – Родиться под шум дождя. Спать под шум дождя даже приятно. Сидеть у камина под шум дождя – приятно. И приятно в тепле, в кресле смотреть в окно, а там шумит дождь, а ты читаешь умную книгу или пишешь стихи:

Написав эти строки, он поставил многоточие и подумал:

– Странные стихи, что-то в них есть незаконченное и бессмысленное.

***

Старичок живенько двигался по тротуару, семеня короткими ножками. Казалось, что он торопится куда-то, по шаткости походки и часто моргающим глазам было видно, что он, двигаясь, быстро устает.

Он пристально посмотрел на старичка, на секунду встретившись с ним взглядом, подумал: – Странный старик. Устал, но торопится. Зачем это ему? Какие такие срочные дела у него могли быть? Сиди дома и наслаждайся чем-нибудь.

Старик внезапно остановился, как-то нервно задрожал, руки затряслись, маленькие глазки округлились и уставились на него:

– Что вы себе позволяете, молодой человек? Кто вам это разрешил? Вам это так не пройдет! Я буду жаловаться в «КБХ»! – Он быстро, быстро выпалил эти слова, еще более и более распаляясь:

– Я ветеран «Второй Главной»… Награжден… Сам «Верховой» мне пожал руку. А вы тут себе такое вытворяете.

Старичок своим визгом стал собирать вокруг себя прохожих, которые, видя его нервное состояние, уже с некоторой враждебностью поглядывали на них обоих.

Он понял, что надо что-то предпринять, чтобы прекратить это, и закрыл глаза, вспомнил Фари, и старичок сразу замолчал, чуть встрепенулся и засеменил дальше по своим делам.

Чтобы снять напряжение от случившегося, он продолжил:

Опять что-то незаконченное, непонятное. Надо бы рассказать об этом Фари, она недавно стала работать в этом «Комитете безопасности хозяйства», которым пугал старик.

***

Фари чуть рассеянно слушала его:

– Он, наверное, испугался твоего взгляда. Чем-то ты его сильно напугал. Что-то плохое про него сказал.

– Да ничего плохого я ему не говорил.

Убиение кота

Он вспомнил несколько эпизодов своего детства. В доме был длинный коридор с комнатами по обеим сторонам. Пацаны-мальчишки играли в войну. А самое сложное в этой игре – это разделение на «наших» и «не наших». Никто не хотел быть «не нашим». Разными способами проходило деление на «наших» и «не наших». Мальчишки даже применяли считалку:

В то время, сразу после «Второй главной войны», все мальчишки, как правило, играли в войнушки. Бегали друг за другом, выслеживали друг друга с деревянными ружьями, пистолетами, сделанными своими руками из где-то случайно добытыми кусками фанеры. Бегали и изображали стрельбу: трах, трах, та, та, та. Ты убит, нет, ранен.

В доме, во дворе, жил «бабушкин» кот – здоровый котище с ободранными ушами и коротким хвостом. Хвост и уши кот потерял как-то зимой, отморозив их, сидя всю ночь на дереве, спасался от бездомных, голодных собак. После этого случая кот из домашнего превратился в дикого уличного, помоечного. И после какой-то его очередной выходки – кот стащил что-то из съестного, дядя Вася-инвалид убил его на глазах у мальчишек.

Схватил кота за задние лапы и с размаху ударил головой об угол дома. «Бабушкиного» кота было жалко.

А для дяди Васи-инвалида, за его деньги, мальчишки покупали в «керосинке» денатурат. Денатурат был в бутылке со страшной этикеткой, на которой изображался череп и кости и имелась надпись: «Яд». Но дядя Вася его пил. В те времена пили не только денатурат.

***

Он любил осень. Осенью происходили быстрые изменения. Менялась погода. Надо было собираться в школу. Встречались повзрослевшие дворовые друзья. Дни становились короче. Менялось все: одежда, небо, даже еда.

***

Фари тихо сказала:

– Почитай мне что-нибудь про осень. Это у тебя получается печально и грустно.

Она чуть наклонила голову, прикрыла глаза, как будто приготовилась слушать. Но на самом деле ее мысли, наверное, были где-то далеко.

Он монотонно, почти без выражения прочел:

– Ты можешь мне сказать, что там у вас такое страшное в «КБХ»?

Она вернулась из своего далека, улыбнулась:

– Ты дурачок, мой мальчик. Ничего у нас страшного нет. А ты здорово научился рифмовать, может быть, станешь поэтом.

Он вспомнил – как он познакомился с Фари. Вообще-то, ее полное имя Фарида, но все называли ее Фари.

Серенький день. Моросило. Редкие прохожие попадались ему навстречу. Он заметил ее еще издалека. Она не очень торопясь шла ему навстречу, не обращая внимания на моросящий дождь. На одно мгновение они встретились глазами.

– Какая красивая женщина? – подумал он.

Она поравнялась с ним, остановилась, взяла его за руку и просто без всяких объяснений пошла рядом. Они о чем-то говорили, она c восторгом – какой он хороший. Он что-то бормотал ей в ответ и читал свои первые неумелые и глупые стихи:

Он помнил – она хвалила его первые стихи. Они встречались каждый день. Потом с промежутками в два, три дня. Потом раз в неделю. Теперь они встречались раз в месяц, когда уж совсем соскучились.

***

Он проснулся очень рано, еще не рассвело. Неспешно собрался в свою контору. Там его уже ждали дела, бумаги, сотрудники-подчиненные. Не глядя никому в глаза, он буркнул несколько раз: «Здрасте, здрасте» и скрылся у себя в кабинете. Работа хоз-руководителя не очень-то его обременяла. По нынешним меркам хозяин-руководитель мог несколько месяцев не появляться у себя на рабочем месте.

Контора его занималась услугами по ликвидации изжоги. Сегодня был третий день, и вечером, по графику, он и его сотрудники приобретали еду в закрепленном месте. Он получил несколько видов еды на целую неделю. Объединенное правительство только недавно, несколько месяцев назад, ввело это новое правило получения еды. Народонаселение уже к этому успело в основном привыкнуть. Жалоб на еду было мало. А если где-то, кто-то и был недоволен, то для этого и существовали конторы разных услуг и профилей. В особых случаях «КБХ» применял веерные мягкие задержания.

Детская еда

В его школьном детстве с едой было не очень хорошо. После «Второй главной войны» еды на всех не хватало. За едой стояли очереди, а особые товары выдавались по специальным правилам. В школе мальчишки бегали вечно голодные. Среди пацанов процветала поговорка: сорок восемь – просим.

Если кто-то ее выкрикивал, то тот, у кого была еда в руках, обязан был с крикнувшим поделиться. Но на случай нежелания делиться существовала поговорка: сорок один – ем один.

Если это кричалось раньше, чем «Сорок восемь…», то уж можно было едой не делиться.

Он хорошо усвоил это правило. И старался либо не держать еду открыто, либо сразу делиться.

Это помогало ему быть нормальным пацаном среди всей ватаги сверстников. Не заводилой, но не последним в делах. Да и делиться надо было честно – большую часть еды отдать, чтобы не считали тебя жмотом. Сначала было и грустно и жалко делиться, но, постепенно привыкнув это делать, стало не так печально. Появилось некоторое чувство собственного достоинства и мужественности, уважения к себе – не обращать внимания на эти «сорок восемь» и не бояться их.

Школьная оценка

Когда он впервые заметил за собой эту странную особенность – передачу своих мыслей другим?

Припомнился тот урок в школе, когда учитель, прочитав по журналу его фамилию, произнес – три. Ему сразу стало нехорошо, обидно, волнения захлестнули. Сначала его бросило в жар, потом накатила такая жалость к себе, что думать о чем-то другом, кроме этой оценки «три», было невозможно. Это была его первая «тройка» на фоне «пятерок» и «четверок». Он считался «твердым хорошистом».

Он долго сверлил глазами, полными тоски, учителя, пока тот продолжал что-то читать по классному журналу. И вот учитель на минуту отвлекся, встретился с ним взглядом, на несколько секунд отвел глаза в сторону и, как-то вздрогнув, как будто что-то вспомнил, произнес: – Прошу прощения, – и, снова назвав его фамилию, выдавил из себя: «четыре».

Потом был старичок-ветеран, Фарида – все они реагировали на его мысли. Он уже это понимал, но не знал, что с этим делать?

***

Она тихо лежала, закрыв глаза. Он догадался, что она не спит, повернулся к ней и стал сочинять слова, складывать их в строчки, рифмовать про себя. Иногда, машинально, он шептал, подбирая рифму:

Она продолжала тихо лежать, только маленькая слезинка скатилась по ее щеке. Он шепотом спросил:

– Фари, что с тобой, что-то случилось? – Он помолчал и добавил: – Что-нибудь дома, на родине?

– Там сейчас война, – тихо прошептала она.

И снова наступила тишина. Он знал, что Фари не местная, а откуда она – он толком не знал.

– Надо бы ее об этом расспросить, – подумал он, – и еще надо бы попробовать на ком-то свои способности. – На этом мысли его стали путаться и он задремал.

***

Зал был полон до отказа – партер, амфитеатр, ярусы и даже галерка. Все курили, почти все, у кого-то дымились папиросы и сигареты, трубки попыхивали терпким сизым дымком. Кое-где виднелись самокрутки и «козьи ножки». Дым стоял сплошной стеной. Партер был виден еле-еле. Галерка определялась только по шуму людей, как единая вибрирующая масса серо-голубых фигур. Президиум на сцене попыхивал в основном дорогими трубками. Оратор на трибуне что-то говорил об истоках «дымизма». Говорил эмоционально, периодически руками акцентировал свои мысли и слова, кидая в зал твердые фразы. Зал реагировал единодушно криками – долой, правильно, у….у, в зависимости от подсказок докладчика.

Он сидел за столом президиума с краю и не курил. Глаза слезились от дыма. В горле першило. Ошарашенно оглядываясь, он пытался вслушиваться в слова докладчика и одновременно читать лозунги, висевшие в зале на серо-голубом фоне: «Дымисты всех стран, объединяйтесь», «Учение дымизма вечно…», «Дымизм ум, честь и совесть нашей эпохи».

Кроме больших растяжек-лозунгов, в зале иногда, видимо, по чьей-то команде, поднимались и опускались небольшие плакаты с лозунгами помельче, которые из-за дыма ему трудно было прочесть.

Оратор под грохот рукоплесканий закончил свою речь. Овации, крики, гул и топот обрушились на сцену, пока он покидал трибуну и легкой походкой двигался в его сторону.

– Готовы, батенька, пора, действуйте решительно, – было видно, что он с удовольствием слушал реакцию зала и, наклонясь к нему, продолжил, четко выговаривая слова: – Вы у нас, батенька, первый раз, знаете, это сложно в первый раз. Я здесь вам набросал тезисы. Возьмите.

Он вытащил из внутреннего кармана пиджака с десяток листов бумаги, исписанной мелким почерком, и положил их перед ним на стол. На первом листе бегущей строкой было выведено одно слово: «Доклад» и дальше в скобках: «Дымизм и современность».

– Вы у нас, батенька, идете как сочувствующий. Это архиважно. Бывают попутчики. Это уже не хорошо. Он ведь, попутчик-то, шел, шел и свернул в правый, а то и левый уклон. Вот ведь как бывает, вся партия идет твердо правильным курсом, а попутчик то сюда, то туда, а то и вообще. Вы, батенька, меня понимаете? Вы еще у нас не курите, это временно, это пройдет. Я твердо уверен – вы, батенька, наш. Наши у нас дымят. Ненашистов мы выявляем и мягко ликвидируем. Я думаю, с вами у нас ошибки не будет. Мне о вас говорил наш старейший партиец-ветеран, он у нас с товарищами начинал наше дело. Пора, батенька, пора.

Оратор ладонью, твердо оперся на доклад:

– Вам, батенька, хочу дать несколько советов: во-первых, не читайте доклад как пономарь, отрывайтесь от текста, во-вторых, четко бросайте в массы два, три слова, не больше, наши члены не любят длинноты, в-третьих, кидайте фразы-слова в зал, в разные его места: в галерку, в партер, вправо, влево, в первые ряды – уже туда не забудьте, обязательно, – там у нас сидят ветераны. И последнее – в докладе выделены лозунги, призывы – так вы их резко и громко, желательно с некоторой истеричностью, это архиважно, выкрикивайте в массы. И не забудьте дать время массам отреагировать.

Он поднял его из-за стола и легонько, но настойчиво подтолкнул к трибуне. Зал неистовствовал. Все встали. Президиум, стоя, изо всех сил бил в ладони. Председательствующий тщетно пытался призвать к тишине. Он махал руками, постоянно звонил в колокольчик над головой, звон которого даже ему не был слышен.

Добравшись до трибуны и не зная, что ему делать, он скосил глаза в сторону президиума. Предыдущий оратор, присев у краешка стола, что-то быстро записывал в синюю тетрадь.

– Предводитель или Вождь, – подумал он и полностью повернулся лицом к залу. Перевернул первый лист доклада. Прочел про себя первую строчку и, вытянув в зал руку, чуть-чуть ее приподняв, развернул ладонь в сторону центральной ложи. Зал неожиданно замер. Шум, гам, аплодисменты, овации резко прекратились. Наступила щемящая тишина. Присутствующие, несколько секунд постояв, стали усаживаться на свои места. Даже клубы дыма замедлили свое движение и начали понемногу рассеиваться. Проступили более отчетливо контуры зрительного зала, лица людей и предметы интерьера.

Когда зал был готов к его речи, он сквозь редкий скрип кресел и глухое кашлянье первых ветеранских рядов произнес, резко выкрикивая слова:

– Наши противники, оппортунисты и ренегаты утверждают: «Нет дыма без огня и нет огня без дыма». Нет, отвечаем мы. Вы не правы. Не понимаете важность текущего момента. Нет! Нам с вами не по пути!

В зале одобрительно загудели. В разных местах партера раздались возгласы: «Да, правильно! Позор оппортунистам!»

Он покосился на президиум – Предводителя не было за столом, он исчез. Ему стало как-то сиротливо одному на трибуне – одному с глазу на глаз с полным залом. С большим волнением он быстро пробежал глазами следующий абзац и четко, акцентируя окончания слов, озвучил текст:

– Мы, товарищи, должны жестко поставить этому заслон. Наш устав говорит следующее: «Осуществление нахождения дымиста, единолично и (или) более одного, независимо от того с кем и когда осуществляет нахождение дымист, в том числе с членом (членами) других партий, партийных групп и (или) иных общественно-политических объединений, организаций в местах данной и (или) иных местностей во время прохождения закрытых и (или) открытых съездов, сходов, демонстраций и митингов, независимо от их направленности, тематики, вопросов, лозунгов и (или) художественного оформления, запрещается и подвергается общественному закрытому и (или) открытому осуждению и (или) иным мягким ликвидациям».

После этой фразы зал сначала насторожился, потом, видимо, удивился тому, как ему удалось это проговорить, и тут началось. Народ повскакивал с мест. Раздались аплодисменты, крики, гул, топанье ног. Зал бесновался.

Он еще несколько раз останавливал беснование зала, уже более уверенно и твердо, выбрасывая вверх и вперед правую руку с открытой ладонью. Доведя доклад до конца, он уже спокойно прошел к своему месту в президиуме. Председатель дал знак рукой кому-то наверху. Зазвучала музыка. Зал запел гимн:

Зал пел стоя. В президиуме все открывали рты, видимо, не зная слов. Он тоже не знал слов и активно, пытаясь попасть в незнакомый текст, открывал рот:

***

Она внимательно смотрела на него:

– Ты был у них, дымушников?

– Это был сон, – приоткрыв глаза, ответил он.

– Нет, это не сон, – утвердительно прошептала она. – От тебя пахнет дымом.

– Дым, дымисты, дымизм, – крутилось у него в голове. – Неужели весь этот шум, гам, какая-то чушь и чепуха были наяву?

– Это опять мои странные способности, – подумал он.

– Имей в виду – дымистов не очень-то одобряет объединенное правительство. Они шумят и дымят чересчур много. Будешь с ними общаться, тоже станешь неодобряемым. И потом, все они мелют какую-то чепуху, а их вождь, по мнению нашей конторы, служит не только дымистам. Все у них вранье и сплошная чушь.

Он слушал ее и понимал:

– Она, конечно, права. Надо бы присмотреться к этому всему балагану. Поймать бы их Предводителя на лжи.

Само собой сложилось:

Он вспомнил, что в конторе их называли иногда, пренебрежительно – «дымнюками».

– Просто ты не любишь их, – сказал он, – поэтому тебе они не нравятся, кажутся плохими.

– Я люблю только тебя, мой мальчик и еще я люблю. – она закрыла влажные глаза, – но там сейчас война.

Детское вранье

В детстве среди пацанов процветала шутливая игра в «баламута».

Самое, самое начало осени. Зелень еще яркими пятнами радует глаз, желтизны почти не видно. Только кое-где, на березках, мелькают бледно-желтые листочки-капельки. В садах бросаются в глаза яркие яблоки, радостно светятся на солнце, переливаясь от ярко-зеленого до ярко-красного цвета.

Утром на рассвете уже прохладно. Бегать в школу в одном пиджаке на рубашку зябко. А днем, когда солнце поднимается высоко, – выходишь из помещения, – жарковато. Веселым гамом ребятня вываливается на улицу. Портфели выставлены в две кучи – вот и ворота. И можно прямо на еще зеленой траве погонять старый, потрепанный кожаный мяч. А можно идти вдоль берега озера и смотреть в воду – как рыбья молодь снует туда-сюда, нагуливает жирок. Небо чистое-чистое, настроение – блаженствующее, счастливое. Пацаны взахлеб, перебивая друг друга, рассказывают летние истории: как на рыбалке поймали огромадную рыбищу, как грибов собрали немерено – около ста штук белых всего за час, спасли массу народа от пожара. Историй имелось множество – лето было длинное. Кое-кто вдруг расскажет что-то такое, что явно «тянет» на фантастическое вранье. Он – рассказчик и сам чувствует – что-то не то сказал. И окружающие с улыбкой и нарочито выпученными глазами, хором кричат: «Не может быть, ты баламут». И шутя, не злобно, в ритм стучат по спине баламута, приговаривая:

«Баламуту» надо было назвать, выбрать одно из трех слов, каждое из которых имело свое продолжение:

– Если выбирался «Дуб», то произносилось: «Тяни нос до губ». И шутливо, легонько, не больно тянули кончик носа вниз.

– Если выбрался «Орех», кричали: «На кого грех?» И «Баламут» указывал – кому следующему подставлять под кулаки свою спину. А когда выбиралось «Пшено», следовала такая кричалка: «дело было решено и поставлена печать, чтобы снова начинать», и все начиналось сначала. Так шутили только с новенькими, да и то только в самом начале ребячьих разговоров.

А праздник начала осени продолжался. Уроков задавали мало. Ответственность за «хвосты» – не выученные, не сделанные задания еще не давила. Все еще было где-то там впереди, далеко, – дожди, слякоть и первые морозы.

А бывало, осень наступала дождями и холодом, но веселость пацанов не уменьшалась, перемещалась под крыши в укромные места, но уже без беготни и футбола.

Он вспоминал, и слова цеплялись друг за друга, складывались в строчки и целые фразы:

***

– Но что я могу сделать для нее, – подумал он. – Там сейчас война. Я могу ее остановить? Один? Могу ли я кого-то защитить, спасти, хотя бы кого-то одного? Что я могу? Что я умею?

Он лежал и смотрел в потолок:

– Что-то надо делать, нельзя так лежать. Это не конструктивно. Это бесполезно. Это, в конце концов, тоскливо и грустно – как мокрая осень.

– Все, – сказал он сам себе. – Завтра я займусь делом. Завтра. А что сегодня? Что? – И он снова заснул.

***

Прямоугольный зал был полон народа. Балкон шумел, набитый до отказа. На сцене расположился президиум из нескольких человек. Председательствующий знаком руки предложил всем встать, и зал запел:

Гул от единоголосия стоял страшный. Четкие ряды поющих, где-то внизу, выглядели даже несколько угрожающе. Все в синих плащах. На балконе царила та же атмосфера. Прозвучал припев:

Зал ревел в едином порыве.

Он робко оглядывался, сидя во втором ряду президиума, и читал лозунги на синих растяжках:

– «Дождисты всех стран, соединяйтесь!»

– «Дождизм – ум, честь и совесть нашей эпохи».

Предводитель стоял сзади, положив левую руку ему на плечо. Иногда он наклонялся к нему и быстрым, четким шепотом комментировал события, происходящие в зале:

– Вы, батенька, всматривайтесь и прислушивайтесь. Очень архиважно понять основное в движении масс, тогда линия вам вполне будет ясна. Вот, батенька, видите, какой энтузиазм? Какой порыв? Все в единстве устремлены в соответствии с генеральной линией.

Он слушал зал и Предводителя, поглядывая по сторонам, и только сейчас стал понимать, что это помещение – бассейн без воды. Слушатели сидели рядами на дне. Балкон представлял собой трибуну для зрителей.

Предводитель продолжал шептать ему на ухо:

– Высшее проявление энтузиазма масс – фанатизм. Вам это архиважно понять. Это, батенька, простая и понятная диалектика. Фанатизм легко управляем. Задается линия – ориентир, так сказать, цель. Конечно, она должна быть не очень понятной, но обязательной, архиважно, обязательной для масс и их передового отряда – партии.

Он лихорадочно соображал:

– Этот Предводитель «дождистов» говорит так же, как «дымист».

Мелькнула сумасшедшая мысль:

– Это одно и то же лицо.

Зал закончил петь. Партийцы с шумом рассаживались на свои места. Где-то сверху зашумело – пошел мелкий, прохладный дождь. Партийцы все как один раскрыли синие зонты. Картина стала еще более странной. В этом было что-то и смешное и пугающее – ровные ряды зонтов на дне бассейна.

– Фанатизм масс – вот архинеобходимое нам состояние, – шептал Предводитель. – И вы, батенька, в этом нам должны оказать огромную помощь. Вы, я вижу, немного озадачены, то есть удивлены. Но из этого мы с вами, батенька, не должны делать жупел. Нам это не подходит, нас с вами массы не поймут. Вы видели, как в энтузиазме бегут бизоны? Да и не только они. Вот возьмите – оленей. Они пробегают десятки, сотни километров к цели, которую иногда посторонний наблюдатель и не видит. Он не только не видит цели, он вообще не понимает – зачем этот бег? Кому это нужно? Но мы с вами, батенька, не сторонние наблюдатели. Мы находимся в гуще, так сказать, внутри процесса. И наша с вами сверхзадача видеть эту цель, а проще, если хотите, твердо знать, что мы ее видим.

Он уже плохо соображал, но шепот продолжался и продолжался, все убыстряя темп.

– Чувствуете вы, наш дорогой товарищ, чувствуете, что силы стихии перерабатываются, преобразуются у вас в энергию, энергию движения. Хочется, чертовски хочется увидеть эту цель, большую, огромную, как счастье, радость миллионов. Миллионы, вы чувствуете, батенька, как бурлит все вокруг, шумит дождь, под ним единение, единый порыв. Ура, товарищи! Ура!

Шепот прекратился. Рука с плеча исчезла. В зале стало зябко. От бассейна повеяло плотной сыростью. Он очень удивился, увидев пустой зал и сам себя, стоящим одиноко у края воды.

***

– Нет, это точно был сон, – подумал он, – это определенно был сон, не может же все это исчезать и появляться ниоткуда.

Он открыл глаза. Фари что-то колдовала на кухне.

– Доброе утро, проснулся? – сказала она, не оборачиваясь.

– Ты вчера был у этих «зонтиков», пришел весь мокрый до нитки.

– Не «зонтиков», а «дождистов», – ответил он, стараясь быть равнодушным, – похоже, это был все-таки не сон, – прошептал он, рассматривая ее легкие и точные движения. Она готовила ему завтрак.

Гибкая и стройная, Фари бесшумно двигалась по кухонному пространству.

– Фари, ты очень красивая, – сказал он, любуясь ее фигурой, длинными черными прядями волос, правильным восточного типа лицом, особенно большими, немножко грустными глазами.

– С «дождистами» общаться немножко можно, – скромно сказала она, разливая питье в чашки, – их негласно поддерживает правительство.

Отпивая мелкими глотками утреннюю жидкость, он безразлично спросил:

– Зачем? А «дымисты»?

– Точно не знаю, но думаю – и те и другие существуют для равновесия. Правительство у нас мудрое, держит их под контролем. Все равно надо быть внимательным и осторожным. Заметят твои способности, быстренько возьмут в оборот. Будешь на них работать до изнеможения.

– А правительственная партия? Она-то зачем? – спросил он.

– Наверное, для официальных, открытых церемоний, – ответила она. – Ты совсем глупенький, уже большой мальчик, а знаешь так мало. Сидишь там у себя с изжогами и ничем не интересуешься. Надо интересоваться, хотя эта дребедень уже многим надоела.

***

Он сел в угол вагона городского пумпеля. До конторы езды было не более получаса. Через пару остановок в вагон ввалилась толпа одинаково одетых парней. Ребята, скорее всего, уже чем-то или кем-то до этого «разогретые», продвигались вдоль сидений с пассажирами и хором, ритмично выкрикивали:

И выкрикивая последнюю строчку, они плевали по сторонам. Проделав эту «процедуру» несколько раз, они сгрудились в центре вагона, громко разговаривая и смеясь. Пассажиры стали осторожно возмущаться, но в целом общий испуг сковал всех, и ответной активной реакции не последовало. А хулиганы наглели с каждой минутой. Теперь они заставляли пассажиров разучивать их «стихотворение».

Он сидел, делая вид, что его эта ситуация никак не касается, хотя внутри что-то закипало и приходилось опускать глаза, не показывать раздражения, дабы еще более не провоцировать парней. Тем более, что многие уже нажали тревожные кнопки. До следующей станции оставалось еще минут десять.

Когда хулиганы стали задирать пожилого мужчину, заставляя его стоя декламировать похабные стихи, он не выдержал, встал и медленно, но уверенно пошел навстречу хохочущей группе. Они все обернулись в его сторону. Их раскрасневшиеся, хохочущие лица, обалделые от наглости глаза с удивлением уставились на него.

Через несколько секунд все преобразилось – хулиганы ползали на четвереньках, затирая кто руками, кто платками и шарфами грязь и следы их пребывания в вагоне. Некоторые от испуга начинали выть и плакать. Другие просили прощения у пассажиров. Изумленные, ранее оскорбленные люди начали делиться на обвиняющих и сочувствующих. Послышались голоса, особенно пожилых женщин:

– Что же так? Так же нельзя. Это ведь дети несмышленые.

Вагон остановился. Дежурные задержатели появились в дверях и с большим изумлением наблюдали за происходящим. Старший крикнул:

– Зачем нас вызвали? Здесь, по-моему, нужны «белые халаты».

Он быстро переоформил заявку – появились врачи и санитары, и они уже энергично выводили хулиганов, а некоторых и выносили из вагона. Не дожидаясь окончания этого действия, он выскользнул на платформу и через полчаса входил через запасной вход в свой кабинет.

– Неудачное начало дня, – подумал он, располагаясь за рабочим столом.

Обработав несколько документов, он обратил внимание на лист бумаги, отличавшийся от всего остального, чем он до этого занимался. Это был красочный, цветной лист – письмо. Он внимательно прочитал текст:

– «Уважаемый, – дальше следовали его имя и фамилия. – Управление при Комитете безопасности хозяйства имеет честь пригласить Вас для осуществления собеседования, – далее стояло: число, время и адрес. – Просим Вас иметь при себе подлинники документов личного значения, одну смену белья и еду в расчете на десять суток. Не исполнение данной просьбы карается законом», – следовал номер и дата принятия закона и подпись начальника управления.

– Быстро все-таки меня вычислили, – подумал он, – надо что-то предпринять.

Он вызвал секретаршу.

– Все обработанные мною сегодня документы вернуть в «необработанное состояние». На это письмо, – он указал ей на цветной лист, – подготовить такой ответ:

«Не имеется возможности оповестить хозруководителя о Вашей просьбе. Однако, когда он, по плану через полтора месяца прибудет в контору, он будет незамедлительно оповещен о Вашей просьбе. С уважением, и так далее…» – он закончил эту фразу и добавил, – меня здесь не было. Вы все поняли?

Она кивнула головой.