Читать книгу Любовь издалека. Cтихи для тех, кто одинок… - - Страница 2

Что вы помните из своего далёкого или, быть может, ещё не очень, но беззаботного, как принято шаблонно считать, детства? Здесь по утверждённому практикой сценарию предполагается многозначительная пауза для широкоформатного углубления в ваше индивидуально-конкретное прошлое, у каждого она, пауза, понятно, будет своя по продолжительности – детство ведь у всех разное во всех смыслах, это надо учитывать при правильной организации монолога. Задумывайтесь, пожалуйста, вспоминайте всласть, вволю, впадайте в полноводную память, как Волга в Каспийское море, я вас совсем не тороплю, барахтайтесь, куда нам спешить, смешивайтесь с морем сколько хотите… А сколько вам надо?

Пауза (продолжительная).

Через некоторое, но неопределённое время молчания с моей стороны всего лишь позволю себе немного сфокусировать ваши воспоминания, чтобы в закромах и закоулках навещённого внезапно незваным гостем мозга обратить судорожно рыскающее или безнадёжно блуждающее внимание на выбранную тему моего нынешнего размышления, чтобы ненароком вы не отчаялись, не ушли, не уплыли, не уехали, не двинулись, не телепортировались слишком далеко от стартового сигнала и смогли бы обратно всё-таки пешочком, спокойненько, не ускоряясь, а наслаждаясь всплывающими видами по сторонам, то там, то тут, всё же вернуться ко мне в компанию. Давайте теперь, когда старательно вытерли ноги о дверной половик и переобулись в домашние уютные и любимые тапочки, попробуем сравнить воспоминания добытые, ваши и мои. Располагайтесь поудобнее. Готовы?

В ответ слышится суетливое молчание, но всё равно я начинаю…

Вы помните, например, с какого возраста задумались о смерти? Неожиданно, да? Я помню – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не преувеличение. А с какого времени вы полюбили жизнь и окружающий мир, помните? Я помню – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не розыгрыш, я же не королевский шут, и мы не на юмористическом капустнике. А точно ли вы помните, когда начали правильно понимать сущность любви? Я помню точно – с одного памятного вечера в шесть лет. И это не шутка, я же предупреждал уже. И одно, и другое, и третье произошло во мне практически одновременно, с разницей всего в какие-нибудь десять несчастных и обильно плаксивых минут. И это тоже не выдумка, впрочем, вы и сами догадались. А дальше для меня наступило счастье длиною в целую жизнь, потому что с той поры я перестал бояться смерти, мне стало нравиться просто, обычно жить, поскольку я обрёл смысл своего земного существования и сделал первый шаг по осветившемуся вдруг пути познания искусства идеальной и постоянной любви. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин, 4:18) [1]. Не верите? Вижу, вижу и чутко слышу ваш скептический и снисходительный до моей уже изрядно поседевшей и полысевшей головы с высоким давлением смех.

Кстати сказать, это полное, с размером в обхвате трёх олешинских толстяков [2] заблуждение, что обычно только взрослые дяди и иногда молодящиеся тёти задумываются о вневременных, предвечных понятиях. Я далеко не одинок в том, что уже с самого детства приобщился к привязчиво- жужжащим размышлениям о них. В этой связи, к слову, вспоминается (чтобы дамы не обижались) именно одна очень своеобразная особа, без всякого преувеличения, вполне себе властительница дум начала ХХ века Зинаида Гиппиус. Зинаида Николаевна как раз подходящий пример, поскольку, вспоминая свои молоденькие годы, любезно оставила мне в помощь для подтверждения памятную фразу: «Я с детства ранена смертью и любовью» [3]. Я, очевидно, тоже как-то оказался на линии огня и был ими ненароком подстрелен в самую голову. Тогда и подскочило, скорее всего, нынешнее внутричерепное давление.

Нас уже двое, а набегут ещё свидетели, и поэтому зря, в общем-то, дружно посмеиваетесь за накрытым во всех отношениях столом или усмехаетесь поодиночке на диване, ещё, уверяю вас, будете завидовать тому, что это не вам было тогда шесть лет и что не вы оказались на моём ситуативно сошедшемся в одной точке бесконечного пространства месте. Вот возьмите, храбро пересиливая свой демонстративный скептицизм в обнимку с не менее публичным цинизмом, и послушайте, что и как произошло на небольшой московской улице одним тёмным вечером давным-давно в действительности, на самом деле, без всякого литературного обмана, без так называемого модного в писательской среде авторского вымысла [4].

Мне было, как вы уже успели вовремя заметить, полных шесть лет, и мы с мамой возвращались из гостей, от бабушки с дедушкой, домой на громко переключавшем передачи и постоянно ворчащем на пассажиров автобусе № 19, который с видом модели ЗиЛ-158 устало-неторопливо ходил в советское время по довольно замысловатому маршруту от Комсомольской площади до улицы Яблочкова. Мы привычно сели на остановке «Метро “Проспект Мира”», напротив того большого дома, где жили родители моего папы, и минут через двенадцать-тринадцать должны были выйти уже на своей родной остановке «Третий проезд Марьиной Рощи». Это, если что, не совсем те самые десять минут, о которых я упоминал выше, но это именно те самые минуты, когда всё и началось, правда, я совсем не помню с чего именно, при каких обстоятельствах, с какого разговора, с каких конкретно слов, но то, что случилось потом, отпечаталось в моей памяти уже на всю оставшуюся жизнь. В тусклом салоне, видимо, должно было быть какое-то вполне определённое количество вечерних пассажиров, поскольку ну не собственная же мама вдруг ни с того ни с сего озадачила потрясающим открытием, упрямым фактом последствия появления меня в этом наилучшем из миров. Ехал, никого не трогал, и тут бац – нежданно- негаданно для себя узнал, что должен непременно его покинуть, то есть просто умереть, перестать дальше жить, и непременно это должно было произойти очень-очень скоро, я в этом ничуть не сомневался, через совсем короткий промежуток времени. Может быть, уже даже и не поиграю в любимые пластмассовые солдатики в советской полевой форме времён войны с Гитлером, не построю для них подобие Брестской крепости из деревянных кубиков, окрашенных в зелёный цвет, не пойду больше в детский сад, не погуляю во дворе на следующий день, – так я посчитал своим отчаянно-сообразительным, но растерявшимся детским умом. Я явно, как оказалось, был не готов к подобному определению чёткого направления моего пребывания на этом свете. Мне как-то неожиданно и невтерпёж захотелось двигаться несколько иным курсом: в завтра, а не к смерти. Сделаете, надеюсь, всё же скидку на мой совсем малый возраст, ведь я не мог тогда знать, что, направляясь в будущее, к жизни, я прямиком приду именно к смерти без относительности моего противоположного усилия. Но поскольку желанным для себя образом сию же минуту идти я не мог никак, а очень хотелось не покидать этот ещё практически неисследованный мною таинственный горизонт за пределами родительской заботы, а также от безысходности и страха я устроил истерику прямо в самом автобусе, не дожидаясь нужной остановки. Это были уже не детские шалости, но драма.

Росший в интеллигентной строгой среде, я был мальчиком вполне тихим, скорее даже стеснительным и застенчивым, иногда из меня и звука было не выдавить, сколько ни жми, но тут я позволил всем своим эмоциям выйти из своего хранилища и в полный голос заявить о себе, и надо сказать, что вокал у меня оказался ранее скрытым от всех, включая и маму, неоценённым до той поры талантом. Заголосил я, судя по всему, знатно, примечательно, ибо его все сразу же заметили, однако далеко не все отважились признать себя моими восторженными поклонниками, «рук плесканием» [5] мне не воздали, и дальнейшее моё нахождение в общественном транспорте после этого уже не представлялось возможным совсем. Кроме оглушительного верещания на самых высоких, даже сверхвысоких и неприятных для человеческого уха регистрах, моё тело вышло от подобного напряжения из всякого подчинения и бессловесно, но внятно поддержало убедительное возмущение огорошенной новостью души. Оно пошло в эзотерический пляс, протестующе-отрывистый, никому не понятный (даже мне) набор движений всеми четырьмя конечностями одновременно. Взор зрителей поэтому не мог никак зафиксироваться из-за моментальных их передёргиваний, нескончаемых вариантов причудливо-изогнутой пантомимы. Слава богу, они ещё не отросли на запланированную полную длину, иначе бы своими хаотичными судорогами легко достигали бы живой ткани окрестных свидетелей наглядного проявления активного шаманизма без бубна, но с голосовым аккомпанементом в центральном районе Москвы [6].

Меня вывели, возможно и вынесли, словно римского триумфатора после грандиозной победы над злобными варварами, на пару остановок раньше. Нельзя сказать, что мой бенефис, лишившись массового зрителя, сколько-нибудь пострадал звуковой интенсивностью, более того, у меня появилась прекрасная возможность продолжать представление для одного-единственного ценителя, которым в данном случае явилась моя мама, и я этим случаем воспользовался в полной мере: ради сольного концерта для мамы я был готов на всё. Я заливался арией- речитативом с одним-единственным рефреном: «Я не хочу умирать!» Остановить его непрерывность у мамы не было ни единого шанса, и даже бурные овации и восклицания с её стороны абсолютно не влияли на исполнителя. Он вошёл в артистический раж и выходить из него не собирался. При этом со сцены, из-под уличных софитов, он тоже слезать был не намерен в том смысле, что движение вдоль улицы в направлении дома не предполагалось. Облюбованный клочок тротуара под фонарём с жидким жёлтым светом был именно той вершиной проявления характера и имеющихся способностей, на которую смог тогда дотянуться. Артист обрёл свои минуты славы: обещания повышенных гонораров в виде целой пачки мороженого за сорок восемь копеек, отряда железных конников и даже новой большой машинки, похожей на настоящую, не отвлекали от экспромтного вдохновения. Мама выбилась из сил и опустошила свою фантазию до дна, её уговоры, казавшиеся мне восторженными междометиями «Bravissimo!» смолкли.

Как успокоить ребёнка, лишённого здравомыслия от нежелания расставаться с жизнью, о которой он толком ничего не знал, но из детского упрямства держался за неё до последней слезы и полной хрипоты? Как de profundis [7] своей практически неограниченной материнской любви поднять, извлечь те одни-единственные на данную секунду спасительные слова? Вот вопрос, ответ на который, бесспорно, тянет на присуждение самой престижной премии в области детской педагогики и ускоренной находчивости. Кто-то попытается предложить свой вариант выхода из ситуации, кроме как вмазать настолько увесистый подзатыльник, чтобы ребёнок онемел от лёгкой контузии головного мозга? Придумали? Нет? Ну, хорошо, выделю ещё за счёт фирмы немного времени.

Пауза. Думайте, думайте. Только для вас в качестве комплимента одна чашечка кофе, один стакан воды, одно кресло, одна библиотека, один слюнявый палец, но неограниченный лихорадочный шелест перелистываемых страниц, количество глубоких вздохов и протяжных выдохов по факту. Система. All inclusive [8].

Моя мама придумала, и потребовалось ей на всё про всё примерно десять минут грязного времени. Я, конечно, не засекал и не отсчитывал ничего про себя, да и судьи с секундомером и свистком тоже рядом с нами видно не было. Не тот уровень состязаний. Но по ощущению, на глаз, нашлась мама действительно, можно сказать, почти моментально, даже если сравнивать со временем чтения данного повествования. Я, кстати, так и не узнал, как ей пришла эта гениальная идея в голову, просто пришла, и всё, озарение, наитие, голос свыше подсказал, с неба записку с подсказкой незаметно подбросили. Не знаю. Но я знаю точно одно: лично я бы, окажись на мамином месте в своём даже нынешнем возрасте, обогащённый при этом воздействием знаний и опыта, не смог такое сообразить с чьим-то голосом оттуда или без оного. Если бы он и был, голос, я всё равно слова бы не смог разобрать, не хватило бы во мне чуткости слуха любви.

Пауза с ответа снята. Три на четыре, без уголка, в цвете, на память, фас, профиль, квитанция, воскресенье – выходной.

Ладно, пора и честь знать, теперь готовы ответить, нашли выход? Опять нет? Вот, то-то, так же, как и я, от винта. Ну, ничего страшного. Мама же нашла. Она провещала мне уверенным голосом, который бодрым фаготом прорвался ко мне через пискляво-отрывистое ариозо:

– Я знаю, как сделать, чтобы ты жил всегда.

Это фраза моментально показалась мне многообещающей, способной не понятно почему, но непременно обратить меня в моё первоначальное, доавтобусное состояние детского блаженства непонимания окружающей действительности, поэтому подошедшая интрига с убийственным знанием дела хладнокровно задушила эмоции, и я затаённо примолк, правда, моё молчание при этом громко уведомило маму о готовности сесть за стол переговоров.

– Хочешь узнать?

– Да, – натужно выдавил я из себя сопливый и одновременно вразумительно-хлёсткий всхлип, похожий на смачный плевок водопроводного крана после долгого отключения воды.

– Тебе надо каждый день повторять наизусть слова одной доброй песенки, тогда ты сам и все вокруг тебя будут жить всегда.

– Какой песенки? – всё ещё не успокоившись окончательно, спросил я с вызовом, разве только не топнул капризно-требовательно маленькой ножкой.

– А вот какой, повторяй за мной, чтобы запомнить, – и мама начала медленно декламировать каждую строчку по несколько раз из неизвестного мне стихотворения:

И я, шестилетний ребёнок в 1964 году, подобно четырёхлетнему (!) Коле Баранникову, сочинившему это четверостишие в далёком 1928 году, стал повторять за мамой с нарастающим вдохновением такие простые, но такие проникновенные и важные слова. Мама услышала их по радио, скорее всего, в 1962 году в качестве припева новой совместной песни композитора Аркадия Островского и поэта Льва Ошанина в исполнении неповторимых либо Майи Кристалинской, либо Тамары Миансаровой – теперь уж и не узнаешь, ведь спросить не у кого – услышала и запомнила. Когда же я смог воспроизводить текст без помощи мамы, меня уже было не остановить, и всю оставшуюся до дверей квартиры дорогу я только и твердил запомнившийся текст, чтобы не забыть. На следующий день я встал с этими словами и лёг с ними же вечером спать. Этот распорядок превратился в ежедневный ритуал. Больше у меня не было страха смерти, я знал, что мама и я будем теперь вместе и всегда под синим небом и тёплыми лучами солнца. Через некоторое время я добавил в стихотворение слова пожелания о папе и всех своих близких родственниках, которых тогда знал. Все мои близкие должны были отныне быть со мной вечно – такую судьбу я для них выбрал.

Я обрёл Бога, но не совсем пока ещё того самого, Его, того, кто есть всё и вся, кто есть высший закон. Я не был тогда крещёным и вообще, надо признать, о Нём даже не слышал ни разу и не думал знать. Эпоха атеизма бесцеремонно уселась всем своим массивным задом на нашу историческую веру и плотно придавила всякую надежду на чудо, на бессмертную жизнь. Но я обрёл молитву, или, вернее, некое заклинание, обращённое куда-то вверх, в моё всегдашнее небо, в космическую вечность, к кому-то, кого я никак визуально не представлял, но поверил, что оно, он, она или даже они там непременно имеются, меня услышат и исполнят мои заученные на зубок искренние призывы.

Вот таким образом я одномоментно ответил сразу на несколько жизненно-вечных вопросов, и важнейшим из них, главной темой для нашего обсуждения на этот раз является тот, который касается любви, хотя все они взаимосвязаны и взаимозависимы, переплетены и смотаны в один моток, как верёвочка, состоящая из трёх нитей разного цвета. Нам сегодня есть дело именно до красной нити, а белую и чёрную оставим тем активно-проницательным читателям, которые смогут не полениться, отвлечься от нашего разговора и высказывать мнение относительно своего понимания жизни и смерти, объяснив через пушистый палас времён оставленному нами шестилетнему ребёнку их философский внутренний смысл.

Остальные же продолжат общение со мной, уже заметно повзрослевшим с той рассеивающейся поры. Красная (как принято считать, цвет соблазна) у нас – это, понятно, любовь. Красная-то она, конечно, красная, но это нам ничего не даёт (мы же не среди сияющих искушением красных фонарей), если не определим, что такое красный цвет, какую любовь он таит, в конце концов, нужна некая дефиниция этого чувства.

Ой-ой-ой, берегись, как и следовало ожидать, меня стремительно накрывает словесный оползень, сколько же мнений различной конфигурации о любви готовы постучаться в меня барабанной дробью, словно метеоритный космический дождь, и даже, по возможности, уронить и расплющить по поверхности до толщины папиросной бумаги! Да-да, не надо меня теребить, понятливый, знаю, каждый читающий желает высказаться, ведь любовь – вещь общедоступная и отзывчивая на возможность покрасоваться перед почитателями, словно она прима какая, ведущая балерина на сцене или модель на подиуме. Всё-всё-всё, сдаюсь, вернее, меня уже не видно под этими вашими мнениями, лишь глухой мой голос раздаётся из-под завалов восторженных эпитетов. Любовь – такая штука, о которой все могут сколь угодно много говорить, но не каждый понимает, о чём он говорит. Разберёмся по существу?

Если кого-то любить учит влюблённость, одиночество, страдание, время, пространство, откровение Господа, что-то ещё, то меня любить научила мама, научила своим примером, воплотив собой, своей жизнью одну-единственную и безальтернативную ипостась этого чувства. Именно это проявление, а не какое-то другое, мы и можем назвать любовью, ибо сущность любви предстаёт перед нами раз и навсегда величиной постоянной и однозначной, как формула площади круга или сумма углов квадрата. Эту величину можно сравнить с понятием Всевышнего, у которого только одна сущность, хотя проявлений множество, и этой сущностью является так называемое абсолютное добро. Как Бога ни крути, в каком разрезе его ни рассматривай, как его ни анатомируй (прости, Господи!), всегда будем натыкаться исключительно на добро в абсолютном выражении. И если Он существует, то он именно такой, а не иной. Даже если Он представляется Логосом, Законом, Творцом и Управляющим Вселенной и не сильно обращающим внимание на нас, землян, являющихся для Него в сравнении с бесконечностью и вечностью ничем. Даже тогда, когда Его больше занимает Земля в целом, а не мы по отдельности или все скопом, то всё равно Он – это добро, которое определяет всё сущее. Этот определитель на все сто процентов добр, иначе сущего уже давно бы не было.

Добро (он же Бог) не имеет вообще никаких оттенков, это отнюдь не летняя зелень леса, не гениальный левитановский пейзаж «Озеро в лесу», смотря на который со стороны, замечаешь все эти три десятка тонов одного и того же зелёного цвета. А разве любовь другая? У неё тоже нет ни оттенков, ни ракурсов, она абсолютна: она или есть в своей полноте, или её нет, но если есть, если ты постиг её, допёр своим ничтожным умом и хрупким сердцем до её сути, то она откроется тебе, как Аврора, дарящая утреннее Солнце, как незыблемый канон, прокрустово ложе, эталон, лекало, а не как осиный рой интерпретаций или слесарный набор торцевых ключей разного диаметра для всех случаев сантехнического или автомобильного использования.

Уже слышу недоуменные и нетерпеливо-раздражённые восклицания: «Когда, когда же прозвучит определение любви этого борзописца, напоминающего пустоголового журналиста широкого профиля незнания?!» Вам не везёт, опять ошиблись, ставка не сыграла. Во-первых, я знаю, о чём и как пишу. Во-вторых, я, простите мне эту слабость, не журналист ни разу совсем, а поэт, и скорее уж меня назвать торопитесь примитивным стихоплётом, правда, только после прочтения данной книги до конца. И, в-третьих, я и сам спешу охотно поделиться с вами своим пониманием выстраданной любви. Выстраданной не потому, что дьявольски страдал в неясной видимости, кривом отражении худого силуэта просвечивающейся, дистрофичной любви, а потому, что страдал от мучительного камнетёсного усердия «дойти до самой сути» [9].

Любовью можно назвать только то чувство, когда вы любите не ради себя и не себя через любовь того, кто в вас влюблён, не его руками прихорашиваете себя, приглаживаете свои жиденькие волосинки (к примеру, поэт Николай Минский по-настоящему влюбился в замужнюю Зинаиду

Николаевну, что немудрено, она того, конечно, стоила, но та, как откровенно признавалась сама, была влюблена «в себя через него» [10]), а ради того, кого любите вы. Хотите, назовите эту любовь жертвенной, следуя мнению одного крайне авторитетного поэта:

Более того, эти понятия вообще становятся у него близняшками:

А как ещё мог считать человек, который всю жизнь нуждался в том, чтобы его окружали ближним кругом любящие женщины, чтобы его многочисленные жёны и любовницы жертвовали собой ради него? Но считать подобным образом – значит пройти мимо собственной любви, не понять счастья любви издалека. И если вы считаете аналогично, то совсем-совсем не правы, ибо любящий человек не жертвует собой, а приносит радость, дарит счастье, а не отрывает его с мясом от себя. Между жертвой и радостью дарения «дистанция огромного размера» [12]. Жертвенность приводит человека в конечном итоге к рабству, дающая любовь приводит человека к свободе, без которой никакая любовь вообще не мыслима. Вы ничем не обязываете, не тяготите бременем ответственности, присвоения, неловкости любимого человека (например: «Я же ради тебя, а ты…» – знакомо?), кроме одного, кроме того, что мы назвали абсолютным добром. Оно на то и абсолютное, что неубывающее и самовоспроизводящееся, расширяющееся, оно бескорыстное, сродни самой близкой к божественной любви – любви материнской (я пока ещё живой свидетель, непосредственный очевидец и объект её земного проявления), оно этим и свободно абсолютно, и вечно.

Если так сложилось, что в жизни не было у кого учиться любви, подобное бывает, чего теперь зря причитать и нервно-сконфуженно оправдываться, тогда учитесь любить у Бога, навёрстывая упущенное время. Я в данном случае говорю об умении любить, а не о чисто духовной, платонической связи близкомыслящих сердец. Все уже как один догадались, что главным является в любви?

Читатели отказываются от запланированной законной паузы, не выходят на улицу из помещения размять затёкшие ноги для раздумий пробудившейся головы, по открытым страницам эхом от букв разносится одобрительное bravo, поскольку готов досрочный ответ, ведь склонившиеся над книгой воспользовались заблаговременной молчаливой подсказкой друга в лице эпиграфической Аделаиды Казимировны. Они сэкономили лишние телодвижения мозгов, ими можно будет воспользоваться в ходе следующей мыслительной сессии.

И это вы, действительно, правильно сообразили: первостепенно любить самому. Разве вы раньше этого не знали, в первый раз слышите? Уверен, что нет, слышали многократно, прочли не одно литературное или научно- публицистическое произведение про это. Этой зафиксированной на бумаге истине, между прочим, уж точно многим более двух тысяч (!) лет. Великий древнегреческий философ-стоик Гекатон Родосский говорил, например, примерно за сто лет до н. э.: «Если нуждаешься в любви – полюби сам» [13]. И тогда для подобного чувства, которое устойчиво к любым внешним потрясениям, катаклизмам, надёжно защищено вековечными доспехами добра, не будет иметь значение ответная реакция любимого человека, даже такого опасения не может ни на йоту возникнуть. Алексей Васильевич, правда, как и многие творцы поэтической музыки кроме него, был убеждён совершенно в обратном, когда указывал:

Но сила, красота и благодать названной любви и состоит в том, что она универсальна для любых условий, всепогодна и круглосуточна, подходит под резьбу каждой непредсказуемости и метаморфозы, она замкнута на себе самой, такой своего рода невозможный по текущим физическим законам, но осуществимый из-за своей божественной природы perpetuum-mobile [15] для чувственного движения душ.

Любое иное проявление если и называется в обиходе, в быту, при страсти, влечении, обольщении любовью, по сути таковой близко не является. Это самый настоящий суррогат, временный заменитель, искусно внушённый имитатор, который превратил возвышенное чувство в тривиальную услугу, предназначенную для потребления, для реализации своих списочных интересов, для получения всей существующей в современном обществе линейки личных удовольствий. Любовь не дарится с великой радостью, а продаётся, покупается или сдаётся в аренду, берётся напрокат с приемлемой выгодой, чисто по-купечески, расчётливо-предприимчиво, и окончательная цена зависит от договорённости, определяется по согласованию сторон. Это вошло в нас штифтом, пластиной, стало протезной привычкой, иного не понимаем и не принимаем.

Находчиво-легендарный Ходжа Насреддин однажды спас тонущего ростовщика, протянув ему руку со словом

«На!», тогда как столпившийся народ не мог этого сделать, поскольку протягивал руки, крича: «Давай!». Ростовщик схватил протянутую руку только того, кто предложил ему взять, а не отдать, хотя это касалось его собственного спасения. Мы, следуя этому въевшемуся отношению, извлекаем из любви то, что можно получить, и не утруждаем себя пониманием важности отдачи. Неужели мы все поголовно жадные и упрямые Джафары? Не отвечайте, не надо, вопрос не конкретно вам или мне, а совести человечества, поэтому он сугубо риторический, не воробьиный, бесплотный.

Мы все дисциплинированно стали ходить под стол пешком, всем нам вдруг понадобилось быть ближе к полу с завалами игрушек. Какая в принципе разница – играть куклами и машинками или рассматривать любовь в качестве наличного под рукой игрового удовольствия? Когда в детстве игрушка быстро надоедает, не смущаясь, настойчиво требуем от родителей новую, которой ещё нет в куче уже отыгранных, во взрослом возрасте алгоритм сохраняется тот же – ребячий и девчачий – любимые сегодня интересны и полезны, а завтра амортизировались, надоели повседневностью и не отвечают больше потребностям новых желаний. Единственное отличие, пожалуй, заключается только в том, что вместо родителей меняешь игрушки сам. И происходит это потому, что нет в нас любви наружу, вовне, а есть сиюминутная потребность удовольствия внутрь, в себя.

Наблюдательно подмечено, не так ли? Да, но на то он и Семён Яковлевич – фигура завидная, явление значимое, чтобы у всего невидимо-неявного, да ещё глубоко запрятанного в организме, вскрывать самую суть! Этот сильный жар горизонтальной направленности, растекаясь по телу, имеет физическое свойство законно остывать от соприкосновения с окружающей средой с более низкой температурой, как налитый хозяйкой в тарелку разогретый суп очень быстро на воздухе становится холодным и невкусным. Любовь, о которой говорим мы, это как раз жар души, не остывающий, а не миска, пусть даже вкусной, похлёбки, ибо душа, как встроенное в нас светило, рождает внутри себя энергию не от внешнего удовольствия, а от органических процессов, происходящих внутри нашего сердца, что даёт нам жизнь и сравнимую с ней любовь. Именно об этом, об этой прямой связи, спаянности, и пел в своё время Владимир Семёнович:

Однако наше человечье существование зачастую не настолько прямолинейно, предсказуемо, ровненько укатано и заботливо освещено уличными фонарями вдоль нашей выбранной дороги, как бы нам всегда хотелось видеть вокруг себя. Хорошо, когда мы можем разумно и доходчиво объяснить сущность любви тем, кто хочет любить. Утопить человека в цитатах великих писателей, поэтов и мыслителей или просто притащить под руки к нему для наглядности застенчивый экземпляр, на себе переживший понимание дающей, излучающей, освящающей любви, способный за чашкой чая с домашним печеньем или плюшками пошагово рассказать технологию неиссякаемого чувства. Но что делать тогда, когда человек погружён в беспроглядное одиночество и ему элементарно некого любить. И тут с чаем, с печеньем или с чем-то ещё в руке не расскажешь, из чашки знания не сможешь дать отглотнуть. Он знает всё о любви, он знает, как любить, он знает, зачем любить, он знает буквально обо всём, о каждой мелочи из жизни занимательных чувств, но объекта своего особого внимания у него нет не только под мышкой, на коленях, на кухне, в соседней комнате, но и на линии смазанного горизонта.

Человек одинок, и это не тот случай, когда хочется отдохнуть от шумных соседей, не по делу говорливых коллег или назойливых друзей с просьбой дать в долг, когда вообще от всего устал и неохота даже готовую котлету с рисом из холодильника разогреть, нет, определённо, это не та ситуация, совсем не та, не та, о которой некогда писала София Яковлевна:

А какая же тогда та, собственно? А та, которую никому не пожелаешь, даже иногда и откровенному врагу. Человек потерял любимую душу, при этом причины подобного у него могут быть различны: его просто бросили, предали, ему изменили и ушли к другому или ушли, потому что совсем ушли туда, откуда не возвращаются, как бы ни любил и что бы об этой самой любви не ведал. Это одиночество не сказочное, не по собственному хотению или щучьему велению, а именно от узурпировавших престол душевного состояния тоски и горя, утраты и трагедии.

Здесь любви вообще нет места, или, что вернее, место-то, конечно, есть (куда ж оно денется?), однако любить ты сможешь в таком случае только уже в своих забетонированных в колумбарные ниши воспоминаниях, в своём промелькнувшем и совсем несбыточном прошлом, то есть несмотря ни на что любовь по-прежнему живёт, продолжает переливаться красками в твоём сердце, но к небытию.

Это и есть высшее проявление любви бескорыстной, от Бога, душой. Возможно, что высшим пилотажем будет являться любовь в пустоту, но, честно, я подобного не встречал, потому что такого быть не может, ибо любовь без объекта, будь он хоть на Марсе, в иной солнечной системе, иной галактике, пусть даже в антимире, невозможна. Любить можно в прошлое, в пережитое, в будущее, не говоря уж тем более об окоёме настоящего, в неизвестность любви не существует, всегда должен быть образ, идеал, пусть даже грёзово-эфемерный, в виде лёгкого дымка над утренним озером, туманности Андромеды, но полая выдуманность – это в любом случае категория уже историческая, временная.

Меня любить научила мама, потому что папа от нас ушёл к другой игрушке, простите, женщине, ещё раз простите мои откопанные по случаю эмоции, любви, прожив в семье восемь лет со скрытыми изменами. Можно сказать спасибо ему и на этом, ведь многие уходят ещё раньше. Но я не о себе, я приложение, тень, капризный детский чемодан, я о любви. Моя святая мама любила своего первого и единственного мужа всю жизнь, я это чувствовал, видел во всём: в том, как мама говорила о нём, как вспоминала, как хранила старые чёрно-белые значительно выцветшие фотографии, как рассказывала мне про него, как на него смотрела, когда они иногда из-за меня пересекались, по всему это было заметно, когда любишь, это не скроешь. Это возможно только в стихах, например, в таких:

Попробуй на деле её утаи, она живёт в глазах, а их не спрячешь надолго. Ослепнуть? Но и тогда она продолжит благоухать и звучать вздохами сердца. Мама не смогла переступить через своё воспитание, свою любовь к папе, чтобы идти дальше, искать новое чувство, он, первый, остался в её сердце навсегда, непреодолимой силой и своим существованием, своей случившейся однажды встречей с мамой сделал её счастливой. Я знаю, она была счастлива: он дал ей её любовь к нему и оставил ей на память меня. Мне тогда несказанно повезло (хотя в том возрасте я полагал иначе), ведь я мог лицезреть сущность настоящей любви и её проявления с первого ряда партера, нет, правильнее сказать, непосредственно с самой сцены. Я до сих пор потрясён величием и грацией моей мамы за рампой, обескуражен её красотой отношения к папе, ко мне, к жизни в целом.

Что теперь являют эти слова, когда вокруг тебя пустота промявшегося временем кресла и не политых из высохшей лейки цветов на подоконниках? Опоздавше-запыхавшиеся, мычаще-блеющие, полые, оскоплённые звуки, только капающая грустью на сознание прохудившаяся память и только уже исключительно моя личная, ибо говорить их некому. Единственное, что я могу в память о маме сделать сейчас и что зависит от меня, так это своей жизнью доказать: я выполнил данное её жизненным служением поручение, она не зря меня учила, я научился, увидел должное увидеть, понял должное понять, она прожила свою жизнь с пользой для меня, и я воспользовался этой пользой, примером по назначению. Да я должен любить аналогично, иначе всё прах, тлен, персть, труха, убожество, а я среди всего этого ассортимента отходов ничтожество. И я должен не только любить, чтобы оправдать те усилия, которые в меня вложила мама, но и оправдывать этот вклад на перспективу, капитализируя его непрестанно и служа своим жизненным примером уже своим детям. Обязан я осалить их откровением, знанием, передать им энергию любви своей мамы по наследству. Вот оно – истое значение слова «наследство», вот тогда это настоящая преемственность.

Королевства, замки, дома, квартиры, яхты, машины, заводы, плантации, ценные бумаги, бизнес передавать детям важно, даже нужно, наверное, но разве это так сложно, когда вы этого добились благодаря удачному стечению обстоятельств или правильной реализации своих благоприобретённых способностей? Это вы разово оставляете внешнее проявление удачливости и успешности, разовое и мёртвое с прогрессирующей энтропией. А что дети от вас получат живого, органичного, вечного? Получат они материальное наследство по нотариально заверенному завещанию, а дальше? Кто они? Что есть внутри них от вас? Они станут состоятельными, но это просто везение, а работы над собой, собранной многими поколениями мудрости любви, умения любить, – ничего этого у них нет, не научили, нет навыка, без которого не полюбишь. Научиться любить по щелчку пальцев не получится, одного желания мало, да и возникнуть оно само по себе даже не может. Оно появляется, когда есть, образовалось в тебе месторождение, из которого можно добывать руду мудрости любви. Как говорил непреклонный отец Эмилии Одоардо, «не будем считать себя мудрыми там, где нам только посчастливилось!» [22]. Разве есть в нашей усечённой смертью жизни что-то более важное для воспитания детей, как не научить их любить? Мы научимся сами, научим своих детей, а те – своих, и начнёт любовь своё победоносное шествие по горемычной планете. Любовь тогда будет жить на земле вечно, через какое-то время появятся любящие сообщества, города, страны, народы, а за ними и всё целое человечество, сердца их земные сольются с божественным добром, и на земле воцарится долгожданное светлое будущее и любовь. Разве могу я не передать любовь своим потомкам ради этой высокой и благородной цели? Да кто я тогда буду, если прерву эту цепь, эту череду, пренебрегу даром своей мамы? Умение любить по счастливой случайности не войдёт в нас, это не всего лишь везение, это повседневное и ежечасное обучение, которое только при таком условии становится действенным, доступным для понимания и овладения. Любовь – это работа над собой на благо любимого.

Нельзя оставлять любящих нас один на один с утратой, ибо она мука, и это, в конце концов, надо признать, бесчеловечно. Если ты уходишь, сколько полных мешков горя ты оставляешь любящему сердцу? А если уходишь навсегда, то кажется, что с этим невозможно что-то сделать, изменить течение времени, превозмочь рок. Если нельзя будет, не получится (а такое бывает только в древних мифах или в книгах) уйти в один миг, одновременно, чтобы не доставлять тягостные переживания остающимся жить, есть ли выход? Уверенно говорю: можно всё и выход есть! Если в нашем сердце действительно живёт та любовь, о которой мы говорим, то её сила, её размер подскажут искомый выход. Он будет заключаться в том, чтобы научить любимых такой любви, привить этот навык, когда важна собственная любовь, утрата ничего не изменяет, обнуляет страдание из-за неё, поскольку такое чувство позволяет любить издалека, оставляя возможность продолжения любви после перехода любимого в иной мир и освобождая сердце от угнетающей жалости об утрате. Когда нас бросают наши любимые, мы продолжаем жить и даже продолжаем любить, а иногда начинаем любить и жить заново. А чем это отличается от ухода из жизни вообще? Какая разница в том, жив или нет наш любимый человек, который уже не рядом? Да никакой. Научи любить и тем самым убей скорбь утраты.

Любите до конца, любите всегда, любите того, кого выбрало сердце, цените свою любовь, ибо только она делает счастливыми нас самих. Марина Ивановна видела счастье именно в пределах любви, правда, несколько иного качества, но это в силу гимназических лет:

Ваш избранник самый лучший, духовно близкий и родной исключительно потому, что любим мы сами, и мы, помимо этого, сделаем всё, что в наших силах, чтобы он подобным стал в действительности, если вдруг не являлся. Наша любовь посредством духовного разворота делает в наших глазах любимого идеальным и его самого таковым. А разве можно не любить совершенство?

Всегда и везде у умных людей можно было прочитать правильные и поучительные слова, наставляющие на путь истинный. К примеру, живите так, поступайте так, как будто вы не одни, а рядом с вами неотлучно находится или за вами постоянно наблюдает кто-то, для вас крайне авторитетный, перед кем вы непременно благоговеете, скажем, родители, учителя, старшие товарищи, кумиры и, конечно, главный свидетель – Бог. Лично я именно так стараюсь, думая, что всё совершённое мной происходит в присутствии моей мамы или Господа. Как я могу в таком обществе творить неправедность, то, за что мне будет стыдно перед ними? Я не хочу стыдиться и мучиться от угрызений совести, при подобном поведении никогда мне счастья не обрести. Четыреста лет назад один одарённый воспитатель поэтически призывал своих учеников (на минутку, царских детей, которые затем в том или ином виде правили Российским царством): «Небесно живите!» [24] А чем жизнь отличается от любви? Разве мы любим не так, как живём, разве мы можем любить красиво, живя с уродливой душой в убогом окружении? Воистину о жизни и любви: Dime con quien andas, decirte he quién eres [25]. Вот и простое подтверждение сущности любви: какова жизнь – такова и любовь.

Хочешь неземной, божественной любви – живи аналогично. Если перефразировать упомянутого Симеона Полоцкого, то всем нам надо мудро пожелать: «Небесно любите!»

Именно это я в детстве наблюдал взаправду и пробовал внутри самой жизни её солёность на вкус, барахтаясь в ней по-собачьи, захлёбываясь в трепаке её клокотаний и судорожно цепляясь за спасительный круг любви моей мамы, а затем нашёл всему этому подтверждение в рассказанном опыте великих мыслителей и, научившись уверенно держаться на плаву, вылавливая и откладывая в сторону житейское, уже сам стал учить своих детей и бросать им средство спасения. Теперь они мастерски и самостоятельно плывут привитым свободным стилем любви по открытому морю жизни.

Учитесь любить издалека, такое умение легко сделает любовь вблизи лишь приятным и незамаранным шелухой наслаждением, автоматически отменит любую размолвку и мелочные обиды. Если научитесь попадать точно в цель из лука с расстояния, скажем, в сто метров, то никогда не промахнётесь с расстояния в один метр, сможете покорить Эльбрус, то на приземистый второй этаж уж подниметесь играючи, не напрягаясь. Нет, я не имею в виду фанатичность, я говорю о божественности. Я никого не призываю любить тех, кто оставил сей мир, так, чтобы, подобно Артемизии, выпивать частями размешанный в бокале прах умершего любимого человека и отстраивать огромную башню над его могилой, пусть даже и вошедшую в историю одним из чудес света. Да, кстати, этот пример доказывает, насколько тяжело, как я и говорил, люди переживают уход любимых, чего никому не пожелаешь. У вдовы Мавзола была настолько сильная скорбь, что её вполне возможно приравнять к помешательству от горя. Такая удалённая любовь, конечно, изумляет до крайности, но не восхищает, ибо рассудок – он же составная часть нашего духа – это дар Божий. Его потеря любовью никоим образом не называется и сделать человека счастливым никак не в состоянии. Любовь имеет только одно направление движения, это дорога с односторонним движением, и ведёт она исключительно к счастью, а если к чему-то другому, то, простите, это что-то иное, а не любовь. И когда вы двигаетесь по рельсам туда, имеет ли значение, что движется оттуда навстречу, ответное чувство или равнодушие, они разве способны остановить на этом пути состав вашей любви в качестве машиниста? Никогда! Я люблю, я хочу быть счастливым, никто мне в этом помешать не может, если только я сам, спустив по глупости, по неведению, что творю, по принципу: пусть мне будет хуже, отморожу уши назло бабушке, стоп-кран в движении к собственному раю. «Если хочешь быть счастливым – —будь им» [26]. Я же не дурак, да и вы тоже. Зачем нам браться руками за то, что предназначено для иных целей, неразумно, мы же не малые дети, только-только вставшие на ноги и хватающиеся за всё подряд, лишь бы не упасть, лишь бы удержаться на ногах.

Для этого я и написал эту книгу – книгу, которая, как я надеюсь, позволит не совершить опрометчивых поступков, преодолеть растерянность своего одиночества, поможет понять смысл заглавия «Любовь издалека» и в конечном итоге выведет из лабиринтов разочарований и утрат к пригожеству вечной, бессмертной любви во имя нас самих, нашего счастья. С другой стороны, она одновременно может научить любить, а не «эгоистничать», поскольку, даже если мы хотим что-то получить взамен, нам придётся для начала дать вперёд в виде приличного объёмом аванса. «Каждый получит от Господа по мере добра, которое он сделал» (Еф. 6:8).

Приступать к учёбе надо было не вчера, а ещё позавчера, но, по сложившейся со времён Древнего Рима проверенной традиции, potius sero, quam nunquam [27]. Почему именно так важно всё же начать процесс, пусть даже и с возможным значительным опозданием, сильным отклонением от графика? Предельно просто на самом деле, ибо то, что мы делаем сегодня, формирует нашу жизнь для будущего, это тот самый мосток, который потом позволит со знанием дела отправиться в увлекательное свадебное путешествие с повенчавшейся с нами любовью. Арсений Александрович, кстати, давно уже с этим согласился:

Читая эту уже початую книгу, любезно походатайствуйте перед своей душою о стимулировании усилий ваших прихотливых ума, духа и тела, чтобы не превратить деяние сие в жалкие потуги бесполезного чтения и пустого досаждающего комаром времяпрепровождения. Я отобрал для вас то же самое количество своих стихотворений, что и в предыдущем сборнике, то же самое красивое число – шестьдесят шесть размышлений о любви и о ситуациях, возникающих в ходе этого возвышающего процесса. Можно сказать, что это шестьдесят шесть ступеней наверх, словно «Лествица» Иоанна Лествичника, к манящей своим блеском вершине обретения счастья, но вершина счастья – это лишь подножие неба, начальная ступень обретения бесконечности.

Александр Сергеевич, правда, считал, что его нет, когда указывал: «На свете счастья нет, но есть покой и воля» [29]. Как раз насчёт покоя и воли в мире у меня есть сомнения, а относительно счастья их не имеется абсолютно. Оно, конечно, есть и не нуждается ни в каких заместителях, но оно не даётся произвольно, автоматически, как сопутствующий атрибут жизни, оно не опускается манной, кондитерским изделием «вкусом же как лепёшка с мёдом» (Исх. 16:31), его надо добиться, преодолеть неверие в него, усердно потрудиться над собой и заслужить не громким роптанием на судьбу, а напротив, как награду, как благодать. На горе Моисея, как помнится, непосредственно перед самой вершиной, на последнем километре подъёма было около восьмисот ступеней, сделанных в скале. В основном они все разной высоты, среди них имеются и очень высокие, затрудняющие подъём. Но мы, несмотря на ночь и усталость, несмотря ни на что другое, их преодолеваем, чтобы встретить рассвет, с которым ассоциируем достижение безграничной цели человеческого ego.

Так и у нас, научимся любить, взойдём на пик, увидим неминучий восход чистоты нашей души, прикоснёмся к небу и сделаем свою любовь соприсносущной ему. Не это ли средство, позволяющее превзойти грешное человечье убожество, исправить его и вернуться в опустевший без нас рай? Оно, именно оно, я так считаю, твёрдо убеждён. Если разделяете моё мнение под седой лысиной, если хотите попробовать на себе, примерить мой халат из толстого бархата счастья, тогда немедля, налегке в дорогу, дорогу!..