Читать книгу История памяти - - Страница 2

Вера Аркадьевна заметила, что я вернулась не в духе, но виду не подала. Она приютила меня три года назад, после смерти мамы, и вмешивалась в мою жизнь только в случае крайней необходимости.

– Проходи, я уже заварила чай, – вечерний чай был чем-то вроде традиции. Первое время я смеялась над над этим англиканством, а потом разглядела в Вере Аркадьевне неплохого рассказчика. Так вечерний чай из обмена любезностями превратился в беседы о былых подвигах и приключениях.

После моего приезда изящные фарфоровые чашки, которые долгие десятилетия стояли в серванте, стали атрибутами повседневности. Каждый день тетя доставала новую чайную пару – то переливающиеся кремовые розы, то простенькие колокольчики, то изящные ландыши украшали кофейный столик возле двух мягких кресел.

После того что произошло говорить совершенно не хотелось. Как замечательно, что Вера Аркадьевна этого не требовала. Я уже раз пятнадцать слышала историю о театральных гастролях в Риге, но умело делала вид, что мне интересно. Каждый раз в истории всплывали новые подробности. А ты помнишь, какого цвета были глаза у того дирижёра? А платье сохранилось? А по какой именно улице вы гуляли? Подобные вопросы приводили Веру Аркадьевну в детский восторг и заставляли продолжать рассказ. Обычно я слушала с удовольствием, но сегодня то и дело поглядывала на часы. Стрелка ползла мучительно медленно, но наконец встала напротив цифры шесть.

– Ох, как приятно с тобой поболтать, но мне пора на променад – каждый будний день в шесть часов вечера Вера Аркадьевна красила губы алой помадой и шла гулять на набережную. Я вздохнула с облегчением и принялась убирать посуду.

Закрыв за тетей дверь, я уселась в любимое кресло и достала потрёпанную тетрадь с загнутыми уголками. Цветастая обложка с Сейлор Мун долгие годы хранила мои тайны. Когда в ней появилась первая заметка – спутанная, неструктурированная, на волнистых от слёз страницах – мне было 15. С тех пор каждый раз, когда меня настигало тайное проклятие, я записывала видения в эту тетрадь. Надеясь, что когда-нибудь смогу разгадать закономерность, понять смысл, выяснить причину.

Я давно поняла, что нельзя касаться некоторых предметов – я будто вижу их историю, вернее обрывки воспоминаний прежних владельцев. Чем старше предмет, тем сильнее эффект. Лучше всего запоминает металл и дерево, а вот стекло и пластик – относительно безопасны. Но угадать, какое именно прикосновение вызовет видение, невозможно. Поэтому я всегда хожу в длинных перчатках. Но сегодня что-то пошло не так – книги никогда прежде не вызывали такого эффекта. Я вспомнила стихотворение, на котором остановилась. Значит, Маяковский.

Пара кликов – и биография поэта на экране ноутбука. Родился, творил, умер… Лилия Брик. Фото. Рыжая. Жемчуг. 1915-ый. Это она…

Горло сжалось, сердце стало ударяться о рёбра, неужели это правда? И я видела воспоминания женщины, жившей почти 100 лет назад?

Я схватила книгу голыми руками, дважды перечитала стихотворение, и… ничего. Почему именно эти строки? Почему именно в библиотеке? Почему жемчуг, щека и канарейка? Причём тут вообще канарейка? Голова разрывалась от противоречий… Может это вовсе не Брик, мало ли на свете рыжих женщин. Может до меня эта книга принадлежала кому-то еще? Или это просто больная фантазия, бред, галлюцинация. Меня с головой накрыло волной страха.

Ум и рассудок – все, что у меня есть. Если я лишусь и этого, то зачем тогда жить? Я вовремя поймала себя на опасной мысли и приложила все усилия, чтобы успокоиться.

Какой смысл думать о сумасшествии? Если я действительно нездорова, то едва ли эта болезнь излечима. И жить она мешает лишь мне одной. Быть может, однажды мне явится столь прекрасное видение, что я не захочу просыпаться – это было бы замечательным концом истории.

Хлопок двери прервал фаталистические размышления. Я выглянула в коридор, чтобы пожелать Вере Аркадьевне спокойной ночи.

– Ты выглядишь как-то иначе, что-то случилось? Не заболела?

– Нет, тетя, просто устала. Пишу курсовую, – я натянула улыбку. И получилась она настолько многозначительной, что тетя тут же оставила меня в покое.

Забравшись под одеяло, я надела наушники и включила музыку на полную громкость. Слова любимых песен отвлекали от дурных мыслей, а образы, возникающие в голове, становились всё менее реальными. Сон был каким-то тягучим, липким. Казалось, что я вот вот проснусь, но потом он переходил на очередной виток и мутная волна снова захлёстывала сознание.

Утром я с трудом вырвалась из лап морфея, разлепила веки и посмотрела на круглые часы, стоящие на прикроватной тумбе. 6.58, ещё не рассвело.

Губы пересохли, в животе неприятно тянуло – вчера забыла поужинать. Пришлось тихо выбраться из постели, натянуть халат и проскользнуть на кухню. Освещаемая одной настольной лампой, кухня Веры Аркадьевны казалась чужой и таинственной. Практически всё, что было в этой комнате, принадлежало прошедшей эпохе – тумбы на ножках с маленькими круглыми ручками, пожелтевший холодильник “Зил Москва”, фарфоровый заварник, стол с кружевной скатертью и белоснежные тарелки на открытых деревянных полках. Казалось, будто все эти вещи совсем новые – до того бережно с ними обращались. Готовили на кухне редко. Детей у хозяйки не было, зато был театр. На протяжении 40 лет она пила на этой крохотной кухне утренний кофий, а потом отправлялась в свой настоящий дом. В театральной столовой Вере Аркадьевне подавали и обед, и ужин, и всё прочее. А в 64 года, когда заслуженная артистка наконец вышла на заслуженную пенсию, стало ясно, что утреннего кофе бывает недостаточно. Возможно, именно поэтому она предложила мне переехать. А эта кухня, уставленная вазами из чещского стекла и не имеющая в распоряжении ни одной сковороды, стала символом прошедшей, но не прожитой жизни.

Я поставила чайник, достала перламутровый кофейник, одну крошечную чашку, – надо же, когда-то такие делали – и принялась ждать. В этой трагической истории есть и положительная сторона – я могу не носить перчатки. Похоже, ни одна вещь в этом доме не была свидетельницей великой радости или большой трагедии. Вера Аркадьевна по-прежнему проводила вечера за прогулками, а обеды в кафе со старыми знакомыми. И в театр она, разумеется, ходила. Хоть и ворчала постоянно, “эти бестолочи всё развалили!”. А эти бестолочи, в самом деле, просто жили и творили, как умели. Вот и я живу, как умею. Придумываю себе правила и беспрекословно их соблюдаю, а главная моя цель – не угодить в сумасшедший дом. Сначала я писала “Не сойти с ума”, но позже приняла неизбежное – эта грань уже пройдена.

Чайник вскипел. Я заварила кофе и дала ему настояться. Светало – пришло время подумать о новом дне. Что сказать Поле? Долгие годы я храню в секрете свои особенности – дело привычное, но что насчет историка? Подруга наверняка захочет узнать о вчерашней поездке. Но эти воспоминание не вызывали ничего, кроме чувства неловкости. Я налила светло карий кофе в чашку и подошла к окну. Серо-рыжий город медленно просыпался.