Читать книгу Хищные твари. Навстречу гибели - - Страница 3

В хрупкие часы перед закатом город во власти монстров.

Сбивчивый ритм пульсирует в груди, как барабан, обтянутый козлиной кожей, когда я касаюсь кинжала в ножнах на боку. Это скромное оружие – маленькое и грубо сделанное, – но я нахожу утешение в его весе и в форме его резной деревянной рукояти. Облака над головой черно-синие, как следы ушибов, набухшие дождем и злобой. В раскатах грома я слышу их недовольство. Облака знают, что я замышляю.

Они смотрят на меня, и я уже обречена.

Грязь липнет к сандалиям, так что мне хочется сбросить их и двинуться дальше босиком, но я сопротивляюсь этому искушению. Это моя единственная обувь, и добывать новую – роскошь, которую я не могу себе позволить. Каждый шаг отягощен неуверенностью, и я задумываюсь, не повернуть ли назад сейчас, до того как меня поймают и накажут, но время в столь поздний час – алчное создание, оно пожирает мысли и не оставляет места для сомнений. Я ускоряю шаг.

Нужно двигаться дальше.

Глинобитные постройки наступают с обеих сторон, грозя удушить запахами гниющего мяса, ферментированных фруктов и бычьего навоза. По мере того как я углубляюсь в нутро района Чафу, мне попадается все больше заброшенных домов. Готова поклясться, что их незастекленные окна следят за мной, как пустые отрешенные глаза, вместе с облаками наблюдая за моим продвижением. За ними поднимаются мягкие пики вечнозеленых сосен, которые выше самых высоких городских зданий. Они напоминают мне о том, что совсем рядом печально известные Великие джунгли и их легенды, но я не могу об этом задумываться – не сейчас.

Я обхожу блохастую кошку, пересекая один из тускло освещенных перекрестков, и чувствую, что на что-то наступила: смятый кусок пергамента, исписанный лазурными чернилами. Такой цвет используется только для документов, которые создаются в городском храме – храме, в котором моему народу молиться не дозволено. Какой-то инстинкт велит мне не читать то, что там написано, но я все равно подбираю пергамент и неуверенно разглаживаю скрученные уголки. Кое-где он испачкан грязью, но рисунок посередине все равно отчетливо различим.

На меня смотрит маленькая девочка, которой с одинаковой вероятностью может быть и восемь, и двенадцать, точно не сказать. На грубом, нарисованном синими линиями наброске ее глаза выглядят темными и настороженными, лицо исхудавшее. Над портретом различимо одно написанное жирным слово: ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ. Под ним – еще несколько смазанных фраз, написанных торопливо и неровно.

ЖЕНЩИНА-ДАРАДЖА

Внешность: черные волосы, коричневые или черные глаза

Возраст: неизвестен

Рост: около 150 сантиметров

Вес: около 25 килограммов

Основание для розыска: противоправная деятельность

Примечания: награда в 500 шаба тому, кто приведет ее живой

Взгляд тут же притягивают слова противоправная деятельность, и внизу живота начинают скапливаться новые эмоции. Их гул становится все сильнее, я позволяю пергаменту выскользнуть из пальцев и упасть на землю. Я заставляю себя назвать каждое чувство, хватая их, как разлетающиеся одуванчики. Первой наружу просачивается тревога, за ней следует страх, сожаление и, наконец, вина. Я прикусываю щеку изнутри так сильно, что ощущаю медный привкус крови.

Чувство вины – еще одна роскошь, которую я не могу себе позволить.

Я снова тянусь к кинжалу и вожу подушечкой большого пальца по его рукояти, пока не успокаиваюсь.

«Ты должна это сделать, – говорит воображаемый голос в голове. Он похож на мой, но более убедителен. – Соверши это последнее дело, и ты наконец будешь свободна. Ты будешь в безопасности. Она будет в безопасности».

В безопасности. Я прячу это слово в ножны, как второе оружие, расправляю плечи и шагаю дальше во тьму.

* * *

Когда я подхожу к окраинам Лкоссы, холод пробирает до костей. С севера деревья Великих джунглей образуют естественный барьер, который не пропускает ветра в сезон дождей. Но здесь, на западной границе города, лишь поля лемонграсса по пояс; они совершенно не задерживают холодный ветер, который яростно хлещет по щекам. Каждый вдох обжигает ноздри, с каждым шагом пальцы немеют. Я посильнее натягиваю на голову капюшон потрепанного коричневого плаща. Наверху раздается гром, и я говорю себе, что надвигающийся дождь – настоящая причина, которая заставляет меня прикрыть голову, – дело не в страхе или нежелании быть замеченной.

Извилистая тропа приводит меня к заброшенной лавке, которая стоит чуть поодаль от других. Деревянные пластинчатые ставни, покосившись, свисают с окон, а скромный фасад за десятилетия изуродовали граффити, но это мало что для меня значит. Эта лавка сегодня имеет лишь одно значение: она станет моим убежищем.

Я вскрываю главную дверь, вхожу, смахивая с лица шелковые паутинки, и тут же приседаю под подоконником. Позиция выгодная – отсюда видна вся тропа, но идущий по ней не заметит меня. Я снова бросаю взгляд на небо. Облака по-прежнему висят низко, но за ними я различаю едва заметные признаки того, что исчерченное черными полосами небо Лкоссы меняет цвет. Закат уже близок, и мое время истекает. Напряженные мышцы болят, секунда проходит за секундой, и каждая как маленькая вечность; я надеюсь, что, может быть, все-таки переоценила ее. Может, после всего она не ответит на мои призывы.

Внезапное движение на другом конце пограничной тропы заставляет меня застыть.

Мое дыхание ускоряется, когда облака расходятся и поток бледного мерцающего звездного цвета рассекает темноту, как клинок. Он подсвечивает скрюченный силуэт пожилой женщины, уверенно шагающей вперед босиком. Ее когда-то белая туника, теперь перепачканная и изорванная, болтается на теле, как наряд пугала. Орехово-коричневая кожа туго обтягивает череп, так что ее изможденное лицо пугающе напоминает живой труп. Курчавые, цвета соли с перцем волосы коротко подстрижены и ужасно лоснятся, словно их давно не расчесывали и не мыли. Она проводит языком по губам, смотрит налево и направо, выискивая кого-то. Видя ее, я не могу сдержать дрожь. Я знаю, кто она, и знаю, как некоторые люди ее называют. Я смотрю в окно, и моя рука скользит к кинжалу в третий и последний раз. Клинок глухо скрежещет, когда я вытаскиваю его из ножен. Я считаю шаркающие шаги женщины, наблюдая и выжидая. А потом:

– Если собираешься убить меня, лучше поспеши. Не собираюсь торчать тут всю ночь.

Я застываю, когда женщина бросает взгляд на окно лавки, в которой я прячусь. Пригибаюсь – слишком поздно.

– Выходи, – хрипло говорит она. – Сейчас же.

Разрази меня гром.

Проходит несколько неприятных секунд, а потом я нерешительно выхожу из магазина. Когда старуха видит меня, она словно не верит своим глазам.

– Бинти?

Я поеживаюсь. Уже много лет я не откликаюсь на свое старое имя, но даже сейчас, когда слышу, как его произносят, это бередит рану. Слезящиеся глаза женщины расширяются, и я вижу, как на ее лице сменяются эмоции – узнавание, растерянность, а затем радость. И радость злит меня больше всего. Я научилась не доверять Кобре в таких вещах, как радость, и по опыту знаю, что ее радость редко сулит что-то хорошее для меня. Она движется вперед, и я отступаю на шаг. Это, похоже, оскорбляет ее, но я игнорирую ее полный страдания нетерпеливый взгляд. Открытое пространство между нами – необходимая предосторожность, место для того, что не высказано вслух. Кобра прищурившись смотрит на меня.

– Не понимаю, – говорит она. – Мальчишка-посыльный сказал прийти сюда. Это ты его послала?

– Да.

Глаза Кобры опускаются с моего лица к кинжалу, который я по-прежнему сжимаю в руке. Она не выглядит испуганной или расстроенной – лишь разочарованной. Почему-то это еще хуже.

– Итак, – с ноткой покорности в голосе произносит она, – для этого ты меня призвала – чтобы убить? Признаю, я немного удивлена.

– Ты не оставила мне выбора.

Я сжимаю кинжал еще крепче, резная рукоять впивается в ладонь.

– Я же сказала: оставь нас в покое.

– Так я и сделала.

– Тебя видели снова, – рявкаю я. – У стен Ночного зоопарка. Люди начинают задавать вопросы.

Кобра ненадолго замолкает, разминая пальцы.

– Я просто хотела убедиться… – Она запинается. – Просто хотела убедиться, что с тобой все в порядке.

Я морщусь:

– У нас и без тебя все нормально.

– Правда? – Кобра вскидывает брови. – Значит, Бааз Мтомбе хорошо платит тебе и Лесего?

– Дело не в деньгах. – Мой голос невольно звучит так, будто я оправдываюсь. – Дело в стабильности.

– Ах да. – В голосе Кобры появляется язвительность. – Ничто так не гарантирует стабильность, как долговое рабство. Скажи мне, если вы с Лесего работаете целый день, кто присматривает за…

– Не надо. – Я стискиваю зубы так, что слышен скрежет. – Не смей произносить имя моей дочери.

Кобра оценивающе смотрит на меня.

– Ты не сможешь скрывать это от нее вечно, – шепчет она. – Скрывать, кто она, кем она должна стать… если это подавлять, ей же будет труднее. Это у нее в крови, и ты никак не можешь этого изменить.

Я слышу в ее голосе нотку удовлетворения, и мои страх и вина мгновенно превращаются в нечто иное – липкий всепоглощающий гнев, который стискивает горло. Этого не должно было случиться, я не должна была позволять ей вывести меня из себя. Призрак улыбки касается краешка рта Кобры, словно она слышит мои мысли.

– Это была смелая идея, – сухо говорит она, кивая на мой кинжал. – Но мы обе знаем, что ты никогда меня не убьешь. Ты не такая.

Я сильно прикусываю нижнюю губу, вгрызаюсь в нее, пока не чувствую боль. Она права, и я это знаю. Я ненавижу Кобру, она меня пугает, ее присутствие в моей жизни – как отравленный шип, который колет бок и постоянно отравляет. Но даже этого недостаточно, чтобы придать мне смелости, которая нужна, чтобы довести дело до конца. Я не могу убить ее. На лице Кобры появляется надменность, когда я убираю клинок в ножны. Но она празднует победу преждевременно. Она не знает, что у меня есть еще одно, скрытое, оружие.

– Ты права, – шепчу я. – Я не могу убить тебя, но Сыны Шести могут.

Наконец-то я вижу реакцию, которой добивалась. Я ощущаю всплеск извращенного удовольствия, когда надменность исчезает с лица Кобры в одно мгновение, словно мы играли в карты и я показала свою руку. Она потрясенно смотрит на меня.

– Ты… ты не станешь.

Я выпрямляюсь, впервые за долгое время ощущая сладкий вкус силы, вкус власти.

– Я видела плакаты с объявлениями о розыске, – тихо говорю я, – и знаю, сколько Кухани готов заплатить за поимку дараджи. Пять сотен шаба за ребенка. Представь, сколько я получу, если сдам Кобру.

– Ты не станешь, – повторяет она. – Ты не поступишь так со мной. – Воздух вокруг нас застывает, будто ждет, что случится дальше.

– Я сделаю все, что понадобится, чтобы защитить свою семью.

Кобра начинает нервно переминаться с ноги на ногу. Она вдруг кажется более хрупкой, маленькой и старой, чем я ее помнила. Глубокие морщины, обрамляющие рот, обманчивы – они не принадлежат женщине ее лет, как и серо-белые волосы. Я наблюдаю за тем, как она двигается – медленно и неловко, хотя раньше была быстрой и гибкой. Она напоминает мне дерево, которое когда-то было прекрасным, но слишком рано загнило и теперь разлагается изнутри. Наши взгляды встречаются – ее глаза блестят.

– Бинти, я…

– Перестань так меня называть.

Она дергается, словно я ее ударила.

– Прости. Просто скажи, чего ты хочешь. Если тебе нужны деньги…

– Держись подальше от моей семьи, вот и все.

– Хорошо. – Кобра быстро кивает. – Даю слово.

– Нет. – Я качаю головой. – Мне нужно больше, чем твое слово. Мне нужно обещание. – Я замолкаю на несколько секунд. – Мне нужен вечный обет.

Кобра открывает рот от удивления, и в этот момент над нами раздается раскат грома.

– Бинти, ты же не хочешь сказать, что…

– Таково мое условие.

Она хмурится.

– Ты хоть представляешь, какая сила заключена в таком обете? – спрашивает она. – Вечный обет для дарадж священен, это обязательство на всю жизнь.

– Именно.

Кобра нервно оглядывается и кивает:

– У меня нет материалов, необходимых для ритуала. Мне нужно время.

Я прищуриваюсь:

– Вранье.

Улыбка медленно расползается по ее лицу. В этот момент я поверить не могу, что кто-то не видит, кем эта женщина является на самом деле – змея, свернувшаяся в корзине, хитрая и опасная. К моему неудовольствию, в ее глазах мелькает отблеск гордости.

– Я хорошо тебя учила, – одобрительно произносит она. – Тогда давай начнем.

Она достает из надорванного кармана туники маленький мешочек, который гремит, когда она его трясет. Она наклоняет его, и из него сыплются какие-то белые обломки. Я инстинктивно понимаю, что это, и внизу живота поднимается горячее чувство дурноты.

Кобра крепко сжимает кости в кулаке, затем со сверхъестественной скоростью преодолевает разделявшее нас небольшое расстояние, заполняя воздух запахами земли и дешевого пальмового вина. Я отшатываюсь, но она успевает схватить мой кинжал, и я шумно вдыхаю.

– Дай руку, – приказывает она.

– Которую? – Когда она так близко, мне сложнее сохранять самообладание.

– Не важно.

Повинуясь непонятному импульсу, я протягиваю ей правую руку. Воздух рассекает серебристая вспышка, я чувствую укол, и на моей ладони расплывается алое пятно – между большим и указательным пальцами. Прежде чем я успеваю отреагировать, Кобра таким же быстрым движением рассекает свою ладонь, а затем хватает мою руку и прижимает наши раны друг к другу. Ощущение омерзительное – теплое, мокрое и липкое, – но она не отпускает, словно это обычное рукопожатие. Затем она наклоняется ко мне и низким голосом произносит:

– Они сейчас смотрят на нас – все они.

Во рту становится совсем сухо. Кобра известна своими трюками и уловками, но что-то подсказывает мне, что на этот раз она не врет. Мы по-прежнему одни – здесь, на западной пограничной тропе, – но я чувствую, что на нас смотрят. Кто-то. И еще кто-то. Много взглядов. Я переступаю с ноги на ногу. Мне рассказывали, что дараджи иногда призывают своих предков во время ритуалов. Однако до этого момента я не верила в это.

– Уверена, что хочешь этого? – Ее усталые глаза встречаются с моими, и я чувствую, что в вопросе Кобры скрывается сразу несколько смыслов. – Когда я начну, пути назад не будет. – Я хорошо понимаю, насколько серьезна моя просьба и каковы ее последствия. Но когда я смотрю в глаза Кобры, то вижу не их. Вместо них я вижу глаза дочери, в которых сияет детская невинность. Я должна защитить эту невинность. Я должна защитить дочь. Я защищу ее, чего бы это ни стоило.

– Уверена.

Кобра делает глубокий прерывистый вдох.

– Тогда я призываю своих праматерей в свидетели и клянусь никогда не разыскивать тебя снова в этой жизни. – Слезы наполняют ее глаза. – Кровью, костью и душой мы связываем этот вечный обет. – Она кивает мне: – Повтори.

Эти слова звучат странно, словно они украдены из какого-то давно умершего языка. И все же я заставляю себя их произнести.

– Кровью, костью и душой мы связываем этот вечный обет.

Как только я заканчиваю эту фразу, тепло расходится от того места, где порезы на наших ладонях соприкасались. Волосы у меня на руках встают дыбом, но Кобра стоит неподвижно и не разжимает пальцев. Кости, зажатые между нашими ладонями, обжигают, их острые края и зазубрины впиваются в мою кожу. С ужасом и удивлением я вижу, как светящийся белый пар поднимается над нашими сжатыми ладонями. Он скользит вверх по руке Кобры, обивает ее шею, на которой появляется круглый амулет – раньше его не было. У меня холодеет кровь.

– Что это?

– Знак вечного обета, – отвечает Кобра. Она без лишних церемоний отпускает мою руку. Ладонь покалывает и чешется, но я не дотрагиваюсь до нее. От пореза, который был на ней несколько секунд назад, не осталось и следа, и я не сразу осознаю, что кости тоже исчезли. Я по-прежнему не могу отвести взгляда от странного нового амулета, который болтается на шее Кобры, а она тем временем возвращает мне кинжал.

– Это все, – шепчет она. – Прощай, Бинти.

В ответ мне хочется произнести тысячи слов – ужасных, прекрасных, отчаянных. Я выбираю одно.

– Прощай.

Раскаленные добела ленты молний танцуют в небе; над головой раздается раскат грома, от которого дрожит земля. Кажется, будто в небесах разорвался какой-то шов – внезапно мой плащ насквозь пропитывают потоки дождя. Я склоняю голову, пытаясь прикрыться от них, а когда снова поднимаю взгляд, Кобры уже нет.

Щеки становятся мокрыми не только от дождя, но я стираю соленые слезы, а затем поворачиваюсь и бегу в сторону города. Я не обращаю внимания на раскисшие дороги и грязь; я даже не замечаю, что сандалии соскальзывают с ног. Я отчетливо понимаю, что никогда больше не увижу это место.

Я отчетливо понимаю, что никогда больше не увижу мать.