Читать книгу Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе - - Страница 3

1

В каком-нибудь приходе графства Голуэй можно встретить куда больше хороших рассказчиков, чем во всей Западной Европе. К такому выводу пришел недавно один ирландский фольклорист¹. Он имел в виду умение рассказывать традиционные новеллы, и в этом смысле действительно лишь отдаленные районы Ирландии и западные острова Шотландии остаются последними прибежищами этого древнего искусства в Западной Европе. Там еще можно встретить стариков и старух, хранящих в памяти полсотни, сотню, а то и больше историй о «давних временах» или про «жили-были», а в иных местах люди до сих пор собираются вечерами в домах, где рассказывают такие истории. Профессиональными рассказчиками становятся обыкновенно те, кто с ранней юности пользовался каждым удобным случаем, чтобы пополнить свой репертуар и усовершенствовать манеру исполнения. Многие из собравшихся у очага слышат эти истории не впервые, более того – знают их наизусть, хотя сами никогда не решатся исполнить их перед аудиторией. Впрочем, отсутствие новизны в этих старинных повестях ничуть не мешает слушателям наслаждаться ими вновь и вновь.

Краткое описание подобного собрания в доме фермера-арендатора оставил нам в конце прошлого века Александр Кармайкл². В изображенной им сцене обращает на себя внимание следующее: простой торфяной очаг, расположенный посреди комнаты, множество детей в доме – маленькие девочки жмутся к коленям отцов, братьев или родных, мальчики сидят повсюду, где нашли место, хозяин дома и члены его семьи, равно как и зашедшие к ним соседи, заняты каким-нибудь домашним ремеслом, например вьют из вереска веревки для укрепления кровли, плетут корзины, прядут, режут по дереву, вяжут или шьют, а при этом оживленно беседуют. Если случится заглянуть туда чужаку, то ему «с присущей простому народу учтивостью» предлагают подойти поближе и занять место рядом с хозяином дома, и именно он имеет почетное право обратиться к хозяину с просьбой исполнить какой-нибудь рассказ.

Рассказ этот, полный описаний ярких событий и высокого пафоса, исполнялся в манере «простой до графичности, драматичной, приковывающей внимание слушателей».

Здесь, в этих местах, в памяти народа до сих пор живы отголоски древней традиции, о которой пойдет речь в нашей книге. Но прежде чем обратиться к текстам старинных рукописей, посмотрим еще раз на хранителей той же традиции в ее устной форме. В маленькой деревушке Килриаг, что на юго-западе графства Керри, Дж. Деларжи, почетный председатель Фольклорной комиссии Ирландии (Irish Folklore Commission), встретил в 1923 г. «человека, стремящегося сохранить в своих рассказах устную традицию ирландского народа». Это был семидесятилетний фермер-рыбак Шон О’Коналл. Нам представляется целесообразным привести здесь сделанное профессором Деларжи описание образа жизни этого человека и особенностей его мастерства³.

«Пять поколений его предков жили в этих местах <…>. Сам он покидал родную деревню лишь однажды, когда отправился поездом на знаменитую ярмарку в город Гиллорглин, откуда вернулся домой пешком! Он никогда не ходил в школу и был неграмотен, по крайней мере с точки зрения сухой официальной переписи населения. Он не только не умел говорить по-английски, но даже ни слова не понимал на этом языке. Однако в области устной народной традиции он был одним из самых образованных людей, каких мне доводилось встречать, и память его представляла собой настоящую кладовую, набитую смешными анекдотами, героическими сказаниями, пословицами, поговорками, загадками и прочими образцами устного народного творчества, бытовавшими в Ирландии лет за триста до его рождения. Это был подлинный художник слова, который получал искреннее наслаждение, рассказывая свои истории, и язык его был ярок, образен и не лишен своего рода литературности.

Бывая в тех местах, я обыкновенно навещал его по вечерам трижды в неделю. Дом его, низкий, крытый соломой, состоял всего из двух комнат: одна служила кухней, и в ней же делалась вся домашняя работа, а в другой была спальня. Над спальней находился чердак, где стояла еще одна кровать и хранились рыболовные снасти, детали старых прялок и прочий хлам, который с годами неизбежно скапливается в фермерском доме.

Посреди кухни был очаг, где горел торф, а по бокам от него – небольшие каменные сиденья, с них можно было бросить взгляд в закопченный дымоход и увидеть мерцающие звезды. Справа от очага стоял чисто выскобленный стол из сосновых досок, а за ним, в углу, лежал большой мешок соли для засолки рыбы. На этом мешке я обычно и устраивался, прислонясь к столу, и здесь под диктовку моего друга записал не менее двухсот занимательных историй. Прежде чем мы начинали работать, я помогал Шону и его жене навести в доме порядок: подметал пол и посыпал его чистым песком, приносил охапку торфяных брикетов и зажигал масляную лампу. В мои обязанности входило также выгонять кур, залетавших в открытую верхнюю половинку двери. Мы не закрывали ее – так можно было видеть море, а мерный отдаленный рокот волн служил своего рода аккомпанементом для рассказов.

Пока я писал под диктовку Шона, подходили соседи, поодиночке или небольшими группками, они теснились у стен и терпеливо ждали, пока я запишу последнее слово очередного рассказа. Тогда рассказчик неторопливо склонялся к очагу, доставал уголек и огрубевшим большим пальцем не спеша придавливал его к табаку в трубке. Потом он откидывался на спинку плетеного стула и принимал поздравления слушателей, которые, хотя и слышали эту историю раньше, может быть даже не один раз, с искренним наслаждением внимали ей снова. Их восклицания и восторги незаметно переходили в оживленную болтовню, главной темой которой были уже местные события. Однако немного погодя к хозяину дома опять обращались с просьбой что-нибудь рассказать и мы вновь на целый час или около того переносились в чудесную страну, где мечта становится реальностью. Аудитория слушала молча, лишь время от времени хохоча от души над глупостью незадачливого злодея или другим смешным эпизодом; иногда раздавались громкие одобрительные возгласы по поводу того, что герою удалось спастись от жуткого семиглавого великана или страшного морского чудовища либо отразить натиск сомкнутых рядов Короля Восточного Мира».

Все эти истории звучали обычно у очага долгими зимними вечерами. Старики до сих пор вспоминают мастеров, которые могли рассказывать предания каждый вечер всю зиму, ни разу не повторившись. Заниматься этим в дневное время считалось недопустимым. Кроме традиционных зимних вечеров подобные рассказы звучали в особых случаях: во время ночного бдения у святого источника, после тех или иных церемонии в частных домах на поминках и крестинах, в лодке, когда рыбаки караулят сети в ожидании ночного клева и т. д. На таких собраниях звучали не только длинные повести, там исполнялись и шуточные куплеты, и баллады, и любовные песни, и народные духовные стихи, и родословия, загадывались загадки и даже рассказывались смешные случаи из местной жизни. Но главное место занимали рассказы о героях и чудесах, многие из них продолжались не менее часа, а некоторые – часов шесть или даже больше⁴. Считалось, что женщине рассказывать героические повествования не пристало. Более того, ни один рассказчик никогда не решился бы рассказать подобную повесть в присутствии своего отца или старшего брата, и, наверное, по этой причине послушать их собирались обыкновенно молодые жители деревни⁵.

Традиционные рассказчики никогда не претендовали на авторство исполняемых повестей. Об этом говорит и распространенная концовка: «Вот вам и мой рассказ! Если есть в нем ложь, значит, так тому и быть, ведь не я сочинил его и выдумал!» Все эти рассказы они перенимали на слух от своих предшественников – членов собственных семей, соседей, захожих «странников», нищих или бродяг, и некоторые истории можно было проследить от рассказчика к рассказчику на несколько поколений назад, порой до начала XVIII в.⁶ Обширные кладовые памяти этих необразованных людей поистине изумляли нас, привыкших полагаться на письменные и печатные свидетельства. Об одном рассказчике из Бенбекулы, например, говорят, что стоило ему услышать однажды какую-нибудь историю, а потом рассказать самому, как он запоминал ее на всю жизнь. Ему случалось порой рассказывать истории, слышанные один-единственный раз, – пятьдесят лет назад. Один рыбак из Барры вспоминал, что зимними вечерами целых пять лет кряду ходил слушать некоего сказителя, и тот почти ни разу не повторился⁷.

Любопытная черта искусства рассказчиков и признак его древности – традиционное употребление стереотипных описаний и иных риторических «пассажей». Восходящие к глубокой древности и уже далеко не всегда понятные слушателям, они вводились в ткань повествования, когда рассказчику требовалось описать героя, отправляющегося на поиски приключений, изобразить жестокую битву или иную легко узнаваемую традиционную сцену. Эти пассажи, с одной стороны, были призваны служить украшением рассказа и впечатлять слушателей, а с другой – подготавливали самого исполнителя к переходу на новую ступень повествования. Сколь многие из этих повестей сами по себе относятся к древней кельтской традиции, сказать невозможно, однако, что касается их формы, характеров и мотивов, они имеют очень много общего с теми записанными в средневековых рукописях текстами, которые по сей день составляют славу и гордость ирландской литературы.

2

Традиционные рассказы далеко не всегда были принадлежностью лишь крестьянского быта. Напротив, раньше они составляли важнейший элемент жизни знати, и в валлийских и ирландских средневековых рукописях встречаются упоминания о том, что исполнялись они поэтами самого высокого ранга. В одной валлийской повести рассказывается⁸, как волшебник Гвидион и одиннадцать его товарищей под видом поэтов прибывают ко двору короля. Гостей просят рассказать какую-нибудь историю. «Господин, – говорит Гвидион, – по нашему обычаю, когда прибываем мы к королевскому двору, в первый же вечер слово дóлжно предоставить первому поэту. Я с радостью расскажу тебе историю». Гвидион, как сообщается далее, был лучшим рассказчиком в мире. В одной ирландской саге, которая, судя по языку, была записана в VIII в., ученый поэт Форголл рассказывает истории Монгану, королю Ульстера, каждый вечер в течение всей зимы, или «от Самайна до Бельтана» (от 1 ноября до 1 мая) – эта фраза часто употребляется в связи с искусством устного рассказа⁹. Обычай исполнять традиционные повести именно зимними вечерами вряд ли можно объяснить лишь чисто бытовыми и хозяйственными факторами. Сопоставление аналогичных фольклорных традиций у народов Америки, Европы, Африки и Азии демонстрирует поразительное единодушие в запрете исполнять сказания летом или среди дня, за исключением особо оговоренных случаев¹⁰. Более того, важность исполнения сказаний именно возле горящего очага невозможно вполне понять, не упомянув об особой роли очага и огня вообще в индоевропейской и других древних культурах, тогда как рассказывание историй поэтами заставляет вспомнить о том, что проза, перемежающаяся стихами, была известна и в Древнем Египте, и в средневековой Европе, и в Индии эпохи вед, и в Ирландии уже нашего времени¹¹.

В средневековой Ирландии и в Уэльсе поэтов не считали эксцентричными чудаками, как часто бывает в наше время. Напротив, они составляли самую привилегированную группу внутри образованного класса. И хотя в Ирландии эта профессия, как правило, передавалась по наследству, обучение поэтов было долгим и трудным и в основном заключалось в заучивании наизусть сотен повестей, «дабы исполнять их потом надлежащим образом перед королями и иными благородными людьми»¹². Образованный класс, объединявший друидов и профессиональных поэтов, можно сравнить с кастой брахманов в Индии, и все то, что касается самого искусства, статуса и поведения ирландских и валлийских придворных поэтов, можно, по определению одного известного востоковеда, назвать «главой из истории Индии, но под другим названием»¹³. Подобные классы на Востоке и на Западе были реликтом сложной социальной и религиозной иерархии народов, говоривших на древних индоевропейских языках.

В кельтских государствах, как и в Индии, поэты были также официальными историками и составителями королевских родословий. Хвала, произнесенная устами поэта, упрочивала королевскую власть и достоинство самого короля, тогда как сочиненная поэтом хула могла сокрушить и короля, и его королевство. В Древней Ирландии профессиональные поэты (филиды) по традиции были судьями. И они действительно очень хорошо разбирались во всем, что касалось прав и обязанностей королей, сам же верховный поэт Ирландии (оллам) перед лицом закона был равен королю. В функции ирландских поэтов входили и такие чисто жреческие обязанности, как предсказания и пророчества, и надо добавить, они исполняли их, облачившись в наряд из птичьих перьев, подобно сибирским шаманам, которые посредством сложного ритуала и особого экстатического состояния уводят своих слушателей в путешествие по Иному миру¹⁴. Посвященные, владеющие таким могуществом и силой, хранили эти повести и исполняли их лишь по особым случаям, подобно тому как современные священники читают главы из Священного Писания.

Естественно, что наибольшее внимание уделялось сохранности самой традиции. В «Лейнстерской книге», рукописи XII в., в конце саги «Похищение быка из Куальнге» (Táin Bó Cuailnge), самой знаменитой из всех ирландских саг, записан колофон, удивительно напоминающий заключительные стихи Апокалипсиса. «Да будет благословен каждый, кто верно запомнит эту повесть так, как она записана здесь, и не станет ничего добавлять к ней»¹⁵. Эти тексты не были простой забавой – об этом свидетельствуют вознаграждения, которые были обещаны слушателям. Одно из трех чудес, приписываемых «Похищению», состояло в том, что «оно на целый год охраняло от всех бед того, для кого было исполнено»¹⁶. В конце саги, озаглавленной «Воспитание в домах Двух Чаш»¹⁷, говорится, что св. Патрик повелел, «чтобы никто не смел ни спать, ни беседовать, когда она рассказывается, и чтобы речь о событиях этой саги вели всякий раз лишь перед немногими добрыми людьми, дабы могли они лучше слушать. И еще Патрик придал рассказу много чудесных свойств…»:

Как отмечает профессор Майлз Диллон¹⁸, сказанное поразительно напоминает о магической силе, которую приписывали традиционным повестям в Индии, где сказание за сказанием заканчивается фразой, что «знающий это покорит все земли»¹⁹. Отдельные главы эпоса «Махабхарата» завершаются уверениями, что и слушатели, и исполнители эпоса будут благословенны в здоровье своем, богатстве и потомстве. «Рамаяна» Вальмики также сулит долгую жизнь людям и победу царям:

«Тому, кто слушает эту чудесную повесть о Раме, неутомимом в деяньях, отпустятся все грехи его. Если слушаешь ты рассказ о деяниях Рамы и желаешь иметь сына, то исполнится это твое сердечное желание, а если желаешь достичь богатства, то станешь богатым. Если девушка, мечтающая о женихе, слушает этот рассказ, то вскоре встретит она того, о ком мечтает, и вновь вернется к близким своим, если она от них вдали. Все желания слушающих эти стихи будут исполнены, и все просьбы их будут услышаны»²⁰.

Другая повесть сходным образом заканчивается обещанием разнообразных наград на этой земле и вступления в небесное царство Индры после смерти²¹. Сакральное воздействие подобных повестей проявляется и в самый момент их исполнения. Так, в одном народном рассказе, записанном в Голуэе²², говорится, что дьяволу никак не удавалось проникнуть в один дом, потому что там исполнялись сказания о фиане. Точно так же индийские «Двадцать пять рассказов Веталы» заканчиваются уверением духа в том, что «ни один злой дух или демон не будет иметь никакой власти там и тогда, где и когда рассказывают эти повести. И тот, кто с усердием исполнит хотя бы одну из них, избавится от всех своих грехов»²³.

Если задаться вопросом, какого же рода историям приписывалась подобная сверхъестественная сила, то оказывается, что, как правило, это повести о приключениях героев, о добрых и злых чарах, о королях и королевах, о великанах-людоедах, чудовищах и волшебниках, о животных, которые говорят и действуют как люди, о путешествиях в Иной мир, над которым не властно время, будь то за морем или на дне озера, о призраках и духах, о пророчествах и человеческой судьбе, о добывании волшебной посуды и оружия и о прочих чудесах. Таково примерно содержание повестей, бытующих в народной среде, традиционная культура которой не испорчена изучением современной истории и современной науки; при этом необходимо отметить, что темы и мотивы традиционных повестей зачастую удивительно близки друг другу. Сама по себе эта однородность материала представляет большую загадку для человека, живущего современностью. Что же в этом фантастическом наследии незапамятных времен по сей день вызывает у людей любовь и интерес?

Порой эта проблема оборачивается весьма драматической коллизией: пример тому – резкий контраст в отношении к традиционной словесной культуре у двух следующих друг за другом поколений. Рассказчики прежних времен сами жили в мире своих удивительных повестей. Гектор Маклейн в 1860 г. отмечал, что приключения Оссиана, например, казались рассказчикам из Барры и их слушателям такими же правдивыми и реальными, как недавние подвиги британской армии – читателям газет²⁴. Даже в наши дни профессор Деларжи рассказывает об искреннем ужасе, охватившем народного сказителя из графства Керри, когда кто-то из слушателей усомнился в правдивости его рассказа о возвращении Ойсина из Страны Вечной Юности и предположил, что Ойсина вообще не было на свете ²⁵. В древние времена чуду всегда находилось место, но с распространением начального образования, прелестей цивилизации и тех внешних материальных благ, которые принято называть чертами прогресса, древние чудеса быстро уходят в область суеверий. Они не вписываются в рамки нашей новой веры в исторический и научный опыт, а поскольку наш кругозор оказался в шорах этого нового Weltanschauung, т. е. мировоззрения, старинные повести уже не могут соперничать с пространными излияниями нынешних новеллистов.

То, что еще встречается в Ирландии или на островах, – лишь осколки старой традиции. Там, как и всюду, народные сказания скоро будут считаться подходящими лишь для детских книг, а со всем детским человек расстается по мере того, как вырастает в «образованного» члена современного общества. С грустью пишет об этом профессор Деларжи²⁶:

«Когда Шон О’Коналл был молод, народные рассказчики пользовались повсюду огромной популярностью, но с годами их истории стали слушать уже не так охотно, как раньше. Наконец настало время, когда ему лишь изредка удавалось блеснуть своим искусством перед публикой. А в итоге, чтобы совсем не утратить мастерства, он стал рассказывать их вслух самому себе, когда, как он думал, рядом никого не было, при этом он сопровождал свой рассказ положенной жестикуляцией и выразительностью – словом, использовал все традиционные приемы устного рассказа, как если бы выступал перед многочисленной аудиторией, собравшейся у очага. Его сын Пэтс как-то говорил мне, что ему случалось заставать отца за рассказыванием историй безответной каменной стене, когда рядом мирно паслись коровы. Иной раз отец, возвращаясь с рынка, шел следом за старой серой кобылой и рассказывал свои истории задку телеги!»

3

В сельской среде традиционные сказания теряли популярность, зато к ним начали проявлять интерес ученые. Они прилежно записывали их, классифицировали содержащиеся в них мотивы и пытались проследить историю сюжетов. Но если самим сказителям и их неграмотным слушателям не составляло труда поверить в чудеса всех этих повестей, то современные ученые, отравленные рационализмом и материалистическим уклоном современного образования, не могут принять их с той же наивной верой. Для многих народные сказания правдивы лишь в том смысле, что в совокупности с многочисленными другими данными о народных верованиях и обрядах они дают материал для реконструкции древнейшей истории человечества. Самостоятельной внутренней ценности они как бы и не имеют. Одно или два поколения назад их принято было относить на счет «болезни языка» или считать примером «примитивной науки», «примитивной философии», «плодотворящей магии» или «детством словесности». Но скептицизм писателей, которые никогда не ставили под сомнение адекватность нынешних эволюционистских теорий, зачастую противоречил их собственной жизненной практике. В шестьдесят лет Джеймс Фрэзер по-прежнему не мог объяснить себе, зачем он занимается сравнительной мифологией: «Если мы тратим всю свою жизнь на попытки узнать что-то такое, что узнать невозможно и что, если все же будет узнано, окажется совершенно никчемным, то что мы можем сказать в свою защиту? Боюсь, что очень мало»²⁷. И все-таки он продолжал заниматься этими «совершенно никчемными» вещами оставшиеся двадцать семь лет своей долгой жизни. Когда в самом конце «Золотой ветви»²⁸ он оглядывается назад на «горестную череду человеческих заблуждений и предрассудков, которые занимали наше внимание», и приветствует смену религии наукой, перед нами вновь скептик, претендующий на абсолютный авторитет. Время древних празднеств ушло, их традиционные темы – «гибель души», «козел отпущения», «бракосочетание богов», «умирающий и воскресающий бог» – превратились в бессмысленный маскарад, лишь заслоняющий холодный свет истины. Однако чистый скептицизм, наверное, не дал бы нам «Золотой ветви».

Конфликт между научным рационализмом и интуитивной верой не разрешим до конца, пожалуй, ни для кого из нас и проявляется во множестве предрассудков и предубеждений. Встречаются люди, которые читают сказки, но смотрят на них так же, как на современные произведения художественной литературы. Они настаивают, что и изучать сказки следует лишь как «нарративные тексты», т. е. читать их надо in vacuo, в пустоте, как будто они вообще никак не соотносятся с жизнью, а глубинный их смысл интересен лишь этнографам. Однако отстраненность, якобы высвобождающая материал для настоящего исследования, опять-таки не всегда позволяет разглядеть достоинства, какие видят в этом «материале» те, кто ищет в нем прибежище. Иные ученые, хотя и видят в сказках лишь способ приятно провести вечер, тем не менее отдают должное традиции, неотъемлемой частью которой они являются, как бесценному наследию, источнику вдохновения даже в нашем современном мире.

Хотя давний рационализм с трудом сдает свои позиции, исследователи нашего времени смотрят на народные сказания совершенно иначе, нежели их предшественники еще полстолетия назад. Все больше растет осознание глубокой значимости тех реалий, которые не вполне соотносятся с категориями рассудка и не могут быть объяснены в рамках истории и науки. Исследование социальной антропологии и истории религий привело многих ученых к пониманию, что в ходе несчетных эпох люди находили в народных сказаниях опору для своей материальной и духовной жизни. Во всем мире народ видит в этих священных преданиях, или мифах, «свидетельство некой первичной, более значительной и более важной реальности, которой определяется нынешняя жизнь, судьбы и дела человечества; знание ее обеспечивает человеку мотивацию его ритуальных и моральных деяний, нередко подсказывая ему, как именно он должен поступить»²⁹. Более того, при всей фантастичности эти повести на протяжении столетий были неиссякаемым источником вдохновения для поэтов и художников. Лишь слепая гордыня может отмести все эти свидетельства как лишенные или почти лишенные какого бы то ни было значения. В наше время психологи пришли к выводу, что обращение к этой «сокровищнице архетипических форм» бесценно для лечения душевных заболеваний³⁰ – по сути, это лишь повторное открытие «жизнетворных» сил, которыми наделяли эти сказания наши предки. Другие исследователи усматривают в народных преданиях комплекс метафизических доктрин и утверждают, что, хотя сам нынешний народный сказитель, может быть, не осознает и не понимает важности всего, чем он владеет, «то, чего он не осознает и не понимает, само по себе превосходит эмпирическую науку и реалистическое искусство “образованного” человека»³¹. Распятие останется распятием, даже если им забавляется маленький ребенок, но считать его при этом лишь игрушкой или видеть в нем лишь эстетическое украшение – значит отрицать его истинную природу и сущность. Меняются теории, смещаются акценты, но все больше современных исследователей, включая тех, кто не склонен выносить окончательный приговор относительно природы мифов, стараются изучать традицию со всем уважением, какого она заслуживает, понимая, что «мудрость родилась не в один день с нами».

Как уже говорилось, традиционные предания в кельтских странах подвергались сакрализации, что налагало отпечаток и на самый акт исполнения предания, и на того, кто его исполнял, и даже на тех, кто его слушал. Совершенно ясно, что прототипами фольклорных сказаний были отдельные элементы целостного «священного предания» дохристианских кельтов. Однако прочитывать таким образом сохранившиеся поныне версии весьма сложно. Самые ранние рукописи, содержащие тексты этих преданий, датируются XII в., хотя совершенно ясно, что изначальная их запись восходит к много более раннему периоду. Эти остатки древней традиции дошли до нас от христиан-переписчиков, и, конечно, – хотя само по себе удивительно, что они вообще их переписывали, – они позволяли себе при этом вольности, недопустимые при устной передаче священной традиции. Мы уже цитировали ирландский колофон, завершающий сагу «Похищение быка из Куальнге» и благословляющий всех, кто запомнит текст этой повести без изменений. Но в рукописи сразу вслед за ним идет латинский колофон, выражающий традиционную точку зрения монастырских переписчиков³²: «…Но я, записавший эту повесть, а точнее – сказку, не верю тому, о чем говорится в ней, ибо есть здесь и козни бесовские, и вымысел сочинителей, и похожее на правду, и непохожее, а иное служит лишь для развлечения глупцов».

В какой мере тексты сказаний, найденных в средневековых рукописях, были произвольно изменены или перекомпонованы, сейчас сказать уже невозможно. Мы даже не уверены, что более ранние версии являются и заведомо более аутентичными. Натыкаясь на истории, не поддающиеся пониманию или противоречащие другим аналогичным текстам, мы невольно склонны обвинить переписчиков в домыслах. Но колофон гласит, хотя, возможно, смысл не в этом, что одни истории похожи на правду, а другие нет! Поскольку же непонимание может проистекать и от нашего невежества, мы считаем, что лучше оставить «темные» места вовсе без интерпретации, чем интерпретировать их неверно. Сказания, записанные уже в новое время непосредственно со слов традиционных народных рассказчиков, казалось бы, должны были в гораздо меньшей степени подвергнуться литературным манипуляциям, однако между письменной и устной традицией не существовало непреодолимого барьера, более того, свыше тысячи лет сами сказители были христианами во многих поколениях, т. е. ходили к мессе, верили в Святую Троицу, Деву Марию, ангелов и святых. Стоит ли удивляться, что характерные черты древних кельтских божеств в этих повестях почти неузнаваемы. Возможно также, что традиция не сохранила многочисленные мифы, которые играли важную роль в живой религии, но вне связи с ритуалом утратили свое нарративное значение.

Религиозная традиция – это всегда сплав ритуала, искусства и мифологии, причем каждый из этих компонентов выразим в терминах другого. Символы, будь то мифы, церемонии или физические объекты почитания, полностью раскрывают свою значимость только внутри отдельной традиции; чтобы в полной мере испытать силу и озарение, которые может дать миф, нужно быть неотъемлемой частью этого замкнутого мира, а такое глубинное слияние с древней кельтской традицией ныне уже невозможно. Именно поэтому мы считаем, что нельзя просто пересказывать древние кельтские предания без комментариев. Чтобы соединить все эти осколки древности, современному человеку недостаточно освободить свой ум от предвзятости историка и предрассудков ученого, а также от эстетизма тех, кто видит в Библии прежде всего «литературу». Его восприятие нуждается в разного рода примечаниях и подсказках – своего рода ключах к пониманию текста. И хотя, наверное, истинный смысл того или иного предания никогда не раскроется вполне перед современным читателем, мы полагаем, что сравнительное изучение этих традиционных повестей в сопоставлении с аналогичными преданиями, ритуалами и учениями других стран и других эпох поможет нам высветить по крайней мере фрагменты традиции, всего лишь одним из выражений которой являются эти сказания, даже в их исходной форме.