Читать книгу Жизнь-в-сновидении. Посвящение в мир магов - - Страница 4

Около восьми часов утра мы добрались до дома целительницы в предместье Сьюдад-Обрегон. Это был массивный старый дом с побеленными стенами, посеревшей от времени черепичной крышей, окнами в металлических рамах и арочным входом.

Тяжелая дверь на улицу была широко открыта. С уверенностью человека, знакомого с порядками в доме, Делия Флорес провела меня через темный холл до конца длинного коридора в заднюю часть дома, где находилась полупустая комната с узкой кроватью, столом и несколькими стульями. Самым необычным в этой комнате было то, что в каждой из ее четырех стен было по двери. Все они были закрыты.

– Подожди здесь, – велела мне Делия, указывая подбородком в направлении кровати. – Вздремни немного, пока я буду у целительницы. Это может занять некоторое время, – добавила она, закрывая за собой дверь.

Подождав, пока ее шаги затихнут в коридоре, я стала рассматривать самую невероятную комнату для лечения, которую мне когда-либо приходилось видеть. Голые побеленные стены; светло-коричневые керамические плитки пола блестели как зеркало. В ней не было алтаря, никаких изображений или скульптур святых, Девы Марии или Иисуса, которые, как я всегда предполагала, были обычными в комнатах целителей. Я заглянула в каждую из четырех дверей. Две открывались в темные коридоры; две другие вели во двор, обнесенный высоким забором.

Когда я на цыпочках шла по темному коридору к другой комнате, позади меня раздалось низкое угрожающее рычание. Я медленно обернулась. Всего лишь в двух футах от меня стояла огромная, свирепого вида черная собака. Она не бросилась на меня, но просто стояла, грозно рыча и показывая свои клыки. Стараясь не смотреть собаке в глаза, но и не теряя ее из виду, я вернулась назад в комнату для лечения.

Собака следовала за мной до самой двери. Я осторожно закрыла ее прямо перед носом у зверюги и прислонилась к стене, ожидая, пока биение сердца придет в норму. Потом я легла на кровать и через несколько мгновений – без малейшего намерения делать это – погрузилась в глубокий сон.

Я была разбужена мягким прикосновением к плечу. Открыв глаза, я подняла взгляд на морщинистое, но здоровое лицо старой женщины.

– Ты видишь сон, – сказала она. – И я – часть твоего сна.

Я автоматически кивнула, соглашаясь. Однако я не была убеждена, что вижу сон. Женщина была чрезвычайно маленькой. Она не была карлицей или лилипуткой; скорее она была ростом с ребенка, с тощими ручками и узкими, выглядевшими слабыми плечами.

– Вы целительница? – спросила я.

– Я – Эсперанса, – ответила она. – Я та, что приносит сны.

У нее был спокойный и необычайно низкий голос. Он имел странное, экзотическое качество, как если бы испанский – на котором она говорила бегло – был языком, к которому мышцы ее верхней губы не привыкли. Постепенно звук ее голоса усиливался, пока не стал отделившейся от телесной оболочки силой, заполняющей комнату. Звук заставил меня думать о бегущей воде в глубинах пещеры.

– Она – не женщина, – пробормотала я прo себя. – Она – звук темноты.

– Я сейчас буду устранять причину твоих кошмаров, – сказала она, фиксируя на мне повелительный взгляд, в то время как ее пальцы приближались к моей шее. – Я буду удалять их одну за другой, – пообещала она.

Ее руки двигались поперек моей груди, как мягкая волна. Она победно улыбнулась, а затем жестом предложила мне исследовать свои открытые ладони.

– Видишь? Они так легко ушли.

Она вглядывалась в меня с выражением такого достоинства и восхищения, что я не могла заставить себя сказать ей, что ничего не вижу в ее руках.

Очевидно, сеанс исцеления закончился. Я поблагодарила ее и выпрямилась. Она покачала головой, жестом выражая упрек, и мягко подтолкнула меня назад на кровать.

– Ты спишь, – напомнила она мне. – Я та, кто приносит сны, помнишь?

Мне хотелось настоять на том, что я вполне проснулась, но я сумела лишь глупо ухмыльнуться, погружаясь в приятную дремоту.

Смешки и шепот теснились вокруг меня, как тени. Я силилась проснуться. Потребовались немалые усилия, чтобы открыть глаза, сесть и рассмотреть людей, собравшихся вокруг стола. Странная неясность очертаний в комнате мешала разглядеть их четко. Среди них была Делия. Я уже было собралась позвать ее, когда настойчивый хрустящий звук за моей спиной заставил меня обернуться.

Мужчина, ненадежно устроившись на высокой табуретке, шумно лущил арахис. На первый взгляд он казался молодым, но почему-то я знала, что он старый. У него было тощее тело и гладкое безбородое лицо. Его улыбка представляла собой смесь лукавства и простодушия.

– Чего-нибудь хочешь? – спросил он.

Прежде чем я смогла выполнить такое сложное действие, как кивок, мой рот оказался широко открытым от удивления. Я была способна только таращиться на то, как он перенес свой вес на одну руку и без усилия поднял свое маленькое гибкое тело в стойку на руках. Из этого положения он бросил мне арахис; тот влетел прямо в мой разинутый рот.

Я подавилась им. Резкий удар между лопатками восстановил мое дыхание. Благодарная, я обернулась, желая узнать, кто из присутствующих здесь людей прореагировал так быстро.

– Я – Мариано Аурелиано, – сказал человек, стукнувший меня по спине.

Он пожал мне руку. Вежливый тон и обаятельная церемонность его жеста смягчали выражение свирепости его взгляда и суровость его орлиных черт. Косой разлет черных бровей делал его похожим на хищную птицу. Его совершенно седые волосы и обветренное бронзовое лицо свидетельствовали о возрасте, но мускулистое тело дышало молодой энергией.

В комнате было шесть женщин, включая Делию. Каждая из них пожала мне руку с одинаково выразительной церемонностью. Они не называли своих имен, а просто сказали, что рады встретиться со мной. Физически они не были похожи друг на друга. Тем не менее в них было какое-то поразительное сходство, смесь противоречивых качеств: молодости и старости, силы и утонченности, что более всего озадачивало меня, приученную к грубости и прямоте моей управляемой по-мужски патриархальной немецкой семьи.

Как и в случае с Мариано Аурелиано и акробатом на табурете, я не смогла бы назвать возраст женщин. Они могли оказаться как на пятом, так и на седьмом десятке своей жизни.

Я испытывала мимолетное беспокойство, когда женщины пристально смотрели на меня. У меня создалось отчетливое впечатление, что они могли видеть, что творилось у меня в душе, и размышлять об увиденном. Милые, задумчивые улыбки на их лицах немного успокоили меня.

Сильное желание разрушить тревожащее молчание любым доступным для меня способом заставило меня отвернуться от них и взглянуть в лицо человеку на табурете. Я спросила у него, не акробат ли он.

– Я – мистер Флорес, – сказал он и сделал заднее сальто с табурета, приземлившись на пол в позицию с поджатыми по-турецки ногами. – Я не акробат. Я колдун.

На его лице сияла улыбка очевидного ликования, когда он полез в карман и вытащил мой шелковый шарф, тот самый, которым я обвязала шею ослика.

– Я знаю, кто вы. Вы – ее муж! – воскликнула я, изобличительно указав пальцем на Делию. – Понятно – вы вдвоем сыграли со мной ловкую шутку.

Мистер Флорес не сказал ни слова. Он только уставился на меня в вежливом молчании.

– Я не являюсь ничьим мужем, – наконец произнес он, затем, делая «колесо», выскочил из комнаты через одну из ведущих во двор дверей.

Поддавшись порыву, я выпрыгнула из кровати и выскочила следом за ним. Ослепленная ярким светом, я постояла во дворе несколько секунд, ошеломленная его слепящим сверканием, потом пересекла его и сбежала с обочины грязной дороги на недавно вспаханное поле, разделенное на части рядами высоких эвкалиптов. Было жарко. Солнце яростно набросилось на меня. Пашня мерцала в жарком воздухе, как шипящие гигантские змеи.

– Мистер Флорес, – позвала я.

Ответа не было. Уверенная, что он скрылся за одним из деревьев, я пересекла поле.

– Следи за своими босыми ногами! – предостерег меня голос, раздавшийся сверху.

Вздрогнув, я посмотрела вверх, прямо в перевернутое лицо мистера Флореса. Он, как какой-то гигантский плод, свисал с ветки ближайшего дерева.

– Это опасно и крайне глупо – бегать здесь без туфель, – сурово предостерег он, раскачиваясь взад-вперед, как цирковой артист на трапеции. – Это место кишит гремучими змеями. Тебе лучше присоединиться ко мне. Тут безопасно и прохладно.

Зная, что ветки находятся слишком высоко, чтобы до них можно было дотянуться, я тем не менее с детской доверчивостью протянула вверх руки. Прежде чем я сообразила, что он собирается делать, мистер Флорес захватил меня за запястья и быстрым движением, с усилием не большим, чем потребовалось бы для тряпичной куклы, поднял меня на дерево. Я сидела рядом с ним, внимательно разглядывая шуршащие листья. Они мерцали в солнечных лучах, как золотые осколки.

– Ты слышишь, что говорит тебе ветер? – спросил мистер Флорес после долгого молчания. Он поворачивал голову в разные стороны, так что я полностью могла оценить его поразительную манеру двигать ушами.

– Самурито! – шепотом воскликнула я, когда воспоминания заполнили мой разум. Самурито, малый канюк – это было прозвище друга детства из Венесуэлы. У мистера Флореса были такие же тонкие, птичьи черты лица, черные как смоль волосы и глаза горчичного цвета. И наиболее поразительным было то, что он, как и Самурито, мог двигать ушами – по отдельности или двумя сразу.

Я рассказала м-ру Флоресу о моем друге, которого знала с детского сада. Во втором классе мы сидели за одной партой. Во время длительного полуденного перерыва вместо того, чтобы есть свои завтраки в школьном саду, мы обычно тайком убегали из школы и забирались на вершину ближайшего холма, чтобы поесть в тени самого большого – мы верили в это – дерева манго в мире. Его самые нижние ветви касались земли, а самые высокие задевали облака. В сезон созревания мы обычно объедались плодами манго.

Вершина холма была нашим излюбленным местом до того дня, когда мы обнаружили там тело школьного сторожа, свисающее с высокой ветки. Мы не смели ни двинуться с места, ни заплакать. Но никто из нас не хотел потерять лицо перед другим. Мы не стали влезать на ветви в тот день, но попытались съесть наши завтраки на земле, фактически под телом умершего человека, желая узнать, кто из нас не выдержит первым. И это была я.

– Ты когда-нибудь думала о смерти? – шепотом спросил меня Самурито.

Я взглянула вверх на висящего человека. В то же мгновение ветер зашелестел в ветвях с необычным упорством. В шелесте я ясно услышала, как умерший человек шептал мне, что смерть стала успокоением. Это было настолько жутко, что я вскочила и, вопя, понеслась прочь, безразличная к тому, что мог подумать обо мне Самурито.

– Ветер заставил ветви и листья говорить с тобой, – сказал мистер Флорес, когда я закончила свой рассказ.

Его голос был мягким и низким. Золотые глаза горели лихорадочным огнем, когда он продолжил объяснять, что в момент смерти, в одной мгновенной вспышке воспоминания, чувства и эмоции старого сторожа высвободились и были поглощены манговым деревом.

– Ветер заставил ветви и листья говорить с тобой, – повторил мистер Флорес. – Ибо ветер – твой по праву.

Как во сне, он бросил взгляд сквозь листву, его глаза внимательно смотрели за поле, в освещенное солнцем пространство.

– То, что ты женщина, дает тебе возможность повелевать ветром, – продолжал он. – Женщины не знают этого, но они могут вступить в диалог с ветром в любое время.

Я непонимающе покачала головой.

– Я понятия не имею, о чем вы говорите, – сказала я. Мой тон выдавал, как неловко я чувствую себя в этом положении. – Это как сон. И если бы он продолжался еще и еще, я бы поклялась, что это один из моих кошмаров.

Его продолжительное молчание вызвало у меня раздражение. Я почувствовала, как мое лицо покраснело от злости. Что я делаю здесь, сидя на дереве с безумным стариком? Я погрузилась в размышления. И в то же время я понимала, что, возможно, оскорбила его, поэтому решила извиниться за свою грубость.

– Я понимаю, что мои слова имеют для тебя мало смысла, – согласился он. – Это потому, что на тебе слишком толстый и твердый слой. Он мешает тебе слышать, что должен сказать ветер.

– Слишком толстый и твердый слой? – спросила я недоуменно и подозрительно. – Вы имеете в виду, что я в грязи?

– И это тоже, – ответил он, заставив меня покраснеть.

Он заулыбался и повторил, что я обернута слишком толстым и твердым слоем и что этот слой не может быть смыт с помощью мыла и воды, независимо от того, сколько ванн я приму.

– Ты наполнена рассудочными суждениями, – пояснил он. – Они мешают тебе понять то, например, что ты можешь командовать ветром.

Он смотрел на меня сузившимися критическими глазами.

– Ну? – потребовал он нетерпеливо.

Прежде чем я поняла, что случилось, он ухватил меня за руки и одним быстрым плавным движением раскачал и мягко приземлил. Мне показалось, что я видела его руки и ноги вытянувшимися, как резиновые ленты. Это был мимолетный образ, который я тут же объяснила себе как искажение восприятия, вызванное жарой. Я не стала задерживаться на нем, ибо именно в тот момент мой взор отвлекла Делия Флорес и ее друзья, расстилавшие большую полотняную скатерть под соседним деревом.

– Когда вы добрались сюда? – спросила я Делию, поставленная в тупик тем, что не сумела ни увидеть, ни услышать приближение группы людей.

– Мы собирались устроить пикник в твою честь, – сказала она.

– Потому что ты присоединилась к нам сегодня, – добавила одна из женщин.

– Как это я присоединилась к вам? – спросила я, чувствуя, что мне не по себе.

Не заметив, кто это сказал, я переводила взгляд с одной женщины на другую, ожидая, что кто-нибудь из них объяснит свои слова.

Безразличные к моему все возрастающему беспокойству, женщины были заняты тем, что старались ровно расстелить полотняную скатерть. Чем дольше я наблюдала за ними, тем беспокойней становилось у меня на душе. Все вокруг было так странно. Я легко могла объяснить, почему приняла приглашение Делии встретиться с целительницей, но совсем не понимала своих последующих действий. Все происходило так, как если бы кто-то еще завладел моим разумом и заставлял меня оставаться здесь, реагировать и говорить вещи, которые я говорить не хотела. А теперь они собираются устроить празднество в мою честь. Это, мягко говоря, обескураживало. Как бы упорно я ни размышляла об этом, все равно не могла постичь, что же я здесь делаю.

– Я, конечно же, не заслуживаю ничего такого, – пробормотала я.

Мое немецкое воспитание брало верх. Люди просто забавы ради не делают что-то для других.

Только после того, как послышался безудержный смех Мариано Аурелиано, я наконец осознала, что все они уставились на меня.

– Нет причин так напряженно обдумывать, что произошло с тобой сегодня, – произнес он, мягко похлопывая меня по плечу. – Мы устроили пикник, потому что нам нравится действовать экспромтом. А поскольку сегодня Эсперанса исцелила тебя, моим друзьям здесь захотелось сказать, что пикник в твою честь. – Он произнес это небрежно, почти равнодушно, как если бы речь шла о каких-то пустячных вещах. Но его глаза говорили что-то еще. Их взгляд был жестким и серьезным, и, словно это было жизненно важно, я внимательно его слушала.

– Для моих друзей радость сказать, что пикник в твою честь, – продолжал он. – Воспринимай это точно так, как они говорят, – простодушно и без всякой подоплеки.

Его взгляд смягчился, когда он внимательно посмотрел на женщин. Потом он повернулся ко мне и добавил:

– Я успокою тебя – пикник совсем не в твою честь. Однако, – размышлял он, – он и в твою честь тоже. Это противоречие, для понимания которого тебе потребуется совсем немного времени.

– Я никого не просила что-нибудь делать для меня, – мрачно сказала я.

В моем поведении появилась чрезвычайная тяжеловесность, – это происходило всегда, когда мне что-то угрожало.

– Делия привела меня сюда, и я за это благодарна. И я хотела бы заплатить за каждую оказанную мне услугу, – добавила я.

Я была уверена, что оскорбила их. Я знала, что в любую минуту мне могут предложить убираться отсюда. Это задело бы мое «я», но не должно было сильно волновать меня. Я была напугана и сыта ими по горло.

У меня вызвало удивление и раздражение то, что они не восприняли меня всерьез. Они смеялись надо мной. Чем злее я становилась, тем больше они веселились. Они пялились на меня своими сияющими, смеющимися глазами, как будто я была для них каким-то неизвестным организмом.

Гнев заставил меня забыть о страхе. Я набросилась на них с бранью, обвиняя в том, что меня здесь держат за дуру. Я изобличала Делию и ее мужа – не знаю, почему я упорно объединяла их в пару, – что они сыграли со мной злую шутку.

– Ты привела меня сюда, – сказала я, поворачиваясь к Делии, – теперь ты и твои друзья позволяете себе использовать меня вместо клоуна.

Чем более напыщенно я говорила, тем веселей становились их улыбки. От жалости к себе, злости и разочарования я была готова разрыдаться, когда Мариано Аурелиано подошел и встал позади меня. Он начал говорить со мной, как с ребенком. Я хотела заявить ему, что сама могу о себе позаботиться, что не нуждаюсь в его симпатии и что я собираюсь домой, когда что-то в его тоне, в его глазах успокоило меня настолько сильно, что я не сомневалась в том, что он меня загипнотизировал. И тем не менее, я знала, что это не так.

Непонятным и тревожащим оказалось и то, с какой внезапностью и насколько полно произошло это изменение. То, что в обычных условиях заняло бы дни, произошло в мгновение. Всю свою жизнь я предавалась размышлениям над каждым унижением или оскорблением – действительным или вымышленным, – которое я испытала. С систематической методичностью я обдумывала их до тех пор, пока, к моему удовлетворению, не становилась ясной каждая деталь.

Когда я посмотрела на Мариано Аурелиано, я почувствовала в нем нечто вроде насмешки над моей предыдущей вспышкой. Я с трудом могла вспомнить, что же вызвало гнев, доведший меня до слез.

Делия потянула меня за руку и попросила помочь другим женщинам распаковать из разнообразных корзинок, которые они принесли с собой, фарфоровые тарелки, хрустальные бокалы и богато украшенное столовое серебро. Женщины не говорили ни со мной, ни друг с другом. И только слабые вздохи удовольствия слетали с их губ, когда Мариано Аурелиано открыл сервировочные блюда. Там были тамалес, энчиладас, тушенное с перцем горячее мясо и домашние лепешки. Не пшеничные, – которые были обычными в Северной Мексике и которые я не очень любила, – маисовые лепешки.

Делия передала мне тарелку с маленькими порциями каждого блюда. Я ела так жадно, что закончила раньше всех.

– Это самая восхитительная еда, которую я когда-либо пробовала, – выплеснула я свои чувства, подождав в надежде на добавку несколько секунд.

Но никто мне ничего не предложил. Чтобы скрыть свое разочарование, я стала высказываться о красоте старинной кружевной отделки по краям скатерти, вокруг которой мы сидели.

– Это моя работа, – сказала женщина, сидящая слева от Мариано Аурелиано.

Она выглядела старой, с растрепанными седыми волосами, которые скрывали ее лицо. Несмотря на жару, на ней была длинная юбка, блузка и свитер.

– Это настоящие бельгийские кружева, – объяснила она мне вежливым, мечтательным голосом.

Ее длинные тонкие руки, мерцающие от украшенных драгоценными камнями колец, любовно задержались на широкой отделке. Очень подробно она рассказала мне о своем рукоделии, показывая виды петель и ниток, которые она использовала для отделки. Иногда я на мгновение улавливала выражение ее лица сквозь массу волос, но не смогла бы сказать, как она выглядела.

– Это настоящее бельгийское кружево, – повторила она. – Часть моего приданого. – Она подняла хрустальный бокал, сделала глоток воды и добавила: – Они тоже часть моего приданого. Это – хрусталь Баккара.

У меня не было сомнений, что это так. Восхитительные тарелки – каждая из них отличалась от другой – были из тончайшего фарфора. Я сомневалась, остались ли замеченными мои взгляды, бросаемые украдкой, когда женщина, сидевшая справа от Мариано Аурелиано, приободрила меня.

– Не пугайся. Возьми и посмотри, – убеждала она меня. – Ты среди друзей. – Усмехаясь, она подняла свою тарелку. – «Лимож», – произнесла она, потом быстро подняла мою и отметила, что эта – «розенталь».

У женщины были детские, тонкие черты лица. Она была небольшого роста, с круглыми черными глазами, обрамленными густыми ресницами. Ее зачесанные назад и собранные в виде тугого маленького шиньона черные волосы на макушке переходили в белые. В том, как она осаждала меня прямыми личными вопросами, ощущалась сила, граничащая у нее с холодностью.

Я ничего не имела против ее инквизиторского тона. Я привыкла переносить бомбардировку вопросами, которые задавали мне мой отец и братья, когда я шла на свидание или начинала какое-нибудь дело по своему усмотрению. Я возмущалась этим, но для нашего дома это были нормальные взаимоотношения. Таким образом, я никогда не училась, как нужно беседовать. Беседа для меня заключалась в парировании словесных атак и своей защите любой ценой.

Я была удивлена, что принудительный опрос, которому подвергла меня эта женщина, не заставил меня почувствовать себя обороняющейся стороной.

– Ты замужем? – спросила женщина.

– Нет, – ответила я мягко, но решительно, желая, чтобы она сменила тему.

– У тебя есть мужчина? – настаивала она.

– Нет у меня никого, – возразила я, начиная чувствовать, как во мне стала просыпаться моя старая обороняющаяся личность.

– Есть ли тип мужчины, к которому ты неравнодушна? – продолжала она. – Есть ли какие-то черты личности, которые ты предпочитаешь в мужчине?

На мгновение мне показалось, что она смеется надо мной, но она, как и ее подруги, выглядела искренне заинтересованной. Их лица, выражавшие любопытство и ожидание, успокоили меня. Забыв о своем воинственном характере и о том, что, возможно, эти женщины настолько стары, что годятся мне в бабушки, я говорила с ними, как с подругами моего возраста. Мы обсуждали мужчин.

– Он должен быть высоким и красивым, – начала я. – С чувством юмора. Он должен быть чувствительным, но не слабым. Он должен быть умным, но не интеллектуалом.

Я понизила голос и доверительным тоном добавила:

– Мой отец обычно говорил, что интеллектуальные мужчины насквозь слабы и к тому же предатели, все до одного. Мне кажется, я согласна с ним.

– Это все, чего бы ты хотела от мужчины? – спросила женщина.