Читать книгу Фурия - - Страница 8

Тем временем в столовой Сезар и Эктор благодарили маму за восхитительную фугаццу с оливками. Она смущенно улыбалась, прикрывшись бумажной салфеткой, но глаза ее блестели. Взгляд ее как магнитом притягивало к отцу, и смотрела она с грустью и надеждой… на что? Не знаю. Родители вместе с шестнадцати лет. И если уж отец не изменился за все эти годы…

Мама взяла с блюда корочку от пиццы и принялась ее грызть. Тут отец и сказал одну из своих коронных пакостей:

– Как, Изабель, ты ешь пиццу? А я думал, ты у нас углеводы не ешь, чтобы быть в такой же великолепной форме, как я. – Он гордо обвел рукой собственную поджарую фигуру, а потом подмигнул маме, будто это могло смягчить удар в самое сердце, который он ей только что нанес.

Я цапнула ломоть пиццы, щедро откусила и чуть не застонала от удовольствия.

– Мамочка, полный восторг! Пища богов!

– Это ты сейчас восторгаешься, – глумливо подколол папаша. – Вот посмотрим, как ты запоешь, когда тебе перевалит за тридцать и ты начнешь толстеть даже от воздуха. Верно говорю, Изабель?

Улыбку с лица мамы словно стерли, а ее сияющая медная кожа стала пепельной, будто на нее обрушилось злое заклятье.

Пабло положил руку маме на плечо.

– Мамуся, не слушай. Ты красавица такая как есть.

Мама даже не пожурила Пабло за то, что он выражается как деревенщина, – мне-то за «мамусю» влетало. И все-таки утешить ее Пабло не удалось: мама сидела бледная, погасшая. Потом встала, собрала посуду и понесла в раковину.

Мы с братом переглянулись. Я обернулась и увидела, что Сезар с Эктором тоже молча и многозначительно переглядываются. Однако никто не проронил ни слова. Отец извинился и ушел в уборную. Сезар отправился на улицу покурить, поскольку в квартире мама курить запрещала. Мне бы следовало убраться к себе в комнату, но тут мое внимание привлек телевизор.

На экране появилась та самая журналистка, которая была на нашем матче – Лусиана. Только я хотела сделать погромче, как Эктор вмешался:

– Нет, не надо. Знаю я эту бабу-комментаторшу, терпеть не могу слушать ее burradas. Полная чушь!

Я замешкалась: то ли повиноваться Эктору, то ли, наоборот, назло выкрутить на полную громкость. Однако тут пошли кадры с Диего, который махал поклонникам. А мне кровь из носу надо было убедиться, что я не попала в объектив оператора тогда на улице перед баром, когда застыла и пялилась на него как дура. Я постояла перед телевизором, но все эти несколько минут краешком глаза наблюдала за Эктором. Он ерзал на месте и, казалось, хотел что-то сказать. Когда я повернулась к нему, он даже приоткрыл рот, но в конце концов просто вздохнул и уткнулся в свой телефон.

– Эй, пошли! – окликнул его отец, выходя из уборной. Прошел мимо меня, как мимо пустого места.

Эктор печально покосился в мою сторону и последовал за отцом, но на прощание бросил:

– Ты поосторожнее, Камила. Слишком ты хорошенькая, чтобы разгуливать по улицам в одиночку.

Тут уж дар речи утратила я. У меня в горле точно рыбная кость застряла. Это как понимать – Эктор мне угрожает или непритворно волнуется?

Пабло и Марисоль вскоре тоже ушли. Обычно в воскресенье вечером они по клубам не ходили – ведь она, как и я, была в выпускном классе, – но завтра выходной. У меня перед глазами опять мелькнула картинка, как Пабло шепчет что-то на ушко Марисоль, а та лукаво улыбается, и я поежилась.

По телевизору снова заговорили о Химене Маркес и о марше ее памяти, о требованиях наказать виновных в убийстве. Я сделала погромче. Демонстранты на ходу скандировали: «Ni una menos! Ни одной женщиной меньше!» Потом требования прекратить насилие заглушились другими – столкнулись демонстранты с зелеными платками, сторонники легализации абортов, и с голубыми – их противники.

Но как бы они ни осыпали друг друга оскорблениями, Химену этим не вернешь. Можно сколько угодно сражаться за цвета платков, пока все они не выгорят на солнце до одинакового серого, а девушки тем временем так и будут гибнуть.

Вмешался ведущий – с новостью о еще одной пропавшей девочке, на этот раз – двенадцатилетней. За спиной у меня тяжко вздохнула мама. Я повернулась к ней. Она смотрела на меня осуждающе, будто это моя вина, что девочки пропали, будто это я не сумела их защитить.

Или словно моя беспечность означала: следующей жертвой стану я.

Схватив рюкзак и тарелку с пиццей, я спряталась у себя в комнате. С плаката на стене мне улыбался рэпер Малума, а рядом с ним красовалась единственная наша фотография дедушки Ахмеда, и на обороте ее, я знала, было любовное письмо к какой-то неведомой женщине – не к моей бабушке. Фотография была сделана в сепии, и abuelo Ахмед смахивал на кинозвезду прошлого.

Я открыла рюкзак и спрятала свою медаль под матрас. Тайник – банальнее некуда, но другого у меня не было. Может, пока я сплю, медаль напитает меня энергией и даст силу для новых побед.

Открытку с Корреа я поставила на тумбочку у кровати, прислонив к расползающейся стопке книг – по большей части это были учебники для подготовки к языковым экзаменам, а еще там лежала «Тень ветра», книга, которую Диего оставил мне перед отъездом. В подношение Корреа у меня было только полбутылки воды, и я водрузила ее рядом с иконкой. Потом поставила телефон на зарядку, а на древнем CD-проигрывателе включила старенький мамин диск рок-группы «Vilma Palma e Vampiros». Наконец легла на диван. Мышцы немедленно пожаловались на усталость, но не настолько громко, чтобы заглушить голоса в голове: те наперебой вопили про домашку, про Пабло и Марисоль, про отца, про деньги, которые мне нужны для турнира, и про родительское разрешение на него, и еще они твердили про Диего. Особенно упорно – про Диего.

С чего ему вдруг понадобилось приехать? В голове у меня всплыло непрошеное воспоминание о нашей с ним последней встрече. О громкой музыке в клубе. О его мягких губах на моих. О том, как моя правая рука лежала у него на груди и под ней сквозь расстегнутую рубашку стучало его сердце. А в левой я держала желтый леденец на палочке – который он дал мне в обмен на мой розовый. Леденец я до сих пор хранила в тайнике под матрасом вместе с другими сокровищами.

В тот вечер мне ясно виделось наше с ним будущее – волшебное, как сказка. А потом вмешалась жизнь.

В первые недели после его отъезда мы постоянно переписывались. Раза два-три Диего мне даже звонил. Но потом взяли свое разница часовых поясов, его плотное расписание, мой сбоивший интернет и необходимость скрываться от семьи – все это оказалось сильнее. Электронные письма и сообщения в мессенджерах делались короче, прохладнее, формальнее, пока наконец не иссякли совсем.

С ноября мы не общались вообще. Я рыскала по интернету, ища малейшие признаки того, что Диего помирился со своей бывшей подружкой, что это он так играет со мной, – о чем и предупреждал меня Пабло. Но находила лишь короткие заметки о чудо-юноше из Росарио, который живет футболом – предан мячу и черно-белой форме своего клуба. А я из гордости не хотела спрашивать Диего, не изменилось ли его отношение ко мне. И все-таки мне страшно хотелось рассказать ему про мои матчи и мечты и расспросить, как он теперь живет. Каждый раз на пробежке, завидев его дом, я мысленно разговаривала с ним, снова и снова вспоминала его слова. В конце концов я забыла, как звучит его смех.

Сеньора Алисия все обещала, что я стану настоящей футболисткой. Эти надежды вытесняли у меня из головы фантазии о будущем, где я всего лишь зрительница, а не игрок, – где я лишь наблюдаю, как Диего преображается из мальчика в чемпиона, в Титана. Даже несмотря на всю любовь к нему. Верно в песне поется: «От разбитого сердца никто не умрет», – и я верила, что мое сердце исцелилось. Но стоило Диего произнести мое имя, как былая рана снова закровоточила и ожили все те чувства, которые я отгоняла месяцами.

Сквозь музыку прорезался телефонный звонок, и я вынырнула из воспоминаний. На всю квартиру зазвенел голос мамы:

– Алло, Диегито, радость ты моя-я-я! – Мама произнесла эти слова нараспев. – Ушам своим не верю! Вернулся и вспомнил старых друзей!

Я попыталась дышать ровно и глубоко, чтобы успокоиться. Не помогло.

– Нет, малыш, Пабло ушел, – продолжала мама. – Я думала, он на встречу с тобой.

У меня под боком пел Эль Пахаро. Я кинулась выключить музыку.

– С каких пор ты спрашиваешь разрешения зайти в гости? – Пауза. – Сегодня вечером? Чувствуй себя как дома. – Мама рассмеялась. – Хорошо, тогда я скажу ей, что ты скоро будешь.

Она повесила трубку, но зайти ко мне и сказать, что звонил Диего, не спешила.

Диегито сейчас придет! Мобильник мой сел, так что я даже не могла звякнуть Роксане. Да и времени в любом случае уже не оставалось. Тетя Ана, приемная мама Диего, жила всего в двух кварталах от нас. Значит, он явится через несколько минут.

Он все тот же, прежний Диего, напомнила я себе. Велика важность. Но на часах было двенадцать ночи, и видок у меня был кошмарный. Я поспешно стянула футболку – она вся провоняла сигаретным дымом после моей поездки на автобусе. Расплела косу, и волосы тут же распушились кудрявым облаком вокруг головы, но с этим я ничего поделать не могла.

Внизу хлопнула дверца машины. Я кинулась к себе в комнату. Прислушалась. Кто-то насвистывал гимн «Сентраля»: «Un amor como el guerrero, no debe morir jamás… Такая любовь, как у воина, умереть не должна никогда…» Звуки приближались.

Я словно оцепенела.

В прихожей, услышав шаги, оглушительно залаял Нико. Потом в дверь позвонили. Я считала секунды: «Раз… два…»

– Цыц! – сердито прикрикнула на пса мама.

Дверь открылась, и мама – уже более мягким и вежливым голосом – произнесла:

– Диего! Входи. Я тобой так горжусь, hijo, сынок. Вижу тебя по телевизору, но как ты, оказывается, повзрослел! Ну-ка, скажи мне что-нибудь по-итальянски.

Диего что-то произнес, но я не разобрала слов.

Мама рассмеялась звонко и по-девичьи, и тут я вышла из оцепенения. Молниеносно переоделась в чистую футболку.

Мамины шаги приблизились к двери. Я проворно плюхнулась обратно на кровать и схватила первую попавшуюся книжку.

Миг – и мама без стука распахнула дверь.

– Камила?

– Да, мам? – Я подняла голову, не глядя ей в глаза: сделала вид, что занята чтением.

Лицо у мамы снова светилось. Сердце у меня застучало с утроенной скоростью, будто я со всех ног мчалась к линии ворот. Несколько секунд мы с мамой молча смотрели друг на друга, потом я шепотом спросила:

– Что он тут делает?

Мама пожала плечами.

– Он хотел повидаться с Пабло, но твой брат уже ушел. Я сказала Диего, что дома только ты.

Я слезла с кровати, книжку положила обратно на тумбочку, и тут вся стопка книг покачнулась и рассыпалась, а заодно сшибла бутылочку с водой – мое приношение святой Корреа. Мама поспешила мне на помощь.

– А это что такое? – спросила она, разглядывая открытку-иконку.

– Корреа-покойница, мам.

– Откуда она у тебя?

– Купила у мальчишки в автобусе. У него был такой голодный вид…

Мамуля вздохнула – тем особым вздохом, на какие она была мастерица: меня от них накрывало чувство вины.

– Дочка, что я тебе говорила? Этим детишкам-торговцам ни гроша из выручки не достается. За ними всегда стоит взрослый, который их эксплуатирует. – Она поставила открытку на тумбочку и рядом – бутылку с водой. – Обязательно потом сходи в любое святилище Корреа и оставь там подношение. Корреа-покойница – строгая cobradora, взыскательница долгов. Если ей кто задолжал – никогда не забывает. – Мама говорила очень серьезно. – Надеюсь, ты попросила у нее что-то стоящее. Что бы это ни было.

Я уже успела попросить у Корреа столько всего!

– Диего ждет, – напомнила я маме.

Несколько долгих секунд она пристально смотрела на меня. Потом назидательно подняла указательный палец и сказала:

– Не задерживай его надолго. Парню наверняка есть еще куда пойти.