Читать книгу Девять рассказов. Идиш литература в переводах Вадима Чернера - - Страница 5

Во время моего бегания по колхозу имени Ахим Бабаева, чтобы раздобыть щепотку соли, я познакомился с молодым узбеком, и мы стали приятелями. Было это в «питательных» 1941—1942 годах. Мы, группа из пятнадцати «беженцев», были посланы в колхоз на уборку хлопка, мы собирали хлопок-сырец в поле.

Каждым вечером, когда мы возвращались с работы, мы получали разделенные на порции четыреста грамм муки, из рук председателя колхоза. Единственное пропитание на сутки.

Мука эта частенько была непросеянная и нередко – была перемешана с отрубями. Но кто же смотрел на такие мелочи? Лишь бы обмануть глаз – вот, мол: лежит перед тобой плотненький мешочек с мукой. Получив эту муку, хоть бери и сыпь её прямо в рот, как, бывало, когда-то заталкивали в горло гусю… Ни посуды, в чём приготовить, ни дров, на чём сварить, и главное – соль, нет соли, чтобы придать съедобный вкус этому яству.

Ну ладно, насчёт дров сообразить что-то можно было: мы забредали в колхоз и отрывали и срубали, что под руку попадалось: где кусок забора, где дерево, где просто корягу. И со временем так наловчились, просто удовольствие.

В чём приготовить эту муку – тоже можно было найти выход из положения: еврейская семья, которая состояла из одних женщин, с собою припасли в дальнее странствие металлическую «дыныцу» – невысокий горшок с двумя ушками, в котором обычно держали «чолнт» (еда у религиозных евреев, которую заготавливают в пятницу до захода солнца – впрок, на субботу), и вот эта «дыныцэ» и спасала группу людей от неминуемой голодной смерти. «Дыныца» переходила из рук в руки, согласно строгой очерёдности. И вот так каждый из нас готовил себе согласно каждого вкусу – галушки. Вытянутые, либо порубленные – всякие, и так поддерживалась еле-еле душа в теле…

А вот тяжело было – с солью. Соли нам никакой не выделяли. И вдруг – чувство такое берёт:

– Фэ! Мир весь, со всеми социальными преобразованиями – сплошная дохлятина. Нет вкуса в еде, нет вкуса к жизни. Весь мир становится несолёной галушкой – страх!

Один раз вот так, второй раз… И мы пошли по колхозным кибиткам выпрашивать соль. Не все колхозники пускали к себе на порог. Иные попросту гнали «беженцев» от своих дверей прочь.

Не разжившись ни мылом, ни рубахою, ни имея тёплой воды, чтобы хоть ополоснуться, ночуя на соломе, по которой все топчутся целый день… Всё кричали они, колхозники, что мы «ползающих существ» с собою понавезли, из домов наших, вместе с тифом, с дизентерией вместе, которые правили тогда среди нашего брата..

Но на одного колхозника набрёл я, который принял меня с восточным гостеприимством, всё прижимая правую руку к сердцу. Я высказал ему мою просьбу, и он мне принёс горстку соли на протянутой ладони и пригласил меня «на чай», когда я закончу с едой.

Это был молодой узбек, лет тридцати, с выразительным лицом, с толстыми монгольскими висячими усами и с парой острых глаз, как будто блеск их заострили на точильном камне, как кусок стали.

Одет он был в узбекский наряд: расшитая тюбетейка, цветастый чапан (халат, подбитый ватой). Работал он писарем в колхозной канцелярии и немножко умел говорить по-русски.

Я с охотой принял его предложение зайти к нему «на чай». Я быстро поспешил домой с выгодным приобретением (горсткой соли), дождался, согласно очереди – «дыницу». И поскольку я был изголодавшийся за солью, я для восстановления равновесия посолил за все предыдущие разы.

Когда я пришёл к нему, он сидел в своём домике, поджав под себя ноги и, как видно, – ждал меня.

– Скучно, – произнёс он, – это было первое слово, и он посмотрел на меня своими острыми глазами.

– Что так? Ты живёшь сам?, – я его спросил.

– Сам.

Ответил он и жестом обвёл свою глиняную кибитку.

Он поднялся, снял медный кувшин, стоявший на огне из нескольких подложенных щепок, присел около меня, налил чай в пиалу и, прижав руку к сердцу, протянул пиалу мне.

– Скажи мне…, – начал он со мной серьёзный разговор, – Ты прибыл из «заграницы». Как там у вас дело обстоит со сватовством?

В первый момент я ему не нашёлся, что ответить. Иди, поведи его в дебри европейского сватания. Но из всего – стало понятно мне, что узбека гложет что-то имеющее отношение к сватовству. И это и есть причина, которая объясняет его гостеприимство.

– У тебя невеста есть? Жена?, – спросил я его вместо ответа.

– Друг мой…, – начал он, – Вот в том и дело.

Он придвинулся ко мне поближе, обдало его горячим дыханием.

– Видишь?

Он показал мне рукой.

– Вот там, в ауле, я видел девушку.

Он ударил себя рукой в сердце.

– Вот тут она мне дыру прожгла!

И он принялся рассказывать мне, что он уже разговор имел с девушки отцом, о том, сколько рублей он должен ему отдать за девушку – калым. И стал он собирать, копить рубль к рублю. Но вдруг разразилась война, и рубль обесценился, а отец её слышать не желает ни о каких деньгах, а хочет, чтобы всё было уплачено овцами и козами.

Для молодого узбека мир перевернулся, он должен был мир свой возводить сызнова – овцы и козы, которые с золотом ценятся наравне.

– Всё же лучше, чем у нас, – я захотел его поддержать, – У нас парой овец и коз не отделаешься…

Вот так сидели мы в домике у него, небо становилось всё голубей и голубей. Война пылала в те времена, страны рушились в течении ночи, города стирались с лика Земли. А мы «говорили вечный разговор», который начался с Адама и Евы и тянется через все поколения – о «каждому по паре»…

С этого вечера я стал часто захаживать к молодому узбеку. Крепкие нити дружбы связывали нас: меня привязывала – соль, а его – потребность выговорить то, что накипело у него по поводу сватовства.

Раз как-то, когда пришёл я к нему, застал я его в весёлом настроении. Он был одет в новый халат, свежевыбрит, а усы висели твёрдо, точно щётки. Сапоги у него были смазаны ваксой. Четыре козы стояли, связанные верёвкой, примотанной к рогам. Овцы – пять мирных тварей, стояли, как и козы – готовые к отбытию. У порога стоял ослик и, опустив уши, ждал хозяина.

Узбек и в самом деле вскорости выехал на ослике, верёвку с привязанными козами держа в руке, а овцам дав следовать своим ходом. Ему уж – мне объяснять было не нужно, его глаза горели, как у рыси. Я помахал ему рукой, пожелал удачи, и он удалился по белой дорожной пыли, по пути из колхоза в аул.

Начиная с этого момента, домик его стал обладать большой притягательностью для меня. Я дождаться не мог, когда я закончу работу в поле и прибегу в его кибитку. Но кибитка стояла запертая, ни одной живой души там не было видно.

Тоска объяла меня. Один бог ведает, какие новые мытарства приходилось теперь испытывать узбеку от закоренелого той девушки – отца.

Вот так шёл день за днём, никого около кибитки было не видно. Вновь я начал чувствовать потребность в соли. Как-то раз я взглянул на дорогу и увидал узбека, едущего верхом на осле, и сидящую спереди женщину, с лицом, закрытым паранджой. Я отошёл в сторону так, чтобы узбек меня не заметил, и бросал украдкой взгляды на женщину.

Как выглядит она? И вообще: кто она, та, которая прожгла узбеку в сердце дыру? Ну ладно, по поводу лица – уже говорено, лицо я увидать не смогу. Я попытался представить её лицо лишь по её ногам, которые свисали с ослика, по её фигуре, которую облегали её цветастые одеяния. Единственное, что я понял наверняка – что она худенькая и небольшого роста. Я не знаю отчего, но я почувствовал, что она совсем юная, свежая, как цветущая веточка.

Подходить к кибитке я побаивался. Я был чужой мужчина и это могло плохо закончиться для меня. Но втихаря, я решил про себя, что я обязан её увидать. Какая-то жажда неутолимая напала на меня – увидеть эту женщину.

Все вечера я крутился вокруг кибитки. И странно, узбека самого я перестал видеть возле его домика. Это ещё больше усилило моё любопытство. Весь этот домик как погрузился в сладкое таинство, и это заставляло сердце трепетать.

И это произошло: я дождался, и как-то раз я застал узбека, отъезжающего на своём ослике. Я направился к кибитке с бьющимся сердцем, так, словно готовился совершить нападение, подошёл к двери, в которой было застеклённое окошко, единственное оконце, через которое днём проникал вовнутрь свет.