Читать книгу Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - - Страница 2

К какому времени относятся мои первые детские воспоминания? Возможно, я смотрел похороны президента Джона Кеннеди по черно-белому телевизору в ноябре 1963 года, за два месяца до своего третьего дня рождения. Сын президента Джон[1] был примерно того же возраста, что и я, и мои родственники оживленно обсуждали участие Кеннеди-младшего в траурной процессии и то, как он у гроба отдал последние почести телу отца.

Но я уверен, что еще до убийства Кеннеди я осознавал, что мой отец, Гарри Ленга, происходит из маленького городка Кожниц, и знал, что его мать умерла при очередных родах, когда ему было примерно четыре года. Это событие знаменовало собой окончание его детства и неожиданным образом отразилось в моем.

В пять лет я не понимал, что такое концентрационный лагерь, но знал, что у отца на запястье синяя татуировка с цифрами, которую сделали в месте, именуемом Аушвиц.

Иногда я разглядывал ее, когда отец сидел на рабочей скамейке и чинил часы или что‐то другое или тянулся за стаканом с газировкой жарким летним днем. Татуировка казалась мне странной и притягивала взгляд, как родинка или шрам.

Многие выжившие в Шоа (так на иврите именуют Холокост) не в силах говорить о том, что случилось с ними во время Второй мировой войны. Но мой отец был совсем не таким. Около 1960 года, через одиннадцать лет после переезда в Соединенные Штаты, у него начались ночные кошмары. Во сне он плакал и звал на помощь, и мать трясла его, чтобы разбудить. «Гарри, ты в Америке! – говорила она ему. – Ты в постели! Ты свободный человек!» Однажды отец встретил еще одного пережившего Шоа, и они поделились друг с другом воспоминаниями военных лет. В следующую ночь кошмаров не было. С тех пор он не переставая рассказывал нам истории из своей жизни – за обеденным столом или во время прогулок по пригороду Сент-Луиса в штате Миссури, где мы тогда жили.

Слушая его, я понял: не стоит жаловаться папе на неудобные туфли, сдавливающий горло галстук и прочие «трудности» школьной жизни, которые не шли ни в какое сравнение с тем, что довелось испытать ему. Даже преуменьшая мои беды («И это проблемы?!» – говаривал он), отец видел в самой их незначительности предмет для гордости: мы не бедствовали, нас не преследовали. Я рос в Америке. По его мнению, это означало, что передо мной открыты все пути.

В юности я продолжал слушать отцовские истории с должным уважением, находил их интересными, но Шоа и еврейская идентичность мало занимали меня. Я изо всех сил старался быть обычным американским парнем.

Но ближе к тридцати я стал проявлять внимание к прошлому семьи и начал учиться ценить тот факт, что я – сын выжившего в Катастрофе.

С годами мне стало ясно, насколько необычной и важной является история моего отца в контексте существующей литературы о Холокосте и более общих исторических исследований. Из 3,4 миллиона евреев довоенной Польши выжило около 320 000. Это был жалкий остаток живой еврейской культуры, складывавшейся в этих краях более тысячи лет. В немецкой оккупационной зоне в Польше выживших было лишь 40–50 тысяч из тех 320 000 переживших войну польских евреев. Мой отец и его братья принадлежат к этой маленькой группе. Их умение чинить часы придало им ценность на «черном рынке труда». Прежде всего благодаря этому они спаслись от смерти. В отличие от подавляющего большинства заключенных, им представился шанс побороться за выживание. Более того, они делали все, чтобы оставаться вместе, несмотря на риск сгинуть втроем.

С 1989 по 1993 год, когда отцу было уже за семьдесят, я записал тридцать семь часов интервью с ним. Это были рассказы, которые я слушал всю свою жизнь, и я постарался соединить их друг с другом так, чтобы получилось связное, стройное повествование. Отец говорил всем, что мы пишем книгу. Я не был так уверен в этом. А потом он заболел, и в 2000 году его не стало.

Последующие пятнадцать лет я рассказывал моим детям истории о Цади, прадедушке, которого они никогда не знали. Моей дочери Орли было примерно десять, когда она клятвенно заверила меня (с некоторой угрозой), что, если я не возьмусь писать книгу, она сама сделает это. Перешагнув пятидесятилетний рубеж, я, подстегиваемый бегом времени и напоминаниями Орли, наконец приступил к осуществлению этого проекта.

Книга написана от первого лица[2], от лица моего отца, в разговорной манере. Это голос папы, рассказывающего сыну о своей необычной жизни. Если бы я стал пересказывать отцовские истории, пропуская их через собственное восприятие, они бы частично утратили свой колорит, связанный со страстным желанием рассказчика выжить. Глубокий смысл простой и безыскусной речи отца мог бы быть утрачен.

Процесс «перевода» языка интервью (английский с элементами идиша) и публикации этой книги от первого лица повлек за собой необходимость получения издательской лицензии, какой обычно пользуются литературные сотрудники. К сожалению, мой отец не смог утвердить окончательный текст, но все истории подлинные до последней буквы. Я приложил немало усилий, чтобы правдиво передать его рассказ о том, как он рос в семье часовщиковхасидов в 1920‐е и 1930‐е годы, и о том, как он и его братья старались спастись в бурные годы оккупации немцами Польши и Австрии (1939–1945).

Каждый уцелевший в Шоа задает себе вопрос: «Почему выжил именно я?» Отец не мог ответить на этот вопрос, но он очень ясно показал, как принимаемые им решения порой помогали ему протянуть еще один день. По его мнению, в те страшные годы умение эмоционально и духовно противостоять испытаниям оказалось ничуть не менее полезным, чем умение чинить часы. Он полагал, что надежда и оптимизм просто необходимы:

«Мы изо всех сил старались сохранить в душе надежду, не превратиться в мешугу[3]. Чем больше вы говорите себе об этом, тем больше верите в эту надежду. Если голодный уверен, что вскоре найдет какую‐нибудь еду, он может протянуть дольше. Если он думает: «Все бесполезно, я не выживу», то умирает быстрее. Такое не раз происходило на моих глазах. Пессимизм – ужасная болезнь. Вы разрушаете себя. Нужно все время поддерживать в себе оптимизм».

Для меня остается абсолютной загадкой, как ему удалось реализовать эту идею в самых крайних обстоятельствах. Во время войны крик отчаявшихся наталкивался обычно на жестокое молчание – Бога и других людей. Когда я рос в Америке, отец казался обычным человеком и вовсе не излучал надежду и оптимизм.

Эта книга рассказывает о повседневной жизни в страшный период, когда мрак сгущался все больше. Она о том, как обычный мальчишка мобилизовал инстинкт самосохранения и отыскал в себе скрытые ресурсы, которые помогли ему пройти через все испытания.