Читать книгу По древнегреческому сценарию - - Страница 4

ОДИНОЧЕСТВО

Швейная машинка

Одиночества в моем детстве было очень много. Отец был занят работой. Кроме работы, у него было много увлечений: друзья, охота, рыбалка, подруги. Дома у него был кабинет, в который никто не был вхож, когда он работал. Он писал статьи по оленеводству, составлял отчеты, записывал сказки, легенды, мифы и реальные истории, рассказанные ему ненцами или зырянами. Сочинял рассказы и повести.

Иногда он читал свои рассказы маме, но ей они не нравились.

Мама была постоянно занята работой и домашними делами. К вечеру она уставала так, что едва держалась на ногах. В доме было две печки, одна на кухне, другая между комнатами – в одной комнате топка, в другой – задняя стенка печки. Их приходилось топить целыми днями, подбрасывая дрова.

Вода была на речке. Во время буранов растапливали снег. Его брали слева от двери, между дверью и стеной дома. Направо выливались помои, в том числе мой горшок и ведро, которым пользовались взрослые.

Особенно большие дозы одиночества я получал в четыре-пять лет. Читать я не умел: тогда бытовала теория, что ребенок, научившийся читать и писать до школы, не сможет хорошо учиться, потому что ему будет скучно на уроках. Поэтому я ходил хвостом за мамой, выпрашивая, чтобы она мне почитала вслух. Она обещала, но почти никогда не успевала.

Весной, летом и осенью было легче: мы с друзьями ходили на речку, смотрели на мальков, ели ягоды, когда они были еще зеленые – у всех нас был авитаминоз. Однажды мы нашли очень мелкий ручей, впадавший в Нумги. Вода в нем в солнечные дни прогревалась до дна, и мы в нем купались. Точнее, плескались, лежа на животах на мелких камешках. А один раз, пройдя далеко вдоль реки, наткнулись на обрыв. Со стороны реки он был полосатый, так как состоял из разных пород. Он высоко поднимался над узкой полоской песка, отделявшей его от воды, и произвел на нас странное впечатление. Мы как будто прикоснулись к далеким-далеким временам, к другому миру. Мы долго стояли молча, потрясенные ощущением бесконечности времени и краткости бытия. Конечно, мы не могли это все сформулировать тогда, это были не мысли, а только потрясение наших чувств. Пройдя еще чуть дальше, мы увидели в обрыве топор. Мы вынули его из породы. Он был абсолютно рыжий от ржавчины. Древка, конечно, не было. Потом засунули его обратно.

И в этом топоре тоже было что-то почти потустороннее, пугающее и волнующее.

А зимой я был одинок. Мама уходила на работу, и я оставался один, потому что мама запирала меня снаружи на замок. Я слонялся по комнатам, смотрел в заледенелые окна, думал. Потом придумал игру. Это была игра в поезд. Я видел поезда на картинках, поезда мелькали иногда в тех книжках, которые мама читала мне вслух.

Поезд состоял из стульев. На первый стул я ставил швейную машинку. На следующих рассаживал свои игрушки: мишку, зайчика, солдатиков. Машинка была паровозом, стулья за нею изображали вагоны. Я говорил за машиниста, кондуктора, пассажиров. Мне не хватало слов и знаний для такой сложной ситуации, приходилось напрягать память и воображение. Уставал я страшно, и когда мама прибегала в обед, чтобы покормить меня и подбросить дров в печку, я встречал ее равнодушно, хотя и с облегчением: можно было отдохнуть от игры.

Это продолжалось до одного события, когда в воскресенье я вдруг исчез. Кинулись меня искать. Жители поселка сказали, что видели меня, идущим по направлению к хальмеру. Меня нашли уже за хальмером. Я шел, низко опустив голову и что-то бормоча под нос. Обрадованные родители расхохотались – мама говорила мне потом, что я был похож на маленького старика, выжившего из ума.

К счастью, это случилось весной: я ушел из дому, в чем был, видимо, ничего не сознавая. С этого времени в нашем доме появилась Эля – веселая полная девушка, ставшая моей няней и помощницей мамы по хозяйству. У мамы стало больше свободного времени, и она наконец-то дочитала мне вслух «Волшебника Изумрудного города».

Ночь без звезд

Я не помню, когда и почему я начал говорить: «А я уйду!» Наверно, я говорил это часто, и мои родители решили меня проучить. Мама сказала: «Хорошо, иди!» Она собрала мои вещи – рубашки, свитер, курточку из меха олененка, ботинки, положила их в наволочку, потом достала санки, привязала наволочку к санкам. Потом она одела меня и выставила на улицу. Она помогла мне спустить с крыльца санки и ушла домой.

Я пошел, держа веревочку от санок. Зима была в самом разгаре. Наверно, небо было затянуто тучами, и звезд не было видно. И еще, наверно, было поздно, потому что я не увидел светящихся окон. А может, и не так уж поздно: телевизоров не было, и зимой люди рано ложились спать. Мороз был сильный, мне обжигало щеки, но внутрь он не проникал – мама хорошо меня укутала.

Я отошел от от дома шагов на двадцать и остановился. Я думал.

Первая мысль была – пойти к Авдотье. Она работала в пекарне, я дружил с ее дочкой Лидой, моей ровесницей. Их дом был недалеко от нашего. Но что я ей скажу? Я тогда не мог определить словами, что я чувствовал, но, скорее всего, это был стыд. Мне было стыдно прийти ночью к кому-то с санками, к которым была привязана наволочка с моей одеждой и обувью.

Вторая мысль была сложнее. Летом меня взяли с собой на сенокос. Мы плыли в огромной лодке, в которой поместились лошадь, палатка, еда, косы, грабли и люди. Когда мы проплывали мимо высокого берега, совсем рядом с поселком, я увидел там углубление и спросил у отца, что это. Он сказал:

– Пещера. Точнее, грот. Такое пространство.

– А кто его сделал?

– Река. Когда река разливается, она вымывает мягкие породы, и там образуются пустоты.

Вот об этой пещере я и вспомнил в ту ночь. Она была не очень высоко, и там теперь снег, я дотянусь до нее. Но тут мне пришла в голову отрезвляющая мысль: я не найду эту пещеру в темноте. И еще более трезвая мысль пришла вслед за нею: я не дойду до нее по сугробам, которые были выше меня И все-таки какое-то время я обдумывал эту пещеру: как я сделаю из снега еще одну стену, оставив в ней дырку, чтобы пролезть, и заткну эту дырку наволочкой. Там можно будет сидеть на санках. А завтра пойду в пекарню и попрошу у Авдотьи хлеба и спичек. А дрова возьму возле нашего дома, все будут на работе, так что никто не увидит.

Я понимал, что это я просто так думаю, что я туда не пойду.

Оставалось идти к ненецкому чуму. Там жила семья, потерявшая кормильца. Его звали Лойко, не помню, это фамилия или имя. Он ловил рыбу и упал, стукнулся головой о борт лодки, потерял сознание и утонул. Рыбачившие недалеко ненцы не успели прийти ему на помощь.

Я подумал о матери Лойко, старой мудрой Марье. Я очень уважал ее и немного боялся. Не то что боялся – мне казалось, что она видит меня насквозь и все обо мне знает. В чуме были еще вдова Лойко и их дети. Им помогали другие ненцы. Мои родители тоже им помогали, отец сам относил уток, куропаток и рыбу, мама передавала с кем-нибудь муку, чай и сахар. Потом уже я узнал, что отец выдавал им после забоя тушу оленя, как если бы они работали на станции.

Но я не пошел к Марье. Чум был пределами поселка, и мне стало страшно: я боялся заблудиться. И еще я понимал, не осознавая этого до конца: то, что случилось – это внутри семьи, и нельзя никому об этом рассказывать.