Читать книгу Записки прадеда - - Страница 5

Жили в Николаевке в то время два мужика, мастера-плотники. Как все мастера, каких мало, большие хитрованы были. За трудодни таких робить не заставишь. Не захотят – не получится. Ну ведь и правда, не получается, не веришь? Сам попробуй, что мне тебе брехать. Было дело, встретились, когда поправляли телегу. Пока полмешка зерна им бригадир не выставил, никак телега не хотела сцепляться, все норовила винтом пойти, ну что ты будешь делать.

Другой раз звали их забор поправить, и рассказывали они колхозному кладовщику-учетчику, что ну никак не закрепят этот пролет, гвозди не удержат, новые доски давай. А мне ж почти одиннадцать, большой уже, да и прислушивались ко мне тогда уже, ну я им: «А если клинышек выстругать да вместо гвоздя его в прежние дырки вбить? Да так здесь, здесь и здесь». Не знаю, сбил ли я им магарыч, или сами так знали, но пришли они к отцу и предложили взять меня в их артель подмастерьем. Так после четвертого класса закончилось мое школьное образование и началась взрослая полная приключений жизнь.

***

В артели быстро прижился, как будто всегда был шабашником. А шабашили по всей Николаевской слободе и окрестным селам. Бывало, и до Камышина добирались. В основном поправляли покосившееся, редко кто строил новое. Ну если только колхозу новый сарай, но в основном латали, чтобы совсем не развалилось.

Работали за еду, о чем было грех жаловаться. Если повезет, накормят, еще и с собой дадут. Многие норовили расплатиться горилкой, которую сами гнали, но бугор – бригадир не любил этого, только если какое начальство надо уважить. А так расплачивались в основном зерном, салом, редко картошкой, еще реже деньгами. Их бугор бережно заворачивал в чистые тряпки, обычно в новые портянки, и прятал за пазуху или в голенище. На них покупали инструмент, гвозди и разную утварь, необходимую в походной жизни. Спали где попало, хорошо если оказывались недалеко от дома, а если в другом селе или еще дальше, то приходилось искать сарай, а в нем угол потеплее.

Как младший в артели я делал всю черновую работу. То мусор-опилки собирал, то на морозе, когда все в тепле, доски шкурил – топором кору обдирал, а еще дай-подай-унеси, иди сбегай-принеси. Было и такое, что пьяница и вахлак Гришка после бригадирских нагоняев подошел ко мне, посмотрел мутным взглядом, как я пыхтя конопачу паклю промеж бревен, и вдруг со словами: «И-и-и эх… ни хрена с тебя, Мыколка, толку не выйдет» отвешивает леща и уходит, важно пошатываясь. Обидно. Но главное, почти каждый день сыт, а то и домой продукты принесу, затем и в мастеровые отдали.

А кашеварить была моя обязанность, и чтобы леща не заработать, старался готовить кашу со смаком. Для других, которые и ели не каждый день, наше варево было ох какое сытное. Основа в котле – зерно, лучше пшеница, и сало. На сале готовил почти каждый день. И если оно было в запасе, значит, дела идут. Если сало заканчивалось, все понимали: дела плохи. Путешествуя, сподобился собирать разные приготовления: каши, кулеши, похлебки. Пшеницу старался заранее вымачивать. Сало не все в котел закладывал, а половину вытапливал, затем добавлял зерно, обжаривал, наливал воду, и только в готовую горячую кашу добавлял затирухой другую половину сала.

Как-то возвращались затемно, мужики в телеге спят вповалку, я кобылой правлю, семечками ужинаю. И тут мысль поспела: а что, если пшеницу не вымачивать, а наоборот, прожарить перед варкой? Вон семечки жареные какие вкусные. И так на следующий обед приготовил кашу из вымоченной, но хорошо просушенной и прожаренной пшеницы, правда, сала больше положил, корешков сушеных добавил и в конце чесноком приправил. Попробовал – аж облизнулся. Мужики тогда весь котел выскребли. И потом жен своих попрекали, что не так вкусно готовят.

Жили дружно, весело – работа есть, хлеб добываем. Какого счастья еще мужику надо – только поржать. А сытые мужики на поржать всегда готовы. Был в артели весельчак и балагур Васька. На все, что ни случись, шутки-прибаутки выдумывал. Вот и про кашу мою придумал: «Заведет Мыколка себе дивчину и ну кормить ее кашей. Мыколка к ней жмется, а та от каши никак не оторвется, а он ее ка-а-ак прижмет, тут каша с ей и попрет». Ну и ржут все как кони.

Сидим раз на перекуре, а в ногах у Васьки белый пес прилег, на шапку его шерстью похож. Васька байку какую-то травил про подвиги свои, как очередная селянка его за ремонт курятника благодарила, пока мужик в отъезде. Хихикают артельщики, но вяло, для порядка. Посмеялись, встаем на работу. Васька не глядя хватает за шкуру пса, прилегшего в ногах, и на башку тянет – за шапку свою принял. Пес – визжать и кусаться, Васька – орать и материться. Вот тут уже ржанье так ржанье. Мужики по земле катаются – задыхаются. Аж бугор к стене привалился, в рукав побуревшее лицо прячет.

***

Так пролетело три года. К 14 годам я уже лучше многих с работой справлялся. Никто теперь и думать не мог, чтобы леща мне отвесить или что обидное сказать. А если что сложное надо сделать или человеку важному смастерить, то бугор если сам не брался, то мне поручал. Только запас досок, бревен и других материалов хранился у него дома в сарае. А запасные инструменты, кованые гвозди и скобы, горилка, съестные припасы и всякий хабар за всю артель были у меня на хранении, и я сам мог распоряжаться: бугор мне доверял, и я ни разу не подвел ни его, ни артель. А я никому не доверял и возил все это в телеге и везде держал при себе.

В 1936 году развернулись в Камышине стройки. И школу новую строят, и заводы и, конечно, на строительных мастеровых спрос вырос, особенно на плотников. Приехали и мы с артелью. Пока бугор за нарядами к прорабам, располагаемся у телеги.

Хоть Николаевская слобода всегда с Камышином соперничала, но все же в город приехали, потому оделись в новое, в чистое. Сапоги гуталином смазаны, шапки у кого лисьи, у кого собачьи, по-ухарски на затылок сдвинуты, руки в боки, оглядываемся, семечки лузгаем. Васька-балагур вокруг телеги по-хозяйски расхаживает, изнанку из новой овчины на улицу показывает.

А тут дивчина городская как лодочка мимо проплывает – грудь высокая, пояс, тонко перетянутый, плавно-волнующе переходит в качающиеся изгибы и бедра стройных ног под длинным подолом. Из-под пестрого платка темно-русая коса толщиной в руку в такт шагам по гибкой спинке перекатывается. На наше застывшее внимание – взгляд как вспышка фотографическая, а ноги дальше отмеряют от вдоха и до выдоха, когда уже взглядом не достать ее походку.

Васька, издав нечленораздельно-утробный звук, переходящий в скулеж, начинает движение-порыв в ее сторону, спотыкается, оборачивается к нам, хлопает по карманам, бросается к своему мешку в телеге и бросает взгляд вслед неотвратимо удаляющейся красавице, ошалело смотрит на нас и… замирает в странной стойке.

И тут артельщики тихо, но продолжительно и вразнобой, каждый по-своему, но одновременно: «Ну?», «И?», «Шо?», «Шо дальше то?», хаотично задвигались вокруг телеги и начали хихикать, охать, ахать, булькать и, хлопая Ваську по спине, угукать.

За этим застал нас бугор и, показывая на Ваську, стоявшего над телегой:

– Что это с ним?

– Бабы давно не было, на телегу запрыгивает, – пояснил дед Захар, и только что прохихикавшиеся артельщики зашлись в рыдающих судорогах.

А Васька с тоской смотрел вслед исчезнувшей мечте.

Бугор сообщил, что будем строить и отделывать школу, в основном за еду и крышу над головой, но будут выплачивать премиальные. Еще будем шабашить на других стройках.

Поселились в половине недостроенного барака, который тоже оказался нашим нарядом, его надо было достроить для других артелей и строителей, а потом рабочих завода. В бараке нам определялась отгороженная досками внахлест каморка с двумя нарами вдоль стен. Бугор выхлопотал буржуйку, а я разгрузил и разместил имущество под нарами, приспособил на двери большой амбарный замок и отправил деда Захара в слободу на телеге, груженной мешками с пшеном, картошкой и салом, выданными для артельного котла, для пропитания нашим семьям.

Пока с хозяйством разбирался, бригада уже трудилась, и, освободившись, я к ним присоединился. На подходе к школе посыпались шутки о Ваське, телеге, и «…от греха подальше». Ваську я нашел стелющим полы на втором этаже, когда он выставлял лаги – длинные брусья, на которые потом доска кладется. Я вытащил из кармана чекушку с водой и стал прикладывать по очереди к каждой лаге, чтобы по пузырю воздуха проверить горизонт. Оживившийся при виде чекушки взгляд Васьки от разочарования перешел в насмешливую надменность, когда я оценивающе закивал головой про идеально выставленные лаги. «Доску подавай», – скомандовал Васька, и я впрягся в работу.

Камышинское начальство требовало скорейшей сдачи школы, поэтому работали круглосуточно, посменно, спали по три-четыре часа, перерывы назывались перекуром с дремотой.

Чтобы веселей работалось, мы с Васькой придумали развлечение – он кидает гвоздь, я левой ловлю на лету, а правой одним ударом молотка вбиваю в доску. Затем меняемся, и так, кто больше гвоздей поймал и за один удар вогнал. Я так намастрячился, что, чуть уклонившись, плавно сопровождал гвоздь в полете, заканчивающемся ударом молотка. Потом это движение мне жизнь спасло, когда увернулся от доски, летящей в голову с третьего этажа в лестничном пролете. Если бы не тренировки, она б меня прибила. Потом мою ловкость и доску бригада долго вспоминала.

После основной смены, пока готовилась каша в котле, час-полтора барак доделывали.

Иногда отправлялись на другие стройки, где из-за неразберихи и недоговоренностей случались склоки и скандалы, которые гасились на уровне бригадирских авторитетов.

Но однажды под конец дня бугор, я и Васька пришли на шабашку сарая у строящегося хлебозавода и обнаружили, что там уже кипит работа. «Откель будете, люди добрые?» – крикнул бугор. И вдруг незнакомые ватажники, громко чокая и шокая, побросав работу, угрожающе двинулись на нас. Впереди, зачем-то поигрывая ножичком, двигаясь как на шарнирах, приблизился странный тип, показушно сверкая вставным зубом. «Ты ктой такой будешь, дядя, чтобы спрашивать?» – прохрипел тип и сплюнул бугру под ноги. Васька, несмотря на невыгодную численность, кинулся было вперед, выхватив из разноски малый топорик, но бугор остановил его властным жестом и важно, даже важнее и спокойнее, чем всегда, медленно, с долгими паузами между словами произнес:

– Плохо, что меня не знаешь. Я Хмурый. Жду всех на берегу утром.

– И кто ж там будет? – явно сникший бугор ватажников пытался сохранить форс.

– Все там будем, – ответил бугор и, повернувшись, пошел обратно.

А мы пошли за ним, опасаясь нападения со спины, но сзади стояло тягостное молчание, и мы тоже молча шли до самого барака.

У входа в барак бугор разослал нас с сообщениями о сходке к другим бригадирам. И когда я мчался к мастеровым с Быково, соседствующим с нашей Николаевской слободой, вспоминал рассказы о стародавних сходках поволжских артельщиков-ватажников, от мастеровых до бурлацких и каторжных, когда в одном месте собирались все ватаги, и бугры представляли на сход свои беды и предъявляли их виновным. И бывало, что такие встречи заканчивались побоищами.

Сообщив бугру быковских Наилю о сходке, я пересказал ему встречу с непонятными ватажниками. Постреляв восточными глазами, Наиль, крепко сбитый мужик, про которых говорят: что поставь, что положь, сказал: «Не знаю таких. Хмурому скажи, я с ним».

По возвращении в барак я застал всех в сборе в обсуждениях и предположениях. А когда уже спали, пришел камышинский бригадир, не бугор артельный, а бригадир заводских строителей Алексей, который, извиняясь, сообщил, что давешние ватажники с шабашки сарая обманом перебили у нас наряд, но теперь, услышав, что их будут судить на сходе, снялись и уехали в неизвестно куда. А еще он передал слова участкового, что если тот услышит о сходках и драках, то не поздоровится всем.

После его ухода бугор подозвал меня: «Назавтра на берег вывезешь всю горилку, что есть, а сейчас дуй к Наилю, пусть туда же барана подвезет», и сунул мне матерчатый сверток, в котором я почувствовал шуршанье денег.

С рассветом наша бригада, все восемь человек, уже ждала в условленном месте на берегу. Перед нами тачка, наполненная чекушками, поллитровками, четвертями с горилкой и нашими кружками.

Стали подходить другие артели и становились в большой общий круг, притоптывая, пробуя плотность мокрого песка каблуками. Бугры подходили к Хмурому, важно здоровались, сообщали что знают, что не знают о буйных чужаках и заявляли поддержку. Мы здоровались со знакомыми мастеровыми. У всех заткнутые за пояса топоры.

Подъехал Наиль на телеге, на которой стоял большой котел. Подошел, обнялся с нашим бугром, о чем-то пошептался и вернулся к своим хлопцам. Последним подошел Алексей с мешком и положил его Наилю на телегу.

– Хмурый, зачем звал? – громко спросил усатый бригадир в армейских сапогах, галифе, потертой кожанке и кубанской папахе.

– Товарищи! – вышел на середину бугор. – Я позвал вас, чтобы отметить наряды, которые помогут нам и нашим семьям прожить этот год. Поэтому прошу отведать, чем бог послал.

Наиль стал выкладывать из котла на чисто ошкуренные доски на чистой соломе куски вареной баранины и рядом большие чесночные головки, я стал выкладывать бутылки с горилкой, а Алексей выложил из мешка караваи хлеба, после чего набулькал себе в кружку горилки и закричал:

– Товарищи, мы, трудовой народ, безмерно благодарны товарищу Сталину, Всероссийской Коммунистической партии большевиков и Советской власти за оказанное доверие. Это доверие мы оправдаем ударным трудом. Да здравствует Коммунистическая партия большевиков, да здравствует товарищ Сталин! Ура, товарищи!

После этого опрокинул кружку, рыча оторвал кусок хлеба, схватил кусок баранины и, занюхивая, ляпнул им себе по морде.

Артельщики степенно подходили к телеге, отламывали краюху хлеба, брали чеснок с бараниной, но от горилки в основном отказывались: предстоял тяжелый день, предпочитая кружками зачерпнуть наваристый бараний бульон из котла. Разбились по группам, беседовали, рассказывали. Бугры обсуждали наряды и местное начальство.

Так, совершив еще по паре подходов к телеге с котлом, мастеровые подходили к нашему бригадиру, к Наилю или к кому-нибудь из нас, жали руки, благодарили и расходились по своим делам.

***

Прошел месяц изнуряющих дней и ночей, и однажды бугор пришел в приподнятом настроении, распахнул потрепанное, но крепкое кургузое пальто и вытащил сверток с банковскими билетами. Я, конечно, видел раньше деньги, но имел их у себя в первый раз. Бугор стал раздавать их по сто рублей каждому. Так у меня в первый раз появились свои деньги. А где хранить? Что с ними делать? Отдать родителям или гостинцев накупить сестре с братьями? Или себе купить одежду и обувь? А пока я, как бугор, достал из мешка новую, неношеную портянку, завернул в нее купюры и спрятал.

За время работы я сдружился с Васькой-балагуром. Подрастающему юноше было интересно слушать богатые подробностями рассказы о девушках, их характере, телосложении, скорее, особенностях тела, общении с ними, как влюбить в себя или обратить внимание, если сам влюбился.

Главное, чтобы с дивчиной подружиться, а потом и влюбить в себя, как считал Васька, надо быть богато и красиво одетым. Какой бы красавец ни был, девки смотрят на обувь, штаны и что сверху, потому что как они сами любят наряжаться, так и ты при ней как шмотка нарядная должен быть. Каждая представляет, как она с тобой перед подружками, парнями и знакомыми прохаживается и как все на нее, когда она такая под ручку с тобой, смотрят, оценивают, и что потом скажут.

Вариантов приодеться у нас с Васькой было немного. В магазинах на готовые одежды мы и не рассчитывали, что в Камышине, что в Николаевской слободе, цены такие, что там только начальство и деляги смогут наряжаться. Оставалось только искать удачу на базаре. И вот после того, как пришла еще одна премия и 50 рублей за шабашку накинули, я увидел на базаре костюм. О темных костюмах из ткани в косую линию я мог только мечтать. В магазинах такие самые дешевые стоили 600 рублей, а этот не сильно поношенный скромная женщина продавала за 150 рублей. Она рассказала, что сын подружки вырос, потом в армию забрали, а костюм почти новый, после 8-го класса в Сталинграде покупали. Васька стоял рядом, молчал, семечки лузгал. Потом говорит: «Бери, потом кое-что покажу». Я расплатился, долго ковыряясь с тряпкой вместо кошелька, после чего мы с Васькой пошли к его знакомой. Васькина знакомая работала в швейной мастерской и брала заказы на дом. За 10 рублей она согласилась ушить и укоротить брюки, подшить чуть обтрепанную подкладку на рукавах и еще сшить мне рубаху. Чуть позже за 20 рублей я договорился, что она сошьет двое штанов и две рубашки для моих братишек, сняв мерку с пойманных похожих по размеру дворовых ребятишек.

Так за сезон я оделся, считая башмаки, сшитые у сапожника за 50 рублей, одел обоих братьев, добыл матери и сестре отрезы на платье и еще 100 рублей привез родителям.