Читать книгу Королевы бандитов - - Страница 7

Дома Гита оставила сандалии у порога и омыла грязные ноги в крошечной душевой кабинке. Вёдра с водой почти опустели, но она решила, что наполнит их завтра. Состояние было необычно нервозное, так что некоторое время Гита мерила шагами единственную комнату, шлепая по полу мокрыми ступнями. Обычно здесь ей было уютно и спокойно – она давно поняла, что принадлежит к тем женщинам, которые не тяготятся одиночеством. Но сейчас Гита места себе не находила и всё бродила туда-обратно, от рабочего стола до кухонного закутка, где она оставила два пакета с тхаррой. На одном взялась было развязывать узел, но так и не стала открывать пакет.

За дверью черного хода во двор у Гиты была старая земляная печь, которой она до сих пор довольно часто пользовалась, поскольку коровьи лепешки, которыми ее можно было растапливать, стоили куда дешевле газа. В правом углу кухонного закутка, у стены, где любила отдыхать вездесущая ящерица – нагло устраивалась там, разинув крошечную пасть, и наблюдала за хозяйкой, Гита собиралась поставить холодильник. Она понемножку откладывала деньги на эту покупку, с тех пор как вступила в группу заемщиц. Как удобно будет готовить сразу на несколько дней вперед и хранить еду про запас! Нередко Гита так погружалась в работу, что забывала о времени, и когда вставала из-за стола, у нее голова начинала кружиться от голода, а готовить в столь поздний час было уже немыслимо, так что приходилось довольствоваться парой заскорузлых бисквитов, чтобы не грохнуться в обморок.

Кроме того, когда у нее будет холодильник, она сможет наконец покупать скоропортящиеся продукты, разные фруктовые соки и маринады в банках – с тем, что целая семья легко съест и выпьет за один день, одинокая женщина не справится. Хлеб у нее перестанет так быстро покрываться плесенью, молоко можно будет хранить дольше, независимо от времени года, и возможно, она даже начнет покупать куриные яйца. При этом Гита хорошо понимала, что наличие холодильника изменит не только уровень ее домашнего комфорта, но и отношение к ней со стороны жителей деревни. Как говорила ее мать, когда слон идет на базар, тысячи собак лают. Гита уже привыкла к презрению соседей, оно утратило остроту и новизну, теперь же ей предстояло пережить очередную волну внимания, вызванную завистью и злобой, а заодно шквал свежих пересудов. Она могла сколько угодно убеждать себя, что ей это безразлично, что она справится, но при мысли о гнусных насмешках со всех сторон у нее сосало под ложечкой.

Что ж… Ни насмешек, ни холодильника не будет, если она сейчас же не вернется к работе. Гита перешла из кухонного закутка к столу. Баночки с черными бусинами выстроились по периметру, как солдаты, ожидающие приказов. Порядок на столе ее очень успокаивал. Сейчас можно было бы включить музыку и набросать эскиз мангалсутры. Если дело не заладится и под настроение захочется чего-нибудь другого, она превратит мангалсутру в браслет. Это был новый тренд у современных невест – свадебный браслет лучше сочетался с джинсами, чем традиционное массивное ожерелье. И Гиту такая мода более чем устраивала – так у нее прибавлялось и работы, и, соответственно, заработка, поскольку ей заказывали мангалсутру для церемонии и браслет, чтобы новобрачная могла носить его после свадьбы.

Гита отперла ключом дверцу шкафа. На верхней полке хранились бордовая деревянная шкатулка и металлический ящичек-сейф с электронным замком, в котором она держала золотую проволоку и бусины для дорогих ожерелий. Замок она открывать не стала, взяла шкатулку. Подняла крышку, вдохнула слабый аромат шафрана. Фетровая обивка внутри потемнела от времени по краям, но оставалась мягкой. На фетре лежало ее собственное свадебное ожерелье, а под съемным дном – денежные накопления, все 19 012 рупий.

На второй год их с Рамешем семейной жизни умерли родители Гиты – сначала мать, через несколько месяцев отец. По милости судьбы, они успели увидеть дочь счастливой и не дождались крушения ее брака. Отец, наделенный множеством достоинств (чувство юмора, доброта, нежная привязанность к жене и дочке), не обладал одним – бережливостью. Эта тайна открылась лишь после его смерти, когда он уже не мог скрывать истинное состояние своих финансов. Дом, в котором выросла Гита, был давным-давно отдан под залог банку. Отец набирал новые кредиты, чтобы покрыть старые, взятые, опять же, на возмещение прежних долгов. Рамеш, изучивший его бумаги, покачал головой: «Черт ногу сломит, Гита. Натворил твой старик дел». И она, убитая горем, тогда не обратила особого внимания на столь бесцеремонную критику ее покойного отца. «Твоим родителям повезло, что моя семья считает приданое пережитком прошлого и не потребовала за тебя денег, но теперь нам придется продать твои свадебные украшения, ведь мы унаследовали долги по твоей линии», – заявил муж. Гита сочла это справедливым и понадеялась, что Рамеш сумеет все уладить без огласки. Но он раструбил про ошибки свекра на всю деревню, жаловался каждому встречному – мол, его, зятя, даже не удосужились поблагодарить за то, что он не взял за жену приданое. Девичья фамилия Гиты умерла вместе с отцом, но, наверное, так было к лучшему, поскольку Рамеш заявил ей, что та фамилия покрыта позором.

А потом Рамеш исчез, оставив ей еще кучу долгов, и только мангалсутра пережила многолетние попытки Гиты удержаться на плаву. Она не раз боролась с искушением продать ожерелье. Это украшение стоило не меньше 20 000 рупий, и она давно могла бы сразу купить холодильник, да еще бы и осталось. Но тогда получилось бы, что холодильник она приобрела за счет Рамеша, а этого Гита не хотела. Она ела свою соль, не чужую.

Гита полюбовалась свадебным ожерельем, которое выбрал для нее Рамеш, потрогала бусины, проверила надежные, качественные переплетения цепочек.

Возможно, в том, что она решила сохранить мангалсутру, было слишком много неуместного пафоса, и совсем уж неуместно было тратить время на мысли о пропавшем Рамеше, но с ним были связаны годы ее жизни, на протяжении которых она не знала никого другого. Поначалу одиночество пугало Гиту. Дружеское общение могло бы смягчить стресс. Но как и холодильник, дружба была для нее непозволительной роскошью, так что Гита научилась без этого обходиться.

Она обнаружила у себя способности к созданию украшений, а со временем сделала еще одно открытие: оказалось, что та Гита, какой она была до уроков, которые взялся ей преподавать Рамеш, еще жива. Пусть никто не интересовался ее существованием, но она никуда не исчезла. Гита вспомнила, что она любит пересоленную еду и не любит извиняться, что ей нравится слушать музыку и танцевать вместо зарядки по утрам, включая старенькое радио (однажды она, правда, наткнулась на увлекательный рассказ о косатках и после этого оставила настройки приемника на частоте «Гьян Вани»[38], чтобы почаще слушать передачи о природе). Печенье и томатные чипсы казались ей идеальным ужином, а отсутствие детей ее не печалило, потому что детей она никогда особенно не любила. Хотя не исключено, что в последнем случае она себя обманывала, выдавая невозможность получить желаемое за иллюзию осознанного выбора, то есть хаяла то, до чего, как в басне про лису и виноград, не могла дотянуться. Так или иначе, зелен был виноград или восхитительно спел, Гита предпочитала другие фрукты. Социальная среда, а не собственные склонности, внушила ей когда-то, что она хочет детей, а Рамеш, обвинявший жену в неспособности стать матерью, в конце концов избавил ее от давления стереотипов.

Гита положила мангалсутру обратно в шкатулку. Она была солидарна с Королевой бандитов, высказавшей неутешительное мнение о браке: «Ожерелье, которое жених надевает на шею невесте, ничем не лучше веревки, которой козу привязывают к дереву, лишая свободы».

Однажды Гита прочитала или услышала где-то такое определение свободы: это возможность человека самостоятельно распоряжаться тем, что ему дано. Собственной свободой она воспользовалась, чтобы начать свое дело. И пусть ей никогда не дорасти до уровня крупного бизнеса, фирма «Гита’с Дизайнз» появилась только благодаря ее таланту и умению планировать, что в глазах кредитного инспектора возводило ее в ранг entrepreneur[39].

Но всех французских слов в мире не хватило бы на то, чтобы опровергнуть непреложный факт: она успешна и самостоятельна ровно настолько, насколько ей позволяют быть таковой окружающие из числа представителей мужского пола. Как недавно продемонстрировал Самир, мужчине даже не нужно быть твоим мужем, чтобы испортить тебе жизнь. Со стороны микрокредиторов было весьма любезно повысить абла нари[40] до нари шакти[41]. Это было достижение, одновременно блистательное и бесполезное, потому что микрокредиторы уходят и приходят, а женщины остаются, и удел их вечен – терпеть. И как бы кто ни называл нари – «слабой» или «сильной», – она оставалась всего лишь женщиной.

Гита снова подошла к пакетам с тхаррой. За всю жизнь ее губ не коснулась ни одна капля алкоголя, но было любопытно, из-за чего весь сыр-бор. Рамеш променял ее на алкоголь. Ради алкоголя Самир был готов причинить ей вред.

Случайно услышанные угрозы Самира в ее адрес напомнили ей, как она уязвима. Поэтому, когда раздался стук в дверь, Гита подскочила на месте, выронив пакет с тхаррой – он шлепнулся на стол с тихим плеском.

Но за дверью она увидела не Самира и даже не Фарах – на земле у нижней ступеньки стоял Карем. То есть он поднялся на крыльцо, постучал и спустился обратно. Это был знак уважения к ее частному пространству, который Гита оценила, но виду не подала.

– Что нужно? – спросила она.

– Я… Мне надо съездить в Кохру завтра утром. За товаром.

– В смысле за бухлом?

Он вздохнул:

– Да. Хочешь поехать со мной?

– С чего бы?

– Ты сказала, что пойдешь до Кохры пешком, а я предлагаю тебе бесплатную поездку – договорился с приятелем, чтобы он меня подбросил на грузовике.

Гита подавила порыв сразу отшить его и обдумала предложение. Карем явно пытался как-то загладить свою вину перед ней – на это ей было наплевать, зато поездка на грузовике сильно сэкономит ей время и можно будет забежать в магазин бытовой техники, чтобы взглянуть на холодильники.

Она медлила с ответом, и улыбка на губах Карема постепенно становилась какой-то нервной и кривоватой.

– Будет весело, – добавил он.

– Весело?..

– Окей, Гитабен, это будет невесело. То есть не будет весело. Короче, это деловая поездка, ничего, кроме бизнеса. Поедешь, а? Выиграешь время и не придется топать по жаре. Даже адарш нари иногда нуждаются в отдыхе.

– Вряд ли меня можно назвать «идеальной женщиной».

Карем покосился в дверной проем – Гита приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы встать на пороге.

– Ты одна? – спросил он и тотчас спохватился – до него дошло, что эти слова, обращенные мужчиной к женщине, независимо от контекста и тона, всегда таят в себе угрозу. Поэтому Карем тотчас неуклюже отступил на шаг назад. – Нет-нет, я ничего такого не имел в виду… Просто хотел узнать – может, к тебе гости пришли, а я тебя тут отвлекаю. Ну, и это объяснило бы твою покупку самогона…

– Я же сказала, что купила для себя.

Карем уставился на нее с недоверием, и на секунду Гите показалось, что он начнет и дальше ее расспрашивать про гостей, но его нахмуренный лоб разгладился.

– Попробовать-то уже успела? – поинтересовался Карем.

– Нет.

– Ладно, потом расскажешь, как она тебе. Если что, тхарру лучше пить охлажденной, конечно. – Он сунул руки в карманы коричневых слаксов. – Поедем в восемь тридцать, поэтому не напивайся так уж.

– Не буду.

– Спокойной ночи, Гитабен.

– И тебе того же.

* * *

Утром Гита пришла к магазину Карема – он был ближе к шоссе, чем ее дом. Карем ее уже ждал. Вдвоем они зашагали по мощеной деревенской дороге, и Гита вдруг обнаружила, что молчание ее тяготит больше, чем спутника.

– Не боишься детей одних оставлять? – завела она разговор.

– Они в школе, – отозвался Карем. – Видит Аллах, эти бездельники ничему не учатся, зато за ними там бесплатно присматривают полдня.

– Сколько им сейчас?

– Одиннадцать, девять, шесть и пять… нет, погоди, семь и пять.

Гита могла бы сострить, но ее слишком уж поразило неожиданное открытие, что Карем определенно заботливый отец.

– Ого.

– Ну да, я в курсе – «планирование семьи», «нас двое – их двое» и все такое. Но мы с Саритой очень уж хотели дочку, и у нас получилось только с четвертого раза.

Гита постаралась подсчитать годы в уме.

– Кажется, твоя жена умерла в…

– Пять лет назад это было. Примерно в то время, когда Рамеш…

– Пропал.

– Ну да.

– Тяжело тебе, должно быть, справляться со всем в одиночку.

Карем пожал плечами:

– Да и вдвоем не легче. Брак есть брак.

Цветастый грузовик фирмы «Тата Моторз» обогнал их и остановился чуть впереди. На заляпанном грязью заднем бортике кузова читались буквы «HONK OK PLEASE»[42]. Плоский красный капот его был покрыт желтыми и синими узорами, на кабине и бортах теснились, налезая друг на друга, все цвета радуги. Машина казалась громоздкой, но веселенькой. Поздоровавшись с приятелем-водилой, Карем запрыгнул в кузов, заваленный соломенными брикетами, и сверху протянул руку Гите. Та, гордо отвергнув помощь, подобрала полы сари в кулак и сама взгромоздилась на солому, отстояв тем самым свою независимость, но слегка подрастеряв величие.

Привязанный ближе к кабине буйвол при виде их выразил вялое недовольство мычанием и снова уткнулся в жестяное ведро с травой. Пассажиры уселись друг напротив друга, прислонившись спинами к бортам. Карем уперся ладонями в широко расставленные колени; Гита села, закинув ногу на ногу и сверху пристроив джутовую сумку.

– У тебя там… – Карем коснулся пальцами своих волос.

– Что?

– Соломинка.

– А. – Она ощупала пучок и извлекла травинку.

Они поехали на юг, по деревенской окраине, где в тесных, плотно пристроенных одна к другой лачугах жили далиты. Крытые соломой и тростником халупы были такими низкими, что их полностью скрывали заросли вокруг поселения, лишь некоторые, более высокие, дома из глины и бетона были видны. И еще Гита узнала висельное дерево. «Висельным» его здесь никто не называл, но она в детстве слышала историю, произошедшую в этих краях, и с тех пор всегда о нем так думала.

Однажды ранним утром, задолго до рождения Гиты, две девочки двенадцати и тринадцати лет из низшей касты были найдены повешенными на их собственных дупаттах[43]. Трусы у обеих были спущены до лодыжек. С остывших пальцев капала роса. В деревню понаехали копы и предложили безграмотным родителям сестер подписать заявление о полицейском расследовании изнасилования и убийства. Вместо заявления стражи порядка по чьему-то наущению подсунули им ложное признание в том, что мать с отцом, дескать, уличили дочерей в распутстве и сами их повесили, чтобы сохранить фамильную честь. Сразу после этого их бросили в тюрьму – так, на рассвете, в мгновение ока была уничтожена целая семья.

Гита оторвала взгляд от висельного дерева. Реальный это был случай или же легенда, она не знала, но слышала, что далиты из их деревни совсем недавно обращались в панчаят с жалобами на то, что неизвестный мужчина в черной балаклаве нападает на девчонок по утрам, на рассвете, когда те ходят справлять нужду в поле, придушивает их и лапает. Местные жители выбрали в панчаят пятерых уважаемых людей для самоуправления на основе самых что ни на есть демократических принципов. Но с этой бедой деревенский совет никак помочь не мог, разве что посочувствовать семьям – правосудие отреагировало уклончиво, потому что опознать и поймать преступника не предвиделось возможным.

Зеленые, бурые, золотистые поля потянулись по обеим сторонам дороги. Однажды грузовик резко затормозил и долго стоял, дожидаясь, когда дорогу перейдет бесконечная вереница буйволов. Карем держался крепко и лишь покачнулся, когда машина встала как вкопанная, а Гита не успела вовремя за что-нибудь ухватиться и свалилась в сено. У Карема хватило великодушия притвориться, что он этого не заметил. Потом они сделали остановку у строительной площадки, рядом с которой громоздилась груда кирпичей – фургон еще разгружался, и местные девушки длинной вереницей носили от него на голове по одному-два кирпича, добавляя их к быстро растущей пирамиде. Вокруг паслись стада коров и коз, мирно щипали травку под присмотром пастухов в красных тюрбанах. Гита и забыла, сколько зелени в этих краях.

Минут через двадцать, хотя ей показалось, что времени прошло в два раза больше, они добрались до соседней деревни. Приятель Карема закинул в кузов несколько связок сахарного тростника, потеснив Карема, Гиту и невозмутимого буйвола. Мотор грузовика снова зарокотал; они продолжили путь. Карем вытянул из связки длинный стебель и предложил Гите, но та отказалась. Тогда он сам принялся жевать тростник, высасывая сладкий сок и сплевывая на дорогу жесткие волокна.

Гита невольно попробовала представить его пьяным. Каким он становится под воздействием спиртного – веселым, унылым, беспомощным, буйным, жестоким, любвеобильным? Последнее предположение ее внезапно испугало, и она отвернулась, щурясь на солнце, потому что не могла смотреть, как Карем пальцами снимает с языка тростниковую щепку. И щеки ее в этот момент запылали, конечно же, от жаркого солнца, а не от чего-нибудь там еще. Кожа у Гиты была слишком смуглая, поэтому румянец на ней не проявлялся – в отличие от Салони, которая легко краснела, и сейчас, наверное, впервые в истории Индии женщина возблагодарила судьбу за темный цвет лица.

Лишь когда они приехали в Кохру, Гита снова повернулась к Карему, чтобы договориться, где и через сколько часов они встретятся, чтобы отправиться обратно. Но у Карема были другие планы.

– Идем со мной, – позвал он.

– Что? Нет. У меня тут свои дела.

– Это ненадолго. Заглянем кое к кому, а потом пойдем по твоим делам.

– Если я пойду одна, управлюсь быстрее.

– А куда тебе торопиться? Водитель грузовика вернется за нами не раньше половины шестого.

Когда Гита снова открыла рот, чтобы возразить, Карем вздохнул:

– Гитабен, если хочешь идти за своими покупками одна – иди, пожалуйста, только позволь мне сначала кое-что тебе показать. После можешь делать что хочешь. – Он ущипнул себя за кожу на кадыке: – Слово даю.

Гита тоже вздохнула, сдавшись:

– Ладно. Пошли тогда, покончим с этим поскорее.

Они направились в жилой квартал, а не к ближнему базару, как ожидала Гита, и это ее слегка насторожило. В итоге Карем привел ее к большому двухэтажному особняку с террасой, обнесенной замысловатыми резными перилами. Возле низкой калитки, за которой начиналась обсаженная цветами дорожка к ярко-синей двойной двери дома, на улице играли дети. Гита услышала собачий лай, но самих собак нигде не было видно.

Когда они вошли за калитку, из дома показался мужчина лет сорока пяти и устремился к Карему с распростертыми объятиями. На террасе, обрамленной высоким пышным кустарником, стояли качели с проржавевшими креплениями, но хорошо отполированными железными цепями.

– Карембхай!

Мужчины обнялись, Гита остановилась поодаль. Поверх плеча Карема она видела бледную лысую макушку хозяина дома. Они с Каремом были примерно одного роста, но у незнакомца огромное пузо так натягивало коричневую тенниску, что ткань грозила лопнуть.

– Гитабен, – обернулся Карем, – познакомься с Бада-Бхаем[44].

Бада-Бхай сложил ладони в приветственном жесте, и Гита ответила тем же.

– Твоя старшая сестра? – осведомился он у Карема.

– Нет, подруга, – сказал Карем, а Гита тем временем мысленно пересчитала все свои морщинки и седые волоски. – Она в Кохре по своим делам.

– У нее тоже есть рецепт первоклассной тхарры? – весело поинтересовался Бада-Бхай, провожая гостей в дом.

Когда Гита снимала сандалии у порога, она заметила на гвозде рядом с дверным проемом лимон со связкой зеленого перца. Рамеш в свое время повесил такую же композицию у них над кроватью для защиты от бури назар – «дурного глаза», – хотя сглазил их брак именно он.

– Если ее тхарра так же хороша, как твоя, Карембхай, мне, возможно, придется сменить поставщика, – пошутил Бада-Бхай.

– Ну уж нет, – рассмеялся Карем, следуя за ним в гостиную, где стояли три дивана и телевизор.

Женщина в длиннополой одежде и домашних тапочках подала им на подносе стаканы с водой. Гита, выпив воду и поставив пустой стакан обратно на поднос, заметила у нее на руках племенные татуировки рабари[45] и постаралась перехватить взгляд женщины, чтобы завязать разговор. Ей хотелось сказать, что пастухи-рабари каждую зиму встают на постой в их деревне, и спросить, откуда она – из Раджастана или из Кача[46]? Но незнакомка неотрывно смотрела в пол, и Гите вдруг сделалось не по себе – она почувствовала, что здесь что-то не так. Да и в любом случае трудно было себе представить, чтобы человек из кочевого племени, тем более женщина, нанялся прислугой в городской дом.

Карем тоже взял стакан воды.

– Гитабен украшения делает, – пояснил он хозяину.

– О, как Сарита-бхабхи[47]?

У Гиты даже голова заболела от новой обиды, добавившейся к незаслуженному намеку на возраст. Сравнить ее украшения с поделками покойной Сариты было все равно что уподобить высокому искусству столярное ремесло. Но жена Карема умерла, а пузатого грубияна Гита видела впервые в жизни, так что возражать ему было бы пустой тратой времени и сил.

Карем покачал головой:

– Нет, она занимается дизайнерской бижутерией, для нее это не хобби, как для Сариты. У Гитабен своя фирма – «Гита’с Дизайнз». И кстати, я хотел показать ей твой магазин. Программа коллективного кредитования сейчас многим позволяет расширить бизнес, и Гитабен подумывает о выходе на рынок покрупнее, чем наш, деревенский.

Для Гитабен и «Гита’с Дизайнз» это стало весьма неожиданной новостью.

– Шабаш![48] Этак ваша деревня скоро станет экономическим центром покрупнее Кохры!

Вероятно, в устах Бада-Бхая это был комплимент, пусть и несколько снисходительный, но Гита почувствовала себя не столько польщенной, сколько предупрежденной о том, что лучше далеко не высовываться. Бада-Бхай между тем хлопнул в ладоши:

– Карембхай варит лучшую тхарру из тех, что я когда-либо пробовал. Не знаю уж, что он вытворяет с сахарным тростником, но у него получается отменный ром!

– О, – скромно взмахнул рукой Карем, – до рома моей тхарре далеко. – И пояснил Гите: – Несколько лет назад, после смерти Сариты, Бада-Бхай мне очень помог. У меня тогда не было ни сбережений, чтобы начать свое дело, ни связей. Но он появился и сказал, что на мою тхарру можно найти покупателей, и теперь она пользуется популярностью.

Бада-Бхай похлопал его по спине:

– Он говорит так, будто я взялся не тхарру его продавать, а втюхивать гобар[49] пастухам! Попробовал бы кто не продать самогон в этом штате – да его тут с руками отрывают! Кстати, раз уж такое дело, у тебя для меня что-нибудь есть?

– Да, – кивнул Карем и протянул Бада-Бхаю джутовую сумку.

Тот, заглянув внутрь, подозвал человека, тихо стоявшего в углу гостиной – до сих пор Гита его не замечала. Человек взял у Бада-Бхая сумку и отдал ему конверт, а затем вышел из комнаты.

– О, чуть не забыл, – спохватился Бада-Бхай, перед тем как вручить Карему оплату, достал из кармана монету в одну рупию и бросил ее в конверт: – На удачу.

Традиция добавлять одну рупию к каждому денежному подношению[50] всем была хорошо известна, но Гита никогда не видела, чтобы эту практику распространяли на деловые расчеты, а не только на подарки ко дням рождения и свадьбам.

– Пересчитай.

– Я тебе доверяю. – Карем сунул конверт в карман.

– В бизнесе всегда есть место для сомнений, – заметил Бада-Бхай.

– Зато в дружбе им делать нечего, – улыбнулся Карем.

Гита, которой все это время не давали покоя мысли о женщине-рабари и разбирало любопытство, спросила у хозяина разрешение воспользоваться туалетом. Путь туда лежал мимо открытого прохода на кухню, и, приближаясь к нему, Гита услышала отголоски ссоры.

– …категорически неприемлемо, Лакха, – категорически! – чтобы сын служанки обедал вместе с…

– Он сын не только служанки.

Гита ускорила шаг и успела увидеть, как хорошо одетая дама примерно ее лет дала пощечину женщине-рабари. Гита поспешила дальше, кипя от гнева из-за такого обращения со служанкой, и, отвлекшись на мысли о ней, сама не заметила, как оказалась на заднем крыльце. Взгляд уперся в ограждение из проволочной сетки, покосившейся и покрытой ржавчиной, вокруг клочка голой земли. Насколько чудесным и ухоженным был передний двор, настолько же неуютным и уродливым казался задний. Сортира с выгребной ямой там не было видно, поэтому Гита повернула обратно в дом. Только сейчас ей пришло в голову, что в городах, даже таких небольших, как Кохра, повсюду есть канализация и все удобства. Снова залаяли собаки – на этот раз так громко и близко, что она вздрогнула и обернулась.

К проволочной изгороди были привязаны четыре пса. Поводки были настолько коротки, что лапы пленников едва доставали до земли. Никто не позаботился отвести их в дальний угол двора, в тень, падавшую от деревьев, – оставили прямо на солнцепеке, при этом никакой посудины с водой поблизости Гита на пустынной площадке не увидела. Она уже собиралась вернуться в дом и напомнить Бада-Бхаю, что днем обещали повышение температуры до сорока одного градуса, но заметила, что самый маленький и молодой пес из четверки странным образом извивается, выгибая спину дугой и прогибая ее вниз, будто принимает йогические позы кошки и коровы – марджариасану и битиласану. Сначала Гита подумала, что он просто потягивается, но тут пес разинул пасть и издал характерный звук, более похожий на человеческий, чем на звериный – Гита поняла, что его сейчас вырвет, за секунду до того, как это случилось. Сородичи бедолаги шарахнулись в сторону, чтобы их не накрыло фонтаном, но увернуться не вышло, потому что все они были в одной связке.

Гита переступила порог дома и снова остановилась. Королева бандитов не побежала бы за помощью, она бы сама справилась. Гита в очередной раз развернулась и осторожно приблизилась к собакам – не хватало ей еще уколов от бешенства. И хотя животных она никогда не боялась, в отличие от той же Салони, но и особой симпатии к ним не питала и никогда не умилялась, видя в кино, как богатенькие люди в роскошных особняках сюсюкают со своими пушистыми питомцами, которых почему-то всегда зовут Таффи и кормят лучше, чем прислугу. Однако было очевидно, что этих четырех «питомцев» у изгороди недавно приволокли с улицы, и Гита сомневалась, что они не захотят напасть на нее и покусать. Дыхание у нее участилось от волнения, на солнцепеке кружилась голова. Она машинально зашептала на выдохе: «Кабадди, кабадди, кабадди», – и внимательно осмотрела привязь.

Все поводки были пристегнуты к изгороди одним простым карабином. Она нажала на пружинную защелку и отбежала к крыльцу, на случай, если собаки решат на нее наброситься, когда поймут, что свободны. «Кабадди, кабадди, кабадди… Ну должна же помочь эта чертова мантра! – Бормоча без остановки, Гита постаралась выдохнуть весь воздух из легких перед новым глубоким вдохом, чтобы выровнять сердцебиение. – Если Фарах узнает, что я переняла ее привычку, радостного визгу будет – не заткнешь…»

В голове наконец прояснилось, она обернулась посмотреть, что там с собаками. Веревки перестали давить им на шею, и лапы прочно встали на землю, но они так и стояли одной кучкой, не спеша воспользоваться свободой. И все смотрели на Гиту. Потом один пес сделал несколько шагов по направлению к тенистой стороне двора. Поводок волочился за ним. Следом устремилась вторая собака, затем третья. Больной пес завалился на бок – ребра, покрытые коричневой шерстью, ходили ходуном, хвост безвольно валялся в пыли, как грязный кусок веревки. Ему нужна была вода. И медицинская помощь не помешала бы.

Гита прошла вдоль изгороди до ворот. Замка́ на засове не было. Собаки внимательно наблюдали, как она дергает засов. Открыть удалось со второй попытки – створка качнулась. Гита задвинула засов обратно, вернулась в дом, и, уже забыв о том, что ей надо по-маленькому, направилась сразу в гостиную. Но там было пусто. Откуда-то доносились голоса – они привели ее к комнате, оборудованной под целую лабораторию. Гита помедлила на пороге, вытянув шею, чтобы осмотреться. На нескольких столах выстроились стеклянные и глиняные чаши, колбы, банки, змеевики. Между столами ходили незнакомые люди. Карем и Бада-Бхай стояли у стены напротив входа и наблюдали, как еще один человек наливает тхарру, принесенную Каремом, в глиняную емкость. Он налил совсем немного, остальное отставил в сторону.

– Зачем это нужно, Бада-Бхай? Я думал, тебе понравился мой рецепт как есть.

Бада-Бхай рассмеялся, но Карем был совершенно серьезен.

– Ну конечно, мне понравился твой рецепт! У него только один недостаток – он слишком хорош.

– Не понимаю…

– Нужно разбодяжить твою тхарру. На этом и строится хороший бизнес. В результате мы удвоим прибыль. – Бада-Бхай хлопнул Карема по плечу. – Поэтому я и плачу тебе так много.

– А это что? – Карем указал на прозрачную жидкость, которую работник этой лаборатории наливал в ту же глиняную емкость. – Другая тхарра?

Бада-Бхай промолчал.

– Этиловый спирт? – Снова не дождавшись ответа, Карем уже не спросил, а констатировал упавшим голосом: – Метанол.

– Это хороший бизнес. Не парься.

– Но вы же можете так кого-нибудь убить…

Бада-Бхай прищурился, улыбка под густыми усами сделалась натянутой:

– После всего, что я для тебя сделал, у тебя есть сомнения во мне? – Он пожал плечами. – Пока еще никто не умер. Мы протестировали продукт.

Тут Гита переступила порог, громко поинтересовавшись:

– На собаках?

Карем с недоумением обернулся, и она кивнула в сторону двери:

– Там на заднем дворе привязаны собаки.

Бада-Бхай досадливо вздохнул:

– И что? Собакам дали полакать самогона. Через пару дней будет ясно, годен ли он для продажи.

– Если выживут? – уточнила Гита.

Бутлегер пожал плечами:

– Большинство точно выживут.

Карем все это время стоял с видом человека, которому сказали, что его отец – евнух.

– Это… это жестоко, – наконец выговорил он.

– И что? Сам вызовешься в тестировщики? – Бада-Бхай доверительно ухмыльнулся Гите, словно призывая ее в союзницы, и сообщил: – Он вообще не пьет. Забавно, да?

Карем поморщился:

– Думаю, учитывая источник моих доходов, это вполне естественно.

– А вы пьете? – спросила Гита.

Бада-Бхай шмыгнул носом и разгладил коричневую тенниску на внушительном чреве.

– Позволяю себе иногда. Это ж не преступление. – Он замолчал и поправился: – По крайней мере не грех.

– Тогда, быть может, это вам следовало бы продегустировать яд, которым вы напоили тех несчастных собак? – Гита широко улыбнулась. – Раз уж вы себе столько всего позволяете иногда.

– Слушай, буди, – погрозил ей указательным пальцем Бада-Бхай, – укороти язык. Это всего лишь дворняги. Вот если бы я тхарру на детях тестировал, тогда да, у тебя были бы все основания объявить меня монстром.

Обижаться на то, что он назвал ее «буди» – «старуха», – времени не было.

– Ничего получше в свое оправдание вы не придумали? Может, я вас еще и похвалить должна за то, что вы не привязали к ограде детей и не напоили их ядом? Знаете, а прямо-таки странно, что на Нобелевскую премию столько раз выдвигали Ганди, а не вас!

– Эй, полегче! Я привел этих беспризорных и больных собак в дом, я их приютил, накормил, велел дать таблеток от глистов и кастрировать, то есть это… ну, что там делают с бродячими собаками?.. В общем, у них есть всё – еда, вода…

– И яд, – добавила Гита.

– Так, мне не нужны нотации от старой скучающей домохозяйки, которая мастрячит второсортные побрякушки. Карем, уйми ее наконец!

– Почему это второсортные? – вскинулась Гита. – Почему побрякушки?!

– Она не скучающая домохозяйка! – выпалил Карем.

Гита постаралась не обращать внимания на тот факт, что он не стал оспаривать эпитет «старая».

Бада-Бхай раздраженно засопел и, надвинувшись пузом на Карема, который машинально попятился, начал теснить их обоих к выходу из помещения.

– Это мой бизнес, и если ты, Карем, хочешь, чтобы я продолжал тебе платить, не суй свой нос куда не следует.

– Отпустите собак, – потребовала Гита.

– Нет.

– Отвяжите их немедленно, или я вызову полицию.

– Гитабен… – вмешался Карем, и она, решив, что он принял сторону Бада-Бхая, возмутилась до крайности:

– Что?!

Карем указал на кустарную лабораторию:

– Мы не можем вызвать полицию. Меня арестуют. И тебя, возможно, тоже.

– О…

– Слушай, что тебе мужчина говорит, – надменно кивнул Бада-Бхай. – У него-то, по крайней мере, есть мозги.

– Мы не будем звонить в полицию, – сказал ему Карем. – Но не задержимся здесь ни на секунду. Это была последняя партия тхарры, которую ты от меня получил.

Бада-Бхай пожал плечами:

– Да и ладно. Но не надейся, что сможешь продать свою тхарру кому-нибудь еще в Кохре. Я позабочусь о том, чтобы все узнали, какую отраву ты гонишь. Именно поэтому, как ни тяжело мне об этом говорить, я должен разорвать с тобой деловые отношения… – Он прижал ладонь к сердцу и картинно возвел глаза к потолку. – Совесть не позволяет мне подвергать риску жизнь своих клиентов, втюхивая им метиловый спирт. Но, к счастью для них, я найду новую, чистейшую тхарру.

– И разбодяжишь ее метиловым спиртом?

– Естественно. Но кому они поверят, по-твоему? Какой-то вшивой деревенщине из окрестностей Гхогхи[51], толкающей шмурдяк из сахарного тростника, или уважаемому бизнесмену? – Бада-Бхай заметил, как Карем сжал зубы, и покачал головой. – Ты сделал большую ошибку, Карем. Как ты теперь детишек своих прокормишь? Придется тебе объяснить им, когда они, голодные, будут просить есть, что их глупый на всю голову папочка променял их на свору бродячих псов.

– Он не глупый, – сказала Гита.

– Глупый, если думает, что другие бутлегеры работают иначе. Это бизнес, Карем. И ты со своей матерью Терезой о нем ничего не знаешь.

Гита поджала губы. Да сколько же ей лет, по мнению этого чутьи?!

– Нет, – отрезал Карем. – Бизнес требовал от меня поставлять тебе качественный продукт, а не травить людей за несколько рупий.

– За несколько рупий! – расхохотался Бада-Бхай. – Да как раз потому, что ты согласился на эти жалкие деньги, я и понял, что ты деревенщина. До тебя что, не дошло?

– Пойдем отсюда, Гитабен, – сказал Карем. – Нам пора.

– Сейчас, – кивнула она. – Только вот… – И подняла вытянутый мизинец – знак того, что ей надо в туалет по-маленькому.

– Опять? – воззрился на нее Карем.

– Ничего страшного, – внезапно осадил его Бада-Бхай. – У моей матушки та же проблема. Такое бывает с возрастом.

Гита скрипнула зубами.

– Подожду тебя на улице, – вздохнул Карем.

Бада-Бхай проводил ее к туалету, не отходя ни на шаг. В коридоре Гита снова увидела женщину, которая недавно ударила Лакху по лицу.

– Чинту! – бросилась женщина к Бада-Бхаю. – Я больше не могу ее терпеть! Не могу и не буду!

– Будешь как миленькая, – пренебрежительно отрезал он. – Сама знаешь, почему. Потом поговорим, я занят.

Около двери туалета Гита, взявшись за ручку, обернулась и чуть не наткнулась на выпирающий живот Бада-Бхая.

– Вы что, и в сортир со мной пойдете? – сердито спросила она.

На лице хозяина отразился неподдельный ужас, что было вдвойне оскорбительно.

– Разумеется, нет!

– Тогда, может, отойдете подальше?

Он не двинулся с места.

– И что, по-вашему, я здесь сумею натворить без присмотра? – Гита указала пальцем на себя – мол, взгляните на старуху в доспехах из сари и с оружием в виде джутовой сумки.

Он поколебался, но потом, похоже, согласился с ее безмолвной оценкой самой себя.

– Господин! – позвал его из дальнего конца коридора маленький мальчик.

Бада-Бхай тотчас устремился к нему и наклонился, ласково положив руки на плечи ребенку.

– Называй меня «папа», – поправил он, увлекая малыша за собой на кухню.

Дверь туалета Гита так и не открыла – поспешила на задний двор, к воротам. Отодвинула засов, распахнула створку и шепнула собакам:

– Бегите! Живо! Брысь!

Три из них послушались и шмыгнули за ворота. Четвертый, молодой пес, а может, и щенок, пошатываясь, описал неровный круг.

– Сюда, – шепнула она ему. – Иди на мой голос.

Он двинулся было к ней по многообещающей дуге, но, продолжив путь, ткнулся носом в проволочную изгородь и опрокинулся на бок.

– Да чтоб тебя… – У Гиты не было времени с ним возиться. Даже если она вынесет его за ворота, далеко он не уйдет – подручные Бада-Бхая быстро его найдут. Она потрепала пса по шее, дала ему понюхать свою руку, и он ткнулся черным носом ей в ладонь. Затем Гита подхватила тощую коричневую тушку на руки. У пса было длинное тельце и короткие толстые лапы. На макушке торчком стояли большие остроконечные лисьи уши с розовой кожицей внутри; по сравнению с изящной тонкой мордой они казались огромными. Шерсть у него была грязная, хвост болтался, как замызганная толстая веревка. Под ладонями Гита чувствовала теплую кожу, туго обтянувшую ребра. Когда она устраивала его в своей пустой джутовой сумке, он заскулил, высунув язык, но сопротивления не оказал – сразу сдался, обреченно сжавшись в комочек, отчего Гиту вдруг накрыло волной сострадания и гнева.

Вернувшись в дом, она осторожно заглянула в коридор и быстро заперлась в туалете. «Кабадди, кабадди, кабадди…» Бешеное сердцебиение едва успело уняться, когда в дверь постучал Бада-Бхай.

– Бен! – позвал он. – Эй, бен! Что так долго? Ты там в обморок не упала?

Гита уставилась на себя в зеркало над розовой раковиной. Да неужели она и правда выглядит настолько старой и немощной, что надо следить, как бы с ней чего не случилось? Ну, допустим, есть у нее по паре морщинок в уголках глаз – такие появляются у всех, кто много смеялся в молодости. Да, ей хорошо за тридцать, и в волосах уже появились седые нити, но их почти не видно, волосы кажутся черными как смоль. И уж по крайней мере, злорадно подумала Гита, они у нее есть, в отличие от некоторых.

Дома у нее было только одно зеркало, старенькое и щербатое, и она туда редко заглядывала – не находила поводов заботиться о своей внешности. Она больше не носила ни бинди, ни украшения и без зеркала знала, как выглядит на ней одежда – практично. Она и волосы собрать в пучок могла на ощупь: расчесываешь, скручиваешь, завязываешь, закрепляешь. Раз-два, и готово. Теперь, внимательно рассмотрев свое отражение, Гита пришла к выводу, что выглядит она не очень. Но кому есть дело до ее внешнего вида? Можно, конечно, привести себя в порядок, повыдергать волосы надо лбом и на висках с усердием школьниц на карикатурах. Но зачем? Прихорашиваться – значит, желать, чтобы на нее все смотрели, а ведь гораздо безопаснее оставаться невидимкой. «И все же… Интересно, сколько мне лет, по мнению Карема?»

С этой мыслью, вызвавшей непрошеное любопытство, Гита спустила воду и открыла дверь туалета, надеясь, что Бада-Бхай не заметит, что ее предположительно пустая сумка несколько округлилась.

– Ну наконец-то! – проворчал он. – Теперь-то ты соизволишь освободить меня от своего присутствия?

Пес, чье тепло Гита хорошо ощущала сквозь ткань где-то в районе талии, заскулил – совсем негромко, но в этой части дома царила полная тишина.

– Это что за звук? – удивился Бада-Бхай.

Гита приложила руку к животу:

– Несварение, – пояснила она. – Такое бывает с возрастом.