Читать книгу Летние истории - - Страница 6

Когда мы вернулись домой, Макико уже снова смеялась и щебетала как ни в чем не бывало. Чтобы поддержать ее, я тоже старалась отвечать весело и улыбаться как можно шире. Исподтишка я наблюдала за Мидорико. Та сидела на полу возле своего рюкзака, подтянув коленки к груди, и быстро-быстро строчила что-то в большом блокноте.

– Давненько мы с тобой не пили вместе, Нацуко!

С этими словами моя сестра достала из холодильника несколько банок пива, которые мы купили в мини-маркете на обратном пути, и теперь расставляла их на столике.

– Ну, сегодня все наверстаем! – откликнулась я, высыпая из упаковок на тарелки закуску – микс из рисовых крекеров с арахисом и кусочки вяленого мяса.

Ополоснув бокалы, из которых днем мы пили чай, я уже собиралась наполнить их пивом, как вдруг раздалось непривычное «динь-дон».

Мы с Макико переглянулись.

– Это к нам?

– Не знаю, – пожала плечами я. – Но звонок я точно слышала.

– Да, я тоже.

Тут позвонили снова. Да, это определенно в дверь. Я взглянула на часы. Самое начало девятого. Но ко мне и днем-то никто не ходит. Я была дома и ничем предосудительным не занималась, но все равно инстинктивно напряглась. Стараясь не дышать, я на цыпочках прокралась через кухню к входной двери и заглянула в глазок. За дверью стояла женщина, но большего через линзу, подернутую мутной плесенью, я разглядеть не могла. Мне очень хотелось сделать вид, что никого нет дома, но это не имело смысла: сквозь тонкую дверь нежданная гостья наверняка уже услышала и звуки телевизора, и наши голоса. Так что оставалось только смириться и тихонько спросить: «Кто там?»

– Вы извините, что я так поздно…

Чуть приоткрыв дверь, я смогла разглядеть женщину получше. Прическа скорее мужская – открытый лоб, коротко стриженные волосы, все в мелких, слегка растрепавшихся завитках. Лет пятидесяти – шестидесяти. Брови, нарисованные коричневым карандашом, на несколько сантиметров выше, чем следовало бы. На ногах – пляжные сандалии и спортивные штаны, вытянутые на коленках и заметно выцветшие. Зато футболка – белоснежная и явно новенькая. С нее мне подмигивал и посылал сердечки огромный Снупи. Надпись на английском в облачке гласила: «Да, я не идеал, но с тобой обязательно им стану!». Я уже собралась спросить женщину, что ей нужно, но она меня опередила:

– Извините, конечно, что беспокою вас в такое время, но я по поводу арендной платы.

– Ой… – вздрогнула я. Потом оглянулась и, пролепетав: «Извините, сейчас…» – протиснулась на лестницу, неловко прикрыв за собой дверь.

– Все-все, я слушаю.

– У вас что, гости? – заинтересованно прищурилась женщина.

– Да это так, родственники приехали ненадолго…

– Ну вы уж простите, что я вас отвлекла. Я звонила, но вы же к телефону не подходите.

– Это вы меня простите, так вышло, я была занята… – извинялась я, попутно припоминая, что за последние дни мне и правда несколько раз звонили с неизвестного номера.

– Так вот, если вы не заплатите и в этом месяце, то получится уже три месяца неоплаты.

– Да, я понимаю…

– Буду очень признательна, если вы сейчас заплатите хотя бы за один месяц.

– Если честно, сейчас это не совсем возможно, то есть совершенно невозможно… Но в конце месяца я все переведу, обещаю! – затараторила я. – Простите, а вы владельцу приходитесь…

– Да-да, именно!

Наш домовладелец живет в самой правой квартире на первом этаже. Человек спокойный и немногословный. За все десять лет, что я тут прожила, мы с ним ни разу толком не поговорили: перекинемся иногда парой слов, и все. Несколько раз я задерживала арендную плату, но он, казалось, вообще не обращал на это внимания, и я могла только молиться, чтобы так продолжалось и дальше. Лет ему было под семьдесят. Держался он до того прямо, что я даже подозревала, не носит ли он корсет. Когда он ехал на велосипеде, это впечатляло. Но я ни разу не видела, чтобы в его квартиру кто-то входил или выходил, и почему-то решила, что он холостяк.

– До сих пор мы старались как-то, ну знаете, войти в ваше положение. – Женщина откашлялась. – Но сейчас у нас и у самих не лучшие времена. Так что очень просим не опаздывать с оплатой.

– Простите, пожалуйста.

– Значит, вы мне обещаете, что в конце месяца точно с нами расплатитесь, да?

– Да, конечно.

– Ну, смотрите. Если что, вы мне лично обещали!

Я поклонилась ей и, лишь когда звук шагов по железной лестнице растворился в воздухе, вернулась в квартиру.

– Садись, я тебе налью… Все в порядке? – беззаботным тоном спросила Макико, но в ее глазах читался другой, главный вопрос: «Кто это был?»

– От домовладельца приходили.

– О! – улыбнулась Макико, наливая мне пиво. – Насчет денег, да?

– Точно, – подтвердила я, изобразив ухмылку. – Ну что, за нас!

Мы чокнулись, и я сделала глоток.

– За сколько ты уже задолжала?

– Хм… Месяца за два.

– Они что, сразу начинают деньги выколачивать? – Макико одним глотком выпила чуть ли не полбокала и потянулась за новой банкой пива.

– Да нет, со мной такое вообще-то впервые. Я иногда опаздывала, но никто не заявлялся ко мне домой требовать денег. Раньше я имела дело только с домовладельцем, он спокойный, уравновешенный человек. А тут вдруг эта тетушка… Хотелось бы знать, кто она ему.

– Тетушка, говоришь?

– Ну да. С завивкой, как у якудза, и брови нарисованы посередине лба.

– Может, его бывшая, и теперь они снова сошлись? – предположила Макико. – У одного нашего клиента так было. Ему лет шестьдесят. У них с женой один ребенок, сын. И вот, когда сын пошел в школу, мамаша, жена этого клиента, ушла к другому. Двадцать лет прожили порознь. Вроде как общались иногда, но больше не съезжались, оба жили, как им хочется. А теперь сын вырос, а жена, видимо, постарела и осталась одна, без хахалей. Сам он, клиент, живет с родителями, у которых уже всякие старческие закидоны начинаются. Вот и решили, что жена вернется и будет жить со всей этой семейкой. Двадцать лет не виделись, а тут!

– С ума сойти…

– Ну, главное, у него есть дом, платить за аренду не надо. Пенсия у родителей небольшая, но какие-то денежки капают. И работа у него вроде стабильная – водопроводчик. А жене было некуда деваться, вот она, думаю, и начала его обрабатывать – несчастные глаза, все вот это, типа, хочет вернуться. А он ей поставил условие: «Согласна все делать по дому и ухаживать за моими родителями, пока они живы, тогда возвращайся». А ухаживать за ними – это будь здоров: и лужи вытирать, и следить, чтобы ничего не натворили.

– Молодец дядька, все рассчитал!

– Да уж, это точно, – цокнула языком Макико. – Они с сыном, конечно, хорошо устроились. Получили на халяву бесплатную домработницу и сиделку в одном флаконе.

– Но у ребенка-то, наверное, неоднозначные чувства. Для него это мама, которая бросила его в детстве. Разве такое забудешь? А она, получается, так нигде и не работала?

– Да наверняка. Были бы у нее хоть какие-то свои деньги – думаешь, она вернулась бы?

– Хм… А если она вдруг заболеет и больше не сможет ничего делать по дому… Это ведь с каждым может случиться.

– Может, конечно.

– И что тогда они будут делать? Не выгонять же ее.

– Спорим, они о таком варианте даже не задумывались? Свято верят, что женщины остаются бодрыми и здоровыми до самой смерти. И еще что женщины прямо-таки созданы для грязной работы. А кстати, – Макико отхлебнула еще пива, – сколько ты платишь за эту квартиру?

– Сорок три тысячи иен в месяц. С учетом коммуналки.

– Эх, и это ведь ты еще одна живешь… хотя в принципе понятно, это же Токио.

– Ну да, если выбирать квартиру плюс-минус в десяти минутах пешком от станции, то цены везде примерно такие. Хотя, конечно, я была бы счастлива платить меньше.

– Мы за нашу квартиру в Осаке платим всего пятьдесят тысяч… – Макико недовольно втянула носом воздух. – В последнее время кое-как получается платить вовремя, но все равно мы еле сводим концы с концами. На будущий год Мидорико пойдет в среднюю школу, это новые расходы…

Я взглянула на Мидорико. Она сидела в углу все в той же позе, с блокнотом на коленях, только под спину себе подложила кресло-мешок. Я взяла с тарелки несколько кусочков вяленого мяса и показала ей: «Будешь?» После недолгих колебаний девочка помотала головой. Телевизор я решила не включать, а вместо этого сунула в проигрыватель диск, который лежал на самом верху стопки, – с саундтреками к фильму «Кафе “Багдад”», – и нажала на кнопку. Дождавшись, пока после коротенького вступления из динамиков польется тягучий голос Джеветты Стил, я отрегулировала громкость и вернулась к столику.

– Хотя, если так подумать, бывали времена и похуже… Например, когда мне пришлось пойти работать в ресторан якинику, – сказала Макико, закидывая в рот горсть маленьких рисовых крекеров. – Помнишь? За несколько лет до смерти мамы. Вот тогда у нас денег вообще не было.

– Ага, еще эти красные наклейки…

– Что за наклейки?

– Ну, что это типа арестованное имущество. Пришли мужчины в костюмах, осмотрели квартиру и на все более-менее ценные вещи налепили такие наклейки. На кондиционер, на холодильник…

– Я и не знала… – удивленно проговорила Макико.

– Ты же днем была в школе, а по вечерам – в ресторане. Мамы и бабушки, кстати, тоже не было дома, когда они к нам заявились.

– Они днем пришли?

– Угу. Я была одна.

– Да уж, детство у нас было то еще, но надо отдать маме должное… – В голосе Макико послышались пафосные нотки. – Тянуть семью одной тяжело. Она делала для нас все что могла…

«Потому и умерла раньше времени», – хотела вставить я, но прикусила язык.

Сегодня на перемене мы обсуждали, кто кем хочет стать, когда вырастет. Похоже, никто еще четко не определился. У меня пока тоже даже вариантов нет. Поэтому разговор получился не сильно содержательный. Ну, типа: «Юри, Юри, ты такая хорошенькая, тебе надо быть певицей или моделью!» – а она: «Ой, да ладно…»

По пути домой я спросила у Дзюн, кем она собирается работать в будущем. Она ответила: «Буду настоятельницей храма». Ее отец и дед – буддийские священники. Я часто вижу, как они рассекают на велосипедах в развевающихся накидках – так классно! Как-то раз я спросила у Дзюн, что делают буддийские священники, и она сказала, в основном читают сутры на похоронах и поминках. Ни на похоронах, ни на поминках я еще ни разу не была. А сегодня спрашиваю, что нужно сделать, чтобы стать священником. Дзюн говорит, надо после старшей школы пройти специальный курс, типа выездного тренинга. «Что, и женщин принимают?» – спросила я. Говорит, да.

Дзюн говорит, в буддизме много разных течений и вообще все сложно, но началось с того, что Гаутама достиг просветления и у него появились ученики, потом у них появились свои ученики, и пошло-поехало. Что такое просветление, она тоже объяснила. Я поняла это примерно так… когда доходишь до какой-то суперкрутой ступени обучения, вдруг как будто что-то щелкает в голове и все вокруг становится неважно, даже мысли о том, что всё – это ничто, а ничто – это всё, пропадают, и ты осознаешь: весь мир – это ты, а тебя на самом деле нет. Еще вроде как можно самому стать буддой. Если честно, я не очень понимаю, чем это отличается от просветления, но, в общем, это главная цель буддизма. И когда на похоронах священники читают сутры, это тоже для того, чтобы покойный после смерти мог благополучно превратиться в будду.

Но больше всего меня поразило, что женщина, оказывается, не может стать буддой даже после смерти. Если коротко, причина в том, что женщина считается грязным существом. Дзюн говорит, древние мудрецы написали кучу длиннющих трактатов о том, почему это так. В итоге получается вот что – если ты женщина и хочешь стать буддой, то для начала надо родиться мужчиной. Ну, в следующей жизни. Это даже звучит дико, разве нет?.. Я просто ушам своим не поверила. Спросила у Дзюн: «Ну и как ты себе это представляешь?» Выяснилось, что довольно смутно. Я сказала, что не понимаю, как она может верить в такую чушь, и после этого разговор уже как-то не клеился.

Мидорико

Не вставая с мягкого кресла-мешка, Мидорико повернулась к шкафу и принялась разглядывать корешки книг.

Нижние полки у меня набиты старыми книжками, которые я уже вряд ли когда-то буду перечитывать. Буквы на корешках выцвели от солнца, но разобрать еще можно: Герман Гессе, Радиге, Кюсаку Юмэно… «Повелитель мух», «Гордость и предубеждение», Достоевский: «Игрок», «Записки из подполья», «Братья Карамазовы». Чехов, Камю, Стейнбек. «Одиссея» и «Землетрясение в Чили». Каждая – бесспорный шедевр, но, стоя рядом, с горечью поняла я, они выглядят заурядной, даже, можно сказать, жалкой попыткой непременно собрать в доме весь общепризнанный литературный канон, выдающей во мне полного профана. В то же время, разглядывая поблекшие корешки, я смутно припоминала волнение, с каким читала эти книги впервые: каждая была для меня новым захватывающим приключением. Я как будто снова сидела на лестнице с томиком в руках, ощущая холод бетонных ступенек и чувствуя, как начинают затекать ноги. И от этого странным образом отчаянно захотелось перечитать все снова…

Эти книги я привезла из Осаки. Большую их часть я покупала в букинистических лавках. Но «Свет в августе» Фолкнера, «Волшебная гора» и «Будденброки» Манна появились в моей библиотеке благодаря одному парню, который иногда захаживал к нам в бар. Это случилось, когда мамы и бабушки Коми с нами уже не было, а я только-только пошла в старшую школу. Сейчас я вряд ли вспомню, как выглядел тот парень или как его звали. Однажды он поднялся к нам в бар, привлеченный мигающей рекламой у входа.

Он не стал ни петь караоке, ни устраиваться на диване в обществе хостес, а сразу направился к барной стойке, заказал виски «Уайт Хорс» с содовой и льдом по акции «Пей сколько хочешь за 3000 иен» и сидел, молча потягивая его из бокала. В какой-то момент он заметил меня, примостившуюся с книжкой в уголке кухни, и негромко спросил, что я читаю. Тогда я еще даже не задумывалась о том, люблю ли я читать, но, отправляясь в бар, всегда брала с собой какую-нибудь книжку из школьной библиотеки и, улучив свободную минутку между обслуживанием клиентов и мытьем посуды, принималась за чтение.

В баре мы всем говорили, что мне уже исполнилось восемнадцать. И о том, что я живу без родителей, только с двадцатипятилетней сестрой, хозяйка тоже велела помалкивать – по крайней мере, с теми клиентами, которых мы еще не очень хорошо знаем. «Люди бывают всякие…» – туманно сказала она и попросила меня договориться с Макико, которая тоже иногда подрабатывала в этом баре, чтобы наши версии совпадали. Кто бы меня ни спросил, я без запинки отвечала, что родилась в 1976 году, то есть на два года раньше, чем на самом деле, что моя мама несколько лет назад умерла от рака груди (это была правда), а папа работает водителем такси.

Как раз в тот период мне все время хотелось пи́сать, и я бегала в туалет снова и снова. Врачи говорили, что все в порядке, но ощущение, что мочевой пузырь никак не может полностью опорожниться, появившееся непонятно когда и непонятно откуда, мучило меня еще несколько лет. Помню, Макико тогда устроилась на работу в ресторан и работала с утра до вечера, и у нее тоже появились свои странности – она постоянно грызла лед. Говорила, что не может остановиться, даже когда замерзает или устает.

Я могла просидеть в туалете целый час, выдавить из себя все до капли, но стоило оттуда выйти, как я снова чувствовала позыв. Это изматывало, не позволяя сосредоточиться, в итоге я сдавалась и возвращалась в туалет. Через несколько минут из меня выходила тоненькая струйка, но ощущение после этого было омерзительное, как будто на меня надели мокрый подгузник, пропитанный всей яростью, бессилием и тревогой Осаки. В какой-то момент я стала брать с собой в туалет книги, ну и вообще стала больше читать. Это иногда помогало отвлечься от мучительных симптомов.

О книгах со мной не заговаривали ни посетители, ни хостес, поэтому, когда тот парень спросил, что я читаю, от неожиданности я тут же спрятала книжку. Он был щуплый, с нездоровым цветом лица. Когда хостес кокетливо зазывали его: «У нас тут так уютно, идите к нам!» – он смущался и как-то испуганно смеялся в ответ. Со мной он тоже почти не разговаривал. Уж не знаю, нравилось ему такое времяпрепровождение или нет, но, как бы то ни было, он приходил в бар снова и снова. Садился на свое излюбленное место, тихонько потягивал свой виски и где-то через час уходил.

Однажды я спросила, кем он работает. Вместо ответа он хриплым, ломающимся голосом поведал, что несколько лет назад был разнорабочим на острове Хатэрума, на самом юге Окинавы. «Фонарей на острове мало, и после наступления темноты там ничего не видно – ни неба, ни моря, ни земли, ни людей. Остаются только звуки, – тихо, задумчиво начал он. – В определенные дни на остров приплывали корабли и доставляли все необходимое. Едва в темноте на горизонте появлялись корабельные огни, мужчины с криками бросались в воду, поднимая фонтаны брызг». – «И вы… тоже бросались в воду вместе с ними?» – спросила я. Наверное, тогда я назвала его по имени, которого сейчас не помню. «Нет, – ответил он, – я в такие моменты не мог сдвинуться с места. Меня пугало море». Он рассказал, что прожил на этом острове некоторое время, но отношения с другими рабочими как-то не ладились, его стали избегать, и в конце концов ему пришлось уехать.

В следующий раз он пришел к нам с тряпочной сумкой, полной книг, – настолько хрупкий, что казалось, звуки караоке вот-вот собьют его с ног. Набитая битком новенькая белоснежная сумка выглядела так, будто в ней находится деревянный ящичек с прахом дорогого покойника. Все тем же тихим, еле слышным голосом он проговорил: «Возьми себе, если хочешь», оставил книжки и ушел. В некоторых книгах остались подчеркивания, кое-где попадались заметки мелким убористым почерком. Их автор как будто едва водил карандашом – чтобы прочитать, приходилось напрягать глаза. Шум волн. Темная-темная ночь… Я представляла, как он сидел там, на острове, и наклонялся еще ближе к книге, чтобы подчеркнуть предложение, которое особенно запало ему в душу.

Все равно я страшно радовалась, что мне как по волшебству досталось столько книг. В порыве благодарности я купила парню кружку, чтобы вручить ему, когда он снова наведается к нам. Но он больше не появлялся, и кружка так и стояла нераспакованная в одном из шкафчиков нашего бара. Интересно, что с ней сейчас?..

– Смотри, как страницы пожелтели. Это старые книги. Новые вон там, наверху. Ой, сколько пылищи…

Я подсела к Мидорико, продолжающей внимательно разглядывать корешки книг, взяла с полки «Стену» Сартра и перелистала. Вроде бы в ней был рассказ, сюжет которого я уже забыла, но в памяти осталась сцена: обессилевшие мужчины стоят в ряд на пустыре, а напротив них – расстрельная команда. А может, в рассказе и не было такого эпизода. Если я что и помнила оттуда наверняка, так это последнюю реплику одного из героев: «Я хохотал так неудержимо, что из глаз хлынули слезы»[4]. Полистав книгу, которую не открывала уже как минимум лет десять, я удостоверилась, что эти слова действительно там есть – вот они, все там же, на самом краешке страницы, завершающей рассказ. Некоторое время я рассматривала запомнившуюся фразу, а потом поставила книгу на место и, вспомнив, что Мидорико любит читать, предложила: «Если что-то понравится, забирай, не стесняйся. Потом дома почитаешь». Не отлипая от кресла-мешка, девочка уперлась ногами в пол, ловко развернулась и принялась рассматривать книги в другой секции шкафа.

– А еще Нацу у нас настоящий писатель, представляешь! – сообщила Макико дочери, сдавливая бока опустевшей пивной банки.

Мидорико тут же оглянулась на меня, распахнув глаза, в которых блестел неподдельный интерес.

– Нет-нет, никакой я не писатель! – Я поспешно замотала головой, мысленно ругая Макико: ну зачем было об этом упоминать…

– Эй, не отпирайся, ты же пишешь книжку!

– Пишу, но все никак не допишу… то есть, как бы так сказать… не получается у меня.

– Да ладно тебе, я же знаю, как ты стараешься! – надула губы Макико, а потом снова повернулась к дочери и гордо заявила: – Нацу просто гений!

– Какой из меня гений… – Меня уже начинал раздражать этот разговор. – Ничего особенного я не делаю. Кое-что пытаюсь писать, конечно, но это пока так… хобби.

– Ну, не знаю, не знаю… – недоверчиво произнесла Макико, наклонив голову набок и слегка усмехнувшись.

Она, конечно, не хотела меня задеть. Мне стало стыдно за то, что я так резко отреагировала, а еще неприятно и даже больно от собственных слов про хобби.

Является ли то, чем я занимаюсь, писательством, вопрос открытый. Но все равно, когда я пишу, в уголке сознания всегда маячит мысль: я – писатель. Для меня все серьезно. Конечно, со стороны это может выглядеть бессмысленной тратой времени. И кто знает – может быть, в конечном счете оно и правда не принесет миру никакой пользы. Но мне все-таки не стоило называть словом «хобби» то, чем я занимаюсь всерьез. Я совершила непоправимую ошибку.

Писать – радость. Хотя нет, не так. Это нечто гораздо большее, дело всей моей жизни – по крайней мере, я так чувствую. Я действительно верю, что это – то единственное, ради чего я появилась на свет. И даже если окажется, что таланта у меня нет, даже если то, что я пишу, будет никому не нужно, я не могу просто взять и перестать писать.

Конечно, я понимаю, что удача, трудолюбие и талант в жизни сложно различимы. Понимаю и то, что моя жизнь – только крошечная капля в огромном море, и на самом деле мир никак не изменится от того, напишу я в итоге книжку или нет, признают меня как писателя или нет. Книг и так уже бесчисленное множество, и, если не удастся добавить к ним свою, это еще не повод для грусти или сожаления. Я все прекрасно понимаю.

Но тут перед глазами всякий раз всплывают лица Макико и Мидорико. Наша квартира с горой грязного белья на полу и растрескавшийся, выгоревший, некогда красный ранец из кожзама – может быть, сестры, может, племянницы, а может, и мой… Отсыревшие, заношенные кроссовки в темной прихожей, лицо бабушки Коми, когда она помогала мне учить таблицу умножения. Как у нас кончился рис и мы вчетвером – я, бабушка Коми, Макико и мама – лепили шарики из муки и воды, варили их в кипящей воде, а потом ели и хохотали все вместе, не помню даже над чем. Как чернели арбузные семечки на размокшей газете. Вспоминаются летние дни, когда мы ходили помогать бабушке Коми с уборкой. Аромат шампуня в маленьких флаконах, которые мы упаковывали в пакетики, чтобы заработать еще хоть немного денег. Синие зябкие тени. Беспокойство, когда мама подолгу не возвращалась, и радость, когда она наконец, улыбаясь, появлялась на пороге в рабочем комбинезоне.

Не знаю, есть ли связь между этими картинами и стремлением писать. Использовать свои детские переживания в книгах я вообще-то не собиралась. Но стоит задуматься о том, что я, наверное, уже никогда не смогу ничего написать, как накатывают воспоминания. Может, эта склонность поддаваться сентиментальности и отдаляет меня от моей мечты, не давая ее осуществить. Но главное не это, главное, что бабушка Коми умерла, мама умерла, у Макико с Мидорико осталась только я – а я бросила их, уехала в Токио в погоне за этой своей мечтой. Прошло десять лет, а я так ничего и не добилась, и мне даже нечем им помочь. Эта мысль меня просто убивает. Мне стыдно за себя, я чувствую себя самым жалким существом на свете, а еще, если честно, мне страшно, и я не знаю, что делать дальше со своей жизнью.

Тем временем Макико продолжала, не обращая внимания на молчание дочери:

– Нацуко еще в детстве была очень умной: постоянно читала и знала кучу трудных слов… Я в этом всем вообще не разбираюсь, но она такая молодец! Вот увидишь, скоро она издаст свою книжку и прославится!

Сделав вид, что зеваю, я поспешно растерла по щекам выступившие слезы. Потом зевнула еще раз, как можно шире, и попыталась поменять тему разговора:

– Может, я слишком много выпила… Что-то так хочется спать.

– Серьезно? А мне пока вообще не хочется! – удивилась Макико и потянула за язычок, открывая новую банку с пивом.

– Ладно, тогда я выпью тоже! – торопливо ответила я и, бормоча себе под нос «Пиво, пиво…», сбежала на кухню, к холодильнику.

Видавший виды холодильник особого доверия не вызывал: оставалось только надеяться, что он действительно что-то охлаждает. Внутри, будто оброненные на дороге вещи, потери которых никто и не заметит, ютились мисо-паста, заправка для салата и поглотитель запаха. А, нет, вот в лотке, что в дверце, полно яиц. И целый десяток на нижней полке.

Это я на прошлой неделе купила коробку яиц, забыв, что они у меня еще остались. Возможно, некоторые уже испортились. Судя по этикетке, сохраненной мной в лотке, срок годности этих яиц истекал завтра. А у тех, что в коробке, истек вчера. За пару дней такое количество яиц никак не съесть… Ничего не поделаешь, часть придется выкинуть. Для пищевых отходов нужен отдельный пакет, так что я полезла в ящик, куда складываю пакеты из супермаркета, но все были маловаты. Кстати, я никогда не понимала, как правильно выбрасывать яйца. Их надо разбить, скорлупу выкинуть, а содержимое куда-нибудь вылить? Или можно выбросить целиком? Осторожно, чтобы не разбились, сложить в мусорный пакет? Непонятно. А может, и нет никаких правил? Размышляя об этом, я достала целую упаковку из холодильника и поставила возле раковины, когда услышала голос Макико.

– Нацуко, нам чертовски повезло! Я сейчас нашла у себя в сумке печеньки с сыром. Целую пачку!

– Супер!

– Ну да… Но я бы и поосновательнее перекусила. Ты как? Может, сварганим что-нибудь по-быстрому? – спросила Макико и вытянула шею, пытаясь рассмотреть, чем я занимаюсь на кухне.

– Прости, Маки, но у меня из продуктов ничего нет, – ответила я. – Только яйца.

– Серьезно? – Макико сладко потянулась и сквозь зевок проговорила: – М-да, из одних яиц ничего не приготовишь…

На столике выстроился ряд пустых пивных банок. Неужели мы с Макико уже столько выпили? Даже странно – вот так выпивать в собственной квартире. Обычно мои отношения с алкоголем ограничиваются походами в бар с коллегами раз в несколько месяцев, а то и даже реже. А пить дома, в одиночестве – зачем? У меня вообще с алкоголем не очень. От вина и саке болит голова, да и вкус не особо нравится. Пиво я еще кое-как могу пить, но после пары пол-литровых банок меня так развозит, что я с трудом двигаюсь. Почему же в этот вечер я чувствовала себя абсолютно нормально, хотя давно превысила свою норму? На самом деле я наверняка уже опьянела. Особенно приятных ощущений это не вызывало, но какое-то необычное чувство все-таки поселилось у меня внутри, подталкивая пить еще и еще. Макико сказала, что она тоже за продолжение банкета, поэтому я сбегала в ближайший мини-маркет и докупила семь банок пива, чипсы и пачку сушеных кальмаров. После долгих сомнений я даже разорилась на упаковку сыра камамбер из шести треугольных кусочков.

Разуваясь в прихожей, я заметила, что Макико прикладывает палец ко рту: «Ш-ш-ш!» – подбородком указывая на Мидорико. Та свернулась клубочком в кресле-мешке и мирно посапывала, крепко прижимая к себе блокнот. Тогда я вытащила из шкафа свой обычный футон, расстелила его в углу комнаты и рядом положила еще один, который привезла из Осаки и держала у себя на всякий случай.

– Мидорико положим с краю, а я лягу посередине, – предложила я. – Мне кажется, вам не стоит ложиться вместе. Она небось с ума сойдет, если утром увидит тебя рядом.

Осторожно вытащив блокнот из рук Мидорико и положив в ее рюкзак, я легонько потрясла девочку за плечо. Глаз она не открыла – наоборот, зажмурилась так, что между бровями залегли складки. Все так же с закрытыми глазами Мидорико переползла на футон и моментально провалилась обратно в сон.

– Ничего себе… Ей даже свет не мешает, – восхитилась я.

– Молодость – страшное дело! – засмеялась Макико. – Мы ведь с тобой тоже когда-то спали при свете.

– Хм, и правда. Мы всегда держали свет включенным, пока мама не придет. Потом ужинали прямо на футоне… Помню, я как-то проснулась от запаха жареных сосисок.

– Точно! А иногда мама приходила домой пьяная, будила нас, и мы все вместе ели лапшу с курицей, – весело подхватила Макико.

– Ага. Все эти сосиски и лапша быстрого приготовления по ночам… поэтому я и была тогда такой толстой.

– Да ладно, детям это позволительно. А вот мне к тому времени уже перевалило за двадцать! – помотала головой Макико. – Кстати, мама тогда тоже заметно поправилась.

– Точно! – вспомнила я. – Мама вообще была стройной, но в ту пору вдруг резко растолстела. Как будто на нее надели надувной костюм. Она еще смеялась: «Кто-нибудь, вытащите меня из него».

– Интересно, сколько ей тогда было?

– Наверное, немного за сорок.

– Ну да, а в сорок шесть она умерла…

– Да.

– Тогда она, наоборот, так похудела. Я не думала, что люди вообще могут быть такими худыми…

На этом месте разговор прервался, и мы, не сговариваясь, одновременно отхлебнули пива. В тишине было слышно, как мы глотаем. Мы еще помолчали.

– Что за музыка? Такая красивая… – Подняв голову и слегка приоткрыв рот, Макико прислушалась.

– Бах.

– А-а… Бах…

Да, это была прелюдия № 1 из «Хорошо темперированного клавира» Баха – один из саундтреков к «Кафе “Багдад”», которые проигрывались подряд уже раз в десятый. Кафе находится посреди знойной пустыни на юго-западе США. Его владельцам и посетителям давно все опостылело. Но однажды туда приезжает очень толстая белая женщина, и всем со временем становится чуть легче жить. Мелодию Баха наигрывает в конце фильма чернокожий мальчик, молчаливый такой мальчик, все время спиной к зрителям… Или, может, я ошибаюсь. Макико прикрыла глаза и покачивала головой туда-сюда в такт музыке. Мешки под ее глазами казались бездонными. На шее отчетливо выступали сухожилия, от носа ко рту пролегали две глубокие складки, щеки словно запали еще глубже, чем раньше. Перед глазами замаячило мамино лицо в последние несколько месяцев ее жизни, когда она уже только лежала, то на больничной койке, то на домашнем футоне, усыхая и угасая… Вздрогнув, я поспешно отвела взгляд.

С мамой мы не разговариваем. То есть совсем.

Дзюн тоже как-то от меня отдалилась. Наверное, обиделась за тот раз, но я совершенно не хотела ее обижать. Просто то, что она говорит, показалось мне странным, вот и все. Но как это теперь объяснишь… А мама в последнее время постоянно читает об операции по увеличению груди. Я делаю вид, что ничего не замечаю, но такое невозможно не заметить. Мама хочет, чтобы ей в грудь засунули резиновые штуки, от которых грудь будет казаться больше. Просто поверить не могу! Зачем ей это вообще?! Никогда не пойму. Даже думать противно. Противно, противно, противно, противно, противно, противно и еще раз противно. Я видела это и по телевизору, и на фотках, и еще в школе на компьютере посмотрела – там же разрезают грудь! Реально, берут и разрезают! И потом запихивают внутрь эти штуки. Это больно… Мама ничего не понимает, абсолютно ничего. Она просто глупая. Как можно быть такой дурой! Недавно она говорила по телефону что-то насчет того, что собирается стать моделью. Модель – это когда тебе делают операцию бесплатно, но взамен могут использовать твои фото в журналах, в интернете и так далее, прямо так, не закрывая лицо. Я в шоке. Идиотская идея… Мама глупая, глупая, глупая! Ну зачем??? Кстати, со вторника у меня опять заболели глаза. Прямо изнутри. Не могу держать их открытыми.

Мидорико

– Ну вот, кончилась… – с улыбкой взглянула на меня Макико. – Хорошая музыка всегда так быстро заканчивается.

После небольшой паузы зазвучала веселая инструментальная мелодия, и Макико встала и отправилась в туалет. А я развернула треугольник сыра и откусила верхушку. Композиция в стиле праздничной вечеринки продлилась не дольше минуты, после чего ее сменила баллада Calling You в исполнении Боба Тельсона.

– Знаешь, наш бар… – начала моя сестра, вернувшись к столику.

Кивком показав ей, что я внимательно слушаю, я взяла печенье, разделила на две половинки и стала жевать ту, на которой не было сыра.

– В последнее время там одни проблемы.

– Но ты же говорила, что с хозяйкой все в порядке? С этой вашей мадам Шанель?

– С ней-то порядок, – проговорила Макико, – но вот сам бар еле держится на плаву, не одно, так другое… Например, была тут история со стендом. Внизу, около входа в здание, стоит рекламный стенд нашего бара. Ну, такой, здоровый.

– Прямо здоровый?

– Ага, реально огромный. Там большими буквами написано «ШАНЕЛЬ». И по краю желтые лампочки. Та, которая приходит первой, перед тем как открыть бар, спускается и включает эти лампочки. То есть втыкает провод в розетку. Там совсем рядом, на стене, есть розетка – вот в нее и втыкает. И что ты думаешь? Владелец соседнего табачного магазина стал на нас бочку катить, типа, это его электричество.

– Ого…

– Говорит, чтобы мы заплатили ему за все-все использованное электричество, с самого начала…

– То есть это была розетка от его сети?

– Именно.

– И висела снаружи на стенке, так просто?

– Да. Мне казалось, это нормально – видишь свободную розетку, значит, ею можно пользоваться… Кто-то вообще думает в таких случаях о том, чья розетка, чье электричество, и все такое? Электричество – оно же общее, для всех! – возмущалась Макико, шелестя прозрачной оберткой от вяленого мяса. – Хозяйка была вне себя, начался скандал… «Вы знали!» – «Нет, мы не знали!» – «Вы должны заплатить!» – «Да ни за что!» И так далее.

– И сколько же он хочет?

– Ну, нашему бару уже лет пятнадцать… то есть умножаем несколько часов в день на пятнадцать лет…

– М-да.

– Короче, в итоге он сказал, чтобы мы заплатили двести тысяч иен. Наличкой.

– Ого… Подожди-ка. – Привстав, я дотянулась до ящика стола и вытащила оттуда калькулятор. – Если поделить двести тысяч на пятнадцать… получается, что в год это тринадцать тысяч триста иен с лишком. Теперь делим на двенадцать… значит, в месяц – примерно тысяча сто иен. Ну, допустим. Но двести тысяч вот так сразу, вынь да положь… даже подумать страшно.

– Угу. К тому же розеток там рядом больше нет. Если разругаемся с табачным магазином и нам запретят использовать эту розетку, что нам тогда делать с подсветкой… Поэтому хочется как-то договориться по-хорошему, но хозяйка просто в бешенстве – понятно, откуда ей взять вот так сразу двести тысяч? А это не единственная наша проблема, еще всякие терки между девчонками. Например, месяца три назад одна девочка, которая работала у нас уже целую вечность, взяла и уволилась… Кстати, может, для разнообразия телик включим?

Я выключила музыку и протянула Макико пульт. Телевизор тихо протяжно загудел, на экране появилось изображение – похоже, какое-то ток-шоу. Этот телевизор я купила в секонд-хенде, когда приехала в Токио. Всего за четыре тысячи иен.

– Я недавно видела в магазине телевизоры с ЖК-дисплеем. Плоские такие, просто нечто! Но стоят аж миллион иен, ты только представь… Даже интересно, кто может вот так взять и отдать миллион за телик. Наверное, только настоящие богачи. А какой экран! Черный-черный! Ну, помнишь, я тебе еще в бане об этом говорила? – Макико перелистывала каналы. – Ой, я же про бар начала…

– Про девочку, которая уволилась, – напомнила я, дожевывая кусочек вяленого мяса. – Как ее звали… Кажется, ты про нее уже рассказывала. Она вроде работала там еще до тебя?

– Да-да, это она. Мы зовем ее Судзука. Лет пять у нас проработала. Кореяночка такая. Так хорошо во всем разбиралась… Да, в общем-то, она и держала наш бар на плаву. Просто невозможно было представить «Шанель» без нее.

– Почему же она вдруг уволилась?

– Дело в том, что месяца за два до этого к нам устроилась одна новенькая. Она из Китая, приехала в Осаку учиться – не знаю, правда, в какой университет. Увидела наше объявление и пришла. Говорит, ей деньги нужны, хочет у нас поработать.

– Увидела объявление в журнале с вакансиями? На страничке «Ночная жизнь»? Помню, эти странички еще специально печатали на темном фоне, чтоб выделялись.

– Да-да. В общем, зовут ее Цзин Ли, обычная такая девочка-студентка: волосы черные, кожа светлая, почти не красится… Хозяйке она сразу понравилась.

– Ну да, в Сёбаси таких особо не встретишь.

– Вот именно! Кореянок у нас там много, а вот китаянки – это пока еще редкость. Хотя не то чтобы у Цзин Ли были какие-то особые навыки. В основном она просто сидит на своем табурете и все. С японским у нее тоже полный швах… но клиентам нравится экзотика, они ей все прощают, стараются поддержать. Ничего плохого, только вот некоторые перегибают палку со своей поддержкой. Стали нарочно обижать Судзуку: типа, иди отсюда, ты уже старая, с тобой даже пить невкусно… С таким опытом, как у Судзуки, это не проблема, для нее свести все в шутку – раз плюнуть. Но она и так уже была на нервах, не нравилась ей эта Цзин Ли, которой разрешается просто сидеть и ничего не делать. Хозяйка посмотрела на это все и решила поговорить с Судзукой: так, мол, и так, девочка еще совсем юная, ничего не умеет, но старается, помоги ей освоиться. Ну, тут трудно возразить – Судзука согласилась, и кое-как они с новенькой приспособились друг к другу.

– А сколько этой Судзуке лет? – спросила я.

– За тридцать, наверное? – задумалась Макико. – Конечно, помоложе меня, но все-таки уже не юная девочка. К тому же она много лет работает в ночных заведениях, да и вообще прошла через многое… это все тоже не молодит. Сначала я вообще подумала, что мы с ней ровесницы. Так вот, однажды у нас выдался спокойный вечер, посетителей не было. Хозяйка тоже еще не пришла, так что мы там втроем куковали. Заняться было нечем, стали расспрашивать Цзин Ли о Китае. Например, я спросила, какими иероглифами записывается ее имя. Говорит, там два иероглифа, «спокойный» и «деревня», «спокойная деревня» получается. – Макико как могла изобразила китайский акцент Цзин Ли.

– Еще спросили, правда ли в Китае все так строго, – продолжила она, – правда ли там так много бедных. Ездят ли они до сих пор толпами на великах в костюмах Мао… Или вот я как-то видела по телевизору, что в Китае появилась мода наливать улун в банки из-под растворимого кофе, это меня тогда просто поразило. Вот я и спросила у нее, делают ли китайцы так и сейчас. Цзин Ли на все кивала и говорила, что да, так и есть. Еще сказала, что шумиха с Олимпийскими играми в Пекине – абсурд, забава для элиты, а на самом деле большинство китайцев еле сводит концы с концами. Правительство просто пытается скрыть, что в стране нет денег, и технологий тоже нет, – поэтому, например, в этом году, когда было Сычуаньское землетрясение, школа рухнула и погибло много детей… В Китае даже дверей в туалетах нет, а в деревне, где родилась Цзин Ли, вообще со всем беда – с дорогами, с домами, со скотом, с людьми. Говорит, китайцы мечтают жить в такой же чистой и богатой стране, как Япония, для них Япония – это сказка! Мы даже о политике поговорили, если это можно так назвать. Цзин Ли с каким-то трепетом рассказывала, что в сердцах китайцев всегда будет жить Дэн Сяопин. Но мы толком не поняли, о ком она. Вроде бы не про нынешнего председателя… как его, кажется, Ху Цзиньтао?.. А потом Цзин Ли заговорила о своей семье, они там совсем бедно живут…

У нее трое младших братьев, у самого младшего, кажется, умственная отсталость, а еще с ними живут бабушка с дедушкой. Вот Цзин Ли и решила: чтобы вытащить семью из нищеты, нужно учиться, нужно получить образование. Но ведь она девочка, поэтому старшие родственники были против – мол, не нужны женщинам все эти университеты, денег и так немного, лучше потратить их на мужчин. В общем, разругались вдрызг… Но по факту из всех детей с учебой было хорошо только у Цзин Ли, больше никто не смог бы изменить судьбу семьи. Тогда она подумала, что, если выучит язык, сможет устроиться на работу в Японии и заработать денег, вот и стала потихоньку учить японский. Училась она по совсем старым хрестоматиям, поэтому в баре она вместо «Круто!» может на полном серьезе сказать что-нибудь вроде «Вот так диво дивное». Ну ладно, это-то не страшно. Но она чуть не плакала, когда рассказывала нам о своих родителях… Сколько всего они пережили, пока собирали ей деньги на учебу. Деревня у них совсем бедная, там никому и в голову не придет поступать в университет, да еще в японский… Их и оскорбляли, и издевались над ними. Поэтому, дескать, теперь это ее долг – во что бы то ни стало получить диплом, найти хорошую работу и сделать так, чтобы ее семья больше ни в чем не нуждалась. Сейчас родители еще помогают ей оплачивать учебу, но она хочет как можно скорее начать откладывать деньги, поэтому устроилась к нам на работу… Буду, говорит, стараться изо всех сил, лишь бы родители не пожалели, что разрешили мне поехать в Японию.

Мы так растрогались – бедная девочка, сколько испытаний на ее долю выпало! Даже Судзука не выдержала, сказала, что будет теперь заботиться о ней как о своей младшей сестренке. И сама чуть не плакала… Потом мы все чокнулись, выпили, спели вместе «Сон в летнюю ночь» Юмин. Посетителей так все и не было. Цзин Ли так оживилась, удивительно просто, – хлопала себя ладонями по бедрам, будто играет на тамбурине, и у нее реально хорошо получалось, прямо как у профи! Только почему-то все это время она мне улыбалась и не сводила с меня глаз, представляешь, ни на секунду. Я в таких случаях всегда тушуюсь, то ли мне страшно, то ли любопытно… Ну и вот, мы немного подурачились так, а потом разговор зашел о зарплате. И Судзука спросила у Цзин Ли: «Сколько ты получаешь в час, только честно?» Вообще-то нам не полагается рассказывать друг другу, кому сколько платят. Но Судзука испугалась, вдруг хозяйка платит Цзин Ли слишком мало, потому что пойти девочке больше некуда, торговаться она не будет. Еще сказала таким, знаешь, покровительственным тоном: «Если надо, я за тебя замолвлю словечко! Я же правая рука хозяйки!» И тут Цзин Ли как ни в чем не бывало говорит: «Я получаю две тысячи иен».

– Ничего себе!

– Это еще мягко сказано! – воскликнула Макико. – Ты бы видела, что там началось! Услышав эту сумму, Судзука заорала, как умирающий журавль. Я думала, у нее сейчас сердце остановится. И вот тогда-то и выяснилось… что Судзука в час получает тысячу четыреста.

– М-да, на шестьсот иен меньше, чем Цзин Ли…

– И ведь Судзуке за эту тысячу четыреста еще бороться пришлось! Год назад она еле уговорила хозяйку поднять ей ставку до этой суммы.

– Кошмар…

– Да уж…

Я едва удержалась, чтобы не спросить, сколько в таком случае получает Макико.

– Поэтому Судзука и уволилась?

– Конечно. Она, когда услышала про две тысячи в час, вся побледнела, как оборотная сторона бумаги для оригами. Потом снова покраснела и пошла пятнами… а Цзин Ли так ничего и не поняла, на глазах у нее слезы счастья, говорит: «Как я рада, что у меня появилась японская сестра! Давайте еще споем!!» – и включает Survival dAnce… начинает трясти Судзуку, которая застыла на своем стуле, как изваяние, и распевать этот самый Survival dAnce на своем ломаном японском. Точнее, орать, потому что петь она совсем не умеет. В общем, я там чуть с ума не сошла. А на следующий день Судзука отправилась прямиком к хозяйке выяснять отношения, они поругались, и больше Судзука на работу не выходила.

Понимаешь, ей хозяйка объяснила: «Девочка приехала из другой страны, даже языка пока не знает, а все равно учится, старается, все делает ради своей семьи… ее надо поддержать». Судзука в слезы и говорит ей: «Я вообще-то тоже приехала из другой страны! И мне тоже надо помогать своей семье!» Та отвечает: «Но Цзин Ли молоденькая. Может, она и не умеет ничего, зато она еще студентка. В нашем ремесле возраст – главное, и никуда от этого не денешься». Судзука потом долго рыдала: не понимаю, мол, зачем было это все, все эти старания угодить клиентам, литры алкоголя, тяжелая работа, которая из нее все соки высосала…

Я попробовала представить, как Цзин Ли обхватила за плечи оцепеневшую Судзуку и раскачивается вместе с ней в такт бодрому ритму Survival dAnce. Но поскольку я не знала, как они обе выглядят, достоверность получившейся картинки вызывала сомнения.

– А потом еще полиция нагрянула… – после небольшой паузы продолжила Макико.

– Что, Судзука пыталась поджечь бар?

– Да нет, – вздохнула сестра. – Уже после всего этого к нам на собеседование пришли две девчонки. Мы как раз искали людей, потому что Судзука ушла, Цзин Ли каждый день выходить на работу не может, в итоге на постоянке там только я, хозяйка и Тэцуко, которой уже за пятьдесят. С таким набором, чтоб клиенты не разбежались, пришлось бы вообще свет не включать… И вот нарисовались две девочки, говорят, что они подружки, ходят в один и тот же колледж. Хотят у нас работать, причем, как оказалось, могут приходить каждый вечер! Так что собеседование, конечно, было, но только для проформы – их сразу приняли. Назвались они Нодзоми и Ан, сказали, что псевдонимы им не нужны. Обе веселые, бойкие и вообще очаровашки.

Только вот с самого начала было понятно, что насчет колледжа они соврали. Волосы крашеные, корни отросли… у Ан не хватало одного зуба сбоку, а когда она улыбнется, видно, что коренные аж черные от кариеса. А у Нодзоми всегда волосы были как мочалка, и, если честно, иногда от нее плохо пахло. Ну и вообще, то, как они сидели, ели и так далее… сразу видно, что на них с самого детства всем было наплевать. Девочки говорили, что у них есть родители, что все в порядке. Но дома они явно не жили. Днем слонялись где-то вдвоем, а ночевали, наверное, у друзей или у парней своих, не знаю. Я пару раз видела, как они приносят с собой на работу сумки с грязным бельем. Но выбирать нам не приходилось, так что мы все дружно делали вид, что ничего не замечаем. Для них и выпить с клиентами не проблема, и энтузиазма у обеих хоть отбавляй – чуть ли не на шею хозяйке бросались с заверениями, что будут стараться изо всех сил. Сразу втянулись, с коллективом подружились, даже хозяйка их стала называть «милашки мои». Хорошие девчонки на самом деле.

Ну, как-то так и работали они у нас месяца два. И вот однажды вечером ждем их – а их нет, ни Нодзоми, ни Ан. Взяли и не пришли, без всякого предупреждения. Таких прогулов они себе никогда не позволяли, так что мы, конечно, удивились. Но они не пришли и на следующий день, и еще через день. По телефону тоже не отвечали. Хотя у них ведь и на работе все шло как по маслу, и с нами они хорошо ладили. Мы даже проводили с ними свободное время, ходили, например, поесть якитори после работы… Один раз вообще вместе в боулинг играли. Все уже давно поняли, что про колледж они нам врут, и эту тему даже не поднимали. Они тоже не парились, рассказывали про свои девичьи мечты, в которых диплом колледжа явно не фигурировал. Типа «Вот бы открыть свое кафе!»; «Наверное, прикольно работать в салоне красоты» или «Нет, все-таки лучше всего удачно выйти замуж и родить ребенка!». Хорошие девчонки оказались. И очень старательные. Если бы они захотели уволиться, они бы наверняка об этом сказали, а не пропали вот так ни с того ни с сего. Так что мы уже и сами заволновались. А тут вдруг полиция… В общем, если вкратце, оказалось, что какой-то мужик заставлял Нодзоми и Ан заниматься проституцией. Спать с клиентами, которых он для них находил. И в конце концов очередной клиент избил Нодзоми чуть ли не до смерти. Ее нашли в захудалой гостинице в Сёбаси…

Я молча подняла глаза на сестру.

– Кошмарная история… – Некоторое время Макико, будто в трансе, разглядывала смятую фольгу от сыра, а затем заговорила снова: – Кто-то из персонала позвонил в скорую, начался переполох. И через неделю после этого к нам пришли полицейские. Мы, конечно, слышали про тот случай в гостинице, но даже подумать не могли, что жертвой окажется наша Нодзоми. – Макико тяжело вздохнула. – Серьезно, на ней не было живого места. Особенно лицо… Нижняя челюсть сломана, все лицо всмятку. Бедняжка от боли сознание потеряла. Того парня, кстати, поймали. Ну, клиента. Обычная местная шпана. Похоже, он еще и под наркотой был. Нодзоми повезло, что она осталась жива.

Я только качала головой.

– В общем, когда полицейские взялись за это дело, то выяснили, что Нодзоми подрабатывала у нас в баре. – Макико чуть заметно поморщилась. – Оказалось, ей только четырнадцать.

– Надо же?! – изумилась я.

– А ее подружке, представь себе, тринадцать! По-хорошему они в школу должны были ходить, в седьмой класс… Ну и полиция стала допытываться, знали ли мы об этом, когда разрешили им у нас работать. И вообще, вдруг мы тут тоже заставляли девочек с кем-то спать.

– Ерунда какая.

– Разумеется, ничего такого не было! Но все же мы никак не предполагали, что они настолько маленькие… – помотала головой Макико. – Ну не выглядят они на тринадцать и четырнадцать. Мне до сих пор не верится. Кстати, Ан так и пропала. Никто не знает, где она.

– А Нодзоми как?

– Один раз я ходила в больницу ее навестить. – Макико взяла было новую банку пива, но, немного подумав, поставила ее обратно на столик. – Нодзоми лежала в одиночной палате. Лицо, плечи – все замотано бинтами и зафиксировано чем-то типа шин. У нее же челюсть была разбита вдребезги, есть она сама не может… так что всю нижнюю половину лица закрывает металлическая маска – только из отверстия торчит трубочка, через которую ей вводят питательный раствор.

Когда я зашла в палату, каким-то образом она все же меня узнала, хотя глаза у нее совсем заплыли, один большой синяк… Стала мычать что-то, даже попыталась подняться. А я ей: не надо, не надо, лежи! Села, смотрю на нее, шикарно, говорю, выглядишь. Хотела ее развеселить. Изобразила улыбку и сказала, это прямо как в том сериале, ну, помнишь, про девочку-детектива в железной маске. Правда, оказалось, что Нодзоми этого сериала не видела… Тогда я стала ей рассказывать разные забавные истории – как наша хозяйка недавно опростоволосилась, как один из клиентов выиграл в лотерею, и так далее… Нодзоми ничего не говорила, но смотрела на меня внимательно, мол, да-да, говори, я слушаю. В итоге я там пробыла почти час. Наверное, совсем ее утомила своей болтовней о всяких глупостях.

На прощание я ей опять улыбнулась, говорю: «Я к тебе еще приду, так что ты дай знать, если тебе что-нибудь нужно. В следующий раз принесу с собой большой йо-йо!» Потом спросила: «А твоя мама? Она приехала?» Тут Нодзоми вдруг как-то странно посмотрела… Ее мама, по словам хозяйки, живет на Кюсю. Знаешь, сколько ей лет? Всего тридцать. То есть она родила Нодзоми лет в шестнадцать. У нее сейчас еще двое маленьких детей от нового мужчины, мальчик и девочка, так что ей непросто вот так взять и сорваться сюда. С грехом пополам я все же выяснила у Нодзоми, что вроде как она все же приедет. «Вот и замечательно! – говорю. – Я тоже еще приду…» И хотела уже идти, но Нодзоми показала на блокнот и ручку, которые лежали рядом. Я подала ей, и она стала в блокноте что-то с трудом выводить. Смотрю, а там: «Прости, что так вышло с баром». Я ей: «Ты чего, с ума сошла?! Даже не думай извиняться! Как же тебе досталось, бедненькая моя…» Стала ноги ей растирать – мол, все будет хорошо, обязательно будет, точно-точно, ты уже совсем скоро поправишься, Нодзоми, мы сильнее, мы не сдадимся… Я пыталась улыбаться, но бесполезно – слезы катились градом. Нодзоми тоже расплакалась, бинты промокли насквозь, а я все терла и терла ей ноги как ненормальная…

В последнее время, стоит мне на что-нибудь посмотреть, у меня сразу начинает болеть голова. Она постоянно со мной, эта боль. Все, что я вижу, через глаза попадает ко мне в голову, это я понимаю. Но как оно потом оттуда выходит? Через слова? Через слезы? А если человек вдруг не может ни плакать, ни говорить, не может выплеснуть из себя все, что накопилось в глазах… наверное, тогда все эти трубочки, которые связывают его глаза с остальными частями тела, скоро раздуются и переполнятся. Ему станет трудно дышать, а внутри все будет раздуваться и раздуваться дальше, и в конце концов он больше не сможет открыть глаза. Никогда.

Мидорико

Я опустила руку, которую машинально поднесла ко рту, слушая Макико, и взглянула на спящую племянницу. Не сговариваясь, мы с Макико потянулись к пиву. На тарелке, куда я высыпала смесь крекеров с арахисом, остался только арахис. По телевизору, про который мы совсем забыли, шла трансляция Олимпийских игр в Пекине. Прозвучал сухой и бесстрастный, будто автоматический, свисток, и пловчихи разом нырнули в бассейн. Их гладкие, широкие спины, исчерченные лямками спортивных купальников, то пропадали в воде, то вновь поднимались на поверхность. Рассекая руками воду, девушки проворно двигались вперед – от левой границы экрана к правой, потом от правой к левой…

Макико взяла пульт и переключила канал. Там показывали выступление какой-то японской группы, о которой я никогда не слышала. Под визг гитары парни орали: «Прижмись к моей груди, любимая, и я сделаю тебя счастливой!» Пару минут мы рассеянно пялились в экран, а потом Макико снова нажала на кнопку пульта, на этот раз попав на аналитическое ток-шоу. Эксперты обсуждали рейтинг премьера, поднявшийся после перестановок в кабинете министров, и делали прогнозы на осенние выборы в парламент. Потом началось следующее ток-шоу – специальный выпуск, посвященный тому, как выжать максимум из айфона новой модели. Мы с сестрой молча смотрели на экран. Макико снова щелкнула пультом. Это оказался местный канал с явными бюджетными трудностями. В правом верхнем углу экрана висел яркий баннер «А ваш ребенок готов к экзаменам?». В кадре мать обнимала за плечи сына, только что нашедшего свое имя в списке зачисленных в престижную частную школу, и плакала от счастья. Продолжая всхлипывать, она обернулась на камеру и дрожащим голосом проговорила: «Нам это стоило такого пота, такой крови. – Она высморкалась в платок и продолжила: – Я верю, у моего мальчика есть способности… Пусть и дальше идет к успеху и не сдается!» Тут ведущий, видимо, что-то спросил. «Что? Разумеется, в Токийский университет», – веско заявила мать. Судя по всему, интервью было снято несколько лет назад, а сейчас съемочная группа собиралась навестить эту семью снова, чтобы узнать, как в итоге сложилась судьба мальчика. Но тут передача прервалась на рекламу. Мы молча смотрели, как на экране сменяются картинки: новый сорт лапши быстрого приготовления, лекарство от геморроя, невероятно полезный напиток для восстановления сил.

– Ничего себе, сколько мы выпили, – сказала в конце концов Макико. Места на столике уже не хватало, и несколько пустых банок валялись на ковре. Еще часть я выбросила в мусорное ведро на кухне. У меня не было настроения считать, сколько именно банок мы опустошили, но по моим меркам это было нереально много. Впрочем, пьяной я себя по-прежнему не чувствовала и сонливости тоже не ощущала. Я взглянула на часы. Одиннадцать вечера.

Макико предложила пойти спать, все-таки они с Мидорико сегодня рано встали. Она достала из сумки импровизированную пижаму – футболку и штаны, начала переодеваться, а я ушла чистить зубы. Потом чистить зубы отправилась сестра, а я тем временем улеглась на футон, слева от Мидорико. Вернувшись, Макико выключила свет и устроилась рядом со мной. От ее волос слегка веяло запахом ополаскивателя.

Я лежала в темноте с закрытыми глазами и никак не могла заснуть. Меня преследовало ощущение, что кто-то взял содержимое моей головы за уголки и складывает его сначала в два раза, потом в четыре, в восемь и так далее. К коже прилил жар, и какое-то время я тихонько ворочалась, стараясь не потревожить Мидорико и Макико. Разгоряченные ступни покалывало, с каждой секундой они словно распухали и тяжелели. Алкоголь давал себя знать, хотя сознание внутри непослушного, никак не желающего засыпать тела оставалось кристально ясным.

Перед глазами мерцали разноцветные пятна. Они сливались в узоры, исчезали, появлялись снова. Казалось, это будет продолжаться вечно. И вот я иду по пустому коридору, вдыхая запах антисептика. Открываю дверь в палату. На больничной койке лежит Нодзоми. Из-за бинтов я не могу рассмотреть ее лицо. Ей четырнадцать. Четырнадцать лет. В этом возрасте я написала свое первое резюме. Соврав, что учусь в старшей школе. Вписала наугад название одной из школ неподалеку, и меня взяли. Кое-как намазав губы тестером помады из магазина, стертым почти до основания, я отправлялась на завод и там с утра до вечера проверяла, не текут ли батарейки. Фиолетовая жидкость, попадая на пальцы, въедалась в кожу и оставляла на ней синеватые пятна, которые невозможно было отмыть. Как невозможно отмыть пепельницы, гора которых возвышалась в раковине. Запах сигаретного дыма, эхо от микрофонов, беспрестанно воющее в голове; вот мама выносит пустой ящик из-под пива на улицу, запирает дверь сначала на верхний, потом на нижний замок. Я иду домой. Уже поздно, из-за фонарных столбов, из-за автоматов с напитками выглядывают мужчины, растягивают губы в ухмылке, кричат мне похабные слова. Я вижу темные пятна вокруг их ртов, их перепачканные штаны, дрожащие руки, которые тянутся ко мне. Шмыгаю в дом, бегу вверх по лестнице.

Обрывки услышанного мягко вплетаются в сны, и я уже не понимаю, что из этого было на самом деле. Облако пара тихонько шипит, окутывая обнаженные женские фигуры. Этот звук… я всегда знала, что пар умеет звучать. Стены, высокие стены, отделяющие мужскую половину бани от женской. Гулкий стук бамбукового желоба. Женщины и их нагие тела поворачиваются ко мне. Их много. Их соски смотрят на меня в упор. Я массирую свои теплые, распаренные ступни. Кожа на пятках вечно трескается, сколько ее ни сдирай. Ступни у мамы были сплошь белые от шелушащейся кожи, а ногти – бурые. Картинка меняется: теперь бабушка Коми намыленными руками моет мне ноги, протирает кожу между пальцев. Сейчас повернем вот этот рычажок, и водичка нагреется… только тут сноровка нужна, чуть-чуть не так повернешь – и ничего не получится… С треском загорается газ, я считаю багровые пятнышки на голом бабушкином теле. Что это? Кровяные пузырьки. А что будет, если раздавить такой пузырь? Оттуда польется кровь, и, когда она вся выльется, ты умрешь? Ты умрешь, бабушка? Что же она ответила мне тогда… не помню. Бабушка, осторожнее с этими пузырьками, нельзя, чтобы из них пошла кровь. Как мне жить дальше, если ты умрешь? Бабушка, не умирай, пожалуйста. Не надо. Останься со мной, прошу тебя!.. Что ты такое говоришь, детка, пойдем кушать, надо кушать, чтобы набираться сил. Макико всегда приносит нам из ресторана свой обед. Жареное мясо. Рис, пропитанный сладковатым коричневым соусом. Маки, там на улице полно бездомных, ты видела? Они везде, они всегда вокруг нас – те, кто бесцельно бродит по темным улицам, потому что им больше некуда пойти, некуда вернуться. У меня каждый раз сердце екает, вдруг один из них – это отец… Маки, смотри, вон там мужчина в лохмотьях – сидит на обочине, уткнувшись лицом в колени. Если бы он оказался нашим отцом, что бы ты сделала? Привела бы его домой, набрала бы ему ванну? Да? Привела бы, дала ему что-нибудь поесть… а что потом? О чем нам с ним говорить? Маки, ты, наверное, тоже помнишь, как Кю-тян плакал на похоронах мамы. У него все лицо сморщилось, покраснело… Помнишь, он еще принес нам тогда две тысячи иен. Стояла жара, самый разгар лета. И он плакал, сильно плакал, по щекам слезы текли. А еще, помнишь, когда мы проходили под эстакадой, бабушка Коми кричала. Дожидалась момента, когда над нами загрохочет электричка, сжимала покрепче наши с тобой ладони и кричала во весь голос. Электричка… может, завтра нам с Мидорико съездить куда-нибудь на электричке, пока Маки не будет? Сделаю ей прическу ради такого случая… Пальцы как будто продираются через лес, какие густые волосы, прямо как у меня. Почему ты без сумки? Где твои родители, это не они сидели с тобой рядом? А, так это же ты, та самая девочка, которую я встретила в электричке давным-давно. Почему ты смеешься? Это было недавно? Ах да… я же встретила тебя сегодня… точно, сегодня утром… а кажется, что сто лет назад. В газете реклама, продают дом… схема комнат… на ней можно нарисовать окна, много-много прямоугольничков, любых, какие нравятся… окно для мамы, окно для Маки, окно для бабушки Коми – чтобы у каждой было свое собственное окно, которое можно открыть, когда захочется. Я нарисую окна, станет светло, подует ветерок, и… Так и не успев придумать, что произойдет потом, я провалилась в сон.