Читать книгу Конкистадоры: Новая история открытия и завоевания Америки - - Страница 5

Со дня подписания долгожданного соглашения Колумба с Изабеллой и Фердинандом и до утра 3 августа 1492 г., когда он вышел из порта Палос-де-ла-Фронтера на побережье Уэльвы, прошло всего чуть больше трех месяцев. Перспективы его начинания по-прежнему воспринимались с изрядным скепсисом, тем более что большинство экспертов знали, что вычисления Колумба о размере земного шара крайне сомнительны. В этой ситуации понятно, почему монархи ожидали, что весь проект будет встречен повсеместным безразличием, и, чтобы помочь своему новоявленному адмиралу набрать умелую команду, пообещали королевское помилование любому осужденному, желающему присоединиться к предполагаемой экспедиции в Азию. На деле подобные гарантии оказались излишними. Ко всеобщему изумлению, братья Пинсон – трое из самых уважаемых моряков на всем побережье Уэльвы – поддались на уговоры Колумба и записались в команду. Их согласия было достаточно, чтобы привлечь к адмиралу других людей; таким образом, он полностью укомплектовал штат. Экспедиция была небольшой: три тесных, плохо оборудованных судна, суммарно вмещавшие 90 человек. «Санта-Мария», которой командовал сам Колумб, превосходила размерами остальные два корабля, хотя и ненамного. Их мы знаем под неофициальными прозваниями: «Нинья» (это буквально переводится как «девочка», но, видимо, отсылает к фамилии ее владельца, Хуана Ниньо) и «Пинта» – вероятно, в честь ее капитана, одного из Пинсонов, Мартина.

В дополнение к обычным припасам, характерным для большинства плаваний по Средиземному морю (вино, вода и оливковое масло, сухари и мука, вяленая свинина и соленая рыба), адмирал погрузил большой запас безделушек, которые он надеялся обменять на азиатское золото и пряности[56]. Три каравеллы устремились по знакомому маршруту к Канарским островам. Оказавшись там, их капитаны пополнили запасы провизии и провели текущий ремонт, надеясь, что кораблям хватит прочности на поход, который, похоже, должен был стать самым продолжительным в истории человечества плаванием в открытом море. На «Пинте» был заменен руль управления, а «Нинью» Колумб приказал переделать под прямые паруса, которые обладали большей эффективностью посреди океана. Затем он дождался попутного ветра, который подул утром 6 сентября, и пошел от острова Иерро прямо в неизвестность[57].

Адмирал был полон решимости держаться курса на запад до тех пор, пока не достигнет суши. Наиболее логичным способом сделать это, следуя тогдашней навигационной практике, было держать постоянным угол возвышения солнца днем, а Полярной звезды – ночью. Но Колумб был также полон решимости собрать как можно больше доказательств в подтверждение своих теорий. Он не только использовал карту (что было совершенно бессмысленно в неизведанных морях), но и пытался снимать показания широты, проверяя их по замерам продолжительности солнечного дня. Он явно ожидал, что сможет доказать свою правоту в том, что касается относительно небольшого размера земного шара. Ошибки, которые он допустил в своих расчетах, связаны с его методикой определения продолжительности дня по длительности солнечных периодов с последующим занесением этой предполагаемой широты в карты, которые он подготовил на основе книги Пьера д'Альи Ymago mundi («Картина мира»)[58].

Но Колумб не был совсем уж безумцем. Он также внимательно следил за Полярной звездой и провел серию тщательно задокументированных наблюдений за разницей между направлением, указанным стрелкой компаса, и направлением на Полярную звезду. Он, разумеется, был прекрасно осведомлен о небольших склонениях к востоку, которые давно наблюдались в Средиземном море; но затем, 13 сентября, он зафиксировал небольшое склонение в обоих направлениях. С 17 сентября он начал замечать сильные и крайне озадачивающие склонения к западу. Его первой реакцией было попробовать начать снимать показания, когда Полярная звезда находится в крайне западном положении. Наконец 30 сентября с убежденностью столь же сильной, сколь ошибочными были его выводы, он записал, что «[Полярная] звезда, как и прочие звезды, движется, тогда как иглы [компаса] всегда показывают верно»[59].

Этот не терпящий возражений тон скрывал мучительные сомнения, которые уже некоторое время мучили адмирала. Начиная примерно с 10 сентября, чтобы успокоить свою команду, которая с каждым днем все сильнее нервничала и подавала признаки назревающего мятежа, он подделывал судовой журнал, намеренно сокращая расстояние, которое прошли каравеллы. Когда 22 сентября на суда обрушился встречный ветер, он облегченно выдохнул: «Мне пришелся кстати этот противный ветер, потому что мои люди очень тревожатся, решив, что в этих морях не дуют ветры [благоприятные] для возвращения в Испанию»[60]. Это, однако, мало утешило команду, у которой были веские причины ставить под сомнение веру адмирала в «карту островов» и которая уже не раз горько обманывалась, ожидая скорой встречи с берегом. В начале октября у Колумба состоялась напряженная беседа с Мартином Пинсоном, с каждым днем испытывавшим все большее давление со стороны команды, которую в основном набирал он сам. Пинсон прекрасно понимал, что, по расчетам адмирала, к этому времени они уже должны были выйти к земле. Он уговаривал Колумба сменить курс на юго-западный в надежде найти «остров Сипанго». Поначалу Колумб отказывался, аргументируя это тем, что «лучше сперва идти к материковой земле»[61]. Если бы он в конце концов не уступил Пинсону, каравеллы унесли бы их к Флориде, и это была бы совсем другая история. В реальности же после наблюдения за полетом стаи морских птиц 7 октября Колумб взял курс на юго-запад. Наконец в два часа пополуночи в пятницу, 12 октября, когда люди были на грани отчаяния, из вороньего гнезда «Пинты» донесся истошный крик «Земля, земля!», и команды всех трех судов отреагировали на него вздохом облегчения и благодарственными молитвами Богу[62].

Корабли адмирала наконец достигли суши, оказавшейся берегом одного из многих островов у северо-восточного побережья Кубы, который получил имя Сан-Сальвадор в честь Спасителя. Что это был за остров, точно сказать невозможно. Все, что мы знаем, – это то, что его жители, которых Колумб описывал как «нагих людей», называли его словом, которое по звучанию было похоже на «Гуанахани»[63]. Мы также не знаем наверняка, что за острова генуэзец обнаружил в последующие дни, назвав их – с безупречной расстановкой приоритетов – Санта-Мария-де-ла-Консепсьон в честь Богоматери и Изабелла в честь своей покровительницы, королевы Кастилии[64]. Но нет никаких сомнений, что огромный массив суши, который он обнаружил 24 октября и на первых порах соотнес с Сипанго, а в конечном итоге назвал Фернандиной в честь другого своего покровителя, Фердинанда Арагонского, на самом деле был Кубой. Когда довольно быстро стало понятно, что то, что он там увидел, не совпадает с описаниями Cипанго, которые он читал, Колумб оптимистично убедил себя, что на самом деле достиг азиатского материка, «Катая», и даже отправил посольство с переводчиком, знающим «халдейский язык», чтобы искать двор великого хана[65].

Наконец, 20 ноября, через несколько дней после того, как посольство вернулось ни с чем, все сильнее падавший духом Пинсон отплыл – без разрешения Колумба и к его большому раздражению – на поиски золота. Три дня спустя Колумб, не менее раздосадованный осознанием того, что эта новая земля – не Катай, начал дожидаться попутного ветра, чтобы уйти с Кубы. Наконец 5 декабря погода переменилась. Внезапно – и, как оказалось, чрезвычайно удачно – сменивший направление ветер отнес его к острову под названием Гаити, или «гористая земля». Адмирал переименовал его в Ла-Эспаньолу (La Española, «Испанская»), или просто Эспаньолу (Hispaniola) в латинизированном варианте. Его разочарование от того, что новый остров опять-таки не был похож на Сипанго, вскоре смягчилось благодаря открытию богатых запасов золота; кроме того, образ жизни на острове был относительно высокоразвитым по сравнению с тем, что он наблюдал на Кубе. Присутствовали даже некоторые проявления изысканности и богатства, и Колумб быстро наладил прочные личные отношения с харизматичным местным вождем (касиком) по имени Гуаканагари, который, кажется, питал слабость к безделушкам, которые везла с собой экспедиция. Хотя адмиралу не удалось найти никаких убедительных следов Китая, Эспаньола вселила в него надежду. С характерным преувеличением он утверждал, что она больше, чем Кастилия и Арагон, вместе взятые, хотя в действительности остров был многократно меньше владений католических монархов. Он собрал много образцов золота, первым описал ананасы, а также познакомился с гамаком, каноэ и «cухими листьями, которые особенно ценились жителями» – явное указание на табак. Да, новый остров не был Сипанго, но, по словам Колумба, он тем не менее был «чудом», напоминающим землю царицы Савской или те экзотические страны, откуда волхвы принесли свои дары младенцу Иисусу[66].

С учетом всех этих достижений Колумб начал строить конкретные планы по возвращению в Испанию. Однако глубокой ночью 24 декабря, в ходе одной из последних попыток добыть золото и пряности, «Санта-Мария» села на мель и получила такие повреждения, что не подлежала ремонту. Поспешность, с которой адмирал приказал построить на севере острова, в месте, которому суждено было стать городом Пуэрто-Навидад («Рождественский порт», названный так из-за даты крушения), укрепление с использованием древесины, снятой с поврежденного корабля, заставила некоторых историков поверить, что это было частью хорошо продуманного плана[67]. Но это просто голые предположения. Тем не менее эти события дали Колумбу возможность отобрать 39 человек в качестве гарнизона новой крепости. Он приказал им оставаться на месте и собирать образцы золота в ожидании новой экспедиции из Кастилии. Поскольку «Санта-Мария» погибла, людям было нечего возразить против этого плана[68].

Тем временем Мартин Пинсон также был занят исследованием острова и вновь присоединился к экспедиции 6 января 1493 г. Гнев Колумба, вызванный его неповиновением, поутих, когда он понял, что и Пинсон нашел много золота, а также перец и корицу, которые вселили в адмирала надежду на наличие тут экзотических пряностей. Пинсон также утверждал, что ему сообщили об обширных источниках жемчуга дальше к югу. Хотя конфликт между двумя капитанами так никогда и не был исчерпан, через десять дней они снова вышли в море. Стояла ясная погода. Колумб, находившийся на борту «Ниньи», шел на север в поисках атлантических ветров, которые, дуя с запада на восток, унесли бы их домой, а за ним следовали братья Пинсон на «Пинте». Поймав нужный ветер 5 февраля, корабли стремительно двинулись в направлении контролируемых Португалией Азорских островов. Однако вскоре после этого случилось то, что едва не обернулось катастрофой: Колумб и «Нинья» заблудились, а затем попали в шторм, который разделил небольшой флот. Наконец 18 февраля потрепанная «Нинья» добралась до гавани Санта-Мария на Азорах, но «Пинты» там не обнаружилось[69]. С учетом напряженности между Кастилией и Португалией у Колумба не было другого выбора, кроме как продолжить свое путешествие, несмотря на опасную погоду. После короткой стычки с португальскими властями – десять человек из команды Колумба, сошедших на азорский берег, чтобы возблагодарить Деву Марию в ближайшей часовне, были ненадолго арестованы – адмирал вновь поднял паруса. Неудачный ветер пригнал потрепанный штормами корабль прямо в Лиссабон, и Колумб был вынужден сойти там на берег 4 марта.

Король Жуан тут же приказал задержать Колумба, попытавшись использовать его в качестве разменной монеты в переговорах с Кастилией: Португалия намеревалась пойти на уступки Кастилии в Атлантике в обмен на безоговорочное признание своих прав на владения в Западной Африке. Неделей позже, когда Колумб согласился попробовать убедить Изабеллу и Фердинанда принять предложение Жуана, ему разрешили отчалить. 15 марта он вернулся в Палос-де-ла-Фронтера и обнаружил там «Пинту». Спасаясь от шторма, второе судно с трудом добралось до расположенного много севернее, неподалеку от Виго, галисийского порта Байона, а затем поразительным образом пришло в Палос в тот же день, что и Колумб. Мы не знаем, какую гамму эмоций адмирал испытал в этот момент, но к облегчению, если и оно и было, вероятно, добавлялась тревога. В конце концов, Пинсон имел право утверждать, что открыл Гаити до Колумба, и мог использовать свои знания о существовании богатых жемчугом мест, чтобы убедительно оспорить претензии генуэзца. На деле же Пинсон, очевидно, настрадался в пути гораздо сильнее адмирала и скончался прежде, чем успел рассказать свою историю. Два его брата пережили Мартина, но, похоже, более терпимо относились к амбициям Колумба. Возражать ему теперь было некому, так что «Дон Кристобаль Колон, адмирал Моря-океана, вице-король и правитель островов, которые он открыл в Индиях» отправился к королевскому двору, находившемуся тогда в Барселоне.

Изабелла и Фердинанд приняли Колумба со всеми почестями. Тем не менее по поводу привезенных им сведений возникло несметное число вопросов и сомнений. Большинство образованных людей справедливо отказывались пересмотреть общепринятые оценки размеров земного шара. Поэтому они не могли допустить, что Колумб сумел достичь восточной оконечности Азии, как он по-прежнему утверждал, не отказавшись от этой идеи до самой смерти. Его близкий друг священник и хронист Андрес Бернальдес заявил адмиралу, что тот мог бы проплыть «еще тысячу двести лиг» и все равно не достичь Азии[70]. С другой стороны, того, что он с собой привез, включая группу туземцев, наряженных по такому случаю в перья, было достаточно, чтобы убедить монархов, что Колумб открыл нечто важное. Соответственно, они пожаловали ему почетное право сидеть в их присутствии и следовать в парадных процессиях верхом рядом с ними. Это были важные знаки благосклонности, и придворные, следуя примеру государей, поспешили начать восхвалять Колумба, сравнивая его с античными героями и даже с одним из апостолов Христа: мол, Колумб делал на западе то, что святой Фома, который, как было принято считать, принес христианство в Индию, сделал на востоке[71]. В свою очередь, монархи ожидали от Колумба, что он оправдает все надежды, вызванные его первым плаванием.

В конце мая Изабелла и Фердинанд поручили Колумбу начать готовить гораздо более крупную и оснащенную экспедицию, чем та, с которой он впервые пересек Атлантику годом ранее. К тому моменту, когда 25 сентября 1493 г. он отправился в свое второе плавание, Колумб собрал внушительный флот из семнадцати судов, включая доказавшую свою надежность «Нинью», которой теперь командовал он сам. Вместе с ним в плавание отправился его младший брат Джакомо, более известный под своим испанским именем Диего Колон[72]. Многие посчитали, что ради такого путешествия можно и рискнуть: к экспедиции присоединились более 1300 человек, из которых только 200 не получали королевского жалованья; среди участников были двадцать всадников и первый священник, отправившийся в Новый Свет. Это был монах по имени Бернардо Буйль; его проповедническая миссия была описана в булле Piis fidelium от 25 июня 1493 г., которой папа Александр VI назначил Фердинанда «апостольским наместником Индий». На этот раз Колумбу устроили королевские проводы: оружейные салюты и музыка в ознаменование его отплытия были такими, что, как заметил один из очевидцев, «были заворожены даже нереиды и сирены»: это стало доказательством уверенности испанских монархов в успехе своего адмирала. Но огромные ожидания, которые они возлагали на Колумба, неизбежно повлияли на его самооценку и поведение[73].

До Канарских островов адмирал шел тем же маршрутом, что и в прошлом году. Но затем, отойдя 13 октября от острова Иерро, Колумб взял южнее. Это был самый короткий и быстрый путь через Атлантику. Неизвестно, выяснил ли это Колумб во время своего первого путешествия; скорее, такой выбор курса был вызван желанием исследовать острова к югу от Эспаньолы, которые, по сообщениям покойного Мартина Пинсона, были полны богатств. Соответственно, в воскресенье, 3 ноября, флот встал на якорь у острова, который Колумб сразу же назвал Доминикой в честь этого дня недели (dies Dominicа на латыни).

Если им и довелось увидеть что-то из выдающихся красот острова с его горячими источниками и могучими горными хребтами, никаких сведений об этом до нас не дошло. После короткого отдыха флот стремительно двинулся на север. Первым островом, который они увидели, была Гваделупа, названная в честь прославленной статуи Девы Марии, хранящейся в монастыре в области Эстремадура, который Колумб посетил перед отъездом. Там они обнаружили свидетельства каннибализма, которые подробно описал доктор Диего Альварес Чанка, врач экспедиции[74]. Это был тревожный сигнал, особенно с учетом того, что Колумб в докладах Изабелле и Фердинанду старательно изображал таино, коренных жителей островов Карибского моря, невинными и миролюбивыми людьми, которые с готовностью станут добрыми христианами. Это растущее чувство беспокойства только усилилось по возвращении на Эспаньолу.

Отплыв от острова Пуэрто-Рико – исходно названного Сан-Хуан в честь святого Иоанна Крестителя, – флот 22 ноября встал на якорь у южного берега Эспаньолы. При продвижении на север, к укреплению Пуэрто-Навидад, мореплаватели спустя неделю повстречали несколько каноэ с туземцами, которых Гуаканагари послал их приветствовать. Те принесли дурные вести. Пуэрто-Навидад был сожжен дотла. 39 человек, которых Колумб оставил охранять укрепление, были убиты группой туземцев под предводительством Каонабо, касика племен, проживавших во внутренних районах острова, главного соперника Гуаканагари и к тому же, видимо, каннибала. Однако вскоре выяснилось, что и сами оставленные испанцы отнюдь не были невинными овечками. Они постоянно ссорились между собой и организовали множество набегов для захвата золота и женщин у все более озлоблявшихся местных жителей[75].

Даже перед лицом столь неприятных фактов Колумб успокаивал себя мыслью, что жестокость и даже каннибализм туземцев косвенно доказывают то, что он находится в Азии. Разве Плиний и Мандевиль не говорили о живущих на Дальнем Востоке антропофагах? Колумб утешал себя и более прагматичным соображением. Убийство его людей являлось явным нарушением «естественного закона», что открывало дорогу к порабощению туземцев без каких-либо возражений со стороны озабоченных моральными принципами богословов в Испании[76]. Несомненно, держа все это в голове, Колумб преподнес в дар Гуаканагари множество безделушек, которые заставили касика поверить, что он теперь очень богат[77].

Тем не менее, несмотря на весь оптимизм Колумба, ситуация была тревожной. Главным мотивом адмирала, осыпавшего Гуаканагари подарками, было желание выиграть время: по слухам, вождь, всячески демонстрировавший Колумбу дружелюбные намерения, сам был причастен к резне. Колумб мудро решил, что время для возмездия еще не пришло. Как позднее выразился Бартоломе де Лас Касас, поскольку «христиане» уже были мертвы и пленение касика «все равно не позволит ни воскресить покойников, ни препроводить их в рай, если только они не попали туда прежде»{7}, любой акт мести был бы бессмысленным и даже вредным. Брат Бернардо Буйль выразил резкое несогласие с такой точкой зрения. Он пытался уговорить Колумба наказать касика и все больше сердился из-за нежелания адмирала сделать это[78].

Но великодушное отношение к вождю отнюдь не означало, что испанцам не нужно было что-то срочно предпринимать для обеспечения безопасности гарнизона и наказания виновных в резне туземцев. Поэтому Колумб велел своему близкому соратнику Алонсо де Охеде отправиться на поиски виновных, а попутно исследовать местность на предмет золотых рудников. Он также поручил своему арагонскому товарищу Педро Маргариту возглавить гарнизон новой крепости – первой из многих на этом острове, которые будут построены, чтобы облегчить вербовку рабочих рук для золотодобычи, – назвав ее Санто-Томас (современный Ханико). Кроме того, в январе 1494 г. Колумб поспешно основал новый город Ла-Исабела в гавани к востоку от разрушенного Пуэрто-Навидад. Вскоре он разочаровался в жарком и влажном климате Эспаньолы: среди его людей свирепствовали болезни, а домашний скот, который они привезли из Испании, начал хиреть и умирать. В преисполненном отчаяния письме, которое он отправил Изабелле и Фердинанду, генуэзец не упомянул о золоте. Он жаловался на ужасную реальность выживания среди дикарей и заявил, что единственный вариант дальнейших действий – это посадить пшеницу, виноград и сахарный тростник, а также завезти из Европы скот, который сможет пастись на местной земле. Чтобы все это осуществить, объяснял Колумб, ему нужно больше ресурсов из Испании. Монархи также должны были отправить ему подходящую рабочую силу: людей, нацеленных на долгосрочное процветание, а не на краткосрочное обогащение. В довершение всего, туземцев нужно было сначала покорить, а только потом обращать в христианскую веру. Воображать, что сначала последует крещение, можно было только в фантазиях, но после покорения оно должно было стать обязательным. А если туземцы откажутся – писал он в таких формулировках, которые ни монархи, ни их советники никогда бы не одобрили, – их можно будет на законных основаниях поработить и отправить в Испанию[79].

В конце апреля 1494 г., все еще одержимый идеей доказать, что та земля, которую он открыл, на самом деле была частью Азии, Колумб покинул Эспаньолу, оставив там за главного Маргарита, и отплыл на запад, пытаясь выяснить, действительно ли Куба является частью материка. Оказавшись на Кубе, куда он прибыл в конце мая после бесплодной и утомительной остановки на Ямайке, где он искал золото, адмирал дал волю своему воображению в такой мере, которая дает нам хорошее представление о степени его отчаяния. Он утверждал, что видел следы крупных животных, в том числе грифонов. Когда один из членов его экипажа сообщил, что видел одетого в белое человека, Колумб сразу же пришел к выводу, что это, должно быть, легендарный христианский государь пресвитер Иоанн, и попытался ободрить своих людей тем, что они смогут вернуться в Испанию через Каликут и Иерусалим. Затем, ближе к концу июня, он приказал корабельному писцу составить клятву, которую должны были дать все члены экипажа. В ней среди прочего говорилось, что никто и никогда прежде не видел острова такого размера; что, следовательно, Куба была частью Азии; что если бы они продолжили свое путешествие, то вскоре повстречали бы китайцев[80]. Покончив с этим, Колумб вернулся на Эспаньолу.

Там его ждал приятный сюрприз. После шести лет пребывания во Франции и Англии, куда его послал сам Колумб, в очередной раз усомнившийся в поддержке со стороны Изабеллы и Фердинанда, его брат Бартоломе решил присоединиться к адмиралу и уже был на месте. К сожалению, Бартоломе принес плохие новости. Вскоре после того, как Колумб отправился на Кубу, охваченный гневом брат Бернардо Буйль вернулся в Испанию. Как мы уже видели, гнев Буйля был вызван отказом Колумба выполнить его требование наказать Гуаканагари за предполагаемое участие в резне в Пуэрто-Навидад. Вернувшись в Испанию, Буйль со всем возможным рвением стал подтверждать другие, еще более серьезные обвинения против Колумба. В анонимном меморандуме, поданном монархам, говорилось, что таино неспособны выполнять ту работу, которая им поручалась, а также сообщалось, что, хотя и имеются веские доказательства наличия на Эспаньоле месторождений золота, там нет никаких ценных пряностей[81]. Похоже, что больше всего государей, и в особенности Изабеллу, обеспокоила политика Колумба по порабощению непокорных туземцев, в которой она увидела препятствие на пути эффективной христианизации. По ее мнению (и по мнению тех, кто был занят христианизацией мусульман Гранады), само собой разумелось, что обращение силой невозможно.

Это утверждение, вероятно, удивит современных читателей, которые привыкли думать о той эпохе как о периоде роста фанатизма и насилия в религиозных делах. Однако, как мы видели в главе 1, решение об учреждении инквизиции принималось неохотно и являлось мерой борьбы с притворно новообращенными евреями, причем мерой временной, необходимой для решения проблемы, которая вышла из-под контроля. Когда в 1480-х гг. инквизиция начала свою деятельность, Изабелла и Фердинанд столкнулись с новыми трудностями. Неспособность инквизиторов решить проблему ложных конверсос привела к тому, что монархи с еще большей неохотой приняли другое решение – изгнать евреев. К тому времени, когда Буйль начал кампанию критики в адрес Колумба, Изабелла и Фердинанд были вынуждены улаживать вопросы с огромным числом новообращенных евреев, которые решили стать христианами, чтобы избежать изгнания, или вернулись вскоре после отъезда и крестились. Монархи также были глубоко обеспокоены положением мусульман Гранады. Теперь, когда те являлись подданными христианских государей, теоретически перед ними также должен был быть поставлен выбор – креститься или отправиться в изгнание. Тем не менее Изабелла и Фердинанд решили последовать примеру своих предшественников и согласились гарантировать новым подданным свободу вероисповедания. Благочестивый монах-иеронимит Эрнандо де Талавера, который являлся духовником Изабеллы, был назначен на пост архиепископа Гранады сразу после завоевания города в 1492 г. и приложил все усилия, чтобы обратить мусульман в свою веру личным примером, а не принуждением. Он позаботился, чтобы любой священник, служивший среди мусульман, учил арабский, а также много трудился над формированием корпуса местного гранадского духовенства. В только что завоеванном королевстве не было места для инквизиции, и ее деятельность в этом регионе была официально запрещена. Неудивительно, что в такой обстановке Изабелла, выступающая в данном случае в роли королевы Кастилии – королевства, к которому были отнесены все недавно открытые земли, крайне встревожилась, получив в дар от Колумба несколько рабов-таино. Именно в это время она начала настаивать, что все жители вновь открытых территорий являются ее подданными и, следовательно, свободными людьми. Она немедленно даровала туземцам свободу и приказала отвезти их обратно на Эспаньолу. Изабелла также инициировала судебное расследование деятельности Колумба, явно обеспокоенная тем, что его завышенные феодальные амбиции могут доставить ей больше проблем, чем она предполагала[82].

Колумб впал в отчаяние из-за невозможности обезопасить себя от таких обвинений. Тем не менее его ответ выражал непоколебимую решимость. С конца 1494 г. он, его брат Бартоломе и их верный соратник Алонсо де Охеда вели серию кампаний против враждебно настроенных таино. В последние дни марта 1495 г. он лично возглавил поход в самое сердце Эспаньолы отряда из 200 испанских пехотинцев с 20 всадниками, сворой собак и большим числом таино под предводительством Гуаканагари. Этот отряд нанес сокрушительное поражение врагам. Построив новый форт, названный Консепсьон-де-ла-Вега, Колумб привел к повиновению большинство своих бывших противников, пообещавших платить испанцам дань. И хотя жертвы были огромными – Лас Касас утверждал, что в результате военных действий были уничтожены две трети местного населения[83], – адмирал мог заявить, что положил конец войне, которая началась не по его вине.

Тем временем чиновник по имени Хуан Агуадо, которому Изабелла поручила расследовать деятельность Колумба, в октябре 1495 г. отплыл на Эспаньолу. К тому моменту, когда он прибыл на место, Колумб решил заняться Магуаной, районом в глубине острова, и уничтожить правившего там касика Каонабо – непримиримого врага Гуаканагари и предполагаемого виновника резни в Пуэрто-Навидад. Агуадо сразу же направился туда, тем самым обнадежив противников Колумба и некоторых вождей таино, решивших, что он прислан заменить адмирала. По словам Лас Касаса, прибытие Агуадо ясно дало понять Колумбу, что любая борьба за установление своей власти должна вестись не только на Эспаньоле, но и в Испании, при дворе его теперь скептически настроенных покровителей Изабеллы и Фердинанда. Лас Касас сообщает, что адмирал решил немедленно возвращаться, хотя другие источники утверждают, что отправиться в Испанию ему приказал сам Агуадо. Как бы то ни было, именно в этот момент Колумб принял странное решение начать одеваться как францисканский монах и отрастить бороду[84]. 10 марта 1496 г. он поднял паруса и, без особых приключений совершив обратное путешествие на борту «Ниньи», 11 июня сошел на берег в Кадисе. Встретили его холодно. Контраст с подобострастным приемом, который он получил в Испании в прошлый раз, стал подтверждением тревожной перемены в настроениях при дворе Изабеллы и Фердинанда.

По пути из Кадиса в Севилью Колумб, все еще одетый в знак притворного смирения францисканским монахом, услышал о подготовке флота, который 16 июня должен был отплыть к Эспаньоле. Это предприятие было инициативой Хуана Родригеса де Фонсеки, королевского чиновника, который в 1493 г. помог организовать второе путешествие Колумба и с тех пор приобретал все большее влияние на дела, связанные с «Индиями». Уже находясь в Севилье, Колумб получил из Альмасана, города неподалеку от Бургоса, повеление монархов явиться к ним[85]. Не снимая своего францисканского облачения, Колумб сразу же отправился на встречу с государями. Прибыв в Бургос в начале октября, он был принят в великолепном дворце XV в., известном как Каса-дель-Кордон и замечательном своим внушительным готическим фасадом. Среди поводов для жалоб на адмирала, которые получили монархи, было недовольство колонистов, о котором докладывали Буйль и другие; малое количество богатств, особенно специй; постоянные сомнения относительно того, действительно ли новые острова являлись частью Азии. И хотя Изабелла и Фердинанд приняли его достаточно любезно, у них не оставалось другого выбора, кроме как серьезно заняться всеми этими проблемами.

Явившись ко двору, Колумб узнал, что монархи уже год как издали указ, разрешающий кастильцам организовывать экспедиции по поиску новых территорий, при условии что они будут отплывать из Кадиса после регистрации у соответствующих официальных лиц[86]; это фактически клало конец монополии генуэзца[87]. Теперь же Колумбу вручили королевское послание, приказывающее ему справедливо разделить припасы, которые, согласно еще одной жалобе, не были распределены между новыми поселенцами[88]. Это диаметрально противоречило всему, в необходимости чего Колумб пытался убедить монархов, надеясь превратить Эспаньолу в успешную и хорошо укрепленную тренировочную базу. Он не стал тратить времени на то, чтобы заново разъяснять свои замыслы: все будет хорошо, заявил он государям, если только они дозволят отправиться на Эспаньолу надежным людям.

Это был практически неопровержимый аргумент, причем Колумб высказал его и с должным смирением, и одновременно с уверенностью человека, не понаслышке знающего, о чем говорит. Вскоре ему удалось получить высочайшее разрешение взять с собой на остров достаточно людей, чтобы местное население составило более 300 человек. В это число должны были входить 100 офицеров, 100 рядовых солдат, 30 моряков, 30 корабельных подмастерьев, 20 золотодобытчиков, 50 крестьян, 10 овощеводов, 20 ремесленников разного рода и 30 женщин. Всем этим поселенцам должен был платить жалование лично Колумб. Он также должен был взять с собой горный и строительный инструмент, тягловых животных и жернова, пшеницу и ячмень, плуги и лопаты, а также достаточно муки, сушеных бобов, сухарей и любых других продуктов, которые он считал необходимыми для выживания колонии до тех пор, пока на мельницу не отправится первый урожай[89]. К несчастью для Колумба, вербовка оказалась довольно непростым делом. Как выяснилось, полные разочарования сообщения вернувшихся участников второго путешествия настолько усложнили ему подбор новых колонистов, что от отчаяния он был вынужден попросить разрешения на вербовку осужденных преступников. Ввиду сложившейся ситуации Изабелла и Фердинанд, игнорируя настояния самого Колумба, также решили удовлетворить просьбу испанских поселенцев на Эспаньоле, чтобы «им обеспечили и выделили землю… на которой они смогут сеять зерно… и разбивать огороды, выращивать хлопок и лен, виноград, деревья, сахарный тростник… и возводить дома, мельницы и другие необходимые строения»[90]. Что на первый взгляд вызывает удивление, так это то, что монархи не дали самому Колумбу никаких указаний относительно того, как следует управлять новыми поселениями. В действительности же это было сознательным решением монархов. Учитывая, что любое такое поселение должно было представлять собой типичный кастильский муниципалитет, они, вероятнее всего, просто предположили, что адмирал не сможет разобраться в подобных указаниях. Иными словами, Изабелла и Фердинанд слишком хорошо понимали, что все дошедшие до них жалобы на то, как неловко Колумб управлял колонией, были результатом его прискорбного незнания кастильских политических традиций[91].

То, что им все меньше нравились планы Колумба, вполне укладывалось в логику едва формировавшейся тогда имперской политики, которая на ранних своих этапах несла все признаки влияния нового духовника Изабеллы, сурового францисканского реформатора Франсиско Хименеса де Сиснероса. В январе 1495 г. он сменил кардинала Педро Гонсалеса де Мендосу на посту архиепископа Толедо и примаса Испании. Новый прелат внял доводам Родригеса де Фонсеки (который, как мы знаем, сам в то время готовил флот для отплытия на Эспаньолу), что Колумбу доверять нельзя[92]. К тому времени Фонсека был назначен епископом Бадахоса и с удовольствием смотрел на Колумба свысока – как на типичного генуэзского купца, стремящегося использовать полученную от монархов монополию для приумножения личного состояния за счет богатств Востока. Разделяя распространенное тогда мнение, Фонсека считал, что амбиции Колумба представляют собой явную угрозу интересам подавляющего большинства потенциальных переселенцев, не говоря уже о попрании существующих правил. Как мы видели, при заселении вновь открытых земель люди предпочитали придерживаться проверенных норм, выработанных во время Реконкисты и колонизации Канарских островов[93]. Колумб же, напротив, казалось, вообще не понимал идеи полагаться при освоении Эспаньолы на существующие модели управления, которые большинство кастильских поселенцев инстинктивно пытались воспроизводить на новых территориях, то есть на вековую традицию проживания в самоуправляемых городах со всеми подразумеваемыми этим гражданскими правами[94].

Это помогает объяснить неоднозначное и парадоксальное отношение к Колумбу со стороны Изабеллы и Фердинанда. Сопоставив его достижения и обещания с жалобами на него, монархи решили – к большому облегчению Колумба, – что чаша весов склонилась в его пользу. Они не только подтвердили привилегии, предоставленные ему в 1492 г., но и с пониманием отнеслись к его планам как можно скорее вернуться на Эспаньолу. Они предложили ему возглавить флот из 8 кораблей и поддержали идею продолжить исследование новых земель – то, чего Колумб и сам очень хотел[95]. С другой стороны, монархи не горели желанием спорить с Фонсекой, не хотевшим допускать какие-либо новые путешествия прямо сейчас.

В результате Колумб провел следующие несколько месяцев, следуя по Испании за королевским двором из Бургоса в Вальядолид, Тордесильяс и Медину-дель-Кампо и пытаясь отстоять перед государями свою точку зрения. Он с нескрываемой горечью сетовал, что «клеветническая молва» по поводу его предприятия и, как следствие, его «умаление» стали результатом исключительно того, что он сразу же не отправил в Испанию «груженные золотом корабли». По его мнению, это было возмутительно. Его обвинители сознательно закрывали глаза на многие проблемы, с которыми он столкнулся. Вот почему он решил лично явиться ко двору: только так он мог, заявлял он в типичном для себя решительном стиле, «доказать разумность всего совершенного» им. Его одержимость поиском пути в Азию снова дала о себе знать, когда он заверил своих государей, что в скором времени последует и золото, поскольку он видел те самые земли, где Соломон добывал свои бесчисленные богатства и которые «ныне находятся во владении ваших высочеств на Эспаньоле». Новые земли фактически являлись другим миром, «в котором с большими трудностями подвизались римляне, Александр и греки, стремясь завладеть им»[96].

Но Колумб не избегал и более практичных советов, которые он мог дать своим государям. Он говорил с ними о различных поселениях на Эспаньоле и способах управления ими, о лицензиях, необходимых для добычи полезных ископаемых, и о способах поощрения сельского хозяйства, о том, что делать с имуществом поселенцев после их смерти, а также о срочной нужде в способных миссионерах[97]. И все же адмирал, которого всегда отличала восприимчивость к пророчествам и мистическим откровениям, к тому времени стал по-настоящему одержимым. Колумб все больше укреплялся во мнении, что все, что он видел (или считал, что видел) в «Индиях», подтверждало пророчество Исаии о том, что «Испания будет споспешествовать прославлению ‹…› святого имени [Господа]»[98]. Он основывал это утверждение на распространенном отождествлении Испании с Фарсисом и четком указании на него в Книге пророка Исаии (Исаия 60:9): «Так, Меня ждут острова и впереди их – корабли Фарсисские, чтобы перевезти сынов твоих издалека и с ними серебро их и золото их, во имя Господа Бога твоего и Святаго Израилева, потому что Он прославил тебя»[99].

Примерно в это же время Колумб запросил из Англии информацию о плавании от Бристоля до Ньюфаундленда, совершенном Джоном Каботом в 1496 г., а также другие заинтересовавшие его сведения[100]. Он приобрел в личное пользование печатные экземпляры «Путешествий Марко Поло», Philosophia Naturalis святого Альберта Великого и Almanach Perpetuum Авраама Закуто, которые, двигаясь по Испании вслед за монархами, и штудировал на досуге наравне со своими излюбленными книгами, такими как сочинения Пьера д'Альи и Пия II. Главной заботой генуэзца по-прежнему была защита от нападок абсолютного большинства его современников теории об относительно небольшом размере земного шара и возможности достичь Азии морским путем.

Если когда-либо в его безумии и была логика, то теперь от нее практически ничего не осталось. Чтобы подтвердить свои теории, Колумб собирал воедино мнения самых разных авторитетов: с убежденностью, которая может показаться приемлемой для нас, но которая выглядела нелепой в начале XVI в., он полагался на слова римского драматурга или апокрифического пророка в той же мере, что и на указания святого Августина или святого Иеронима[101]. Более того, та резкость, с которой он осуждал критиков, была свидетельством осознания им шаткости своей позиции. Однако он располагал одним доводом, который в то время никто не мог с легкостью отбросить, и он повторял его снова и снова: истинность гипотезы об относительно небольшом размере земного шара доказывают не книги, а опыт. Колумб показал верность расчетов размеров земного шара эмпирически. «Ибо чем больше делаешь, – с гордостью заявлял генуэзец, – тем больше познаешь»[102]. Это был серьезный козырь: никто не осмеливался опровергнуть заблуждения Колумба, потому что никто другой не плавал в Азию западным курсом.

Летом 1497 г. он некоторое время провел затворником в Ла-Мехораде – любимом иеронимитском монастыре Изабеллы и Фердинанда, расположенном недалеко от Медины-дель-Кампо. Монархи тоже пребывали там, и Колумб, вероятнее всего, по своему обыкновению, был занят тем, что убеждал их в своей правоте[103]. В рамках очередной попытки добиться королевской благосклонности он сочинил небольшой меморандум с обоснованием испанских попыток оспорить заключенный в июне 1494 г. Тордесильясский договор. По его условиям португальцы соглашались провести демаркационную линию «в 370 лигах к западу от островов Зеленого Мыса». Такая граница (которая в конечном итоге сделает Бразилию владением Португалии) была для португальцев более выгодной, чем вариант, предложенный папой Александром VI в булле Inter caetera годом ранее, и испанские монархи хотели отмены договора. Не забывая о собственных идеях, Колумб также выдвинул предложение об организации крестового похода на Мекку и экспедиции в Каликут, причем оба эти предприятия, разумеется, должны были использовать западный маршрут через Атлантический океан[104].

Его настойчивость начала приносить плоды. К концу 1497 г. Изабелла и Фердинанд, казалось, больше не сомневались в обоснованности заявлений своего первопроходца. В начале 1498 г. Колумб готовился к путешествию, которое по его задумке должно было одновременно способствовать продолжению колонизации Эспаньолы и расширить радиус исследований в Азии. Признаком того, что Изабелла и Фердинанд вновь начали ему доверять, стало их решение дозволить Колумбу учредить майорат. Этот правовой механизм позволял человеку определять условия наследования своего имущества на протяжении многих поколений; как правило, им могли воспользоваться только аристократические семьи, сохранение династических богатств которых было в интересах короны. Но хотя подобные документы обычно составлялись нотариусами в тщательно отработанных юридических формулировках, в завещании Колумба от этого шаблона практически ничего не осталось. Оно четко демонстрирует всю его эксцентричность: Колумб одержим генеалогическими выкладками; он слишком подробно описывает масштаб своих открытий; он лелеет явно завышенные денежные амбиции; под документом стоит загадочная подпись, которую ученые пытаются расшифровать до сих пор, а сам текст содержит нотки горечи по поводу того долгого времени, которое потребовалось венценосной чете, чтобы пожаловать адмиралу то, что, по его убеждению, он справедливо заслужил. На тон документа также повлияло осознание Колумбом того факта, что поддержка со стороны монархов отныне носила строго прагматичный характер; на этот раз они ожидали от предприятия ощутимых доказательств успеха[105].

Груз этих ожиданий помогает объяснить решение, понять которое в противном случае было бы непросто. За несколько месяцев до третьего плавания Колумб написал своему брату Бартоломе очень прочувствованное письмо, в котором выражал надежду в ближайшее время встретиться с ним на Эспаньоле. Тем не менее незадолго до отплытия Колумб разделил свой флот на две эскадры: одна должна была отправиться прямо на Эспаньолу быстрым маршрутом, который он проложил во время второго плавания; другая, с ним самим во главе, должна была пойти кружным путем через неизведанные районы Атлантики.

Такое решение практически наверняка стало следствием требований его покровителей, а также самых разных критических нападок, с которыми столкнулся Колумб. В то время общепринятым было предположение, что все земли, находящиеся на одной и той же широте, будут крайне похожими, – даже хулители адмирала с готовностью соглашались тут с ним. Колумб знал о богатых залежах золота в устье реки Вольты (на территории современной Ганы). Тогда почему бы не попробовать пересечь океан на той же широте? К весне 1498 г. Колумб решил поступить именно так. Его настроение хорошо передано в инструкциях, которые он составил для кораблей, отправленных напрямую к Эспаньоле: «Господь наш да ведет меня и да позволит мне выполнить то, что угодно Ему и королю с королевой, нашим сеньорам, и что направлено к славе христиан; ибо верю я, что никто еще не ходил никогда этим путем и море это совсем неведомое»[106].

Флот отчалил 30 мая 1498 г. из расположенного к северу от Кадиса порта Санлукар-де-Баррамеда. После обычной остановки у Канарских островов Колумб в соответствии со своим планом разделил флот на две части и отправил одну эскадру на Эспаньолу, поведя другую на юг, к островам Зеленого Мыса. Он прибыл к Боа-Виште 30 июня. На следующий день он достиг Сантьягу, климат которого показался ему ужасным. «Все же обитатели этих островов были больны, – писал он, – так что я решил не задерживаться здесь»[107]. Следуя своему плану, он поплыл дальше на юг, к тому месту, где, по его представлениям, проходила параллель устья Вольты, но вскоре неожиданно для себя оказался в коварной приэкваториальной области, ныне известной как штилевая полоса. Восемь долгих дней эскадра дрейфовала при испепеляющей жаре; когда 22 июля им удалось поймать юго-восточный ветер, Колумб решительно взял курс на запад. Трудно сказать наверняка, понимал ли он, что достиг желаемой широты: его собственный рассказ полон тут противоречий. Однако к концу июля он, вероятно, был настроен оптимистично. Никакой суши заметно не было – что на этот раз было хорошим знаком: поскольку Колумб знал, что приближается к меридиану, пересекающему Эспаньолу, отсутствие земли означало, что по крайней мере на той параллели, вдоль которой он двигался, португальцы не могли претендовать на какие-либо новые территории. Если, как, по слухам, считал португальский король Жуан, в Море-океане и существовал неизвестный южный континент, Колумб его пока еще не видал.

Однако те восемь дней, в течение которых эскадра дрейфовала в полный штиль на жаре, сделали свое дело. Вино превратилось в уксус, значительная часть воды испарилась, а вяленая свинина и соленая треска грозили вот-вот испортиться. Зная, что Эспаньола находится прямо на севере, Колумб решил направиться в ту сторону, ничуть не помышляя, что на самом деле находится буквально в двух шагах от огромного континента. Затем, 31 июля, он увидел нечто похожее на «три горы, обозримые одним взглядом»[108]. Колумб с самого начала посвятил свое третье путешествие Святой Троице, поэтому это «великое чудо», как его впоследствии описывал Бартоломе де Лас Касас, подозрительно напоминало, по точному выражению исследователя, «хорошо просчитанный образец теологической семиотики»[109]. Это также объясняет, почему остров, на котором были замечены эти три горы, по сей день известен как Тринидад («Троица»).

По мере того как Колумб обследовал этот плодородный остров, в нем с каждой минутой росло чувство трепета и недоумения. Местные туземцы не были чернокожими, которых он ожидал увидеть на этой широте, но и не походили на таино. Опьяненный своей непоколебимой верой в то, что он находится в Азии, Колумб видел в них мавров и убеждал себя, что хлопковые ленты, которые они носили на головах, были «мавританскими шарфами». Затем, попытавшись войти в залив Пария, он услышал то, что не укладывалось ни в какие из его представлений: «шум, подобный рокоту морской воды, разбивающейся о скалы». Он встал на якорь вне пролива и увидел, что «вода течет в нем с востока на запад с такой же скоростью, как и в Гвадалквивире во время половодья». Ни один европеец никогда прежде не видел ничего похожего на устье Ориноко. «До сих пор, – писал Колумб несколько месяцев спустя, – от страха пробегают по телу мурашки, когда я вспоминаю, что корабль едва не опрокинулся»[110].

В некоторых отношениях эти неожиданные природные явления привели Колумба к удивительно объективным выводам. Например, 13 августа, неподалеку от острова, названного им Маргаритой (у северо-восточного побережья Венесуэлы), он записывал: «Я убежден, что эта земля, которую ныне повелели открыть ваши высочества, – величайших размеров»[111]. Это было не то утверждение, которое он мог высказывать с удовольствием, так как подобный исход не соответствовал его вычислениям размеров земного шара и не сочетался с его, казалось бы, непоколебимой уверенностью в том, что даже если он еще и не достиг Азии, то подобрался к ней совсем близко. Неудивительно, что он все время возвращался к размышлениям, основанным на утверждении Пьера д'Альи о том, что самые отдаленные части азиатской суши вполне могут быть заселены племенами антиподов. Тем не менее все вокруг него свидетельствовало, что он находился в по-настоящему новом месте, а не в Азии. Возможно, теперь он уже и сам сполна убедился в истинности собственного афоризма «Чем больше делаешь, тем больше познаешь».

В других же отношениях Колумб явно стремился оставаться в комфорте и безопасности привычной ему интеллектуальной среды, не подверженной влиянию неизвестного и необъяснимого. Умеренный климат и пресная вода, которые он обнаружил в заливе Пария, показались ему настолько совершенными, что он даже увидел в них некий намек на сверхъестественное. Тот факт, что в залив выходили четыре речных устья, мгновенно напомнил ему описание Эдемского сада из книги Бытия. Конечно, было бы недопустимо самонадеянно утверждать, что он достиг земного рая, ведь «никому не дано попасть туда без Божьего соизволения»[112]. Но у него не было сомнений, что рай находился где-то рядом. Это идеально соответствовало распространенным представлениям, согласно которым земной рай находится на «пределе востока». Это также позволяло найти объяснение неожиданным изменениям климата, которые он зафиксировал примерно в ста лигах к западу от Азорских островов, и наблюдениям, показывавшим, что Полярная звезда отклоняется от положения, в котором должна находиться, поскольку угол ее возвышения постепенно уменьшается независимо от широты. С учетом одержимости Колумба эмпирическим опытом это могло означать только одно: он плыл в гору. Следовательно, заключал он, Земля не шар, а скорее похожа на «грушу совершенно округлую, за исключением того места, откуда отходит черенок». Или, продолжал фантазировать он, Земля «похожа на круглый мяч, на котором в одном месте наложено нечто вроде соска женской груди. Эта часть ‹…› наиболее возвышенна и близка к небу». Разве может быть более подходящее место для земного рая?[113]

Эта поразительная теория, порожденная все менее прочно связанным с реальностью разумом Колумба, заслонила собой его более рациональное предположение о том, что он, возможно, нашел что-то действительно новое. Примерно в это же время к его метафорической слепоте добавилась очень болезненная офтальмологическая проблема, с которой он впервые столкнулся за четыре года до описываемых событий, во время исследования Кубы, и которая теперь снова обострилась, чтобы мучить его с новой силой. Адмиралу стало трудно продолжать вести наблюдения, что напомнило ему об обязанностях на Эспаньоле, которыми он пренебрегал. 15 августа, в праздник Успения Богородицы, в надежде как можно скорее вернуться на «вершину мира», он принял решение отплыть от берегов будущей Венесуэлы, чтобы развеять опасения своего встревоженного брата.

Если бы у него не заболели глаза, Колумб, скорее всего, продолжил бы свои исследования побережья южной земли, и его первые догадки относительно того, что это часть нового континента, получили бы дополнительные подтверждения. Однако его решение вернуться на Эспаньолу именно в этот момент привело к заботам гораздо более неотложного характера – заботам, которые положили решительный конец подобным измышлениям.

Добравшись до острова 19 августа, он понял, что идея разделить флот на две эскадры была ошибкой. Новоприбывшие объединились с его врагами. Вызывал беспокойство и тот факт, что многие из них разочаровались в обманчиво высокопарных описаниях Эспаньолы, которые приводил Колумб. По словам Бартоломе де Лас Касаса, слова «Да отправит меня Бог в Кастилию!» стали там самой распространенной божбой на фоне настойчивых требований колонистов немедленно обеспечить им бесплатное возвращение на родину[114]. Колумб охотно на это шел, однако, вернувшись в Испанию, его противники принялись устраивать бурные демонстрации всякий раз, когда Изабелла и Фердинанд проводили публичные аудиенции, выражая тем самым свое глубокое разочарование в ложных посулах Колумба и упрекая его в двуличии[115].

Среди его самых заклятых врагов оказались те самые люди, которых Колумб выбрал для укрепления своей позиции на Эспаньоле. Франсиско Ролдан, которого Колумб оставил руководить городом Ла-Исабела, когда вернулся в Испанию в 1496 г., теперь был лидером мятежников. В своем длинном письме кардиналу Хименесу де Сиснеросу, написанном в таком тоне, который позволяет предположить, что эти двое были знакомы, Ролдан объяснял, что ситуация вышла из-под контроля из-за голода. Многие испанцы считали себя в полном праве отказаться выполнять приказы и с чистой совестью отправлялись на поиски еды. Ролдан также горько сетовал на некомпетентность и жестокость брата Колумба, Диего Колона, особенно по отношению к таино, которые, по понятным причинам, в ответ напали на крепости Консепсьон и Магдалена, подвергнув поселенцев серьезной опасности. Это привело к постыдным зверствам, но Ролдан был убежден, что они были совершены в целях самообороны. От его объяснений буквально веяло чувством глубокой отчужденности по отношению к Колумбу. Вскоре адресат послания Ролдана, Хименес де Сиснерос, проинформировал об этой отчужденности и монархов[116]