Читать книгу Умри вместо меня. Повести и рассказы - - Страница 3

Что худосочный аспирант не жилец, Агния поняла сразу. Вздохнула и поняла. Любой маломальский жилец, снимая квартиру, высмотрит, не обвалится ли балкончик с бурыми цветочными кадками, оглядит плиту, ибо огонь, который еще Гераклит почитал за бога, загнанный в ржавые газовые трубы, сулит много неприятностей, а этот… неопределенно хмыкнул и выложил на кухонный стол деньги. Назойливая оса, квартирная агентша, только и ждала, слепила договор.

Длинный ветер острием воздушного потока сгребает листья под окном, красный кленовый гребешок падает на балкон. Нагатинская пятиэтажка, как доморощенная коптильня, источала жир своей жизни. И верно, не прошло и двух недель, как появилась женщина с тусклым обручальным кольцом, сгребла аспиранта, удравшего в самоволку, вытащила, царапая пол, его скарб. Агнии бы расстроиться – кто еще снимет за двести долларов? А она привыкла покупать хорошие шампуни, раз в месяц стричься и делать маникюр. Агния была большезубый полноватый терапевт шестидесяти двух лет. Зеленые баксы, как фиговые листки, прикрывали ее одиночество, подступившую старость.

Но все так скверно сложилось, совпало, что Агнии не расстраиваться надо было, а волком выть. Неслучайно она приехала, с брезентовой сумкой. Директор дома отдыха, вор и картежник, сказал, врач им больше не требуется. Прощай, значит, служебная комнатуха, дармовые харчи, московская аренда. Адью, халява. Не будет ее уже томить, будоражить свист поездов, в любую погоду, этот Вий железной дороги, вытягивающий воздух из легких. Студенистый воздух набитых вагонов, пятнистый баян, младенцы в банданах… А когда через пару дней отправилась за халатом, стетоскопом и остальным богатством, в кабинетике, на ее стуле, дрыгала ножкой, попивала кофе молодая черноглазая особа.

– Проиграет он тебя в карты, дуреха, зло подумала Агния.

Хрипло гаркнула сирена в Южном порту. Два раза кукнула нагатинская кукушка, словно кукиш показала. Громыхнуло медное ведро грозы. Агния постаралась представить взрослое лицо давно умершей дочери, хотела поговорить с Валечкой, но увидела синеватое личико сердечницы с младенческим пушком. Ничего не осталось кроме ужаса памяти. Агния плакала вся: вздрогнула переносица, набрякли веки, источая две струйки, зашмыгал покрасневший нос, уткнутый в мятый платок. Куда подашься? За поддержкой, за утешением?

Вчера она извлекла карпа из холодильника; он никак не хотел засыпать в начиненной электричеством белой утробе, мелко вздрагивал, посматривал на нее опупевшим глазом; Агния разозлилась, вышла на площадку и шмякнула карпа головой об стенку, из красной махровой жабры прыснула кровь, и она услышала безмолвный голос: что ты меня истязаешь, отрезала бы ножом башку, выронила рыбину, подумала, что рехнулась, грохнула дверью и плакала, как сейчас. У пустого холодильника, а когда снова вышла, недобитка уже подобрали.

В Нагатино все занято, она ходила. Можно где- нибудь совсем на окраине, но и там старички не потеснятся.

Была бы жива Ната, она вспомнила свою энергичную подругу, пристроила бы. Попробовать медсестрой… а куда девать тех, кто помоложе, нечего дорабатывать до погоста. Гори огнем! Краюха с маслом, терпкие дезодоранты, аккуратное неснашивающееся белье. У мусорных бочков все равно, кто ты геолог или терапевт.

– Ну, уж ты хватила, – вытерла глаза Агния, ведь кое-что есть, прикоплено по мелочам, и пенсия, которая – тьфу! – немного протянуть можно.

Несокрушимый животный дух был в листопаде, и виделось ей, не листья состояли при людях, а люди при них, много раз повернутые и отраженные в желтых зеркалах, призванные помнить и не отрекаться.

Агния накинула белую шаль с двумя большими дырками, лень было заделать, зашить, свернулась калачиком в кресле подле телевизора. Сейчас она посмотрит какое-нибудь ток – шоу.

В дверь громко позвонили. Разозленная Агния подбежала, крикнула:

– Квартира не сдается!

В доме всегда догадывались, знали. А теперь пусть помалкивают, не подсылают.

– Не сдается! – Резко повторила она, не слушая ответа.

– Я не по поводу квартиры, – мягко сказал мужской голос.

– А зачем?

Агния приникла к глазку.

– Я вам все объясню.

Неужели она кому-нибудь как врач понадобилась?

Агния приоткрыла дверь на цепочку, молодой мужчина изумил ее. От велюровых глаз, чисто вымытого лица исходила такая искренняя благожелательность, рубашка струила белизну; на нем был смокинг, строгий и одновременно великолепный галстук. Теплая волна подкатилась к горлу Агнии, пальцы задрожали, она увидела бриллиантовую ящерку в галстуке

– нет, не может быть квартирным барыгой, даже разбогатевшим, он супер!

– Агния сняла дверную цепочку.

– Вы… вы риэлтор?

– Глупо пролепетала она.

– Но я, я не продаю квартиру.

– Я не риэлтор. Здравствуйте, Агния Николавна.

– Неведомый гость плавно вошел в прихожую и поцеловал ей руку.

Забытое прикосновение мужских губ к ее пальцам залило красным вином крови дрябловатые щеки.

– Что же это делается со мной? Так забалдеть? Это же стыдно. Стыдно, как забеременеть в пятьдесят.

– Хочу вам представиться,

– он протянул визитку. Тонкие черные буквы круглились на отливающей голубым карточке. ЧЕРКАСОВ ВАЛЕРИЙ ДМИТРИЕВИЧ. И ниже: Вице-президент Компании АЗОВНЕФТЬ, рябили телефоны и факс….

– Садитесь,

– Агния опустошенно указала на стул.

– Ну и зачем вы пожаловали? Чем, так сказать, могу быть вам полезна? —Взвинчено спросила она.

И на нового русского не очень

– то смахивает. Скорее, из советско

– интеллигентной семьи.

– Вы успокойтесь, дорогая Агния Николавна,

– он вкрадчиво сжал ей запястье, словно считал пульс.

– Разговор у нас с вами долгий, не совсем обычный, конечно, разговор. Внизу ждет машина, я бы вас очень попросил…

– А что, здесь нельзя поговорить?

– Вскинулась Агния.

– Я вас очень прошу….– повторил вице

– президент.

– Пойдемте со мной. И ничего не бойтесь,

– он улыбнулся краешком пухлого рта.

Агния, как загипнотизированная, накинула плащ, выключила свет в прихожей.

– Завезет бог знает куда, на пустырь, и кокнет. Из

– за квартиры. Подделывают не только визитки, но и паспорт. А может, хочет в машине поговорить?

– Откуда вы меня знаете?

– Глухо спросила она, когда они выходили из кирпичной пятиэтажки. Он бережно поддерживал ее под руку.

– Я вам все скажу. В свое время.

Уже смеркалось, день катился к закату, но у подъезда они прошли сквозь живой строй. Казалось, старухи не вымирают, бессменно несут вахту, а если кто

– то выбывал из ряда, ее место тут же занимала другая каменная тетка.

– Вот это клиент! Принц заморский. Не то, что разная пьянь,

– гомонили им вслед.

– Сущий дипломат.

– Да разве такой на наш тараканник позарится?

Большой черный лимузин стоял со стороны улицы. Сверкнули дверцы. Охранник пересел на переднее сиденье к шоферу. Агнии страшно хотелось оказаться вместе с Черкасовым на заднем. Чувствуя его коленкой, она утонула в лиловом полумраке. Как она всегда мечтала о жутковатом полумраке т а к о й машины.

Неужто он хочет взять меня своим семейным доктором?

– Нелепо подумалось, когда машина мягко тронулась с места.

– Это ее

– то, средней руки врачишку, без новаций?

– У вас все здоровы?

– На всякий случай, глотая слюну, спросила Агния.

– Бог миловал,

– Черкасов усмехнулся, словно прочел нехитрые мысли.

Шикарный лимузин не стоял в пробках. Переехав через мост, поднаторевший водитель разом ввинтил мерседес в узкие улочки, покрутил там, а потом вывернул на просторную, уже не забитую Автозаводскую. Все это произошло очень быстро, Агния опомнилась, когда они притормозили у стеклянного куба магазина с широкой лестницей и нарядными манекенами в витринах. Двери распахнулись сами собой, и она, еще толком не понимая, зачем ее привезли сюда, ступила в стеклянное царство. Длинноногие красотки, с улыбками во весь рот, вились вокруг них. Самая воздушная, с летящими волосами, видно, хорошо знавшая Черкасова, предложила ему дымящийся кофе и журнал, а девичья эскадрилья застрекозила подле Агнии, подвела ее к зеркальным стойкам с великолепными вещами. Нарядами. Агния, которая одевалась в сэконд – хенде, с трудом поняла, она должна что-то выбрать из этого богатства

– для себя. Красота била под дых. Побродив немного и не зная, можно ли к этой красоте так, запросто, прикасаться, она всплеснула отяжелевшими руками, еле выдавила:

– Давайте, на ваше усмотрение.

В залитой светом примерочной она с омерзением стянула с себя свое барахло, сунула его в предусмотрено поставленный пакет, и тут рука нащупала другой хрустящий пакет

– с тонким бельем.

– Господи, как славно, что я не окончательно растолстела с блинов, да с пирожков,

– восхищалась Агния, утягиваясь в длинное иссиня

– черное платье с густой вышивкой на полупрозрачных рукавах.

– Какие молодчаги, как все подобрали, думала она, влезая в очень легкие и удобные туфли на высоком каблуке, и тут же, не давая опомниться, будто по мановению волшебной палочки, в просторную кабину впорхнула еще одна

– раскосая, похожая на японку, с двумя высокими пуфиками. На первый она усадила счастливую Агнию, а на другой кожаной табуреточке разложила разные кисточки, краски

– мазюльки, и уже через десять минут рыхловатое, мучнистое лицо Агнии преобразилось до неузнаваемости

– светлая помада скрыла, смекшировала крупные, выступающие зубы, искусно наложенные тени увеличили, сделали более яркими глаза, а тон с пудрой полускрыл морщины. И это еще не все. Рыженькая товарка «японочки» надела на нее изумительный русый паричок, в котором Агния стала похожа на французскую актрису, играющую возрастные роли. Невероятно! Немыслимо! Какой можно стать красивой всего за час, даже за полчаса, были бы только деньги. В руки ей, уже мало что соображающей, дали маленькую шелковую сумочку, с такой дивной, прямо натуральной розой, на плечи накинули струящуюся фиолетовую шаль. Не вспомни Агния о накрашенных ресницах

– заплакала бы от негаданной радости прямо тут, среди множества зеркал. Теперь она готова была ехать куда угодно, хоть на пустырь, умирать.

Зачем и для чего это делается, чего хочет неожиданный благодетель, она видит его в первый раз, не родственница, никто ему, а так, не за что, не бывает…

– обрывки испуганных мыслей роились у нее в голове, как ночные насекомые на свету.

Черкасов встал из-за низкого столика, расплатился карточкой.

Теперь она соответствовала его смокингу.

– Замечательно! – Он снова взял ее под руку.

– Вам-то самой нравится?

– У меня нет слов. Ради чего вы так стараетесь, Валерий Дмитриевич? – Агния не в силах была поднять на него глаза.

И снова их вертел водоворот освещенных улиц. Агния давно не вылезала из Нагатино, из узкой прорези своей жизни. Она не знала этого нового вечернего города с режущими слух названиями стрип

– бар, блин —хаус… Обжитого новыми, неведомыми ей людьми. Раньше такая иллюминация была только по праздникам. Даже показалось, луна сорвалась с неба и присела на лакированный капот лимузина, как свадебная кукла молодоженов. Но когда они остановились у продолговатого здания с танцующими, светящимися буквами КАЗИНО, Агния испугалась, запротестовала.

– Нет, нет, я никогда не играла. Да и денег у меня нет.

– Ну что вы, какие могут быть страхи?

– Я поставлю за вас.

Зал с большим расчерченным столом кружился пред глазами. Водопад неизведанных ощущений размывал ее. Руки крупье летучими мышами вспархивали над склоненными головами. Агнии даже почудилось, что между пальцев у него перепонки. Черкасов вынул несколько стодолларовых бумажек. Вертелась малиновая юла.

– Как фокусник! Кто он? Молодой Воланд?

– Вспомнился давно прочитанный роман.

Черкасов уверенно сгреб фишки. В кассе перед Агнией легла пачка долларов. Она неуверенно пересчитала. Две тысячи. Целый капитал!

– Поздравляю!

– Заулыбался Черкасов.

– С чем? Выиграли

– то вы.

– Эти деньги, Агния Николавна, при любом раскладе останутся в вашей собственности.

– Он увидел ее замешательство.

– Да они ваши! Берите.

– Такое дело полагается отметить!

– Лукаво сверкнули его острые зрачки.

– Я готова!

– Обрадовалась Агния, достала зеленую пачку. Наконец

– то она расплатится.

– Спрячьте деньги.

– Валерий прикрыл ладонью сумочку.

– Я вас приглашаю.

В ночном клубе, как и в магазине, в казино Черкасова тоже знали. Агнию не покидало ощущение, что она смотрит на заезжих циркачей. И в кабинку их провели подстать театральной ложе, куда отдаленным прибоем доносилась музыка. А за перегородкой одиноко томился черкасовский охранник.

На маленьком круглом столе горели свечи.

– Это лангуст,

– Валерий показал холеной белой рукой на хрустальное блюдо с распятым крабом. Агния рассеянно кивнула и выгнула шею в прибой голосов, где на помосте златогривый стриптизер уже скинул сверкающую рубашку. Да, ей было интересно, когда и что он еще снимет, так она пыталась скрыть, подавить разогретую вином, неприличную тягу к Черкасову, эту ворвань несбыточного женского желанья. Наконец, она повернулась к нему

– еще обидится, ведь не смотреть же на полуголого мужика он привел ее сюда. А Черкасов, не беспокоя официанта, подливал из красивых бутылок, клал на хлеб красную гвоздику икры, открывал щипчиками розоватые створки, посылая ей в рот сбрызнутые лимоном устрицы.

Все это растворялось во времени, казалось бесконечным. Хлопнув для храбрости виски, запив божоле, Агния набрала в легкие воздух и спросила:

– Так что привело вас ко мне? Чего вы хотите, Валерий Дмитриевич?

Улыбчивое лицо с безупречной кожей стало непроницаемым, серьезным, Агния с тревогой заметила перемену.

– Вы же понимаете, у меня ничего нет. Тут я вам ничем…

– Агния Николавна, вы можете заработать большие деньги, очень большие, речь идет о нашем партнерстве.

– Партнерстве?

– Изумилась она.

– Я вся внимание. Я вас слушаю.

– Извольте.

– Черкасов слегка кивнул, как джентльмен, уступающий желанию дамы, но в поблескивающих темных глазах Агния увидела ничто иное, как испуг, да, его обаятельная уверенность разом куда

– то подевалась.

– Несколько дней назад, точнее, пять дней,

– он замялся,

– в общем… это не была всецело моя инициатива, надо мной есть и поумнее головы, состоялся соответствующий разговор… и я подумал, а чем черт не шутит, поддержка у меня есть, через два года выборы в Госдуму, почему я не могу стать депутатом от каких

– нибудь Нижних Батогов? Залог полагающийся я внести могу, а остальное дело техники и тех же денег.

Агния напряженно слушала, совершенно не понимая, куда клонит Черкасов.

– Подумать

– то я подумал, но все же такой резкий поворот жизни, можно сказать, судьбы. А тут мой старый приятель сказал:

– Сколько еще будешь мучаться, сомневаться? Что у него есть мощный экстрасенс, берет дорого, но стольким помог, людей пропавших разыскивает, детей прикосновением лечит, и все такое. И я к ней направился.

– Да? А как выглядел ваш экстрасенс?

– Оторопела Агния.

– Сразу скажу, дама эта меня поразила. В комнате она сидела в какой

– то странной шляпе, пол

– лица под вуалью. Спросил я ее о будущем депутатстве

– есть ли шансы пройти? Она глянула своими ледяными глазами и говорит:

– О каких выборах вы грезите, молодой человек? Через два года, в сентябре 2003

– го, когда вам исполнится 33, вас убьют, сделают вас. Что вы так смотрите на мою шляпу? Ваша смерть будет в точно такой же шляпке, охнуть не успеете.

– Да она шарлатанка, очень смахивает, почему вы верите?

– Агния едва усидела на стуле.

– Э, бросьте. Я же к ней с каким вопросом пришел, а она мне что выдала? Таким от нее холодом, склепом веяло, мы мальчишками лазили, я знаю.

– И как вы реагировали?

– Как, как? Постарался не показать, что выпал в осадок, хотя у меня до сих пор мурашки по коже.

Черкасов затянулся пахучей сигарой.

– Спросил, нельзя ли это как

– то отсрочить, у меня процветающий бизнес, потом… двое маленьких детей.

– Действительно…

– поддакнула захмелевшая Агния.

– В ответ мне было сказано, что можно не только отсрочить, но и отменить, я понял, если Агния Николаевна Кулигина, согласится умереть вместо меня по истечении двух лет, и это будет скреплено договором. Да, да, не удивляйтесь, именно так мне было заявлено. Фамилия у вас достаточно редкая, разыскать было нетрудно.

Но Агния уже не слушала его. Ее трясло негодование.

– Это чушь какая

– то! Полная ерунда!

– Чуть ли не кричала, разбив тарелку с очередным деликатесом.

– Знаете, мне хочется плюнуть вашей экстрасенше в лицо. Откуда она знает про меня? Мою фамилию.

– Они же общаются с тонкими мирами, а т а м такая картотека, на всех…

– Где это

– там?

– Плакала Агния.

– Ей как человеку атеистическому всякая мистика была чужда и противна.

– Почему я должна умирать за вас?

– Неужели так дико должен был кончиться несказанный, несравненный вечер, и теперь над ней измываются, бьют мордой об стол, не оставляя даже горстки иллюзий. Да, ее нарастающее обожание было смешно, заметно, но зачем же так? Агнии все еще казалось, что это какая

– то нелепая, гадкая шутка.

– Вы успокойтесь, успокойтесь, Агния Николавна,

– нежно приговаривал Черкасов. За переполнявшими ее слезами она почувствовала, как он гладит ей руку.

– Меня не удивляет ваше возмущение, но поймите. Поймите, если вы согласитесь, вы проживете два года, ни в чем не зная отказа, как богатые люди. Любые поездки, круизы, что захотите,

– ласково увещевал он.

– Да что я говорю, слова это слова. Завтра я вам предъявлю ваш банковский счет, покажу квартиру на Воробьевых горах…

– Скажите, в тот вечер вы пропустили рюмку, другую?

– Совсем немного.

И он не походил на алкоголика.

– Вы колитесь? Кокаин? Наблюдались у психиатра?

– Стыдясь, что разнюнилась, выспрашивала Агния.

– Ну что вы,

– Черкасов не обиделся, но отодвинул от нее бокал.

– Как вы себе представляете, даже если бы я слегка этим баловался, я мог бы возглавлять такую большую компанию?

Агния вспомнила отдающую серебром визитную карточку. Правда, и предержащие власть всегда имели букет тайных пороков, иначе чем объяснить нашу общественную шизофрению?

– А так, сами подумайте, Агния Николавна,

– уже спокойно уговаривал ее Валерий,

– ну доживете вы до семидесяти лет. Но какое это будет качество жизни? У вас стенокардия…

– Что вы знаете о моей стенокардии? Я могу с ней дотянуть до восьмидесяти, я вам как врач говорю.

Ее оборона уже давала сбой.

Она налила себе виски в чистый бокал, пила и пила мелкими глотками жаркую жидкость, которую сделал Джон, вылупившийся из пшеничного зерна.

…Стены с растрескавшимися обоями, не ее теперешние бзики, перманентное помрачение бабы, даже год не побывшей замужем, а Паркинсон вкупе с Альмгейцером, корыто мусорного бочка или Дом престарелых, куда теперь принимают заквартиру и делают все

– от сквозняков до отказа в уколе, чтоб ускорить конец…

– Что я могу вам сказать? Вы меня так оглоушили.

– Я и не требую немедленного ответа. Я буду у вас завтра в два часа, поедем смотреть вашу новую квартиру.

– Хорошо.

– Распухшие от обильной выпивки ноги еле держали Агнию. А Валерий был свежий, кум королю. Охранник молчаливой тенью следовал за ними.

– Хотелось бы посмотреть на вашу экстрасеншу.

– Вы же понимаете, это невозможно.

– Выспитесь хорошенько,

– посоветовал Черкасов, прощаясь у нагатинского дома, с черными провалами потухших окон.

Спать? Разве она могла. Когда, проворочавшись пару часов, Агния встала, звезды некрасиво и низко желтели, как объедки на посуде. Платье вороным крылом обвило спинку стула. Умирать не хотелось ни через два года, ни завтра. Никогда. Пусть она будет шкрябать стиральным мылом свою ноздреватую кожу, лишь бы жить. Продаст квартиру, купит комнатку с приплатой, только что купит

– чулан? Рука в полумраке нащупала шелкового зверька

– сумочку. Деньги из казино были на месте, две штуки баксов. Их

– то он не отберет, ведь верно? Ей надолго хватит.

Первый утренний луч, как бойцовский петух в загончике, гордо просунул красную шпору в предрассветный сумрак.

Да риэлтор он, косящий под вице

– президента. Ее квартира ему нужна, эта, в Нагатино. Остальное

– турусы на колесах, лажа. Надо же, сенша сказала! Как поет Алла Пугачева: «Пришла и говорю…». Агния взяла серебристую визитку, напялила очки и набрала телефон в верхней строчке, офиса.

– Компания Азовнефть слушает,

– раздался высокий женский голосок. Не охранника. Агния осторожно положила трубку. Что ж они в такую рань уже работают, можно сказать, круглосуточно?

В закрытое окно непонятно как ворвалась крупная оса, медовая с черными полосками, приветом из июля. Крылатый тигр пожужжал, пометался и вылетел, нашел лазейку в кухне.

Съезжу

– ка я к Валечке, на могилу, вздохнула она, облачаясь в брюки и старую ветровку. Потом долго тряслась в трамвае на Даниловское кладбище. Бабьего лета как бы не существовало, тополя стегали трамвайные стекла мутной листвой. От кирпичных кладбищенских ворот Агния шагала по асфальту в полном безлюдье, машинально толкая разношенной кроссовкой влажный голыш. Вот и Валечка

– в разросшемся чертополохе, скрывшем облупленный камень. Сирень давно отцвела и теперь кажется жилистой черной каргой. Господи, всю жизнь ее сгибал и давил труд, ну пусть не лечила

– в наших поликлиниках вообще не лечат, но никому не отказывала, роздыху не знала на приемах и на вызовах; стала сдавалой, квартирной хозяйкой, ютилась в казенной десятиметровке, как из милости, и что же

– нет у нее денег поставить Валечке новый памятник, растранжирила. Говорят, то, чем торгуют на рынках, никакая не мраморная крошка

– пластмасса некудышная, а здесь столько сдерут за гранит, и каменную скамейку, и цветничок. Агния окинула взглядом соседнюю богатую могилу, внушительный камень соседа по кладбищенской коммуналке. И была у него могила, как у Самсона Далила. Понуро она стояла у покосившейся оградки, сапожник без сапог, терапевт, не спасший своего детеныша, сердечницу.

– Скажи, Валечка, может, согласиться, потрафить этому Черкасову, коли не врет, и тогда мы скоро встретимся….но потускневший медальон с детским личиком молчал, казалось, вот

– вот он лопнет, как воздушный шарик, который Агния упустила в детстве.

Выходит, бравый капитан Кулигин приехал с Финской ради того, чтобы сделать Агнию. С ее матерью он не был зарегистрирован но, понятно, расписался бы, если б не угодил на большую войну, откуда уже не вернулся. Агния считала, что назвали ее наперекор предвоенным аббревиатурам: Владлен, Полюция

– политическая революция; что означает имя Агния, она не знала. В школе дразнили ангиной, а в лукавом студенчестве Агни

– ёгой, для краткости Ягой. Интересно, что же останется от нашего времени, какое шикарное имячко? Наверное, Экстрадиция.

В комнате, пропахшей меховыми воротниками, среди серых ватных манекенов и таких же хмурых чучел, редких сожителей матери, зиждилось под стук швейной машинки, набухало одиночеством ее детство. Обрастало невнятицей жизни. Какая она была, мать? Пелена времени уже укрыла, растворила бледное лицо с выщипанными бровями, с тонкими обиженными губами.

Погибший в Германии отец, которого она не помнила; послевоенная Москва со снегом по колено, с неуклюжими автобусами, похожими на керосинки, клейкая мякоть весенней листвы, чужие голуби, стартующие из ближних дворов. Однажды Агния подсмотрела за бабушкой: в пронафталининной комнатухе зачем

– то размораживалась печенка, колыхалось в мисочке темное желе, и перед сном старуха отрезала кусочек малиновой медузы и так, сырую, ела втихаря. Как

– то заметила Агнию, приложила исколотый палец к губам:

– Это мне надо, это жизнь продлевает…

Агния хорошо успевала, сначала училась в женской школе; мать и бабушка, шившие тяжелые пальто на заказ, боявшиеся фининспектора, старались приодеть, платье и школьный фартук отличались индпошивом, фасоном… Другие девочки куда хуже ходили. Невдомек тогда было Агнии, бедные девочки пойдут в торговлю, встанут за прилавок, не жалея пухнущих вен, наберут на богатую и больную старость. Устроятся в кафе, полюбят золотишко и шубки, скопят на богатую и больную старость. Вы когда

– нибудь видели незамужнюю буфетчицу или официантку? А если встречали разведенную

– то уже без пяти минут замужем.

Аню учить надо!

– Этот боевой клич сотрясал стены в желтеньких цветочках, не вторгаясь в сон ее души, не делая мать ближе, роднее. В первый раз Агния провалилась в Медицинский, блата никакого не было, но не отступилась, отбарабанила год санитаркой, и ее приняли.

Мать сшила Агнии широкую цыганскую юбку, красивую, как в опере «Кармен», этой юбкой, несмотря на холодную осень, она шелестела вечерами «на картошке», в коровнике, наскоро переделанном под жилье студентов. Обычно они лежали вповалку на волглых матрасах, как бойцы после боя, некоторые косили под простуду, отлеживались, иные ворочались в жару, надсадно кашляли от нескончаемых дождей на колхозных полях. В двенадцать часов, в полночь из крестьянских ходиков вылезала остренькая деревянная мышь и говорила: ку

– ку. Одного такого, честно заболевшего, в дневном безлюдье, и накрыла большим шелковым сачком цыганская юбка Агнии. Он был блестящий аспирант, теперь уже давно член

– кор

– придумал как срезать бородавки лазером. Там

– то, «на картошке», все и приключилось. Когда уже в Москве она сказала аспиранту о последствиях жаркого секса на холодном полу, ее первого секса, тот удивленно развел руками.

– Ну и угораздило тебя! Ты же медичка, сделай что

– нибудь.– Поговорив с матерью, Агния делать ничего не стала, и появилась Валечка, похожая на прозрачный засушенный цветок. Агния взяла академический, порой ей казалось, огромная белесая моль вьется над Валиной кроваткой, сбежавшая из марлевых кулей, где томился обватининный драповый крой. Операция обещала процентов двадцать успеха, делать ее можно было только в три года, а Валя ушла по веревочной небесной лестнице, не прожив и половины отпущенного срока. Аспирант ни разу не видел свою больную дочь, не ведал, что Вали уже нет среди людей.

Агния вернулась в учебное стойло, надела хрустящий белый халат, ломкий, как сосульки, которыми она набивала рот девчонкой. … Раннее апрельское утро, примус детства раздувает небесную синеву; она идет пустынным коридором в поликлинике, уборщица с серой норой лица, кряхтя, трясет тряпкой. У кабинетов, на пыльных стульях высаживаются люди, занимают места на унылый спектакль, толкаются в регистратуру.

А говорят

– жизнь, жизнь… Скоро она поняла, женщина в белом халате это тебе не обычная женщина, и дело не в том, что он скрывает недостатки фигуры. Женщина в белом халате может многое: достать редкое лекарство, сделать больничный, списав чей

– то прогул, в ответ получая по советской справедливости, не только благодарность, но и подобие любви. Для храбрости она выпивала, как дамы в девятнадцатом веке нарочито бухались в обморок, пока мужские руки, словно по клавишам, бежали по костяшкам корсета. На вызовах… в не проветренных комнатах, когда жены на работе, на простынях, смятых другими. Сладкие шоколадные коробки и крепкий портвейн. Ягоды из чужого компота. Постепенно Агния привыкла, что и чужого

– то, особенно, нет. Правда, почти не находилось желающих встречаться в ее неслужебное время. Изредка приглашали в театр, но сидели с пустым лицом, сразу видно, это награда за врачебное внимание, надежда на будущие таблетки и справки. Зато не было семейного занудства, стирки мужского белья, подлых измен, одни только пустые вечера, чистые. Зимой от ничейного снега, а летом от народившейся листвы.

А ведь бабушка,

– вдруг кольнуло Агнию, она сидела на чужой скамейке, расставив ноги грубым углом,

– когда еще жили все вместе, а Нагатино было рабочей слободой подле знаменитых Котлов, в их квартирке, на этой меховой грядке, крепко унавоженной бытом, бабушка говорила, смерть дважды приходила за ней, да не взяла. И когда лежала уже в агонии, с сомкнутыми пергаментными веками, в конце отворила глаза, словно увидела кого поверх дочери и внучки, и без испуга отошла. Получается, есть кто

– то полуматериальный, в бекеше или там… в шляпке, кто существует и караулит. А какой была последняя минута ее отца, его она не могла помнить, пехотного капитана, нет, тогда уже майора, убитого в конце войны шальной пулей? Может, в это краткое мгновенье за ним явилась смерть, переодетая вестовым?

Да сколько она видела смертей, случайных и закономерных, работая в поликлинике! Порой приезжала поздно, даже слишком, когда некрасиво отвисала челюсть, и не расцепишь скрюченные пальцы. Она бы ушла из этого мрака, не побоялась расстаться с профессией, которую никогда не жаловала, если б не коллега, Игорь Иванович. С нелюбимой женой и двумя детьми, в общем, с полным набором. Игорь

– старше ее, белокурый богатырь с пудовыми ручищами, с усталым взглядом за толстыми линзами. Агния, еще без очков, с зелеными омутками глаз, покрасила тогда волосы в цвет ягоды шиповника.

Они стали встречаться в нагатинской квартире, где Агния жила уже одна, и быстро бы у них все кончилось, если б Игорь не стал единственным, кто принес ей женскую радость, надрывающую тело, уносящую в заоблачные выси. Эквивалент любви. И не надо выпивать, Игорь сам был как крепкий самогон, медовуха из кованой бочки. С небольшими остановками их роман продолжался больше двенадцати лет. Агния уже стала сам- треть в его семье с нелюбимой женой, знала, какой мебелишкой они разжились с премии, где собираются проводить отпуск. В перерывах между грубыми ласками здоровяка, он все рассказывал и рассказывал, вываливая на Агнию поток унылой информации. И ведь ни разу не взорвалась, не треснула чем попало за этот вкрадчивый разговор.

…..Сегодня он ходит дружинником, на полу валяется повязка, может остаться до утра. Две ночные бабочки влетели, вьются над лампой, отталкиваются блеклыми крыльями. Бабочки никогда не совокупляются в доме, не люди. Агния гасит свет, темнота возбуждает Игоря. Ей трудно и беспокойно спать с его телом на узком диване, а спозаранок

– опять в поликлинику, в аэростат, плывущий в московском смоге, в прутяную клетку

– загонять каждую свою живую клетку.

– Ты от нее уйдешь?

– Он глубоко затягивается сигаретой.

– Но, когда дети подрастут?…говоришь, не любишь?

– Тоскливо вопрошала Агния.

– Уйду, уйду,

– бормотал Игорь, выносил пепельницу.

Но время шло, дети уже закончили школу. С Игорем у нее был выбор не между больничкой, в которой оба трудились, и остальной жизнью, а между преданностью, не за что не взыскующей, и обидой, не прощающей ничего. Но без темных лучей, без затмения нет и самого солнца. Затмение затянулось, и однажды они спохватились, сообразили, как неприлично долго тянутся их отношения, давно изжившие себя,

– и разбежались мирно. Он, слишком байбак для новой интриги

– на повышение, она же, упустившая все женские сроки

– в подступающую старость, в дом отдыха, к директору

– картежнику, куда ее устроила участливая Ната. Тоже терапевт.

Агния вспомнила как лет через пять она встретила Игоря уже с внуками, их было всего двое, а ей казалось, внуки лезут из подмышек, из пакетов; вырастут, дай им срок, а они с Игорем ничего не сказали, только посмотрели друг на друга затуманенно; как она вернулась домой

– из вазы слепо ткнулся в глаз георгин, дареный кем

– то из больных.

Ничегошеньки от нее не зависит, хочет она или не хочет, заартачится, выдавят, распластают, уберут бесплатно, раз эта жуткая баба предупредила Черкасова, накаркала смерть. А кому нажалуется, скажут, рехнулась старая, у нас после шестидесяти вообще за человека не считают, даже вскрытия не делают. Отмажутся.

Внезапно закололо в груди. Валя молчала из своего травяного покоя, наверно потому, что не успела научиться человеческим словам.

– Не хочешь ты со мной разговаривать,

– прошептала бледными губами Агния. Небесная кровинка дождя упала на ее разномастные крашеные волосы. Лето, как заспиртованная змея, смотрело сквозь стекло облаков. Два дерева

– клена отбрасывали две тени: один, разросшийся, не тронутый ураганом, прогремевшим несколько лет назад, ронял зубчатую пагоду, у второго

– криво вытянувшегося на месте обрубка, и тень была миражом.

А может, он еще и не приедет,

– страдала Агния, снова трясясь в трамвае. Может, так они шутят, вице- президенты. Знаем мы их собачьи шутки, а пачка баксов, это же аванс, оформленный под выигрыш в казино. У таких всегда есть запасные варианты, те, кто умирает вместо них. Шоферы, бездарно гибнущие при разборках, юная лимита

– рыженькие сержанты милиции. Пускай подождет, в лимузине сидеть один черт, в булочную зайду, решила Агния, сползая с трамвайной ступеньки. Но пошел дождь, и она повернула к дому.

Со стороны улицы

– стоял вчерашний, лакированный. Охранник с открытым зонтом распахнул дверцу. Из мокрых ушей домов лилась вода. Черкасов в куртке тонкой кожи, надушенный крепким мужским парфюмом, галантно поцеловал ей руку.

– Не буду соглашаться, откажу ему, откажу, и все,

– твердила про себя Агния, как привередливая невеста. Она вяло показала рукой на подъезд.

– Я думаю, Агния Николавна, зачем нам тянуть время, поедем смотреть вашу квартиру?

– Не знаю, что вам сказать, я ничего не решила.

– И совсем тихо добавила:

– Кому же хочется умирать?

Агния мялась в коротковатых брюках и старых кроссовках, как женщина, пришедшая наниматься на домашнюю работу.

– Вот увидите квартиру, остальное увидите, и решите.

– Черкасов с охранником усаживали ее в машину. Импозантный Валерий Дмитриевич уже не будоражил, не было того стыдного, жаркого, чего она испугалась в себе, темные стекла скрывали пронзительные велюровые глаза.

Мерседес мягко шуршал по набережной. Отсюда, в маренговой сетке дождя, Москва

– река показалась Агнии Финским заливом, потому что никакого другого она не видела. Перекатывалось темное олово воды. Справа, на холмах, небоскребы новых русских вытянули жирафьи шеи, заслоняя рослые, обжившиеся тут деревья. К одному такому, распиравшему свежий асфальт строительной площадки, лихо подкатил лимузин. За массивной дверью уже сидела консьержка в очках, в аккуратной блузке, чем

– то похожая на провизора. Она слишком преданно улыбнулась Черкасову. Везде у него свои люди, все

– то ему улыбаются. «Каждому здесь кобелю на шею я отдам свой лучший галстук».

Они вошли в зеркальный лифт. У добротной металлической двери в анфиладе девятого этажа Черкасов подмигнул ей и повернул внушительный породистый ключ; на бронзовом лице центуриона, охранника, не дрогнул ни один мускул. Большой холл перетекал в еще более просторную, метров в пятнадцать, полукруглую кухню, обставленную вишневой стенкой. Агния замерла на пороге.

– Это… все мне?

– А то кому же?

– Черкасов улыбнулся мелкими зубами, вчера, очарованная, она их не приметила.

Очумело окинув взглядом холодильник «Стинол», посудомоечную машину, Агния приникла к высокому духовому шкафу, он

– то и сразил ее окончательно. Прощай, жопастая, грудастая, вонючая жизнь с подгоревшими сковородками и едкими порошками, с оттиранием жира на треснувшем кафеле. Но это еще было далеко не все. Отороченная деревом арка вела из кухни в комнату, являя великолепие перламутровой кровати за воздушными шторами и волнистые стены цвета нежного морского прибоя, невероятные, потому что обоев таких не бывает!

– Это не квартира, это сущий рай,

– запинаясь, произнесла Агния.

– Смотрите дальше.

– Командовал Черкасов, ведя ее, дрожащую, в сладком стрессе, в опаловый, под слоновую кость, евротуалет с широкой низкой ванной. Гипноз продолжался. Он включил клавишу на золотистой вазе унитаза, из его керамической утробы раздалось птичье щебетание. На таком постаменте можно впасть в забытье, легко отлететь с последней соловьиной трелью. Агния неловко топталась на узорчатом полу, стыдясь мятых брюк и несвежих носков.

– Пойдемте,

– Валерий Дмитриевич взял ее под локоть.

– Вам и выписываться не надо из Нагатино, эта квартира просто ваша собственность.

В комнате, на низком ореховом столике, он выложил перед Агнией ордер, приватизацию.

– Довольны?

Агния словно лишилась речи.

Тогда Черкасов открыл маленький бар

– холодильник, вытащил ледяное пиво, бокалы дорогого стекла. Включил музыкальный центр. Что

– то классическое, кажется, Баха. Отпустил охранника. От пива под музыку Баха у Агнии захолодело горло. И тут Валерий открыл свой главный козырь

– обычную такую светло

– синюю тоненькую книжечку из банка. Кулигина Агния Николаевна…

– прочла она первую страничку, перевернула и подпрыгнула на стуле, глазам своим глупым не веря: ее валютный вклад составлял 50 000 долларов.

– Я согласна! Умереть за вас!

– Чуть ли не вскричала, боясь, что это наваждение, недоразумение какое

– то, что Черкасов может передумать. Так вот в какую невероятную сумму он оценил ее никчемную, одинокую жизнь. Пусть хоть два года… или свою. Нет, свою он ценит, конечно, дороже.

Над их головами тихо рокотал Бах.

Черкасов прочитал ее мысли.

– Вы потрясены? Это у нас человеческая жизнь ни во что не ставится, не ценится. Жизнь

– копейка, судьба даже не индейка, а ножка Буша.

– Ухмыльнулся.

– Я вам обещал, и вы все получили. Достойное существование. Признайтесь, не ожидали. Эта квартира, такая сумма.

– Да, да, – вторила Агния. Ее сомнения, очень большие сомнения наконец-то развеялись. Немыслимая сумма вдвое превышала стоимость нагатинского жилья. Слегка опомнившись, Агния все же настояла, чтобы до заключения страшного договора Черкасов поездил с ней. Он посетовал на дефицит времени, но согласился. И они, вместе с охранником, ждавшим на площадке, снова сели в мягкий лимузин.

Агния побывала у нотариуса, выбранного наугад, в банке, у юриста. Со всеми переговорила. Удостоверилась. Являлось очевидным, квартиру для нее Валерий выкупил в новострое и передал ей в собственность. Она боялась, что Черкасов обидится ее недоверием, но он был человек деловой. В эйфории она уже не стеснялась выцветшей ветровки. Разомлев от предложенного шампанского, кажется, не помнила, уже в своей новой квартире, под вечер, передала Валерию ключи от Нагатино, а он их и не просил. Отдала, как бы извиняясь за хлопоты, в благодарность.

И вот они снова остались вдвоем. Струился розовый боковой свет. Перед Агнией на ореховый стол лег плотный лист бумаги. Валерий протянул ей паркер. Он сидел перед ней, сцепив замком тонкие белые пальцы.

– Пишите, – сказал буднично, и только ранняя склеротическая жилка дернулась на шее.

– Вот здесь в середине странице – ДОГОВОР, – диктовал заготовленное.

Я, Кулигина Агния Николаевна, находясь в полном рассудке и трезвой памяти, согласна совершенно добровольно, без всякого принуждения с чьей

– либо стороны, по истечении двух лет поступить в распоряжение Смерти, то есть умереть вместо Черкасова Валерия Дмитриевича….о своем решении обязуюсь никого не ставить в известность…

– у Агнии засучили пальцы, с паркера свалилась клякса на белоснежный лист.

– Ну вот, теперь переписывать придется!

– А вы не сатанист? Не в секте?

– Испугалась Агния.

– Какой я сатанист!

– Раздраженно говорил Черкасов.

– Согласитесь, дорого бы мне встало такое членство.

– Хмыкнул.

– Насколько я знаю, сатанисты своим жертвам ничего не платят, даром мочат. А я хотел…

– он осекся,

– чтоб у нас с вами все было по

– хорошему. По обоюдному согласию. Так ведь?

– Да. Но как

– то это несерьезно,

– искала Агния последнюю зацепку. Ведь принятый, сухой язык договора вступал в явное противоречие с его невероятным содержанием.

– А как серьезно? Может научите? Я, что, каждый день составляю такие контракты о намерениях? Все мозги сломал!

Агнии понравилась его растерянность, даже стало жалко Черкасова. Он взял ручку и, начитывая вслух, ровным деловым почерком продолжал писать под кляксой:

Я, Черкасов Валерий Дмитриевич обязуюсь предоставить во владение Кулигиной А. Н. однокомнатную квартиру класса «люкс» на Воробьевых горах, открыть на ее имя валютный счет в сумме 50 000 долларов США, обеспечить во время действия договора в случае необходимости лекарствами последних разработок, лечением в престижных клиниках за рубежом, а также оплату ритуа…

– Черкасов замялся,

– иных обязательных расходов. Договор… составленный в одном экземпляре, пролонгации не подлежит, вступает в силу со дня подписания.

– Почему в одном?

– Всполошилась было Агния.

– А что как вопреки обязательству вы кому

– нибудь покажете договор? Ну и выглядел бы я! Женщины

– есть женщины.

У Агнии дрожала рука, когда она ставила подпись, отсекая от себя свою прошлую жизнь.

– Если бы я… не подписала… отказалась от квартиры, от всего, что бы вы сделали?

– Не знаю,

– Валерий пожал плечами,

– придумал бы что

– нибудь. —Взглянул жестко.

– Вот ведь,

– Агния отодвинула чашку с пахучим кофе,

– оказывается, все исходит не от Адама.

– Не понял.

– А то, что из моего ребра вы получаете новенькую, беспечальную жизнь. Из ребра Евы.

– Странные вещи вы говорите, Агния Николавна.

– Черкасов наморщил маленький лоб.

– Может, как медик… но знаете, мне такая хирургия не по душе,

– пытался пошутить.

– Оставайтесь, обживайтесь, я припозднился,

– он взглянул на плоские часы.

– Белье, одеяло найдете, холодильник загружен. Вещи ваши мы перевезем, не беспокойтесь.

Что перевозить

– то, продавленные кресла?

Она растерянно проводила его до двери, щелкнула хитрым замком. Решилась посетить евротуалет. Сколько она прикупит разных лосьонов, кремов для этих полочек,

– подумала. Для лица, для рук и для ног. Вспомнила анекдот про Чапаева и яичный шампунь. А в белый шифоньерчик

– махровый набор. Как потолковее потратить, получше распорядиться небывалыми, несусветными деньгами, доставшимися ей? Размышляла, ходила, оглядывала апартаменты с нежно

– морскими стенами. Прямо, спальня куртизанки из французских романов!

– Прочувствовала Агния. Старенькая Галатея, разжившаяся на деньжата нового русского Пигмалиона. Но Галатея – что? Статуя. То-то и оно. Вспомнила грязные, побитые гипсы вокруг дома отдыха, где трудилась врачом. Вздохнула. По незнанию, по своей еще малой причастности к шикарному быту, включила кондиционер и открыла балконную дверь

– пусть воздух идет. Отсюда, из красной кирпичной ниши, сражал небесной красотой будто чужой, совершенно другой город. Но не серебряным трепетом, свежестью реки, Ново

– Девичьими куполами восхищена была Агния, а совсем близкой стекляшкой метро

– станции. Неподалеку грохнул выстрел. Агния вздрогнула. Неужели бывают разборки

– среди этого благолепия? Ведь с глушителем

– вспомнилась лабуда сериалов, не слышно. Или из пугача кто

– то шарахнул? Хлопнул одинокий выстрел самоубийцы? Агния постояла еще в красной нише. Балконного воздуха ей было мало, подумала, надо пройтись. В метро можно и так, в чем она сейчас. Нарядов она пока накупать не будет, тут у Агнии замаячили особые планы, приобретет самое необходимое, так, несколько вещей, чтоб можно было выползти в эту новую жизнь.

Вот они стоят в полубезлюдье «Воробьевых Гор», недавно открытой станции, такие же, как она, может, немного получше видом. С тяжелыми сумками, ждут поезда. Ведь они, несколько молодых, принаряженных не в счет

– только сильнее оттеняют команду загнанных трудяг, все они живут и умирают для таких как Черкасов, ничего не получая взамен. Дедка за репку, Чук за Гека. А она перехитрила судьбу? Нищей стариковской свободе у телевизора предпочла чудовищный контракт, два года неведомой богатой жизни, безотказной. Может, потому что смолоду была маргиналкой, полуинтеллигенцией, и не подозревала об этом, думал-то о себе хорошо, как и весь ее круг, приятели с высшим образованием. С их анекдотами на кухнях, гитарами, посиделками в день получки, пьяными пересыпами, фигой, тянущейся из кармана навстречу стареющей власти. Маргиналами и были.

Агния довольно быстро, ведь не надо было ездить, прицениваться, где подешевле, привезла в новую квартиру маленькую аккуратную стенку натурального дерева, с горкой для сервиза, нарядный угловой диван и кое

– что еще по мелочам. В фирменном магазине ознакомилась с ассортиментом мобильников. Первый был простой и дешевый, как поцелуй солдата. Во второй, подороже, вмонтирован плеер, можно слушать любую музыку не отходя от кассы. А третий

– супер… с ним можно сидеть в сауне, плавать в бассейне, использовать как маленькую дрель. Она выбрала

– не броский ценой, где

– то посредине, с красивой подсветкой и крышечкой.

Черкасову она пока не звонила, потому что не звонил он. И это добавляло горечи в марципан ее жизни. Неужели и вправду, случайными партнерами сварганили неслыханную сделку и разбежались кто куда. А чего она ожидала, чтобы он привел ее к себе в дом, как любимую тещу? Его дом с женой и детьми существовал для Агнии совершенно гипотетически, словно черкасовская семья проживала на каких

– то волшебных островах, где солнце всегда в зените и текут совсем уж молочные реки.

Она поразмыслила и отказалась от покупки машины. Поздновато ей сдавать на права. Правда, их можно купить. А если авария? Ей не хотелось сокращать свою короткую жизнь. Метро было рядом, и любого частника она теперь могла остановить. За две тысячи баксов, на Тверской, Агния сделала «Чудо

– маску», помолодела лет на восемь. Эта маска

– раз и навсегда, до конца жизни,

– уверял косметолог с заячьей губой. На два года ей хватит

– счастливо вздыхала Агния. Кончиками пальцев восторженно касалась натянутого, гладкого, как арбуз, лица.

Теперь личный парикмахер колдовал над ее поредевшими волосами.

Как быстро, оказывается, у богатых летит время! Недели и месяцы ввинчиваются в небо сверхзвуковым лайнером. Мокрая осень, птицы

– казалось, уже не летали, а ползали по жухлой траве, перетекла в зиму. Агния теперь охотно подавала нищим, а музыкантам на вечернем Арбате

– даже мелкие доллары. Разве она выбралась бы сюда раньше, на улицу иностранцев и молодежных тусовок? Ненастным ноябрем любила посиживать в ресторанчике с красными фонарями, где холеный важный китаец всегда улыбался ей и тихо приказывал официанту принести пожилой даме, возможно, из эмигрантов, самое вкусное. Воистину, у природы нет плохой погоды.

Весной Агния поставила Валечке хороший памятник, внушительный кусок гранита с цветником, заказала новую фотографию вместо старой, выцветшей. Взвинченные нервы, слезы на могиле

– все то, что вызвано недостатком средств, а честно говоря, нуждой, часто принимается за безутешную скорбь. Неизбывное горе ушло в прошлое, точнее, в никуда, было иссечено временем. Это его белые знаки, даты жизни и смерти маленькой девочки, проступили на камне. Агния рачительно думала, какие посадит цветы, наверно, многолетние, стелющиеся, словно памятником застолблен мост между памятью посмертной, любовью бесплотной и жизнью телесной, повседневной.

Подстать лицу, Агния по японской системе, включавшей особый, глубокий массаж и уколы, избавила свое тело от рыхлости, перелезла из пятьдесят второго в сорок восьмой размер. И это навсегда,

– ее заверили, выкачивая вместе с жиром изрядно валюты. Если она еще потратится на гемо

– анализ, выяснит, что может потреблять из еды. Теперь в ее рационе солировал (не от слова соль!) салат из авокадо. Агния с опозданием узнала, что это не фрукт, как она полагала, а овощ, нечто вроде тропического огурца. Решив оставаться до конца своих дней в форме, она накупила сногсшибательных костюмов и теперь уж не могла не показаться Черкасову, попросила о встрече. Пару раз за все время он звонил ей, односложно спрашивал, не надо ли чего, и она звонила. А теперь предстала перед ним в полной красе, в зальце уютного кафе. Это была их первая встреча после Перехода через Альпы. Подписания исторического договора.

Черкасов, такой же худощавый, в костюме с белым жилетом, во всю пялился на нее, даже облизнул полнокровные губы.

– Да вас не узнать! Так преобразились. Нет, нет, действительно. Значит, не зря…

– он выразительно взмахнул длинными ресницами, дескать, за хорошую жизнь и жизни не жалко. Сжал ее руку с крокодиловой сумочкой.

– Прямо, госпожа Тэччер. И лицо, и фигура, все о, кей.

Он усадил Агнию за столик, заказал поесть, легкое вино. Разговор как

– то не клеился. Через пятнадцать минут Черкасов встрепенулся, отлаженно взглянул на часы.

– Извините, Агния Николавна, у меня ответственная встреча, вас отвезут.

– Поднялся, кивнул, оставив ее в обществе своего нового охранника. Прежний

– гора мышц, которого знала Агния, похожий на борца сумо, верно, ждал его в машине. Так

– то зачем?

– Досадовала разобиженная Агния.

Нового охранника, широкоплечего русского парня, звали странным именем Бенедикт. В честь ликера, что ли, нарекли?

– Усмехнулась Агния. Не в кайф ей было сидеть перед ним и жевать «дюваляй». Вскорости она узнала, это он сам себя переименовал, изменил первую букву, а нарекли его, сына шофера из Вязников, в честь Венички Ерофеева.

– Думаете, я от «Петухов» балдею?

– Бубнил Бенедикт, уставившись в пустую бликующую тарелку. Был я в Петушках, на евойной родине, так, фуфло. Памятник ему там отгрохали, видно, никто лучше не родился в той дыре. А роман его… ведь там все вранье. Квасит, квасит… кто про «сучий потрох» поверит, что он его пил? Издевается над людьми.

– Не понимайте буквально, это вымысел, литература. Художественная.

– Агния отпила глоток шабли.

– А как надо? Содержание и дураку понятное

– едет, нажирается, ободрали его, а как доходит… до Сфинкса, загадки какие

– то хреновые, я не врубился. Кореш мой, студент, с двумя детьми науку грызть пошел, такой упорный. Образованный, всего Чейза прочел, тоже ни фига не понял

– кто ему перо в бок сунул. Тягомутина. Вы что, думаете, если людям показать их пьяную харю, народ полюбит? Есенин вон тоже пил, слава богу, но он же не над кем не изгалялся, разве над собой только. Собаку, и ту любил, бабу свою сукой называл, так любил. Вот этот стих его знаете

– все они убийцы или воры? Дальше не помню… так оно и есть, в корень Сережка смотрел. За то его КГБ и вздернуло. Удавили, как псину бездомную. Такого поэта, гения!

– Ну, это не доказано. Пока споры одни…

– Э, оставьте. Не доказано, говорите?

Агнии не хотелось продолжать разговор, который неизвестно куда мог завести, в какие дебри, и она поднялась. А Черкасов и этого не сказал, вообще ничего. Даже с охранником было интереснее.

Она стала посещать фитнес

– клуб, скрипя старыми костями, забиралась на тренажеры. Ее восхищала широта все новых и новых открывающихся возможностей. Правда, контингент, богатенькие жены, несколько сторонились ее. Чем же она им не пришлась, возрастом? Природным возрастом, который не замаскируешь осанкой, показной бодростью, не скроешь ничем. Она теряла уверенность, ощущала себя ненастоящей, подделкой. Каким

– нибудь «мулинексом», который можно запросто выдернуть из розетки, и рассталась с клубом. Ездила в обычный бассейн, в сауну. На это уходило тоже полдня.

Как

– то ее потянуло в Нагатино, захотелось, приспичило невидимкой побродить там. Одевшись попроще, чтоб ее не приметили соседи, она отпустила машину с тыльной стороны дома. Зашла в заметеленный удушливым тополиным пухом двор. Мрачного вида, пожилая женщина в резиновых сапогах несмотря на сухую погоду, еле сдерживала на поводке крупного беспородного пса, рвавшегося в кусты. Сначала, как это водится, приблудившийся переросток, «дворняжки, они самые преданные», потом

– брехливый прожорливый едок…. а в результате, обуза круглый год. Правда, есть с кем поговорить, на всю оставшуюся жизнь.

Агния удивилась, увидела как из обшарпанного подъезда, в обнимку с лупоглазой девицей, выходит охранник Бенедикт. Он тоже ее увидел, скинул руку с плеча девчонки, подошел, опустив васильковые глаза.

– Вы меня извините, Агния Николаевна, дома жена, мать, сами понимаете. Уж не говорите шефу, что я здесь прошмандуюсь, он сам… -Бенедикт прикусил язык,

– про вторые ключи, а то выгонит в шею. Можно вас попросить?

– Хорошо, хорошо,

– растерянно согласилась Агния, не подозревая какого доброжелателя обретает в Бенедикте.

Обычно она брала подвернувшуюся машину, ехала на Черемушкинский рынок, выбирала свежую вырезку, кусок осетрины, накупала полные пакеты лучших овощей и фруктов. Висячими садами Семирамиды украшавшие темные своды рынка. Теперь, в свои выходные все это охотно покупал Беня Крик, как она, смеясь окрестила скуластого русака. На Беню он не отзывался.

– Что я бендюжник какой?

– Улыбался кисло.

Бенедикт избавил от приятных поездок на базар, сделал ее жизнь еще просторнее, еще пустее. Горчит сладкий хлеб, когда его поедаешь в одиночку, быстрые трапезы на кухне, с Беней, были не в счет. За все долгое время Агния не свела знакомства с соседями по этажу. И соседей как бы не существовало; то был странный дом, полузаселенный; для чего вздымался этот призрак, нависая красными крыльями над скромными рыбаками, над студенистой водой?

К соседке, жене банкира, с которой Агния была едва знакома, иногда приезжал в гости седовласый мэтр, поэт, ублажал ее чтением стихов. Мэтропоэт не ездил на метро, Агния видела из окна, как его побитый жигуленок, словно сиротка из приюта, неловко пристраивается среди мерсов и ягуаров, пестрого зоопарка владык мира сего. Она слышала через стенку заунывное чтение, но слов не разбирала. Ее, конечно, не приглашали на поэтические чаепития, а жаль, раньше она знала много стихов, даже один раз была на вечере в Политехническом… Вот поэт не распорядился бы своей жизнью так бездарно, как она, подумывала, вздыхая, ведь творчество то же самоубийство, дарующее некоторым счастливцам бессмертие.

Одиночество, полное одиночество, сдобренное большим и надежным достатком. Тошно, муторно каждое утро вставать на белые весы, отмечая прибавляющиеся граммы. Да и лицо

– сооруженное навеки!

– если присмотреться, уже давало сбой. Сладкий глубокий вдох улетучивался, наступал выдох. Получалось, она замешкалась, обживая новую судьбу. Какие это были семечки! Хочешь захлебнуться свежим ветром, езжай на Адриатику, в прекрасную Италию! А то зачем старалась? Но ведь надо хоть немного выучить английский, разговорный, немаловажный атрибут богатой культурной жизни, иначе придется не на шаг на отходить от переводчицы, не на шаг от нее не отходить, а какая еще попадется? Маркс, вон, в шестьдесят лет русский выучил, а он, говорят, потрудней английского. Агния не стала листать издания с объявленьями

– профессора зайчегубые найдутся везде

– решила довериться случаю. На столбе у стекляшки метро нашла синий приклеенный листок с крупными компьютерными буквами: А Н Г Л И Й С К И Й Р А З Г О В О Р Н Ы Й. Коротко и ясно. Позвонила.

– Я хочу брать уроки английского,

– церемонно сказала.

– Брать? Хорошо. Приезжайте,

– ответил голос с приятной хрипотцой, она подумала, что говорит с мужчиной.

– Когда можно приехать?

– Приезжайте сейчас. Я живу на Солянке.

– Она различила женские модуляции.

– На машине поедете?

– Да.

Ей басовито объяснили, как въехать во двор, где припарковаться.

– Я отпущу машину.

– О, кей. Запишите код.

Агния оделась и через сорок минут оказалась подле старинного, ветшающего дома. Вошла в тесный двор, поднялась на лифте, пропахшем лекарствами, как в больнице. Не нажала, а повернула реликтовый звонок, похожий на штопор.

В прокуренной прихожей, заставленной книгами, стояла очень худая, костлявая женщина в свитере и бриджах. Копна полуседых жестких волос, цепкие глаза, смуглое лицо с острыми морщинками. Подумалось, она ведь моих лет, а ничего с собой не делает, и старше не выглядит.

– Антонина Клещева, – проговорила она, протягивая сухую коричневую руку с тяжелым перстнем.

– Можно, Тоня, для более тесного контакта.

Прыгающей птичьей походкой, поводя плечами, зада у нее как бы не было – тонкая спина переходила в ноги – Клещева провела ее в комнату; не менее задымленную и захламленную. Светился экран компьютера.

– Работаете в Интернете?

– Спросила Агния без особого интереса, чтобы как-то начать разговор.

– Скачиваю. Скачиваю, – повторила она непонятное слово.

– Садитесь, – указала на кожаное кресло.

– Я хочу поехать в Италию, в турпоездку.

– Хорошо, – вздернулись широкие брови.

Антонина затараторила по-английски. Агния не поняла ни слова, и ее teacher* видела это.

– Знаете, когда ребенка бросают на глубокое место, иногда получается. Он плывет.

– Не бросайте. Со мной надо с нуля. Институтский язык – химера, пшик.

– Но, милочка, вам же не надо объяснять буквы, грамматику, вы же не дебилка. Вы хотите говорить. Немного говорить, только и всего.

Не помешала бы грамматика, – подумала Агния, но промолчала.

– Когда я работала в Гане, в посольстве, кстати, сейчас там мой сын, посол уж на что был дурелом, разжалованный аппаратчик, а я его научила изъясняться. Даже вести переговоры.

Посмела бы не научить, его бы в дворники перевели, вместе с тобой.

– Так что не расстраиваетесь. Вы кто по профессии?

– Врач. Терапевт.

– О, кей.

Антонина выключила свой Интернет, врубила «Битлов».

Агния подумала: как счастливо блефовала молодость, приобщаясь к их гитарам!

– Вы различаете, где голос Леннона, где Пола?

– Нет, – опять смутилась Агния.

– Я хочу уловить не ваш музыкальный слух, понять ваш уровень. Ведь у всего есть свой голос, его надо только услышать.

И она стала подпевать.

– Это был чудесный день, я встретился со своей девушкой… – зачем переводить? Перевод так упрощает, сужает. Там все в языковой стихии.

Еще бы, усмехнулась Агния. Удивительное дело, два мальчика пяти и шести лет с утра до вечера говорят по-английски. Одного зовут Джон, другого – Пол, и оба живут в Ливерпуле.

Раскачиваясь гибким телом, Антонина сварила густой кофе в турочке, на маленькой спиртовке. С удовольствием затянулась крепким «галуазом». Под тихое пенье она плавно рассказывала о доме Леннона с красной черепицей, о его родителях…

Из Интернета вызнала, ведь не была же в Англии, не была.

Агния разглядела на сухом пальце массивное кольцо с головой божка. Приблизила к нему очки, тихонько потянула на себя.

– Что, хочется примерить?

– Антонина тряхнула кудлатой головой.

– И не вздумайте! Нельзя даже на мгновение надеть чужую судьбу. Это ритуальное кольцо. Когда умру, сын положит его в гроб и мне найдется местечко в царстве Упу.

– Где-где?

– Т-с-с.

– Клещева прижала к губам палец с кольцом.

– не надо об этом.

– Она посмотрела на запыленные стенные часы.

– Для первого урока, я думаю, достаточно.

– Поднялась со скрипучего дивана.

– Если вам нужна академика, ну, класс с доской, вот видеокассета: мой сад, мой огород, вы ж понимаете? А для грамматики – вот это.

– Она протянула ей «Тома Сойера» в кожаном переплете и маленький словарик.

– Тут все просто, вспомнится. Правда, есть американизмы, так я вам объясню. Дерзайте.

Неужели она думает, что я буду читать Тома Сойера? Или смеется, пройдоха? Беззлобно думала Агния в машине. Та еще штучка! Но уютно у нее.

В своем пустынном жилище ей не захотелось ставить кассету про сад

– огород. Теперь ее больше интересовали эротические клипы. Вот,

– подумала Агния глухой ночью, попивая виски,

– местечко в царстве Упу!

– выходит, даже африканская смерть знает всех в лицо, и своих, и чужих, не то, что уж наша, сермяжная. И похоже, ничего из Антонины не вытрясешь. Она горько усмехнулась. Алкоголь не смягчал, не размывал ночной страх, и потаенное, загнанное в подполье души, вылезало скользкой подземной тварью. Никто не видит, как цветет волчья ягода, а она увидала. Обещанный срок

– уже не два года, а гораздо меньше, он быстро кончается, как крепкая жидкость в бутылке. И кто помешает этой в шляпке

– придти гораздо раньше, в такую вот одинокую ночь? И эта, любящая шляпки, да хоть тюбетейки!

– Агния сделала большой глоток, чуть не захлебнулась,

– она выследила ее, вызнала имя, фамилию… А если все вранье? Но тогда кто навел Черкасова и зачем? Из

– за квартиры в Нагатино? Смешно. Он дал ей другую, шикарную, и лютые деньги

– на два года. На два года…

– зацокало, зацепило, но зашкалило в мозгу. Лакомое, ласковое тепло обволакивало ее. Киты выбрасываются на берег, и ласты обращаются в шершавые ступни; и они идут по земле, а потом скользят по небу, как по льду, на резиновых ногах… А вдруг,

– как всегда явилась спасительная мысль, вдруг этого вообще не будет? То есть она умрет, но не так скоро. Зачем ломать голову

– когда?

История не бесконечна, она тоже смертна: сначала райское младенчество, безмятежные игры Адама и Евы, потом дерзкая юность, полная борьбы за выживание, зрелость, осененная уверенностью, открытием мировых законов и безумных механизмов; и, наконец, старение самой идеи жизни, сомнительность прогресса, дряхление догмы, стоп Машина!

– справа по борту гигантский айсберг.

Агния теперь зачастила к Антонине. Древний дом с громыхающим лифтом и темными запахами жизни уже не отпугивал ее. Клещева рассталась с обидной иронией, делала все, чтобы они стали подругами. А не пожилой училкой и староватой ученицей.

– Когда я работала в посольстве в Мозамбике…

– трещала она.

– Вы же говорили, в Гане.

– И в Мозамбике тоже,

– не терялась Клещева.

Агния обычно приезжала к ней с непросохшими волосами, прямо из бассейна.

– Вам не кажется, Агата (так она переиначила ее имя), что плавать лучше потом, после занятий. Надо быть в форме, без расслабухи.

Какого черта она выступает? Распоряжается. Я плачу ей хорошие деньги, а результата

– мизер, с гулькин нос. Или я такая тупая?

Но все равно послушалась своего гуру, приехала утром.

– А не сделать ли нам сегодня передышку?

– Лукаво

– выжидательно спросила Антонина.

– В бассейне еще вода чистая?

Через десять минут они уже сидели в машине.

Агния купила ей билет и тапочки.

Как великолепно плавала Клещева! Пока Агния скромно бултыхалась у бортика. Своими длинными руками, костистым телом она засасывала воду, как жизнь.

– Озоном пахнет,

– подгребла к Агнии.

– Yes, creasy.*

– Английские слова почти без запинки вываливались из Агнии, она очумела. Заговорила! Поплыла в глубоком месте.

– Это должно было случиться. Надо верить в себя,

– скромно потупясь, говорила Антонина по

– английски.

Через пару дней они смотрели английское Евровиденье и Агния уже кое

– что соображала. После голоса диктора на экране замельтешили лебединые па.

– О балет!

– Как бы вырвалось у Антонины,

– my love!**

Агния сообразила. И через день, придя пораньше, в парадном буфете Большого театра, они запивали шампанским пирожные, перебрасывались английскими фразами. Антонина в выстиранном свитере казалась не менее элегантной, чем Агния в парчовом пиджаке.

Из четвертого партерного ряда топот лебединых ног ощущался всем черепом.

– Принц не запутался в своих телках

– кто Одетта, кто Одилия, тут все по Фрейду. Они не могут станцевать Фрейда,

– бубнила Антонина ей в ухо.

– Замолчите!

– Одернули ее сзади.

– Вы что, не видите, я с vip персоной?

– Гордо повернулась. Агния подавилась смехом.

После балета Антонина потчевала Агнию неизменным кофе, у себя.

– Хотите завтра отметить день рождения Данте?

Агния решила, что не поняла.

– Который «Божественная комедия»?

– Вот

– вот.

– Так он жил черти когда! Лет шестьсот назад.

– Это не важно, когда он жил. Такие люди бессмертны,

– серьезно говорила Антонина.

– Будет митинг. В двенадцать.

– Где?

– У Первопечатника. Поедете?

– Давайте съездим.

Назавтра у памятника никого не было, ни одного митингующего. На скамейке, кося под пьяных, обнимались два зачуханных гея.

– Где вы узнали про митинг? Небось в Интернете?

– Обозлилась Агния.

– Да, из него.

– А какое сегодня число?

– Ведь первое апреля!

Они хлопнули себя по лбу и пошли в подвал напротив, пить пиво.

Антонина добровольно взяла на себя все заботы по устройству ее поездки в Италию. И как-то само собой получалось, что Агния должна купить путевку и ей. За 600 долларов.

– Я подумала… и вам надо сделать заграничный паспорт.

– Да, да, my darling,* – слета ухватила свой сыр клювастая Антонина. —Ваш английский еще не окреп, вы и думать по-английски не можете, куда уж свободно объясняться.

Разве не будет переводчицы с итальянским? Но слово – не воробей, а другая, каркающая птица.

Когда Агния протянула Антонине свой паспорт для похода в ОВИР, и она открыла первую страницу, ей показалось, Клещева как-то странно посмотрела на нее. Но взгляд ее слегка косящих глаз действительно был иногда странноватым. Что ж, удивилась моей старой фотографии.

Надо отдать должное Клещевой, она подобрала оптимальный тур

– Милан, Венеция, Флоренция, Рим, на восемь дней; самолет, хорошие гостиницы. Невдомек было Агнии, что маршрут

– дежурный шоколадный набор. Антонина уверяла, группа небольшая, что надо. Агния увидела их всех у стойки в аэропорте, они сгрудились вокруг переводчицы, раздавшейся не по годам девицы. Странный парень с наушниками, он не выключал плеер всю поездку

– мог бы его слушать, никуда не выезжая. Говорливый кругленький стоматолог, со своей аморфной спутницей, наверное, с медсестрой, которую выдавал за жену, слава богу, зубы ни у кого не болели. И наглухо застегнутая, словно траченная молью, пожилая провинциальная профессорша

– филолог, с камерой.

Только Агния с Антониной по

– европейски были в майках, в шортах, сверкали венозными ногами.

Разгон… толчок… взлет, тьфу!

– Стучала пальцами по кожаному подлокотнику Агния, пока самолет тяжело набирал высоту. Антонина поглаживала свое экзотическое кольцо и что

– то бормотала, обращаясь к вождю неведомого племени. Она вся извертелась у иллюминатора от невозможности задымить, попросила двойной джин со льдом. Смотрела хитрющими глазами то на Агнию, то на табло туалетной комнаты, предупреждающее о штрафе за курение.

Ну не наглость ли? Потерпеть она не может. Пройда, вруха. И сына у нее никакого нет, хоть одно фото было бы дома…

Агния прикрыла веки и незаметно для себя упала в сон. Сон был из детства, странный, мать везла ее в эвакуацию из осажденной Москвы, бомбили поезд. В реальности этого не происходило, добрались в относительном благополучии, и ничего не могла она помнить из младенчества, из своих полутора лет… В траве, как выпотрошенные куклы, валялись голые, мертвые люди, плоские

– орнаментом снега, следами пришельцев на выгнутом вереске; синий зверек мозга не поспевал. Несся мраморный вой, оказывается, вой может иметь цвет. Жеребята выбились из теплушки и теперь летели над полем, и она путалась у них в ногах, у нее были мягкие губы жеребенка, и она превращалась в мраморного; только бы спастись, выжить, ей все равно, что будет с матерью, спастись бы…

Агния очнулась как от толчка

– от крошечного движения, от легкой щекотки. По голой руке продолжением сна ползла крапчатая божья коровка. Красненький Божий жук. Как он оказался в герметике самолета? Сел в Шереметьево и вот летит в Италию, сойдет заодно с ними? Или курсирует туда

– обратно, без роду

– племени, без билета. Живет в небе, крапчатый ангел.

Лайнер стремительно снижался. Антонина довольно потирала руки. Через каких

– нибудь полчаса, пройдя таможню, она выскочит за стеклянную дверь, на автобусную стоянку и там уж, пока остальные телепаются, посмолит вволю.

– С прибытием, мэм!

– Она шлепнула Агнию по руке.

Но толстая переводчица Тамара, не дала ей расслабиться в табачном облаке. Все произошло молниеносно, слаженно, вымытый белый автобус уже стоял, ждал.

Ехать надо было полтора часа. Мелькали аккуратные, как нарисованные домики с фруктовыми деревьями, с виноградом. А над ними во весь горизонт распласталось золотисто

– голубое, с легким серым тоном, перванжевое итальянское небо.

– Правда! Все правда!

– Чуть не вскрикнула Агния, подпрыгнула на сиденье, ошеломленная. Небо Рафаэля и Леонардо, великих итальянских картин. Как давно она видела, а врезалось, не забылось. Игорь, многолетний женатый любовник, из надоевшей нагатинской скуки иногда выводил Агнию в большой серо

– каменный музей, подле плавательного бассейна, на выставки…

– Конечно, правда. А вы думали, вам туфту подсунут?

– По

– своему расценила ее восторг Антонина.

Как невыносимо она бывает вульгарна! Агния замкнулась и не стала ничего объяснять. А что могла рассказать, поведать? Игорь выводил ее в свет все реже и реже, казалось, был удручен смертью матери. К черту постельные нежности, она мечтала заменить ему мать, только бы не расставаться. Пустое! Всякая любовь это весть, а подбитых буревестников никто не милует. «Старых возлюбленных нет», ведь поэт написал…

Надо упиваться этим небом, сошедшим с картин, окунаться в небо, как в светлую купель.

Медовая фреска Милана все ярче выступала в вечерней бирюзе. Они должны были заночевать в старинном монастыре

– каменная громада с башнями, порталами, множеством сложных переходов. Оживший роман Умберто Эко, только без коварных убийств. Широкий стол в трапезной был уставлен жареной птицей, яркой зеленью, кувшинами с монастырским вином. К ним вышел пожилой настоятель в сутане, в малиновой шапочке.

– Агата, он говорит на таком красивом итальянском!

– Не преминула вставить Антонина.

– Вы же только английский знаете…

– Ну и что? Я чувствую, по звуку. Когда слова рассыпаются, как драгоценные камни.

– Неплохой у них тут бизнес!

– Скривилась строгая профессорша.

– Если у вас персональный переводчик

– могли бы сказать,

– обиженно

– ревниво выговаривала Агнии Тамара.

Дантист и его подруга смачно обсасывали куриные ножки, обмотанные зеленью. Сибирская филологиня обнюхивала пупырчатым носом каждый налитый ей бокал. Лысоватый парень, не выключая плеера, демонстративно пил минералку.

Агния хмелела с каждой каплей густого темного вина.

– Наверное, из ихних погребов,

– предположила профессорша.

– Ну не с чердаков же!

– Прыснула Антонина, закусывая овечьим сыром.

– А вам не говорили, что вы слишком развязны? Это мужской монастырь, а вы с подругой

– в таком виде.

– Да, со своими шортами в чужой монастырь ни

– ни.

– Антонина уже была под мухой.

– Кстати, у монашек вы бы то же самое вякали.

Спать их отвели в прохладные гостевые кельи с белоснежными льняными простынями. Умиротворенная Агния лежала, уставившись на распятье в углу, под узкой бойницей окна, Антонина ворочалась на железной кровати

– везде в монастыре красовались таблички: no smoking, язвила:

– Никуда и не подашься без смокинга…

Это был крепкий, блаженный сон. Наутро видение неба не исчезло, стало чище, ослепительней. Они выпили козьего молока и, как писали в старых романах, навсегда покинули гостеприимную обитель.

Милан открывался перед ними. Каменная резьба летящего ввысь собора, цепкие корни жизни, ухватившие небо…

Италия, замершая в беспредельном прыжке, пустившая красоту в ширь и в глубь, священные древние рощи, желтые камни, слюдяные глаза тех, кто жил здесь в незапамятные времена, составы красок, придуманные задолго до нашей эры, умбрский язык, исчезнувший язык севера, предвестник латыни, певчий свет, льющийся неизвестно откуда, задарма, светлое язычество, италийские мифы

– волк и орел поддерживали огонь, бросали в него ветки, а лиса окунала хвост в воду, тушила костер; зверь, вскормивший человека. Только в древней Умбрии, жертвенных младенцев никогда не убивали, давали им вырасти и лишь тогда, снабдив вином и хлебом, отпускали из села; плодовитые козы с цветами на рогах, говорящая змея, обвившая смоковницу, она не кусает

– пророчит урожай; а камень в Террацине, на котором было начертано: «Садятся имеющие заслуги рабы, встают свободными»; счастливо грешащие боги улучшают людскую породу, неизменная пара

– Фавн и Фавна, облепленные виноградными листьями, беспутная цветочница Флора, шагнувшая на полотна Тициана. Многорукое и многоногое существо, раскинувшее безразмерные светящиеся крылья над Галереей Сфорца, где в комнатке, под низкими сводами мерцает супер

– звезда «Тайная Вечеря» с рыжеволосым, как северные итальянцы, Христом, принимающим Иудин поцелуй, с недописанной рукой одного из апостолов. По поводу чего уральская профессорша возмущенно сказала:

– Некому дописать, пригласили бы нашего Шилова или Глазунова.

Юноша

– экскурсовод, хорошо знающий русский и русских, стал как вареная креветка, только и смог выдохнуть:

– Но это ведь Леонардо…

– По

– моему, с нас хватит, Агата!

– Клещева ущипнула ее за руку. —Просветились!

– И они вышли в слепящий воздух, зашагали обратно по длинной улице.

– Ой

– ля

– ля!

– Антонина потащила ее к афише на белой стене здания. Не такого уж заметного среди всей этой наплывающей красоты. Чуть правее было приклеено небольшое объявление.

– «Трубадур»! Верди! Поет премьер Конвет- Гардена, это не хухры

– мухры, а сейчас генеральная репетиция. Подымите голову! Это же «Ла Скала»! Прорвемся?

Вот дела! Если Антонина не хитрила, не знала итальянского, то как

– то поразительно чуяла, могла понять, прочитать.

Рослый охранник у входа, похожий на картинного карабинера, не хотел пускать, но Антонина замахала руками, забарабанила по

– английски и они прошли. Ни словечка не дает мне вставить, для чего я брала уроки, досадовала Агния.

– Он спросил пропуск, а я ему лапшу навесила, что мы родственницы этого хрена собачьего

– английского баритона, приглашение дома забыли. —Да, виртуозно наврать, изобразить англичанку Агния, разумеется, не могла.

В полутемном уютном зале приглушенно играла музыка. Только посвященные, кучка избранных, сгрудились в первых креслах. Пышные бакенбарды липли к потному лицу баритона, объемистое брюшко распирало рыцарские доспехи. Но голос, но голос! Как пел этот Энрике! Через минуту Агния забыла о приклеенных баках и о брюхе, завлеченная могучей стихией голоса.

Из музыкальной нирваны Агнию вырвал напряженный шепот Антонины.

– Атас! Бежим в туалет.

– Куда?

– Не поняла Агния.

– Мне не хочется.

– Захочется. Или попадем в лапы итальянских ментов. Тут порядки строгие.

По проходу к ним уже спешили два капельдинера с фонариками. Видно, они знали приглашенных персон поименно.

Втиснувшись в туалетную комнату, Антонина встала на унитаз, подтянулась на руках и, как кошка, вцепилась в высоко подвешенную батарею

– прямо под небольшим окном.

– Лезь сюда!

– Приказала она Агнии.

– Да очки подыми с пола, дуботолка!

Вот что она обо мне думает на самом деле. Агния кряхтела, но у нее ничего не получалось.

– А твои шейпинги

– мейпинги?

– Скроила рожу Антонина.

Наконец, Агния взгромоздилась на батарею.

Антонина подставила ей крепкие пружинистые плечи.

– Дуй в окно! Соберись в комок.

– Ты меня не выдержишь.

– Выдюжу, выдюжу. Я легкой атлетикой занималась. Вбери телеса!

Под дверью зашаркали шаги.

Агния не знала, как произошло это чудо. Она обхватила Антонину руками и вытянула себя на крышу.

Взъерошенная Антонина в запачканной майке была уже тут как тут.

– Как же мы отсюда выберемся?

– Сокрушалась Агния, потирая ободранную щеку.

– Вертолет нам подадут! По пожарной лестнице, вон она, кажется.

– Все твоя ложь насчет родственниц…

– Врут все. Как бабники о своих победах.

– Расторопная Антонина, держась за перекладины, уже спускалась по железной лестнице.

– Обезьянок в зоопарке видела? Так шуруй.

Вот зараза!

Лестница вела в узкий закоулок, их никто не заметил.

Оказавшись на асфальте, они обнялись и снова перешли «на вы».

Звонкая радуга лучей падала с неба, не омраченного дождем. По пути в Венецию они посетили средневековую Падую и Верону. Пышная роза католицизма, в их отечестве высаженная на задворках, среди укропа и лука, повсеместно в Италии отражалась пламенем лепестков на множестве алтарей, светилась на мраморных ликах святых. Агнии нравилось, что в соборе, не выстаивая службу, можно было просто сидеть на прохладных лавках, слушая заоблачный орган. В зарешеченных нишах постоянно шла исповедь.

– Анонимность гарантируется!

– Восхищалась Антонина.

– Посмотрите, святой отец даже не видит того, кто пришел к нему облегчиться.

Ну и словечки у нее!

– А понимание греха, оно есть?

– Еще как есть! Вы можете расслабляться, поста в строгом смысле нет, но если сделаете что

– нибудь не то, понимаете

– не то!

– на вас наложат епитимью.

Агния не поинтересовалась значением незнакомого слова.

В маленькой Вероне, миновав Arena attic, они подъехали к тому самому, описанному во всех буклетах, балкончику Джульетты. Притормозили, вышли из автобуса. Навели фотоаппараты и камеры, как затворы передернули. Деревянное тело девушки, возле домика, темнело ореховой наготой. Было что

– то дельфинье в гладкой обтекаемости ее торса. Тамара, в пыльной джинсовке, побывавшая здесь уже раз сто, переглянулась с Му

– Му, так окрестили парня с плеером, и оба, и не только они, возможно, подумали, какими бы словами исписали

– исцарапали нежную итальянку в русской глубинке.

В Венецию они прибыли на следующий день. Протопали по узким улочкам каменной табакерки, перерезанным аортами каналов; угольно посверкивала вода. Раздвигая туристов поднаторевшими плечами, Тамара гнала дальше, мимо базилики Дворца Дожей, на площадь Святого Марка с прибоем панамок, с довольными голубями, похожими на синие кувшинчики. Туда, где ровно дышало розовое легкое Адриатики.

– Поторапливайтесь, у нас мало времени. – Тамара не дала оглядеться, в суматохе направила их к причалу Главного канала, собрала на билеты. Гондолы чуть колыхались бортами, стукались черной хищной кормой.

– Рассаживайтесь! – Приказала тоном пионервожатой. В первую гондолу плюхнулась сама с лысиком-плеером, во вторую остроносую лодку уселся дантист с подружкой. А третья предназначалась для профессорши, тощей Антонины и для нее, Агнии. Нет уж! Может, она ждала этого всю жизнь, такое чудо ей мерещилось, когда клевала носом в поликлинике. Колхоз – дело добровольное. Агния шмыгнула в толпу, затаилась в чужой, холодной подворотне.

– Где же вы? Где вы? Мы отплываем!

– Кудахтала Антонина, болтая смуглой пяткой над водой.

Ну и на здоровье. Плыви, мой челн, по воле волн, она переждет. Когда Агния вышла из своего укрытия, набережная опустела. На нее смотрели сталактиты неведомой жизни – скользкие сваи, из которых росли островерхими грибами диковинные дома.

И тут появился Он, черным лебедем он плыл в большой выгнутой, как хрящастый осетр, гондоле. Стройный молодой мужчина, темная венецианская шляпа закрывала половину лица. Узкие брюки обтягивали ноги, казалось, он танцует с веслом вместо партнерши. Агния помахала ему рукой. Мужчина подплыл совсем близко к фигурной решетке, осторожно взял ее за талию и поставил в гондолу.

– How much

– Спросила Агния. Он назвал более чем приличную сумму в лирах, заулыбался обветренным ртом. Добавил что

– то по

– итальянски, но Агния не поняла. Она просто заплатила.

Он ловко управлялся с длинным тонким веслом, выгреб на середину, потом повернул за узкий конусообразный дом, там открывался другой канал, тянулся тусклой лентой. Показывая на призрачные, нависающие дома, гондольер объяснял по

– английски, но Агния не врубалась, не слушала. Она пожирала его глазами, старалась разглядеть лицо под надвинутой шляпой. С бледно

– серого неба заморосил весенний дождь. Гондольер, его звали Марио, указал веслом на кожаную кабинку, маленькую, даже ноги не вытянешь; он откинул кожаный полог, и она ощутила сочное молодое дыхание, запах тела под черной рубашкой. Он приспустил ей шорты, снял майку, и она забилась в жарком блаженстве; неужели ее выпотрошенное одиночеством тело еще может сгорать от желания? Все длилось минуту и вечность, под плеск воды за тонкой обшивкой. Агния вылезла на свет божий растрепанная, ошалевшая. Гондольер, словно в приклеенной шляпе, невозмутимо греб к берегу, дождик уже не накрапывал.

– Signiora e contenta?

– Улыбаясь, он снова приподнял ее над водой.

– О, кей! О, кей!

– Глупо мотала головой Агния.

А он уплывал в лабиринт каналов, становясь все дальше от нее. Ихтиандр, полупризрак.

Смешно махать рукой

– прощай, мой голубок! Марио! Смешно думать, что она приглянулась ему, это же входило в названную сумму, это заработок. Но будь ее воля, она бы поплыла за ним рыбкой, загадочная русская душа.

– Агата, что с вами? Куда вы пропали?

– Тормошила Антонина.

Агния приглаживала волосы. Во все сует нос! Куда от нее деться?

– Да, по

– моему у вас было интересное приключение,

– не унималась Клещева.

– Моя бабушка говорила: не ешьте рыбу в темноте.

– Почему?

– Не поняла Агния.

– Можно подавиться костями.

– Антонина ухмыльнулась, как хитрый бес.

И вот они снова на колесах, катят по автобану, во Флоренцию, и ничего нет вокруг, одна серая дымка.

– Существует гипотеза,

– заученно

– устало говорит в микрофон Тамара,

– что Данте вообще не знал Беатриче, это плод его воображения, творческой фантазии.

– Но Агния не слушает ее, прикрыла веки, делает вид, что спит, чтоб не докучала Тонька. Она слышит только свое тело, принявшее молодую плоть. Оно все еще дрожит, вспоминая. Оно вряд ли забудет.

Во Флоренции Агния заблудилась. Они поднялись на Мост Ювелиров, вошли в Галерею Уфицци, и Тамара сразу же сдала их гиду. Куда

– то удалилась с Му

– Му, оказавшимся не таким уж молчуном, экскурсии не входили в ее обязанность.

– Наша Томка может только отвести пожрать, да по… ать,

– ехидничала хулиганка Антонина.

Галерея столь впечатляла, являла такое изобилие живописи

– Агния сразу поняла, у нее ни глаз, ни ног не хватит это обойти. Решила обозреть главную жемчужину

– полотна Ботичелли, не ошиблась, не опростоволосилась в выборе. Никакие репродукции или альбомы не могут воспроизвести великого Сандро, ливень его красок, от мощных мазков, до кисеи тончайшего дождика. Парящая «Весна», в хороводе вытканных по воздуху цветков

– вот уж неземная женщина, даже думать не хотелось о каком

– то прототипе. Это Передвижники ничего не могли выдумать сами, все писали с натуры. Совсем другая

– Паллада с Кентавром, строгая тетка с секирой, запустила пальцы в волосы смиренного человека

– коня. Нет, не погладить, сделать ему секир

– башку. Агния, в простоте, пожалела античного мутанта, а не себя, хотя ей предстояло уйти из жизни через каких

– то полгода.

У выхода она встретила Антонину, блуждавшую с экскурсией. Они снова пошли по Мосту Ювелиров, и тут, скорее всего, Клещева засмотрелась на какую

– то золотую безделушку в витрине и приотстала, потому что у Баптистерия Агния оказалась одна. Оглянулась

– никого. Махина, вечно закрытая на ремонт, серый восьмигранник

– надвигался на нее. Из лаконичных, тусклых объяснений Тамары не было ясно, что там помещается средневековый бассейн, но уж к баптистам громада не имеет отношения,

– подумалось Агнии. Восьмигранник наступал на нее; она, как старый пони, делала круг за кругом, с отчаяньем вопрошая редких прохожих:

– Пицерия «Жардино», пицерия «Жардино»? Там, помнится, они должны были обедать. Ничего другого сказать не могла, забыв в испуге английские слова. Спустилась к «Кабанчику», к фонтану, и опять ей ничего понятного не ответили, неопределенно показывали руками. И тут она нос к носу столкнулась с Антониной, в поисках ее кружившей у Баптистерия против часовой стрелки.

А Жардино? Жардино

– был зеленый садик, где уже отобедала вся их небольшая группа.

– Может, хватит самодеятельности?

– Раздосадованная Тамара хлопала слипшимися ресницами, но когда выслушала, смягчилась.

– Здесь все плутают, проваливаются в другое измерение. Такой уж мистический город Флоренция.

Вечером у них выдалось свободное время. Агния с Антониной, в джинсах и свитерах, допоздна бродили по крохотным улочкам, где стояли, как новенькие, дома тринадцатого, двенадцатого века….вспоминали «День рождения Данте». Как же не был знаком с Беатриче, когда все опутано магией их любви, и люди проваливаются в другое измерение, а протянешь руку

– окажешься у церкви

– усыпальницы, где покоится та, «с небесными очами».

Агния занеможила в Риме, встрепенулось давление. Днем она еще держалась, не подавала виду, запрокинув голову, разглядывала фрески Рафаэля в музеях Ватикана, окруженного папскими гвардейцами.

– Смотрите в оба,

– нашептывала Антонина,

– потом будете рассказывать, хвастаться, это не всем показывают.

Перед кем ей хвастаться?

А к вечеру, когда подъехали к площади Святого Петра, уже не было сил идти в главный собор Италии, Агния осталась в автобусе.

– Я стояла далеко, но Папу рассмотрела,

– жестикулируя, рассказывала Антонина.

– Он как ветхое дитя. Весь светится. А может, прожектор?

Клещева осталась верной себе, но впервые Агния видела какое

– то странное умиление у этой тертой, бывалой бабы.

Утром следующего, последнего дня, галопом обозревали Рим, побывали у фонтана Треви, у Казармы гладиаторов, дорвались до площади Испании и поднялись по знаменитой лестнице.

– Были такие консервы «Завтрак туриста».

Они не пошли напоследок в номер к Тамаре напиваться дешевым вином, сорвались в харчевню неподалеку, где их никто не знал; гул голосов перекрывал музыку.

– Думаю, вы получили большое удовольствие от катанья на гондоле,

– сказала Антонина после второго «мартини» и глубокой затяжки.

Агния сыграла, недоуменно пожала плечами. Думай на здоровье, завидуй, костлявая.

В самолете мелькнула надежда

– а может с Черкасовым что-нибудь случилось за это время, и она, как школьница, прогуляла урок своей смерти? Но ведь Черкасов «показал» ей Италию, дал испытать то, невероятное, о чем и не мечталось.

Лайнер тряхнула глубокая воздушная яма.

– Не боитесь? Не страшно улететь в мир иной?

– Снова терзала ее Клещева; пальцы, лишенные сигареты, нервно сучили в воздухе.

– Я же неверующая.

– Как Фома! Тем легче вам придется, хотя всем сестрам по серьгам. А почему дрожите? Да вы и не заметите, так сказать, перехода. Люди

– не понимают, что умерли, на каком свете находятся. Все как в бреду происходит, в несознанке. Девять… сорок дней

– это же неслучайно, душа отлетит и вы реанкарнируетесь. Ну не будем брать низших, насекомых там, свинок, хотя мы мало знаем о бессловесных тварях, еще неизвестно кто низшие… Я вот мечтаю стать баобабом и жить тысячу лет. Все вокруг мрут, как мухи, а ты стоишь спокойненько и поплевываешь.

Агния представила баобаб, плюющийся табачной слюной, но смешно не стало.

– Мне бы не хотелось…

– А кто вас спросит, милая моя? Таково веление Кармы, Будды. Впрочем, вы можете очутиться и в прошлом, стать, скажем, наложницей фараона… интересная перспектива? Но по Гамбургскому счету, не от слова гамбургер, перерождение справедливо.

– Какое дело Будде до меня? —Агния вспомнила брошюрку из магазина «Путь к себе» на Белорусской, куда наезжала за восточными пряностями. —Не делать никому дурного, улучшать, облагораживать свою карму… и все для того, чтобы потерять собственное «я», как кошелек в метро, раствориться и стать черт знает кем. Чудовищно.

– Ладно,

– Антонина подмигнула ей и ласково погладила свое дикарское кольцо.

– Пока с нами этот оберег, ничего плохого не случится, долетим.

– Это в а ш амулет,

– зло ответила Агния. Нет, дудки, не надо больше якшаться с Клещевой. Достает она ее, прессует. Вот аферистка! Прилепится к такой дурехе, как я, и вьется пчелкой. А сама разве не авантюристка? Рехнулась на старости лет, заключила неслыханный договор ради баксов. А доллары

– то, пятьдесят тысяч, только кажется, что огромная сумма, сейчас, через полтора года осталось чуть больше половины. Но в Греции она побывает, ей хватит.

А куда могла податься, не найди ее Черкасов? Знакомый офтальмолог занялся магией вуду, окулист, оккультист, культя…..а ей что оставалось

– продавать лопуховые корешки как панацею от родимчика в этой сошедшей с катушек стране?

Москва стала раздражать Агнию, всего восемь дней другой жизни, в Италии, а треснула какая

– то хрупкая пружинка. Тяготила роскошная, купеческая квартира. Шпиль Миланского собора вошел в нее, как нож входит в масло; такой серебряный, отстраненный, не зависимый от человеческой жизни. Ей казалось, она медленно жует цветок, с темным изумлением коровы, предчувствующей свое исчезновение из мира запахов и вкусов.

Шахидки, эти исламские феминистки, взрывали автобусы, не жалея даже детей. А по «ящику» по

– прежнему зомбировали супом: не говорите бульон, говорите Галина Бланка; показали «Идиота», теперь, наверно, снимают новый шедевр: «Братки Карамазовы».

Провинциальность Москвы только усугублялась обилием иномарок, элитного новостроя.

Бомжи, нищие пенсионеры, ранним утром, пока еще не вывезли мусор, тянулись мышиной вереницей, улепетывающей от Потопа, и первым в этой мистерии, чудилось Агнии, вышагивал двуглавый Крыс, играя на невидимой дудочке; они подбирались к бочкам, стоящим по периметру ново

– русских зданий, ведь бочки никто не охранял, они перевешивались через ржавый бортик, рылись в глубине баграми рук, вдыхая то, чем невозможно дышать без противогаза, трупный запах королевских отбросов, прозрачно

– серые, уже не принадлежащие асфальтовому городу, летательные, летальные шары, застрявшие на пол

– дороге из

– за слабой накачки собственного горючего, не дающего возможности разбежаться и взлететь, их жилистые раскоряченные ноги упирались в землю, а личное э г о, они и слова такого не слыхивали, а самые образованные знали, да забыли напрочь (зачем не удят рыбу, нет пустяшных денег на снасти? Тогда бы их строй вытянулся до самого Кремля), их эго парило далеко, потому что это вранье

– про коллективную народную душу, бравшую Смольный, воевавшую под Сталинградом

– далеко летело, все видя и все понимая, хвостатым бумажным змеем, подброшенным ветром

– он никогда не вернется, у него оборвана ниточка

– пуповина; Агния выносила им, давно потерявшим улыбку, перезревшие багрово

– замшевые фрукты, такие яркие, что их могла бы есть Саския или ее муж Рембрандт, низкокалорийные фирменные батоны (а надо бы наоборот!), какие

– нибудь «Семь злаков»

– «семь хлебов»; артрозные бедняцкие ноги снова прилипали к земле, не чуя тяги уносящего ветра, а выбеленные голодом глаза косились на бочок, дескать, все заберем, только дайте.

К этому времени Агния перепробовала лучшие коньяки и виски, в карте вин разбиралась лучше, чем в пасьянсе, усмехалась, вспоминая, как двести долларов были для нее капиталом

– в совсем недавние времена. Правда, от галлюциногенных грибов, которые прославлял Кастанеда вкупе с доном Хуаном, ее прохватил понос. Нет уж, по ней

– маринованные под ледяной «Абсолют».

– Чистый Гегель!

– Как сказала бы Антонина.

– Ну как Италия?

– Дежурно

– светски спросил Черкасов, когда Агния набрала его мобильный. Спросил без малейшего удивления.

– Буквально цветет и пахнет,

– с бодрой показухой ответила Агния и задумалась. Почему совсем не удивился, словно знал.

Антонина?

– Но это уж мания преследования. Вот костлявая! Агния махнула «Джона Уокера», успокоилась. Бред какой

– то. Разве Антонина может знаться с Черкасовым? Не тот коленкор. Но выудил же он ее саму из нагатинских недр,

– поразило неприятно сходство. Кругом шла голова.

С Клещевой она теперь не общалась, только фотографии взяла. Антонина позвонила снова, напрашивалась на встречу, лезла в компаньонки. Еще бы, ведь Агния проболталась в самолете о Греции. Нет, с Тонькой она завяжет, на всякий случай, решила твердо.

А дни летели неумолимо. Как же это случится?

– Теперь непрестанно думала Агния и леденела от предчувствия скорого своего, одинокого конца.

Последний Антонинин звонок был похож на крик раненой чайки. Так заплетается механическая игрушка, когда у нее кончается завод.

– Агния, ну разве нам плохо было вместе? Ваш английский еще слаб, оставляет желать лучшего.

Она молчала.

– Я буду заниматься с вами бесплатно…

– Куда девалась ее басовитая уверенность?

Агния выдержала паузу.

– Нет, спасибо. Знаете, хорошенького понемножку.

– Я хочу сказать вам что

– то важное, поверьте.

Агния не клюнула. Она ощутила пустоту освобождения.

И тут позвонил Петя, Натин муж. На следующий день. Они не разговаривали со дня Натиной годовщины.

– Как ты живешь, Петенька?

– Обрадовалась Агния.

– Как

– Передразнил тоненький голосок.

– Пытался чертежами подработать, устроился на полставки. Да кому ж мы, старые, нужны? Я позвонил тебе в Нагатино, какой

– то парень дал этот телефон, опять сдаешь?

– Увидимся, все расскажу,

– уклончиво ответила Агния. Она действительно была рада Петиному звонку, и они условились завтра встретиться, посидеть где

– нибудь. Агния решила угостить его в «Патио Пица».

На завтра Петя стоял на условленном месте, в выгоревшей рубашке, вытертых клетчатых брюках, седенький птенчик с припухлыми склеротическими щеками, в картонном пиджачке.

Агнию он пропустил, не признал в элегантной, разряженной даме бестолковую врачиху с засаленными волосами.

Она залихватски, на высоких каблуках прошествовала к нему и сняла дымчатые очки.

– Аня, ты что ли?

– Изумился птенчик и схватился за дерево.

– Он всегда называл ее Аней.

– Ну и приоделась! На какие шиши?

– Петя сложил щепоткой и потер бледные старческие пальцы.

– На квартиру твою так не оденешься, хоть сто лет сдавай. И на зарплату в доме отдыха тоже.

– С работы я ушла, вернее

– меня.

– Тем более… Признавайся, откуда что берется?

– Он отошел и разглядывал ее, как витрину, прицокивая языком.

– Да и сама ты, как Василиса Прекрасная стала, помолодела,

– восхитился Петя.

– Раскалывайся, как разбогатела? Может, это… органы человечьи за кордон продаешь?

– Он нехорошо хихикнул. Сел на краешек кожаного стула.

– А я, знаешь, после Наты все хирею.

Чтоб увидеть это, не надо было лупы.

– Лариса

– то, дитя ненаглядное, помогает хоть немного?

– Агния позвала официанта, заказала пицу с осетриной и хорошего вина.

– Да что Лариса? У них же дочка растет, сама понимаешь. Муж

– на фирме, пол

– коттеджа взяли в кредит, в Валентиновке. Ты лучше о себе, о себе рассказывай, о своем преображении непонятном.

Подали дымящуюся пицу. В бокалах зеленого стекла забулькало кровавое вино.

– Получается, я за твой счет… да, нехорошо,

– притворно посетовал Петя, работая вставными зубами.

– Я действительно… несколько разбогатела. Племянник мой выбился в люди…

– Ни о каком племяннике ты никогда не говорила.

– Обиженно произнес Петя с набитым ртом.

– Сестры или брата

– у тебя никого нет. Откуда же племянник?

– Была двоюродная…

Петя хмыкнул. Недоумевающие, бегающие глазки ясно говорили: если хочешь, чтоб я верил небылицам, изволь, я сделаю вид.

Агния стала рассказывать о своей поездке, об Италии, о дворцах и музеях, о площади Святого Марка с воркующими голубями.

Петя слушал рассеянно

– равнодушно, ведь ему ничего такого повидать не удалось.

Разговор не получался, и радость от встречи у Агнии приувяла. Чтобы исправить положение, она заговорила о том, что всегда интересовало Петю.

– Как твои аквариумы, рыбки?

Его серенькое личико посветлело, но только на мгновение.

– А на какие «мани» мне их содержать, Аночка? Родимых моих?

– Вздохнул.

– Это же не марки, в альбоме. На один корм сколько надо. Пытался я тут наладить бизнес, продавать мотыля. Но деловар я аховый…

Надо помочь ему, поддержать, хотя бы в память о Нате. Любимая подруга, единственная, сгорела за полгода. Жалко его, Петеньку неприкаянного.

Так они стали встречаться. Агния объясняла Пете

– нехорошо, неприлично говорить: Ната скончалась раком, он интеллигентный человек, инженер.

– Конечно,

– ерничал Петя,

– вы с Наткой Би

– Би —ссы слушали, культуры набирались, а я корпел сверхурочно, на семью вламывал.

– Хотя она знала, в быту своем он не то, что матом, к черту никого не посылал.

Однажды, погожим днем (Агния пока боялась показать ему царские апартаменты), они сидели на Воробьевых, у самой воды, и она вдруг спросила:

– Петя, а ты изменял когда

– нибудь Нате?

Он резко повернулся, глянул на нее красноватыми щелочками глаз.

– Если бы такое… такое имело место, неужто я бы тебе сказал?

Агния смутилась, и, видя это, Петя, чтобы замять неловкость, извлек из кармана маленькую губную гармошку. Поднес к губам, заиграл тирольский вальсок.

Ах да, вспомнила Агния, он и раньше поигрывал, и почему

– то сконфузилась.

– Да убери ты… свой анахронизм. Люди оборачиваются.

– Ну и пусть,

– не обиделся Петя.

– Может, послушать хотят. Гармошку отец привез из Германии, мне, мальцу, в подарок. Да, скрипки у меня нет, и что?

– Петя вздохнул.

– Ты изменилась, Аня, за год с небольшим. Мы все переменились, и не заметили как. Помнишь, кого любили? Кто нам дорог был? Маленький Принц, Экзю

– пери… песню еще пели,

– он обвел рукой воздух,

– а теперь идеал

– этот… продвинутый Гарри Потер, гаденыш.

– Почему гаденыш?

– А кто же он? Бесенок. Маг, видите ли.

Вечером они отправились в театр. Теперь билеты можно купить куда угодно, летом особенно, а театриков разных, в подвалах, да в мансардах видимо

– невидимо. На такой театрик, в отстроенном пент-хаузе старого московского дома, они набрели совсем случайно, разгуливая по вечернему городу.

В душном зальце было не густо публики. Играли какого

– то нашего, провинциального автора: «Иуда, победивший Христа», без антракта. Название

– то их и привлекло. Оба героя, одетые и гримированные как близнецы, тужились, показывая, сколь непримирима любовь божественная и земная, и нет иного выхода в соперничестве, только смерть. Почетная

– на кресте и постыдная в петле на древесном суку

– так ли уж важно? Одиночество Иуды, Магдалина, отвергшая его притязания, апостолы, обвинившие в воровстве

– все эти слезы отлились Христу. Бог не может быть человеком, а если ты заносчиво считаешь себя Богом, тебя самое время распять. И в конце Мария скорбела над обоими: над Иисусом, истекающим кровью (она еще не ведала, что вознесется!) и над тем, кто бесславно умер, ушел в персть земную. Оба

– сыны человеческие. Правда, было не совсем ясно, в чем же Иудина победа? В непротивлении злому року предателя? Жаль, статисты не загримировались под стервятников, поклевали бы иудову печень. Такой Антипрометей или первый Антихрист?

– Этого в Библии нет! Да нет же, Аня, я знаю.

– Возмущался Петя во время действа, толкая ее под локоть.

– Главное ведь

– достоверность.

– Не мешай. Они осовременили, так теперь везде…

– недовольно шептала Агния.

– Удивили!

– Размахивал он коротенькими руками после спектакля.

– Кто может понять Бога, какой у него расклад на уме? По

– ихнему выходит, Иуда и не был предателем.

– Он выразительно смотрел на Агнию, все никак не мог успокоиться.

Что он глядит так странно? Она

– то кого предала? Разве что свою тоскливую, одинокую старость, если старость вообще можно предать.

– Да, предательство было во время войны. Это я понимаю. И то еще надо разобраться…

– не унимался Петя. Агнии надоел бестолковый разговор, она подхватила его под руку и повела на Страстной бульвар.

Ночь крутила свою черную шарманку.

Они спустились в уютный подвальчик. Агния заказала два одинарных виски. Официант с барменом удивленно разглядывали пожилую парочку

– женщину в дорогом прикиде и старичка в квелом пиджаке. Потому что положено пенсионерам на ночь пить кефир, если он им достанется.

Через две недели после похода в театр Петя расхрабрился и сделал предложение. Агния была почти в шоке. То есть она не могла не видеть, как он поедает ее глазами, мнет руку, но что дойдет до этого… представить не могла.

В ласковый день бабьего лета, там же, у близкой серебристой реки на Воробьевых, Петя приобнял ее и сказал:

– Аня. Зачем тянуть бодягу? Мне шестьдесят пять, а тебе… шестьдесят три, постой, шестьдесят четыре, кажется. Кто знает, сколько нам осталось? Не вечные мы. Перед Натой я чист, прошло уже полтора года. И Лариса не кинет в меня камень. В общем, я прошу твоей руки. Что скажешь?

Петя церемонно наклонился и коснулся ее губ своими сухими губами.

– Ты….– заплакала Агния,

– ты похорони меня вместе с Валечкой. Я памятник новый сделала, только выбить осталось… на плите.

– Что ты сразу о смерти?

– Обиделся Петя.

– Ведь неизвестно, кто первый. Я так, гипотетически сказал, мол, не стоит тянуть.

Ах Петя, если бы он знал! Вправе ли она…

– все плыло, кружилось перед глазами. Дождалась! Свершилось невероятное. Чего не могла дождаться в жизни. Вот ведь какой финт копытами! Она еще успеет побывать замужем на излете своих считанных дней. Ната, пожалевшая, обласкавшая, допустившая до своей семьи, это твоя последняя милость, подарок. Уже с того света.

Неизвестно кем снятая речная посудина, с пьяной музыкой, с прыжками за борт, надоевший плеск воды

– все, все растворилось, размякло в ней, обернулось сладкой мелодией. Даже губная гармошка, лежавшая у Пети на коленях, показалась свирелью Пана, с итальянской картины. Ее последние месяцы станут щемяще

– сладкими, как Ремарк, «Жизнь взаймы». Когда смерть рядом, но есть и любовь, и они так переплетаются, и непонятно, что важнее.

Почему Петя ничего не говорит о чувствах, к ней, совсем не говорит. Почему? Ничего, еще скажет. Агния вытерла слезы, встала, распрямила спину. Начнется новая жизнь.

– Ты не ответила мне, Анюша.

– Где

– то далеко прозвучал Петин голос.

– Как не ответила?

– Она осыпала благодарными поцелуями его лицо, словно ставшее родным.

– Ты прямо как молодая,

– смутился Петенька, а она вела его на горку, к кирпичному красавцу, в свои хоромы, где они будут жить. Не в его же малогабаритке, с паутиной в аквариумах.

Петя, приглушив дыхание, ступал по мягкому ковру, Агния слышала, как хрустнули у него пальцы, видела, как по

– кошачьи вспыхнули глаза в сумраке коридора. Будто не веря, что ему предстоит здесь обитать, Петя медленно рассматривал европейскую кухню, морские накаты на стенах комнаты.

– Скажешь, это все твой племянник?

– Нет, Петя, не хотелось говорить сразу. Я получила наследство, умерла моя дальняя родственница, в Америке.

– В Америке, так в Америке,

– бросил Петя, не глядя на нее.

– Мы обязательно повесим портрет Наты, ты найдешь место…

– Зачем это тебе? Не понял.

Выходит, Петенька, перешел от одного терапевта к другому.

– Агнии было грустно и смешно.

Они сходили в магазин за шампанским, и Петя остался у нее.

Ночью он ее разочаровал. Да, не гондольер. Огурчик, советский авокадо. Такой тщедушный голышом, на ее царской кровати, он нервно требовал:

– Ну придумай что

– нибудь сама!

А когда Агния заговорила о «Виагре», непонятливо взметнул бровки.

Но, в конце концов, она брала мужа, а не любовника. И как только Петя захрапел с присвистом (эта новость не порадовала ее), будто поле вспахал, Агния судорожно подумала о «той, которая а шляпке». Которая пока оставалась в тени, не давала почувствовать себя в их треугольнике с Черкасовым, теперь уже четырехугольнике.

Два следующих дня Петя перевозил нехитрые пожитки, в аквариумах заплескалась чешуевая жизнь.

В новеньком, пахнущем краской загсе их не стали мурыжить, пообещали расписать через две недели. Агния позвонила Черкасову.

– Даже не знаю, как вам сказать. Валерий Дмитриевич, я выхожу замуж.

– Поздравляю.

– Он удивленно замолчал.

– Это муж моей близкой подруги, еще с института, он вдовец.

– Неизвестно зачем, Агния пустилась в объяснения.

– Рад за вас.

– Валерий Дмитриевич, я могу завещать ему квартиру на Воробьевых?

Пауза была долгой.

– Вы же знаете, Агния Николавна, подобное не предусмотрено контрактом.

– А деньги

– разве нельзя?

– То же самое относится и к сумме, которую вы получили. Вернее, к остатку. У вас все ко мне?

Он, оказывается, контролировал деньги на ее счете.

Агния вспомнила разговор с юристом, нюансы, не вполне внятные объяснения. Словесные пассажи, из которых тем не менее следовало, что она хозяйка роскошного жилья, по всем документам.

Разозленная, Агния снова набрала черкасовский номер.

– Но квартира приватизирована на меня, я хочу ее завещать.

– Не советую. Вспомните, как она вам досталась?

– Черкасов терял терпение.

– По договору между нами.

– Именно. Разве она принадлежала вам до этого? Раньше у вас была халупа. Вы прямо как из « Сказки о золотой рыбке». В нашем документе нет ни слова о праве наследования.

Агния вспылила.

– Почему вы не оставили мне экземпляр? Забрали договор себе? Что вы молчите? Золотую рыбку поминаете…

Скоро он будет поминать ее. Если будет.

– Упрекаете в неблагодарности….– она давилась слезами.

– Я вам жизнью плачу…

– Ну, ну.

– Примирительно заговорил Черкасов.

– Вместо того, чтобы на свадьбу позвать, вы тут… Я действительно рад за вас. Любви все возрасты покорны.

– Приходите,

– совсем смешавшись, пригласила Агния.

О годах моих напомнил,

– расстроилась. А действительно, что за любовь может быть в нашем возрасте? И удивленно осознала, ее не так уж волнует, достанется ли вся эта роскошь Пете

– сколько он проживет?

– и тем более, его дочери и вертлявой внучке. Просто, на принцип пошла.

На другой день они поехали к Ларисе, Петя уже поведал, рассказал дочери

– просить ее быть свидетельницей в загсе.

Половина коттеджа, о чем говорил Петенька, являла собой унылый долгострой с провисающими стропилами. Семейство, как поняла Агния, теснилось в кирпичной пристройке. Бросив собачиться с рабочими, распаренная, словно из бани, Лариса вышла к ним, снимая на ходу фартук в брызгах цемента. За полтора года она раздобрела, налилась внушительной женской мощью. В двухкомнатной пристройке было душно, на столе дымилась фарфоровая супница.

– Я на дискотеку,

– завидев их, встрепенулась Ленка, остроносая Петина внучка. Ранняя ты пташка, – подумалось Агнии.

Петя топтался, будто и не к дочке приехал.

– Агния Николаевна, – Лариса опустила долу карие Натины глаза, – я не осуждаю папу, я даже рада, что его женой станете вы, близкий нам человек. Но быть свидетельницей, – она разлила по тарелкам бледный картофельный суп, – увольте, это оскорбительно по отношению к маме, к памяти. Как вы сами не понимаете? – Карие глаза равнодушно, с легким укором смотрели на Агнию, на модные бриджи.

Казалось, никогда их ничего не связывало.

– Лара, ты разве не помнишь, как я тебя нянчила, Леночку возила в коляске?

– Вырвалось у Агнии. Оказывается, и в Натином гнезде ее не любили.

– Я попрошу Вадика, он согласится. Кому

– то надо быть от нашей семьи. В такой день…

– Ничего не понимаю,

– краснел, маялся Петя, пока Лариса резала в огороде лук.

– Я же просил, и не было отказа. Я уговорю, обещаю.

– Не надо!

– Махнула рукой Ангия.

– Может, Лара и права.

Поздний обед прошел в молчании. Лариса только осведомилась, где теперь отец будет жить?

Потом Агния слышала возбужденный разговор за тонкой стенкой.

– Мама еще бы пожила, нечего было сдавать в больницу, ее же сожгли. Слава Богу, Агния, а не эта тетка. С которой ты якшался. Думаешь, мы не понимали…

Что городит Ларка?

– Возмутилась Агния. Как без облучения? Она через день навещала Нату, врачи ничего от нее не скрывали, держали в курсе.

– Какая чушь! Нату нельзя было спасти,

– повторяла она Пете в электричке, когда ехали обратно.

Она сдержала любопытство и не стала расспрашивать об «этой тетке», с которой якшался Петя. Все же, прошло два года после Наты.

– Ты не понимаешь!

– Вдруг запетушился он.

– Лара так переживает за мать, она ревнует к тебе.

Петя, всегда живший в тени Наты….а она приходила к ней со своими горестями, за советом…

Агния особенно не задумалась над Петиными словами, лихорадочно готовилась к свадьбе.

Спросить ее, она бы радостно напялила фату, но понимала

– это смешно, неприлично. Хотя не всегда неприличное смешно. Она купила себе белый шелковый костюм, а Петеньке

– светло-кремовый, с расчетом на скорый вояж, на свадебное путешествие. Оба костюма, вынутые из упаковки, тихо лучились на свету; мы будем в них, как ангелы,

– подумала и поперхнулась, если мыслью можно поперхнуться.

Свидетелями были двое

– светлобровый, анемичный Вадик, Петин зять, и приятель Пети, Агния его совсем не знала; с красной кожей сталевара, в шевьетике, он держал цветами вниз какую

– то желтую метелку.

В загсе молодым стандартно, как близнецам, пожали руки, пожелали многих лет долгой и счастливой жизни.

Когда они вернулись домой, Бенедикт, охранник, привез уже все к свадебному торжеству и даже по своему вкусу обставил стол. Он хотел скромно ретироваться, но Агния придержала, оставила. Под жидкие крики:

– Горько!

– Петя, стараясь не помять пиджак, кляцнул вставными зубами, вжал ее губы в свои, запечатлел самый страстный поцелуй, на какой был способен. Непьющий Вадим скучал, Ван Палыч, бывший Петин сослуживец

– не каждый день можно упиться шампанским, намазать губы черной икрой

– собирался гулять долго, но затрещал старенький мобильник и, вот незадача, его жена не справлялась с потопом

– соседи залили потолок.

Под музыку Грига все тихонько рассосались. И они остались одни при свечах, говорить было совсем не о чем. Антонина поддала бы жару. Выкинула коленце! Но не за Тоньку же выходить замуж!

Да кто придумал, что люди любят друг друга? Скорее, надеются на любовь, проживают дни, страшась призрака одиночества.

– Я решила сделать тебе сюрприз, заказала путевки на Крит. Поедем в свадебное путешествие.

– Там все жители кретины,

– засмеялся Петя.

– А что ты забыла на… Крите? Я, может, хочу в Париж?

– Сказал заносчиво, выплевывая косточку из абрикоса.

– Да все умные люди туда едут, Крит

– уникальный остров. Одна пещера Зевса чего стоит, потом, Минотавр…

– Агния вспомнила фреску из флорентийского музея: «Тесей, убивающий Минотавра».

– А на Кипре Зевс ходил по бабам. Не веришь? Сам читал. Конечно, кто платит, тот и музыку заказывает.

Опять те же упреки.

– Зря ты, это колыбель человечества.

– В колыбели спят грудники

– пачкуны.

– Петя пересел в кресло.

– Может, сыграть тебе на гармошечке?

Она фыркнула.

– Но не в лото же нам резаться,

– хихикнул,

– в первую брачную ночь.

Агнии предложили индивидуальный тур, кроме самолета им полагался только номер с завтраком и экскурсовод. Ей хотелось расшевелить слишком вялого, уставшего от жизни Петю. Вспомнила свои спонтанные уроки, и Петя забытый английский пытался припомнить. Теперь они перебрасывались односложными фразами, достаточными для того, чтобы заказать еду или спросить ключ у портье.

Куда девать неподатливые руки и ноги, их жадную силу, жажду движения? Они карабкаются по известковым уступам над чашей Эгейского моря, цепляются за когтистую лозу с дикой красной ягодой; отсюда отправился на Сицилию Дедал, а Икар, обливаясь воском, расплавившимся на солнце, рухнул в голубую пучину; куда девать руки и ноги, бессмысленную плоть, мешающую взлететь? Экскурсовод Никос, с хвостом подвязанных вьющихся волос, с атласным смуглым лицом, вел стихийно сбившуюся группу к развалинам Кносского дворца; вот здесь, чуяла Агния, помещалась черная дыра, вход в Лабиринт; если Минотавр был человеко

– быком,

– недоумевал Петя, не ходивший на экскурсии,

– почему он ел человечину? Агния слушала плавную речь с приятным акцентом, Христоса, а сама думала, наверняка сохранилась зловещая дыра, надо только разрыть поглубже и рухнуть туда заживо, не возвращаться в Москву. Или перевести на Крит остатки денег, прожить сколько проживется, но ведь она заключала договор не с Валерием, а смерть не обманешь, не проведешь; каждый год,

– певуче говорил Христос, в месяце Фаргеллионе,* посылались семь дев и семь юношей, плыли на увитой цветами галере

– в дань Минотавру.

Сладкая смерть, увитая цветами? Находился ли загонщик, штучно отдавали или скопом, или чудище, мордоворот сам утаскивал их в подземелье и объедался так, что косточек не соберешь. Никто не выведет из лабиринта, они погибали за Грецию, в Греции все есть, а она умрет за Черкасова, и не надо гневить несуществующего Бога. Вон сколько веков прошло, а людей еще приносят в жертву; до Агнии вдруг дошел смысл ее имени: агнец, старая овца. Ева, вкусившая от древа познания. Сколько же лет жизни подарит ее смерть Валерию? Вряд ли Мафусаилов век.

Петя, несмотря на жару, в кремовом галстуке, похожий на Чеширского Кота, сидел в таверне на морском берегу и поедал рыбу по

– гречески, запеченную в листьях.

– И как, у тебя еще копыта не выросли, ноги, глядишь, совсем оттоптала?

Наступал мягкий южный вечер. Заведение наполнялось праздной туристской публикой. Наши обживали Крит. Светловолосые девахи с чешуей загара, русские мачо и здесь бряцавшие ключами от взятых напрокат автомобилей, темнокожие, как картофельные оладьи. В кухонном чаду, не спасал свежий ветерок, усевшись на помосте, черноусые греки в расшитых рубашках наяривали сертаки. Агния ела сочные овощи, запивая кисловатым вином. Петя хлопнул мятной водки и поднялся.

– Не устала, так попляшем.

И ритмично завертелся, подбрасывая стрекозиные коленки, выделывая фортеля, не хуже молодых. Даже ущипнул Агнию за задницу.

Она не проявляла такой прыти, усталость давала себя знать, а неуемный Петя теперь крутился с двумя молодками в трясущихся бусах. А она, нашпигованная всякими заморочками

– от «чуда

– маски» до антицеллюлитных уколов, не может взбодрить его старую плоть.

– Петенька еще женится, после меня, найдет изобретательную в постели. Он не промах, и здесь бы попробовал, да не один.

Согласно договору жить ей оставалось три недели.

Пропорции размывались. Георгины нагуливали красное мясо; и было неясно, то ли корсак метнул рыжим хвостом, то ли ржавый древесный лист покатился остроконечной звездой.

В Москве

– не получалось завораживающего кульбита осенней бабочки. Угасающей красиво, по Ремарку. Противно вились не добравшие своего комары. Петю стало все раздражать: переменчивая погода, пятна от чая, пролитого на паркет.

– Ты и Нату вот так донимал?

– Понуро спрашивала Агния.

– Не ровняй себя с Натой. Она не сидела барыней, мы с ней и нужду хлебали, многое что…

Выходит, достаток это плохо. Зачем Петя колбасит?

– Она протирала фланелью вишневую стенку, а Петя, настроенный на выговор, бубнил:

– Неуютный ты человек, Аня, не теплый. И невнимательный. Неужели трудно запомнить, я не люблю омлет! Одиночество, как там ни говори, накладывает свое клеймо. Это я о том, что ты не была замужем.

Петенька, потерпи, уж совсем немного осталось.

Они только вернулись с Крита, да, и приехал Бенедикт, невыспавшийся, хмурый, протянул ей ключи от нагатинской квартиры.

– Все, выселяют нас. Дом будут ломать. Отгрохают такой же, как здесь, монолит. Зато бесплатный, муниципальный.

– Какой?

– Не сориентировалась Агния.

– Бесплатый, говорю. Сейчас быстро строят, не успеете оглянуться.

Она уж точно не успеет,

– подумала Агния.

– Теперь это Петинькино дело, она ему отписала. Пусть и хлопочет. Ей бы, ясно, в монолите не дали. Послали в московский Кудымкар, в Южное Бутово.

Сколько раз она порывалась рассказать ему о Черкасове, про договор, но всякий раз притормаживала себя. А если Петю кондратий хватит, со страху? Разобьет паралич, и ухаживай за ним, а ей Петенька нужен был здоровым. Хотела втайне писать дневник, пусть хоть потом правду узнает, да расхотелось. Перевозя полтора года назад нагатинский скарб, ненароком захватила забытую кем

– то из прошлых жильцов книгу, «Этносферу» Льва Гумилева. Посчитала тогда научной тягомутиной. А сейчас открыла наугад и зацепило:

«В самом деле есть столько людей, не ценящих жизнь: разве мало случаев самоубийства; бывает, что родители бросают детей на произвол судьбы, а иной раз и убивают. И это наряду с дезертирами, уклоняющимися от войны; с теми, кто ради спасения жизни терпит оскорбления; родителями, отдающими жизнь за детей, часто недостойных и неблагодарных. Огромный разброс данных! Кажется, что системы в сумме наблюдаемых данных нет».

А она почитывала женские романы! Тяга к знаниям, проснувшаяся с наличием денег и свободного времени, она понимала, уже никак не воплотится. Поздно, все поздно.

Философия сродни спорту, только она накачивает мышцы души, разума, правда, Агния не догадывалась об этом.

Роковым днем, обозначенным в договоре, Агния с утра, как смертник из американского фильма, жила надеждой, на нее тратила слабую энергию

– а вдруг свалится с неба помилование от губернатора штата, или обесточится, откажет электрический стул? Она мелко суетилась, прибирала какие

– то бумажки, носки. Временами ощущала сердечную аритмию, а так, физически чувствовала себя вполне сносно.

– Что ты, как угорелая, носишься из комнаты на кухню?

– Бурчал Петя за газетой.

Днем, ковыряя курицу за столом, последний обед смертника подается всегда вкусный, Агния затравленно сказала:

– Петя, мне кажется, я сегодня умру.

– Да брось ты. Кажется ей! Давай «скорую» вызовем. Укольчик. Наверное, давление барахлит.

– Я сама врач, ты забыл? Могу себе измерить и уколоть могу. Только это все пустое. Не будем никого вызывать.

– Не хочешь, так не будем.

– Петя пожал плечами.

Какой же деревяшкой надо быть, чтоб ничего не замечать. Звероящиком.

А она все жила, дышала. Несмотря на свой страх, на то, что приготовилась. И пульс выровнялся.

Вот и ночь настала, истек день. Лежа подле мирно сопящего Пети, она лихорадочно ждала, когда же, когда наступит то роковое мгновение, расставание с жизнью? И еще один смысл собственного имени раскрылся ей

– Агония. Пусть это случится во сне, наконец, решила и проглотила снотворную таблетку. Засыпая, расплывчато думала: из какой такой лужи качает Черкасов нефть?

Агния проснулась свежая, воспрянувшая, отряхнулась, как птица в утренней росе. Как же так? О ней забыли! В небесной или в подземной канцелярии ей дали отсрочку. Неизвестно насколько. А если все случилось с Валерием? Вчера, в день, назначенный его Смертью? Его! В том

– то все и дело. Зря он попытался перекинуть картишку, пиковую даму, ей, Агнии!

Только Петя пошел за газетами – это был его ежедневный ритуал, Агния быстро нажала кнопки мобильника.

– Да, – услышала она голос Черкасова, взволнованно задышала и дала отбой.

Ответный звонок не заставил себя ждать.

– Проверяете? Что вы ведете себя как школьница? – Валерий не скрывал злости, впервые он не называл ее по имени-отчеству.

Бесится, что столько потратил на меня, а я не дала дуба.

– Я рада, что вы живы. Что же теперь будет?

– Не знаю, понятия не имею. Усилю охрану.

– Разговор его явно раздражал.

– А когда у меня кончатся деньги?

– Невпопад спросила Агния.

– Надо было соизмерять расходы. Контракт аннулирован, разве вы не понимаете?

– Давайте увидимся, Валерий Дмитриевич.

– Не смогу. Еду в командировку. Повторяю, срок контракта истек, наши отношения автоматически прекращаются.

Раздались гудочки.

Как так – прекращаются? – Не дошло до Агнии. Им с Петей, что, придется съезжать с квартиры?

Два дня она просидела дома, ломая голову, что делать дальше. А на третий – отправилась в банк – закрывать счет, снимать оставшиеся деньги.