Читать книгу Оранжевая комната - - Страница 2

Сначала я над ним насмехалась:

– В век высоких технологий отправлять бумажные письма может только безнадежно отсталый от жизни человек.

Он косил на меня глазами, сжимал губы, пряча улыбку, и невозмутимо говорил: «да». По интонации не поймешь: то ли вопрос, то ли утверждение.

– Да! Да! Да! – Злилась я.

Он склонял, как прилежный ученик голову набок. Облизывал, как варенье с блюдца, изнанку почтовой марки. Смахивал со стола воображаемую пыль. Клал на стол конверт, и, растопырив пальцы, обеими руками спрессовывал дутое письмо до плоского. Потом осторожно, своим каллиграфическим почерком – буквы – равные звенья цепочки – выводил адрес. Я присутствовала при этом таинстве нелегально: подходила сзади и украдкой заглядывала через плечо. Так и думала. Опять главному режиссеру провинциального драматического театра. А этот раз в город Владимир.

– А не лучше ли ему позвонить? – Выдавала я себя.

Он нехотя обрывал недописанное слово и переводил взгляд на меня.

– Я не могу разговаривать с человеком, если не вижу его глаз.

– А через письмо ты что, глаза видишь? – Радовалась я его оплошности. – По телефону хоть голос живой, а тут…

– Я тебе уже объяснял, – обрывал он меня. – Бумажные письма, в отличие от электронных, хранят чувства, запахи, настроение и намечают отношения. А с чем можно сравнить радость, когда получаешь долгожданное письмо в конверте?

– Странный ты, какой-то, – отступила я и больше к этой теме не возвращалась.

В общем-то жаловаться мне на него было грех. Странный – это не такой, как все. Оригинал. Этим он меня и привлек.

В тот день Дом творческих союзов – единственное приличное заведение на весь шахтерский город – гудел от разноголосья, как железнодорожная платформа. Узкие двери делили толпу на пары и с жалобным стоном пропускали вперед. Афиша, приклеенная скотчем на грязное окно, извещала: сегодня состоится церемония награждения «Человек года». Лично я на это звание не претендовала. Мое присутствие было продолжением должностных обязанностей фотографа. Под стать тому был мой снисходительный взгляд и унылое настроение. Фиксировать чужую славу, не обретя своей – занятие не из приятных. Уговорила себя легко: сначала я для них, потом они для меня. Сделала непроницаемый взгляд и вошла в зал. Оглянулась, вжимаясь в вязкую богемную атмосферу. Билетерши суетились с приставными стульями. На сцене хрипели старые микрофоны. Все кресла заполнены телами разных весовых категорий. Ткнулась спиной о стену и вынула из чехла камеру.

– Садитесь, пожалуйста, – услышала я мягкий голос где-то на уровне своего живота.

Я не шевельнулась.

– Я вам, садитесь, – дернули меня за рукав.

Это был колоритный брюнет, с темными, как ночь, глазами. Сразу отметила изъян – заметно искривленный нос. Но черная, с редкой проседью борода и аккуратно подстриженные усы гасили неприятное впечатление. Тонкие черты лица удачно играли на образ потомственного аристократа. Освободил место и вытянулся передо мной. Прямая спина, чуть вскинутая вверх голова, взгляд под потолок. Позиция человека, знающего себе цену.

– Вот уж не думала, что здесь можно встретить вежливого мужчину, – проворчала я. И с шумом заняла предложенное место.

– Я согласен, – обрадовался он выбранной теме разговора. – Здесь на весь город интеллигенции – как две капли на ведро воды.

Я посмотрела уже с интересом. Скрестив на груди руки, он стоял у моего кресла, едва заметно покачиваясь с пятки на носок. Как телохранитель. Во время процедуры награждения он напряженно, как загипнотизированный, смотрел на сцену.

Когда ведущая вечера с присвистом выдохнула про номинацию театральное искусство, он опустил руки и вытянул вперед голову. После слов «главный режиссер театра» сорвался с места, как стартовал с дистанции. На сцене был сама сдержанность. Низко поклонился, взял приз и скрылся за кулисами.

Увидела его во время фуршета. Разновозрастные женщины требовательно протягивали блокноты и авторучки. Снимать его на фоне этих фурий было бессмысленно. Сделала отчаянный жест рукой, красноречиво показывая на камеру. Он торопливо всучил авторучку одной из поклонниц и вырвался из окружения.

– Извините, я не представился. Как ваше имя?

– Ваше уже знаю, Максим Новак, главный режиссер тетра «Зеркало», Человек прошлого года. А мое для вас не имеет значение. Ничем еще не прославила.

Он решительно взял меня под руку и вывел из толпы. Потянул вглубь коридора. Прислонил, как куклу к стене, оперся руками на уровне моих плеч и приблизил свое лицо. Я оказалась зажатой, как в тисках. На мое слабое возмущение осторожно погладил меня по руке. Посмотрел – как пригвоздил к стене.

– Я вас найду, – сказал и нехотя сделал шаг назад.

Свободное пространство без него колыхнулось его тенью. Как легкий ветер тронул ровную гладь холодной воды. По телу пробежала слабая дрожь. Пришлось делать усилие, чтобы оттолкнуться от стены. Голова тянулась в его сторону. Про снимок вспомнила только на улице. Когда увидела, как фонари воспроизводят себя на мокром от дождя асфальте.

В тот же вечер собрала о нем всю информацию. Несколько лет назад, когда еще училась в университете и не знала о существовании города Шахтерска, он был здесь главным режиссером драмтеатра. Но не сошелся по идейным соображениям с главой города и уехал в Волгоград. Там разошелся во взглядах на театральное искусство с губернатором и уехал в Новосибирск. После решил не искать единомышленников среди мэров и губернаторов и стал разовым режиссером. Ездил по стране, ставил спектакли в разных театрах и уезжал в другой город. География творчества без указания населенного пункта – от премьеры до премьеры. В прошлом году приехал с авангардной постановкой в Шахтерск. Местная публика была в восторге. За кулисами городские власти сокрушались о потерянном таланте. И предложили свои подмостки для его творчества еще на раз. Через десять дней премьера его спектакля. Потом он уедет в другой город. Какой – никто не знает.

Позвонил на следующий день. Безо всякого вступления и перехода с «вы» на «ты»:

– Ты умеешь жарить картошку с хрустящими корочками?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Я в гостинице остановился, домашней еды хочется. Жду.

И положил трубку.

Хрустящие корочки не получились. Получился один подгорелый, спаянный из отдельных долек, картофельный блин. Потому что развести наши взгляды, устремленные друг на друга, было невозможно.

Он говорил, что театр элитарен, как опера и балет. Многие обходятся без него, для других потребность остается. Только театр должен постоянно меняться, соответствовать времени. И еще – человеческая душа – инструмент тонкий. Нельзя совершать над ней насилие. И если его спектакли понимают не все, то он не расстраивается. Значит, это не его зритель. Он не хочет никого переубеждать. Просто высказывает свою точку зрения. Выбирая репертуар, он ориентируется на себя, а не на зрителя. Делает то, что ему близко. А это – натуральная правда при всей ее метафоричности. Не любит патетики и сантиментов. Тем для искусства не много. Но есть вечные – любовь, предательство, идеалы юности. Финансовые проблемы его раздражают, потому что они не способствуют творческой активности. Смысл жизни он определил просто – стремление к счастью. А счастье – это ощущение удовлетворения. У каждого свои критерии, у него – не материальные. Из пороков называет трусость и предательство. Но может простить все. Прощает не он. Прощает Бог. Он верит в высший разум. В книгу жизни. А насколько мир справедлив, он не берется об этом судить. Мир создал Бог. И люди должны воспринимать его как данность. У человека должно быть ограниченное понятие. Не все можно понять. А он, Максим Новак, любит жизнь. Любит жить. Ему интересно жить. Он никогда не ругает этот мир. Он оптимист. Живет не богато, но не скучно.

Это был первый мужчина в моей жизни, который с таким упоением говорил о себе, а не обо мне. Признался в любви не мне, а театру. Горячо, самозабвенно, энергично. Будто от его слов зависела жизнь Вселенной. Но его презентация передо мной прошла успешно. Я влюбилась по самую макушку. И предложила переехать из гостиницы ко мне. На десять дней до премьеры.

Отсчет нашей совместной жизни начался от завтрака вдвоем. Ужина – тоже. Мы даже успели разделить обязанности: я готовила, он мыл посуду. Делал он это тщательно. Чистил пемоксолью кастрюли и сковородки, протирал пыль в ящиках стола, аккуратно, в четыре раза складывал использованные полиэтиленовые пакеты. С усердием призывника подметал пол. По своей методике – красивое – вперед, остальное – к стене – расставлял на полках посуду. И несколько раз в день, безо всякой связи с событиями, спрашивал:

– Как ты себя чувствуешь?

Будто проверял, как развиваются мои чувства. К нему. Свои ко мне он не скрывал. Прижимал меня к груди, губами прикасался ко лбу и замирал. Словно боялся, что от его нечаянного движения я могу выскользнуть из рук. С ним было уютно, как в колыбели. Интересно, как в сказке. Тепло, как под пуховым одеялом. Мне нравилось с ним говорить. О театре, кино, книгах, погоде, моде, спорте, еде, философии, истории, психологии, соседях, подругах, природе. Еще больше нравилось молчать. В этом безмолвии не было ничего от той самой напряженной паузы, что угрожающе, как подпиленное дерево, висит между чужими людьми. Когда тишина набухает безмолвием и начинает звенеть, требуя заполнить ее звуками. Пусть никчемными, ничего не значащими словами, из которых можно построить мостик между двумя удаляющимися берегами, чтобы соединить несоединимое, собрать цельное из разрозненного, создать иллюзию «мы».

Рядом с ним этого не требовалось. Тишина была теплой на ощупь и сладкой на вкус. Она рождала блаженное ощущение покоя, когда хочется смотреть на облака и наблюдать, как они теряют форму, растворяясь в прозрачном воздухе.

Иногда мне приходилось сбрасывать с себя его взгляд. Изучающий, как на экспонат в музее.

– Ты о чем? – застывала я, расчесывая волосы.

– Мне нравятся твои жесты. Их на сцене ставить надо, – задумчиво объяснял он.

И прикусывал зубами мизинец.

– Это хорошо или плохо? – Не понимала я.

– Все, что связано с тобой, все хорошо.

И потом в течение дня, безо всякой связи он перечислял все, что ему во мне нравится.

– Мне нравится, как ты смеешься. Так больше никто не смеется. Голову назад, а руки – как для объятия.

– Повтори еще раз. Еще раз. Также изящно поднимись на цыпочках и достань книгу с полки.

– Как ты забавно переплетаешь ноги. Тебе так не больно?

– Ты очень интересно сердишься. Как маленький ребенок.

– Мне нравится за тобой наблюдать, когда ты готовишь. У тебя такой озабоченный вид…

Когда он сказал, что ему нравится, как я потираю руки перед тем, как съесть пирожное, я разозлилась:

– Не верю! – Закричала я.

– Чему не веришь? – Испугался он звука моего голоса.

– Не верю в то, что все это про меня. Перестань! Я чувствую себя редким экземпляром под стеклянным колпаком. Будто ты ходишь и разглядываешь его, делаешь пометки в блокноте. Чтобы потом перенести на холст. Или на сцену. Или положить на музыку. Или поставить спектакль со мной в главной роли.

– Ты и есть редкий экземпляр. Но не под колпаком, а в моем сердце, – обиженно произнес он и ушел в другую комнату.

– Максим, подожди, – теребила я его. – Так не бывает, понимаешь, об этом не говорят. Ты как будто разбираешь меня на составные части.

– О чем не говорят? О чувствах? А я хочу говорить о чувствах. В них нет ничего такого, чтобы могло тебя оскорбить.

Но я все равно ему не верила. Мне требовались другие доказательства любви. Например, материальные. Собрала все свои упреки и забросала словами. Он отшатнулся, часто-часто заморгал и спокойно, как на экзамене ответил на каждый из них по порядку:

– Я живу у тебя, а не в гостинице, потому что мне с тобой хорошо. Но если тебе со мной плохо, я могу перейти на казенные метры. Я восхищаюсь реальным человеком, а не придуманным образом. Мне нет смысла лепить Галатею в мыслях, когда моя Галатея – ты. И я не собираюсь покинуть помещение, как ты говоришь, сразу после премьеры. Ты видела, что я написал письмо главному режиссеру Владимирского театра. Мне важно получить ответ, потому что я не могу тебя увезти в другой город, не зная, какие будут там бытовые условия. Мне должны выхлопотать нормальное жилье, квартиру. А сейчас извини, завтра премьера. Мне надо выспаться. Если ты не возражаешь, я – в спальню.

Дверь скрыла его сгорбленную спину. Она была значительно меньших размеров, чем прямая.

Лихорадочно роюсь в мыслях, чтобы найти хоть один контраргумент. Не получается. Но душа жаждет острых ощущений. Требует скандала. Мечусь по пустой комнате, разгоняя по углам тяжелую тишину. Укладываюсь спать без него. На раскладном кресле для гостей.

Премьера прошла при полном аншлаге. Аплодисменты стихли, в зале раздалось нерешительное – «режиссера!». Головы зрителей стали поворачиваться назад. Хлопки переросли в скандирование: «Ре-жи-ссе-ра!». Он вышел из-за кулис, сдержанно улыбнулся. Отступил вглубь сцены и вывел в центр ведущую актрису. Она вывернулась, бросилась ему на шею и прилипла поцелуем в угол его губ.

«Вот оно!», – радовалась я. И выскочила из зала. Бежала наперегонки с трамваем. Пока не поняла, что надо сойти с дистанции. Резко остановилась, застегнула плащ на все пуговицы. Подняла воротник, ткнула руки в карманы и спокойно пошла к остановке.

Трамвай с натугой вполз в гору. Три дома – и я у Танюхи. Моей центральной подруги, архивариуса моих тайн. Экспрессивная, всегда с растрепанными волосами и в юбке, съехавшей набок, она отличалась природной мудростью. Палочка-выручалочка в любой трудной ситуации. Соберет всю информацию, разделит на составные части и выдает готовый рецепт. Как колдунья, которая готовит зелье. Только из слов. Мне выписало самое горькое:

– Дело не в нем, а в тебе. Ты не ему не веришь, ты не веришь себе. Потому что думаешь, что тебя так любить невозможно.

Максим встретил меня с расширенными от страха глазами:

– Что-нибудь случилось? Я все передумал. Уже в больницу звонил, думал, через 10 минут не придешь, пойду в милицию.

За его спиной утопал в цветах празднично накрытый стол. Он взял меня за руки и медленно повел в спальню.

– А ты не хочешь спросить, где я была, – сопротивлялась я.

– Нет. Главное, ты рядом, и с тобой ничего плохого не произошло.

– А если я была у любовника?

– Не верю! – Засмеялся он и закрыл мои губы поцелуем.

Подруга была права. Так притворяться невозможно.