Читать книгу Метафизика опыта. Книга III. Анализ сознательных действий - - Страница 3

Мы возвращаемся, таким образом, к анализу потока сознания, процесса объективной мысли в отличие от объектов, мыслимых как материальные или как реальные условия, принимая в то же время термин мысль в широком смысле, чтобы охватить спонтанные, а также волевые элементы. И этот поток объективной мысли мы должны снова предположить, что мы испытываем в последовательно присутствующих моментах рефлексивного восприятия, что, собственно, и происходит, как было достаточно показано анализом, приведенным в книге I., где весь процесс рефлексивного восприятия, включая представления ощущений и представления вместе, был неоднократно описан, а его примеры рассмотрены.

Для того чтобы отчетливо представить перед собой наш специальный анализируемый объект, необходимо сделать еще одно ограничение: мы должны абстрагироваться от его чувственных представлений. Мы должны анализировать поток объективной мысли за вычетом его чувственных представлений, хотя и не за вычетом идей или образов, которые их представляют, а также, как уже говорилось, за вычетом эмоций, желаний, чувств и страстей, которые сопровождают эти представления. Иными словами, наш анализанд – это вся панорама объективной мысли, ее смысл и значение, сопоставленные и связанные с двумя вещами, которые мы исключаем из нее для целей анализа, – смысловыми представлениями, с одной стороны, и материальными объектами, о которых думаем, с другой, – и теми, и другими, которые, в сущности, по-разному ее создают и контролируют.

A. Линия демаркации между представлением и репрезентацией.

Поле столь обширно, что мы неизбежно должны начать наш анализ с общих соображений. И в первую очередь, где мы проводим границу между смысловой репрезентацией и реинтеграцией или репрезентацией? Эта грань достаточно ясна в теории, хотя часто трудно применима на практике. Мы не говорим, что ощущение-представление стало представлением или принадлежит к рединтегративному процессу, пока оно хотя бы однажды фактически не исчезнет из сознания и не возродится в нем вновь. Его возрождение и есть репрезентация или рединтеграция. В теории все ясно. Но теперь возьмем простой случай. Предположим, мы слышим, как кто-то произносит двустишие:

«Ахиллесов гнев, Греции страшный источник несметных бед, небесная богиня, воспой! «К тому моменту, когда мы слышим слово sing в конце второй строки, слово spring в конце первой уже перестало представляться, и восприятие рифмы связано с его реинтеграцией? Весна, конечно, потускнела от своей первой яркости, но можно ли сказать, что она совсем опустилась за порог сознания, когда пение ударяет по уху? Разные люди, возможно, решат этот вопрос по-разному. Я привожу этот пример, чтобы показать (1) что в простейших случаях, когда они проверяются на минутном опыте, разница между представлением и репрезентацией – это разница степени, а не вида, и (2) что переход от одного к другому происходит непрерывно, один и тот же или части одного и того же нервного органа задействуются в обоих случаях и сохраняют впечатление от представления, которое можно восстановить с помощью аналогичного впечатления в несколько измененном контексте. Явление, которое предстает перед нами, то же самое, с которым мы столкнулись при анализе процесса рефлексивного восприятия в книге I. Представленное ощущение начинает отступать в прошлое памяти с того самого момента, когда оно поднимается в сознание, или появляется за порогом. Я говорю не просто с момента достижения им максимальной яркости как представлением, а с момента его появления в сознании вообще, до того, как оно достигло наибольшей яркости. Это означает, другими словами, что представление включено как неотъемлемый элемент, или ингредиент, во все представления. Нервный процесс, который обеспечивает представление, сохраняет отпечаток стимула, который его породил; а сознание, которое его сопровождает, будучи также процессом, сохраняет подобие своего первого представленного момента. В этом смысле все восприятие, какое бы оно ни было, является рединтеграцией, просто потому, что это процесс; и в этом смысле репрезентация – это одна неразделенная половина или аспект презентативного восприятия; и именно с этим значением терминов мы были главным образом заинтересованы в анализе Книги I.– Следует отметить, что рединтеграция или репрезентация, как здесь описано, – это не то же самое явление, которое хорошо известно под названием «послеобразы». Это особый случай рединтеграции, случай, когда представление ограничивается той частью органа, которая непосредственно подвергается действию внешнего стимула. Эти последующие образы и их последовательности также представлены в рединтеграции, как если бы они были первоначальными представлениями.

Но ясно, что это не тот смысл, в котором следует понимать различие между презентацией, с одной стороны, рединтеграцией и репрезентацией, с другой, если оно должно быть полезным для нас в данной книге. Нам нужно такое различие, которое служило бы также разделением между обсуждаемыми явлениями, чтобы мы могли выделить одно из них для анализа.

Мы хотим включить в наш анализ одно без другого, но в то же время не упускать из виду связь между ними. Поэтому я буду придерживаться четкого теоретического разграничения, о котором говорилось выше, и применять термины «реинтеграция» и «репрезентация» только в тех случаях, когда предсенсационное чувственное восприятие ранее исчезало за порогом сознания или предполагается, что оно исчезало, а затем вновь возрождалось или вспоминалось в сознании. Для обозначения промежуточного состояния, промежуточного между угасанием и возобновлением, можно использовать термины retention, retentireness и (если позволительно такое словосочетание) retent. Разумеется, подразумевается, что это промежуточное состояние не является состоянием сознания.2

Принадлежащий ему нервный механизм функционирует, так сказать, ниже порога. К нему относятся ретенция, ретенция и ретенции; но ретенции не являются частью сознания, хотя названия, под которыми мы можем говорить о них, являются терминами сознания, терминами, которые описывают их либо как презентации, либо как репрезентации, то есть как сопутствующие нервные процессы выше порога. Благодаря этим различиям мы, во всяком случае, будем точно знать, о каких явлениях идет речь, и сможем отделить представления и ретенции от специального объекта нашего анализа, который должен включать только репрезентации и рединтеграции.

Возможно, во избежание недоразумений следует еще раз отметить тот факт, что ни представление, ни репрезентация, строго говоря, никогда не вспоминаются и не воспроизводятся; но когда используются эти или подобные термины, их смысл заключается в том, что в новом контексте вызывается содержание сознания, которое более или менее точно напоминает другое содержание в другом контексте, причем оба этих напоминающих содержания с их контекстами распознаются субъектом как прежние и последние части его собственной единой цепи или панорамы опыта.

B. Пробелы в чистой реинтеграции.

Далее давайте посмотрим, что мы делаем и почему, исключая смысловые репрезентации из нашего специального анализа. Многим это может показаться произвольным искажением феноменов в их реальном опыте. С одной стороны, мы никогда не имеем опыта бодрствования, и, возможно, даже опыта сновидений, без постоянного присутствия и примеси чувственных представлений. А с другой стороны, абстрагироваться от чувственных представлений в опыте – значит оставить остаток фрагментарным, необъяснимым и неспособным к связности. Это совершенно верно. Но ответ заключается в том, что мы сейчас занимаемся не структурой существующих знаний и идей в целом, включая их предполагаемые объекты, а процессами сознания, которые используются отчасти для ее построения, а отчасти для реализации собственных идеальных целей, основанных отчасти на чувственных восприятиях, а отчасти на потребностях и чувствах, зарождающихся в субъекте. Мы рассматриваем не анализ, не историю и не теорию структуры и прогресса уже существующего знания. Это анализ так называемых способностей субъекта к мышлению, желанию и чувству, к которым мы хотим прийти.

Знание – это одно, а мышление – другое. Путаница между этими двумя вещами погубила не одну амбициозную философскую систему. Мысль включает в себя и бытие, и небытие в силу своего собственного принципа движения, в то время как знание относится только к бытию, ибо всякое знание о небытии есть знание о нем только как об определении внутри мысли, объективированном для себя в рефлексии, а не как о существующем объекте, о котором думают, в отличие от мысли во всей ее полноте как способа сознания. Если бы нашей целью была теория знания в том виде, в каком она существует сейчас, или если бы мы занимались какой-либо из позитивных или практических наук в их нынешнем виде, или даже если бы мы занимались эпистемологией или теорией знания в ее самом широком смысле, предполагая, что она начинается, как это и происходит на самом деле, с допущения различия между субъектом и объектом как изначально известного факта, дело было бы иным. Но поскольку мы занимаемся философией, то есть знанием опыта или сознания во всем его объеме, и начинаем с его анализа без каких-либо допущений, – знанием, которое, несомненно, будет включать в себя эпистемологию или теорию познания на своем месте, то есть когда истинное различие между субъектом и объектом будет установлено путем анализа, – наш курс должен идти по другим линиям. Таким образом, поскольку знание сознания во всем его объеме, – а это, как показали первые шаги в анализе, есть знание его как субъективного аспекта Бытия во всей его полноте, – является целью и задачей всей настоящей работы; поскольку мы, следовательно, заинтересованы в возможностях, мыслимых и немыслимых возможностях существования в целом; и поскольку мы в Книге I. Мы проанализировали представления чувств настолько, чтобы увидеть, как они способствуют нашему познанию внешних реальностей, а среди них и самих субъектов как реальных условий; представляется разумным, что теперь мы должны абстрагироваться от представлений чувств и их реальных условий в анализе, который является основой оставшейся части исследования, то есть в анализе процессов мышления, чувства и желания, зависящих от реальных сил и способностей субъекта, которые наш анализ уже раскрыл перед нами. Ибо таким образом мы представляем себе оставшуюся часть опыта в той самой форме, в которой он действительно переживается, несмотря на то, что для этого мы вырываем его из контекста уже построенной системы знаний, признаваемой знанием реальности, независимо от того, принимает ли эта система форму науки или является обычным представлением здравого смысла о людях и вещах.

Абстрагируясь таким образом от чувственных представлений, материальных объектов и реальных условий, мы ни в коем случае не исключаем их из нашего поля зрения; напротив, мы всегда стремимся указать их место и связь во всей панораме объективного мышления, рединтегративные части которого являются нашим специальным объектом анализа. Вся панорама объективной мысли, как она переживается в серии последовательно присутствующих моментов рефлексивного восприятия, – это то, что мы имеем перед собой, с намерением проанализировать те ее части, которые состоят из рединтеграций, отмечая как пробелы, не подлежащие анализу, те части, которые заняты либо представлениями ощущений, либо предполагаемым присутствием реальных объектов, о которых думают, насколько они основаны на представлениях ощущений, либо нервными процессами, о которых мы здесь и сейчас имеем основания знать, но которые не включены в сознание, которое они фактически обусловливают. Нервные процессы, по сути, исключаются из нашего анализа просто как реальные условия, независимо от того, присутствуют они в сознании или нет, но включают в себя только то, что я сейчас назвал ретенциями.

В то же время следует внимательно следить за связью между заготовками и определенными таким образом анализандами. Как уже говорилось, именно реальное существование того, что мы сейчас называем пробелами, делает понятным существование анализанды и сохраняет их связность как частей общей панорамы субъекта. Объективное мышление, как мы видели, содержит все имеющиеся у нас доказательства природы и существования любой реальности. Те части в ней, которые я сейчас назвал пустыми, вместе взятые, составляют то, что принято называть реальным миром; те, которые я выделил как анализируемые, составляют ту движущуюся картину, которая иногда проходит под названием субъективной мысли и воображения. И из этих двух половин общего процесса-панорамы опыта, заготовок и анализанд, реального мира и субъективной картины, последняя, очевидно, как целое, является представителем первого как целого; это процесс сознания, в котором и посредством которого весь реальный мир, рассматриваемый как существующая реальность, что бы он ни содержал в деталях, приводится в непосредственную связь, не как прежде, с презентирующим, а с репрезентативным и интеллектуальным знанием. Заготовки не перестают быть нашим объектом, если мы выбираем для анализа процесс, в ходе которого они проходят и вновь проходят перед нами в обзоре. Только теперь нас интересует процесс как процесс, а его содержание – как принадлежащее процессу, а не объектам, которые этот процесс представляет.

C. Время и пространство – фундаментальные формы мира объективного мышления.

Переходя, таким образом, к процессу, который теперь определенно предстал перед нами как наш непосредственный объект, прежде всего следует отметить его отношение к содержанию. Поскольку это содержание представляет реальность, очевидно, что процесс является как панорамной картиной, так и процессом. Это панорамная картина, которая имеет продолжительность во времени, в то время как ее части подвержены вечному изменению; так что последовательные моменты ее продолжительности могут быть отмечены посредством последовательных конфигураций ее частей. Рассматриваемый из любого настоящего момента, oi’ момента актуального опыта, процесс, кажется, всегда остается позади, или отступает в прошлое памяти, неся с собой последовательные плоскости или поперечные секции своего содержания, различаемые посредством их соответствующих конфигураций. В то же время оно как бы продвигается в неизвестное будущее, содержание которого дано только в тех фантазиях, которые могут быть спроецированы из удаляющегося прошлого. Это содержание, рассматриваемое из любого из тех же последовательных моментов настоящего, кажется неограниченно простирающимся во всех направлениях пространства, причем направления измеряются от общего центра, который мы можем определить как ту точку пространства внутри самого содержания, из которой остальная его часть кажется рассматриваемой в любой данный момент времени. Обычно, конечно, эта центральная точка находится в теле субъекта, который обычно представляется как центральный объект панорамы. Содержание всегда имеет длительность, что означает его существование во времени; а процесс всегда имеет пространственную протяженность, по крайней мере для существ, наделенных зрением и осязанием, что означает его существование в пространстве. Таким образом, время и пространство – это две фундаментальные формы, в которые отливается весь наш сознательный опыт; и из них время – самая необходимая, поскольку ни одно восприятие не может быть представлено без длительности, и ни одно переживание не является процессом. Время – это конечная связь всех явлений, во-первых, тех, которые имеют длительность или только длительность и последовательность, и, во-вторых, между ними и теми, которые являются особым содержанием пространственной панорамы. Эти слова, по крайней мере в отношении существ, наделенных зрением и осязанием, могут служить для того, чтобы показать зависимость процесса-содержания рединтеграции от представления ощущений. С точки зрения Мысли мы можем представить себе существ без этих органов чувств, и тогда нам будет трудно вообразить, что они имеют опыт чего-либо пространственно протяженного. В то же время для существ, у которых они есть, становится очевидной причина, по которой их рединтеграции обычно имеют тенденцию принимать живописную форму, и, следовательно, почему все, что мы пытаемся точно представить, мы облекаем в формы, заимствованные из пространства; как, например, когда мы представляем время,

и явления, которые занимают только время, под образом линии или потока, имеющего направление в пространстве. Причина этого двояка: во-первых, потому, что форма пространства, данная в зрительном восприятии, позволяет нам в один момент сознания соотнести друг с другом неопределенно большое число различных явлений, и, во-вторых, потому, что благодаря тесному сочетанию зрения с осязанием, в восприятии тех реальных существ, которые являются также реальными условиями, все явления, каковы бы они ни были, которые мы соотносим друг с другом в форме пространства, тем самым также приводятся в мыслительное отношение к миру действительности.

Таким образом, мы строим для себя mundus intelligibilis, или мыслительный мир, из явлений объективной мысли, явлений, перешедших в объективную мысль из чувственных представлений, причем чувственные представления являются одним из двух видов пробелов, о которых говорилось выше в нашем непосредственном объекте анализа. И опять-таки, через этот мыслительный мир и из него прошли, после проверки посредством чувственного представления, все те реальные объекты, о которых мы думали, которые по умозаключению заняли для нас свое место в мире реальности, как одновременно реальные экзистенции и реальные условия, которые были нашими заготовками второго рода. Иными словами, мы впредь думаем об этих умозаключенных и проверенных объектах как о имеющих существование, независимое от процесса мышления, посредством которого было получено наше знание о них.

Более того, мы можем удерживать эти объекты, чтобы рассуждать о них как о реальности, связывая их либо с общими именами и определениями, либо с математическими символами, последние из которых позволяют нам иметь дело с ними как с отдельными существами, индивидуализированными их временными и пространственными отношениями как ad intra, так и ad extra, с бесконечно малой точностью, но без использования какого-либо образного воображения в процессе рассуждения; Поскольку мы имеем в именах или в символах, привязанных к ним по ассоциации, верное средство вновь вызвать их в образном мышлении и как бы перевести символы в то, что по ассоциации они символизировали. Непременным условием истинности любого вывода, сделанного любым из этих символических методов, логическим или математическим, является то, что фраза или символ, выражающие этот вывод, должны быть переводимы в образное представление, или, другими словами, интерпретируемы для мысли. В противном случае говорят, что она стала воображаемой, а ее значение – нереальным. Эта связь имен и символов с образностью или содержанием рединтеграции является связью между рассуждениями формальной логики, с одной стороны, и математическими рассуждениями, которые являются вычислениями во всем их объеме, с другой стороны, с образными рассуждениями обычной жизни, которые изначально являются неотъемлемым спутником рединтегративных процессов. Я, конечно, далек от мысли, что это использование имен и символов применимо только к проверенным реальностям. Напротив, поскольку именно их характер как объектов, о которых думают, делает его применимым к ним, очевидно, что он может быть применен к любому объекту, о котором думают, реальному или только воображаемому, который мы можем счесть нужным или быть вынужденными самим процессом выразить именем, определением или символом. Таким образом, вся основа реинтеграции, все ее содержание, как реальное, так и нереальное, охватывается как логическими, так и математическими процессами.

С другой стороны, мир разума, или мир мысли, который мы строим из явлений объективной мысли, отделяя его от этих систем символизма, логических и математических, и содержащий незаполненные пробелы, о которых мы говорили, является, таким образом, миром предварительных образов, концепций, и гипотез, построенных на основе чувственных представлений и их форм времени и пространства и ожидающих, в одних случаях, проверки, предоставляемой чувственными представлениями, в других – конкретного заполнения своих абстрактных скелетов представленными или репрезентированными деталями, в третьих – решительного волевого решения. Это мир внутри, или, возможно, я должен сказать, за пределами мира реальности; мир возможностей и концепций, которые актуальны как мысли, но еще не известны как вещи. И все же это тот самый мир, который является единственным миром, непосредственно присутствующим, непосредственно переживаемым человеком, рассматриваемым как рациональное, то есть активное, мыслящее и эмоциональное существо; единственный мир, который в сознании непосредственно связан с мыслью и волей; мир, через который только он имеет связное знание, в полном смысле слова, о любой реальности.

Доказательство того, что мир, к которому относится это связное знание, действительно является реальностью в полном смысле этого слова, состоит в том, что в субъекте могут возникать представления, которые, строго говоря, не являются воспоминаниями, то есть простым воспроизведением какой-либо части его собственного предыдущего опыта, но все же имеют характер, который можно проверить с помощью чувственных представлений, и относятся к объектам, несуществование которых было бы несовместимо с ранее проверенными и установленными фактами его собственного просто запоминаемого опыта. Такие представления, которые правильнее всего называть верифицируемыми воображениями, составляют область, дополнительную к области собственно памяти, область, которая завершает всю панораму реального существования, насколько она позитивно известна или познаваема. Эти воображения могут быть вызваны различными способами, например, путем свидетельства, как когда мы принимаем рассказы путешественников или свидетельства исторических документов, или путем рассуждения или расчета, как когда астроном воображает реальное существование планеты, до тех пор не наблюдавшейся, в результате наблюдаемых возмущений в других телах, которые не могут быть объяснены иначе. Имя покойного профессора Тиндалла должно быть всегда в почете за его четкое и неоднократное признание места, занимаемого воображением в науке, и той незаменимой функции, которую оно в ней выполняет. Один только факт верифицируемости достаточен для того, чтобы безоговорочно признать реальность мира, к которому принадлежат объекты таких представлений, и в философском, да и в обыденном мышлении обычно считалось, что это так. Я говорю «верифицируемость», а не «верификация», потому что верификация одного ясно представляемого объекта подразумевает верифицируемость всех аналогично представляемых объектов, верификация которых, как не было показано, невозможна, а значит, и мира, какими бы ни были его другие объекты, к которому принадлежит этот единственный верифицируемый объект. Но последнее звено, которое завершает, или, скорее, последнее обстоятельство, которое скрепляет, доказательство этой реальности, дается субъекту научным открытием физиологических органов и процессов, от которых эти воображения в конечном счете зависят, я имею в виду нейро-церебральный механизм, поддерживающий реинтеграцию или ассоциацию идей. Ибо, с одной стороны, это знание ближайших реальных условий его сознания ставит проверяемые воображения субъекта на одну ступень с собственно воспоминаниями, а воспоминания – на одну ступень с воспоминаниями в смысле просто сохраненных представлений, выставляя все одинаково как случаи реинтеграции, с ассоциацией или без ассоциации ощущений разного рода; И с другой стороны, это знание объекта, несуществование которого было бы несовместимо с его первоначально установленным знанием реального существования его собственного организма, который, со всем, что он может включать в себя, стал известен ему одновременно с реальным материальным миром, в котором он является (для него) постоянным центральным объектом, -знание обоих объектов в равной степени было первоначально приобретено опытом, лежащим в пределах памяти в смысле простого сохранения представлений, хотя и несходных по виду, как это было должным образом изложено при анализе нашего восприятия внешнего мира в книге I. Короче говоря, факт сосуществования непосредственных зрительных и осязательных восприятий, которые, когда на них обращают внимание, составляют переживание индивидом своего собственного тела в контакте с другими реальными телами, теперь объясняется дальнейшим знанием, полученным из этого опыта, об отношениях реальной обусловленности, в которых эти тела и их части стоят и стояли друг к другу, до возникновения непосредственных восприятий, которые они обусловливают, и в этих непосредственных восприятиях берет начало все его знание.

D. Эмоциональное содержание объективного мышления.

Приближаясь к содержанию ре-динтегративного процесса объективного мышления, мы замечаем еще одну общую характеристику, я имею в виду его эмоциональный характер. Как правило, ощущения-представления более яркие, чем их представления; боль или удовольствие от них более острые; контрасты более яркие; формы более отчетливые; очертания более ясные. С другой стороны, их репрезентации приобретают или развивают в процессе реинтеграции совершенно новые характеристики. Боль и удовольствие чувства заменяются в представлении соответственно горем и радостью, отвращением и пристрастием, страхом и надеждой, отвращением и желанием; при этом их характер как боли или удовольствия чувства становится частью образного, в отличие от эмоционального элемента, представления. Представления теряют свою сенсационную боль или удовольствие и приобретают боль или удовольствие эмоционального характера. Эмоциональное чувство пронизывает и окрашивает репрезентативный образ, частью которого теперь стала репрезентация сенсационной боли или удовольствия. Образ становится как бы каркасом эмоции, и целое, образованное двумя элементами, образом и эмоцией, может называться по-разному; точно так же, как в предыдущих главах мы обнаружили, что одно и то же состояние сознания может называться и ощущением, и восприятием, в зависимости от контекста, в котором мы его рассматривали.

Эмоции и страсти, включая свойственные им боль или удовольствие, фактически являются материальным элементом рединтеграции, причем элементом, неотделимым от репрезентаций или образов рединтеграции; точно так же, как качества ощущений, включая свойственные им боль и удовольствие чувства, являются неотделимым материальным элементом репрезентаций чувства, как это было изложено в анализе Книги I.

Боль и удовольствие от ощущений и боль и удовольствие от эмоций – это два совершенно разных вида боли и удовольствия, несмотря на то, что последнее уходит своими корнями в первое. Мы должны, однако, различать те случаи боли и удовольствия, в которых они занимают промежуточное положение и полностью принадлежат рединтеграции, хотя и не являются болью или удовольствием эмоции. Я имею в виду случаи простой рединтеграции боли или удовольствия чувства, о которых говорилось выше, в которых они составляют часть образности только представления, оставляя его на данный момент полностью свободным от какой-либо эмоциональной окраски, получаемой непосредственно из чувства, и в которых они переживаются просто как факты, безразличные для воспринимающего, в то время как представление, которое их изображает, получает свое эмоциональное содержание из связи, в которой оно находится с другими представлениями или образностью, содержащейся в рединтеграции. Условия наличия такого отстраненного или безразличного опыта, как голое представление боли или удовольствия чувства, нам сейчас не нужно рассматривать. Здесь достаточно показать место, которое оно занимает в рединтегративном содержании. Возвращаясь к контрасту между удовольствиями и болью чувства и эмоций, очевидно, что оба вида являются общими классами, каждый из которых включает в себя огромное количество видов. Виды ощущений по крайней мере столь же многочисленны, как и различные телесные органы, в которых они возникают; а разновидности каждого вида столь же многочисленны, как и несколько различных способов, которыми эти органы могут быть затронуты. Разновидности различимых болей гораздо более многочисленны, а интенсивность, на которую способны некоторые из них, гораздо выше, чем у различимых удовольствий. При попытке классификации ощущений удовольствия и боли не существует другого конечного стандарта, которому должна соответствовать наша классификация, кроме специфики самих ощущений.

Но дело обстоит иначе, когда мы переходим к эмоциям, которые в рединтеграции пронизывают и окрашивают представления о них. Здесь специфические черты представленных ощущений ослабевают, а их общие черты, в которых они похожи друг на друга, становятся, следовательно, более заметными. В представлении, сопровождаемом эмоциями, мы больше не различаем специфический сенсационный характер боли и удовольствия от ощущения. Например, у нас нет названия для эмоциональной боли, возникающей при представлении зубной боли, или для эмоционального удовольствия, возникающего при представлении утоления голода. В рединтеграции остаются только два конечных рода боли и удовольствия. Ими в рединтеграции являются две фундаментальные эмоции – горе и радость; а виды и разновидности ощущений, которые эти великие роды содержат в себе, отличаются совсем другими характеристиками, чем те, что принадлежат первичным специфическим ощущениям, из которых они возникли.

Причина в том, что они теперь управляются тем, что принадлежат к рединтегративному процессу, то есть зависят от нервных функций, которые лишь косвенно зависят от внешних стимулов и которые в своих реакциях на впечатления извне осуществляют отчасти коллективную и независимую власть. Более того, тот факт, что реинтеграция – это процесс, имеет первостепенное значение для группировки эмоционального содержания его представлений или образов. Если оставить в стороне эмоции, которые при определенных условиях могут развиться из того, что я назвал выше отстраненными или безразличными представлениями удовольствия и боли чувства, то все остальные эмоции, по-видимому, предполагают и являются более или менее отдаленными модификациями двух фундаментальных и первичных эмоций – радости и горя. Контрастные нервные процессы, которые мы должны рассматривать как соответственно поддерживающие и обусловливающие эти два фундаментальных вида эмоций, восходят к очень раннему периоду эволюции, как у отдельных людей, так и у расы; этот период совпадает с эволюцией самого рединтегративного процесса. Поэтому эволюция эмоций должна рассматриваться как происходящая pari passu с эволюцией репрезентативных образов, которые они пронизывают, и обе они вместе зависят от эволюции и развития, в массе и сложности, нервного механизма, функционирование которого поддерживает рединтеграцию как процесс сознания. Горе и радость в их наиболее общем и неразвитом состоянии отнюдь не являются абстракциями; это конкретные, но рудиментарные эмоции, из которых развились более специализированные эмоции, и которые имели фактическое существование в качестве рудиментарных эмоций в историческом начале жизни рединтеграции. В тот период они должны были сами развиться из самых ранних болей и удовольствий чувства, когда они переходили в состояние представления. Правда, теперь мы различаем их, только пройдя через процесс абстрагирования. Однако это не исключает, а оставляет открытой возможность того, что они могли иметь реальное историческое существование в качестве неразвитых чувств; и их происхождение из представлений чувств показывает, что так и должно было быть. Они не похожи на такие абстракции, как треугольник вообще, ни равносторонний, ни равнобедренный, ни скалистый, историческое происхождение которого невозможно показать, и который является абстракцией и ничем более. Они отмечают ступень в историческом развитии сознательных существ и являются материальным элементом, если снова использовать это слово в качестве термина сознания, из которого с модификациями складываются последующие эмоциональные состояния.

Первые и самые простые модификации, которые они претерпевают, связаны с тем, что реинтеграция – это процесс, то есть изменение во времени от настоящего к будущему в порядке действия и от настоящего к прошлому в порядке знания. Образ, пронизанный эмоцией горя и представленный как прошлое или настоящее, становится объектом отвращения, то есть образ в дальнейшем пронизывается эмоцией отвращения, модификацией горя. Образ, пронизанный эмоцией радости и отнесенный к прошлому или настоящему, аналогичным образом становится объектом симпатии. Точно так же образы, пронизанные горем и относящиеся к неопределенному будущему, то есть представляемые как возможно происходящие в будущем, становятся объектом страха и отвращения; пронизанные радостью – объектом надежды и желания.

Для определения этих модифицированных эмоций, отвращения, пристрастия, страха, отвращения, надежды, желания, нам не нужно ничего, кроме фундаментальных чувств горя и радости с их образами и временными соотношениями, в которых объект этих образов представляется как стоящий перед настоящим моментом сознания. У нас есть их сущность как эмоций, выраженных в определениях, сформулированных таким образом. При этом не обязательно, чтобы образность была образностью какого-то конкретного вида объекта, а не другого. Достаточно, чтобы это были образы скорби или радости. Образность любого или всех видов охватывается определением, пока выполняется это условие. Его более конкретный характер безразличен к сути эмоции. Все эти эмоции, короче говоря, таковы, что мы можем представить себе спонтанно возникающими в самых низших организмах, не предполагая никаких усилий сознательной мысли со стороны воспринимающего, а тем более никакого сознательного противопоставления себя окружающим агентам с его стороны.