Читать книгу …Но Буря Придёт - - Страница 38

Осенние ливни смывали остатки чернеющих сажи и копоти с крыш и муров ходагейрда. Множество камников, плотников и древотёсов трудились всё лето не зная ни дня перерыва, возводя вновь твердыни ворот и обрушенные стен вокруг Винги. И четырежды больше работ в эту пору увидел Высокий Чертог всех дейвонских владетелей.

В это скорбное лето, когда все дома́ собрали́сь на внезапный Великий Совет – второй за год – где согласием всех за Стол Ёрлов воссел малолетний сын Къёхвара Вигар, на чью голову Свейн Одноокий взложил бремя власти в тяжёлом венце. Два события шли подле мрачного траура, когда сотням погибших мужей дома Скъервиров роком уже не дано было снова узрить своих жён и детей, возвратиться в их тверди.

Теперь к концу осени служки убрали обломки обрушенной кровли и стен, замели слой хрустевших как кости углей с головешками. Руки женщин отмыли со стен с потолками черневшую копоть пожарища Огненной Ночи, содрали с углов вязь плетёнки паучьих нетей в трупах мошек и мух. Двери с окнами вместо цветов и листвы разукрасили яркой ячменной соломой, сплетя её ости в птиц с солнцем, развесив по этому золоту алые яблоки – как и водится в празднество жатвы.

– Как ты, почтенный? Болит?

– Иногда лишь – всё реже твоими заботами, добрая Соль.

Первая лекарша и повитуха макнула тряпицу в нагретый отвар семи трав в мелкой плошке, и заботливо стала обмакивать гнойные, долго, с трудом заживавшие швы рваных ран на плече и ключице у Когтя. Сигвар, голый по пояс, сидел терпеливо и стойко. Служка держал на подносе в руках перевязи из льна.

– За Вепреубийцей послали? Конут явится к празднеству? – спросил того Коготь.

– Нет, почтенный – он занят осадой в союзных уделах. Сказал – извиняется, прибыть не может, вот-вот будет наступ, – мотнул головой Ульф, подав старой Соль пару чистых тряпиц.

– Жаль. В другой раз повидаю когда ещё Конута…

– Оно может и к лучшему… Брейги, бедняга, совсем изойдётся, убытки считая, – хохотнула старуха, – да и известно: приедет сын Рауда – чью-нибудь дочь увезёт иль жену!

– И что в Конуте женщины только находят? – почесал себе за ухом Ульф, – сам же ведь низкоросл, бородища лопатой, залысины…

– Что ты в том понимаешь? – насмешливо хмыкнула Соль, вытирая с плеч Сигвара насухо взвар и начав перевязывать, – будто от роста размер и умение с этим зависят! Да будь я зим на двадцать моложе, за таким как сын Рауда тоже быть может стрелой побежала бы!

– В Конуте сила во взоре видна́, – сказал Коготь, насмешливо глядя на Ульфа, – он мог просто, едва увидав чью-то дочь иль жену, той на ухо шепнуть: «Ты мне нравишься. Едем со мною» – и готово: она уж на спинке в Берёзовой Круче, рожает ему сыновей. К нему женщины сами ведь льнут, говорить он умеет, в любом из собраний душою сын Рауда.

– Отттого-то его и не звали иные на праздники! – усмехнулся старуха, – помню, ви́лись за ним лет пятнадцать назад целым роем девицы, все прочие свердсманы тихо в углу лишь стояли от зависти. Потом в следующий год он у Брейги стал спрашивать: «мол – ты знаешь быть может красотку ту, с севера вроде – в прошлый раз там была среди прочих. Тонкая, гибкая, очи зелёные». Брейги ему отвечает: «конечно же знаю. Но ты даже не мылься к ней, родич». «Отчего? Сам владетель свой глаз на неё положил?». А Костлявый ему отвечает: «Нет – я сам – и взял Сте́йнвёр давно уже в жёны! И её отослал на весь месяц к родне, пока ты тут своей бородою трясёшь как козёл и всех баб соблазняешь!»

– Помню такое… – кивнул повитухе глава дома Скъервиров.

– А помнишь, почтенный, про Эльге историю с Конутом? – хохотнула старуха.

– Про такое не помнить – не жить всё равно, – усмехнулся ей Коготь.

– Что за история? – позабыв про учтивость Ульф влез в разговор.

– Сейчас расскажу, – Сигвар смолк, не мешая целящей вязать перевязи вокруг своих ран.

Соль закончила труд, обвязав вокруг тела льняные поло́тна повязок, поверх коих слуга помог Клонсэ надеть верховницу с рубахой. Голову тот прикрыл шапочкой, отороченной мехом куницы – скрывшей проплешь, уже зараставшую волосом, где виднелись зашитые шрамы.

– Натереть не должно́.

– Тебе верю, достойная Соль. Живи долго, и спасибо за труд.

В комнату резво вбежала девчушка двенадцати лет, на ходу жуя яблоко.

– Вот уж кто-то и пира дождаться не в силах… – укоризненно хмыкнул хранитель казны и печатей владетеля.

– От терпенья и камень крошится! – хохотнула в ответ дочерь Гисли, обняв повитуху в приветствие, и учтиво склонила пред Сигваром голову.

– Бабка моя говорила иное: «торопливому – крылышко гуся, терпеливому – ножка». Ты бы лучше взяла со стола, там послаще лежат, чем та кисль, что по стенам развесили.

Гудрун внезапно захохотала звоночком, как будто постигла какую-то шутку – и Соль залюбовалась девчушкой, уже повзрослевшей и стройной – какую когда-то сама принимала на свет – и какую надеялась вскоре увидеть невестой, а после и матерью.

– Так что за история это про Эльке? Кто была она? – любопытством снедаемый Ульф обратился к их скригге.

Соль покосилась на Гудрун.

– Уж то не при детях то точно рассказывать…

– Иные тут гости бурчат, – помогая хозяину молвил негромко слуга, – что всё это, мол, скверно – что позор и…

– И я посох им даже отдам, чтобы шли все подальше – хоть в пасть одедраугра, – перебил служку Сигвар, нахмурясь, – не моё то решение с выбором, но не мне и не им упрекать тут за это.

Гудрун взглянула в окошко, где за витыми рамками меди, державшей в объятьях слюду, зашумел стылый дождь, обрывая последние листья на мёртвых обугленных ясенях возле чертога владетелей.

– Мрачное время, почтенный… – промолвила девочка, вздрогнув в волнении.

– Знаю, милая. Время такое. Но за всякою стужей приходит весна.

Сигвар глянул на своды покоя, где под сажей вновь были видны лики предков на росписи стен с потолком.

– Пусть дождь льёт – лишь получше отмоет всю копоть. И за скорбью есть время для радости, жизни – как сегодня. Такая природа людей – верить в лучшее, в преодоление тягот. Как бы не было ночью темно, но рассвет вновь придёт – и наш дом вновь воспрянет от этих утрат и лишений. Эти ясени высадил ёрл Сварт Могучий – и быть может и нас с тобой древы те смогут ещё пережить, если сила в них есть одолеть это пламя.

– Ночь порою долга… – ёжась молвила Гудрун.

– Но и та изгоняется солнцем наутро. А не выживут древы – срублю их, и собственной дланью там высажу новые, что века́ простоят, много дольше за срок наш с тобой. Помни это, как до́лжно нам жить – не страшась бед и тягот.

В покой заглянул Брейги Граттиг, окинув всех взором.

– Почтенный – пора уж?

– Так ждём не меня же, – развёл Сигвар руками с усмешкой, – где Храфнварр?

– Уже собирается.

– Долго уж что-то…

– Ещё чудо, что вырваться смог он сюда за три месяца.

За Костлявым вошли двое служек, шепча тому на ухо что-то.

– Столы все накрыли? – спросил он у тех деловито.

– Накрыли, почтенный.

– Дичь приготовили?

– Приготовили.

– Музыкантов вином напоили?

– Напоили.

Брейги округлил глаза.

– Зачем напоили вином музыкантов? А играть кому, петь? Я стру́ны драть не обучен, а пою вообще как козёл повесне!

– Ну так – Гицур из Альви сказал, что и пьяный сыграет нам так, что все ноги бегом прямо в круг полетят, – пожал служка плечами, – а как говорится – кто не танцует, тот лось!

– Ай, Горящий уж с вами! Пои – только в меру! Почтенный – ты знаешь, кто хочет явиться на празднество? – обратился он к Когтю.

– И дам бубен ей с посохом вместе, змеюке – за собой чтоб иных недовольных вела к Хвёггу в зад… – хмыкнул Сигвар презрительно, – пусть сидит в тверди Гунноров лучше, и под новым супругом не рот, а иное пошире раздвинет…

– Почтенный – дитя тут… – укоризненно молвила Соль, покосившись на Гудрун, – а ты сквернословишь.

– Что ты, Соль, из меня уже дурочку делаешь малую? – обиженно шмыгнула носиком Гудрун, – думаешь, дочерь конюшего вовсе в двенадцать не знает, откуда и дети, и жеребята берутся – и тем более делают как их?

– Не по годам ты умна уж… – развела лишь руками первая лекарша и повитуха.

– Прости – не сдержался, как вспомню про эту… – вздохнул старый Сигвар, – возомнила себя враз хозяйкой в Хатхалле, когда я лежал точно труп… натворила делов… Где отыскать теперь бедную Альду и я не могу взять на ум. Хорошо если сможет добраться к отцу в это страшное время.

Коготь взял посох из рук служки Ульфа, вставая на ноги, и глянул на девочку.

– Но все дети однажды взрослеют – таков закон жизни.

– Почтенный, – вдруг Гудрун спросила у Брейги, – а что за история была про Эльке и Конута Вепреубийцу?

– Эльке? – у Брейги глаза на миг вспыхнули маслом, – Эльке красотка была с вот такими вот! – он показал в две руки, о чём речь, – что в ведро не вмещались, как на спор с подругами смерять в купальне решила! Ну и Конут увёл её как и других, потащил за собою на Кручу. А её муженёк, братец скригги из Тинде семейства, озлился, что это сокровище кто-то сманил – и помчался за ними в погоню! У Биркфъяллерн ворот их нагнал – и хоть тощ был и мелок, но биться полез против Конута, в морду ему насовал и забрал свою Эльке домой. Всё простил – ибо где ты отыщещь такую вот – ну, вот с такими?

– Вот уже ты болтун… – укоризненно молвила Соль, покосившись на Гудрун, залитую краской румянца смущения.

В покой заглянула одетая к празднеству Сигрит.

– Почтенный – пора.

– Всё готово?

– Чуть-чуть завозились с иглою и нитями. Платье немного не в пору уже.

– Что же – случается.

– Только почтеннейший вот…

– Что?

– Недоволен. Говорит…

– С ним я сам потолкую, – сказал твёрдо Сигвар, устремляясь к дверям, – созывай всех гостей, Брейги. Время пришло.

Всеми служанками во дворце арвеннидов вершила Айб мерх-Бранн – немолодая уже, годов далеко за тридцать красивая ещё женщина – и как говорили другие соседки по девичьим, прежде возлюбленная Уи́ллуха Долгоусого, старшего сына покойного áрвеннида – мать первого из его детей, юного Ко́найрэ, жившая во дворце уже почти двадцать лет. Она старалась не мучить появившуюся здесь из темницы дейвóнку тяжёлым трудом, заметив её раненую и ещё не зажившую левую руку – дав той ту же работу, что и прочим тут девушкам, не выделяя лишний раз среди всех ни излишним бременем, ни наоборот облегчениями. Труды у дочери Конута были как у всех остальных – как и стол, и питьё, и постель под потёртой овчиной.

В девичьих к ней привыкли, даже перестав вскоре хмуриться при виде этой долговязой молчуньи. Сама же Майри не желала ни с кем говорить, отстраняясь от остальных говорливых соседок, обмолвляясь лишь парою слов при нужде – так и те не лезли с расспросами к замкнувшейся в себе юной дейвóнке, слепо выполнявшей возложенные на неё работы, и лишь по вечерам перед сном немо сидевшей в одиночестве у слюдяного окна с закатной стороны чертога.

Лишь одна из служанок, высокая огненно-рыжая толстушка с лёгкой позолотой в долгих косах волос, её одногодка из восточного дома Гулгадд по ту сторону гор, говорливая и весёлая Гвервил по прозванию Бедв – Берёза – была по-особому как-то добра к единственной среди них чужеземке, словно сочувствуя ей и пытаясь если не разговорить, то хотя бы утешить. А быть может и просто от радости, что нашла вдруг свободные уши на свой слишком долгий язык – и такое у женщин случается часом… Порой она помогала дочери Конута скрести от сажи остывшие хлебные печи, мыть полы и выносить из конюшен навоз, и по вечерам перед сном приносила застывшей у окна Майри поесть чего горячего, без умолку болтая и рассказывая обо всём.

Поведала она и о том, что творилось сейчас в городище, укрепи и дворце; и о тех событиях, что происходили в минувший год и потрясли все закатные уделы Эйрэ – про начавшуюся в ту осень в Помежьях и выплеснувшуюся за их пределы войну, про кровопролитную битву под каменным дождём из огнищ в ту Ночь Смерти, про обрушивший прежний дворец-столпницу страшный пожар. Рассказала ей Гвервил и про почившего старого áрвеннида Дэйгрэ Медвежью Рубаху и его сыновей, и про нового владетеля Высокого Кресла – и про его боевого товарища из Килэйд. Наконец просто и про себя, и как она очутилась тут.

– …и несла я раз воду домой из ключа, а тут через селище наше Клох-а-мóр – Большой Камень то значит по-нашему – целый дéих-лáмна воителей скачет. Вижу, не из наших краёв они будут. Одеты богато, одни застёжки плащей чего стоят, блестят позолотой с каменьями. А впереди такой красавец-усач, что глаз не отвести. И конь у него – загляденье, я такого жеребца даже у брата нашего фе́йнага не видала. Остановился вдруг подле меня и воды попросил – мол, скакать ещё долго до дома, горло всё пересохло от пыли. Я как та дура ведро подаю, а сама на него так и пялюсь – так уж понравился мне. И он на меня глазом зыркает, пока пьёт. А потом вдруг спрашивает: «со мною поедешь, красавица?»

Я как ополоумела не иначе, ну и вроде кивнула в согласие. А он добавляет: «я», – говорит, – «Хидд, сын Дэйгрэ Медвежьей Рубахи, если сама не узнала. Понравилась ты мне». За руку схватил меня, и вот я уже у него на седле сижу спереди. Послал одного из людей в дом к отцу – договориться с тем что ли, что его дочка самому́ сыну áрвеннида приглянулась – ну и чтобы родитель не гневался, что его младшую кто-то без свадьбы увёз как жену, чтобы не бежал жаловаться фе́йнагу и поднимать вслед погоню с оружием. Говорят, так и старый владетель когда-то забрал во дворец одну деву ему полюбившуюся – ту, что стала матерью нынешнего áрвеннида.

– Да, слыхала я это от Гвенол и Буан… – согласно кивнула ей Майри, закончив сучить нитку пряжи на веретено, – как заехал он к кузнецу в этот Те́ах-на-гáойт го-ле́йр ар ан-кáрраг-де́арг кул-а-дóмайн…

– Ну ты на язык точно цепкая – это название запомнить и вымолвить! – Гвервил смотала на локоть готовую пряжу, убрав её в ларь, – ну а Хидд с братьями отца далеко перегнали – девок набрали себе сколько желали. На каждую, кого жаждали, положили свой взор в городище. Сам Хидд двоих сыновей дочери одного фе́йнага сделал где-то в Дэирэ на Помежьях. Говорят, в чужих землях у тех смуглоликих за Травяным Морем в обычае даже, что чем муж есть знатней и богаче, тем может набрать себе баб сколько сам пожелает – и не только законными жёнами.

– А дальше?

– Ну а дальше побыла я у него как любовь ненаглядная с год так, а потом верно наскучила – может много болтаю или приелась, или что в глаза ему гляжу не на цыпочках, раз так вытянулась – и всё, Гвервил, ступай-ка в стряпную к печам и ножам; а он уже кого-то ещё себе ложе завёл греть. Хотела козе этой Дэйрдрэ, что место моё заняла, все её волосы выдрать и сверху и снизу – а потом и остыла… Не женой я ему всё же была, чтоб раздрай из-за мужика разводить. А он вскоре уж с новой какой, а та дура со мной сидит, плачет. Иногда только, бывало, Хидд вспомнит – к себе позовёт ненадолго опять. Вот так и живу тут уже пятый год верно.

Она вдруг вздохнула, смахнув с века слезинку.

– И злюсь на него иногда, негодяя распутного… Чудной он был сам, но хороший. И по-прежнему словно люблю, пусть и нет его больше в живых, бедолаги. Верно, и сама я такая безмозглая, что и люблю так же сильно, раз голову ветром сдувает и сердце как бубен стучит.

На колени Гвервил запрыгнула серая кошка, забрёвшая в угол к окну. Прервав пряжу а́рвейрнка стала легонько поглаживать улегшуюся там поверх юбки хвостатую ворчунью по шёрстке, теребя ей за ушком.

– А новый владетель – хоть говорят, что и он той породы – тут в девичьих разве что по делам появился, проверить хозяйство, если не доверяет Брода́нна словам. Да и слышала я краем уха, есть у него кто-то в Помежьях – только ту, говорят, даже он получить сам не может по че́сти…

– Мёдом что-ли для Бейлхэ в Помежьях у дев там намазано? – усмехнулась дочь Конута, мотая на локоть готовую пряжу и слушая россказни арвейрнки.

– Ещё скажешь чего… И в восточных уделах не хуже невесты! Да кто же знает, кого где та дурь в голову перемкнёт? – пожав плечами со смешком фыркнула Гвервил подруге, – самогó я владетеля раз лишь видала – так тот точно породы иной, не из Модронов крови, как старшие. В войну ему больше вести́ войско жаждется – настоящий воитель, не чета своим братцам. Уж и не помню, когда тут у горы его видели. Многих твоих порубил он в сражениях видно… – со вздохом добавила тише та, гладя урчавшую на коленях домашнюю кошку, обитавшую в девичьих.

– А за что тебя дома Берёзой прозвали? – спросила вдруг Майри.

– Ай – рассказывать стыдно… Раз случилось на празднество Белтэ такое у нас в Клох-а-мóр, как священное дерево я ненароком сломала, когда…

Но рассказ её вдруг прервала вершившая в девичьих Айб.

– Эй, болтунья – бери-ка подругу свою молчаливую – и хлеб из печей вынимайте! А то подгорает уже, а ты ветер словами тревожишь!

Майри слушала её простодушную болтовню, на миг забывая о горестях и улыбаясь забавным рассказам подруги, сочувственно сжавшей ей руку, сидя рядом с дейвóнкой на подоконье – и в этих простых разговорах постепенно обучалась от той всем наречиям Эйрэ, которые прежде разбирала с трудом. Но потом дочерь Конута снова оборачивалась к западу, где за перевалом вдали бушевала война и лила́сь кровь её соплеменников – где багровеющий алый закат ей казался тем заревом горевших там селищ и городов. И в сердце у дочери Конута вновь поселялось оцепенявшее девушку отчаяние, когда рука неприметно стискивала спрятанный от чужих очей за тканым воротом уже ставшего привычным ей арвейрнского платья и нательной рубахи свисавший с шеи на истёртом шнурке оберег Праматери, подле которого под сердцем хранился и знак её почившего храброго отца.

Её тоску ненадолго притишило празднество Самайнэ – священная ночь наступления нового года у арвейрнов, когда смыкаются между собой миры смертных и духов, и людскими тропами идут тени почивших их предков, широко растворяя врата в мрачный призрачный Эйле – соседствующий с живыми неведомый свет теней бездн и незримых нам сил. По всему ещё не отошедшему от порухи пожарища ардкатраху запылали костры, чей огонь породило священное пламя из горнила громоразящего небесного кузнеца – разожжённые старейшими в каждом из кийнов. Позабыв о войне, оставшейся где-то вдали, возрадовавшийся люд приносил жертвования богам. Тут же заключались союзы и договоры, разрешались все споры и тяжбы, назначались дни свадеб и шли гадания на часины грядущие – когда сны в эту ночь также несут на себе те печати предвестия скорых событий.

Работы в те дни в чертогах áрвеннидов было немного – всё загодя было сделано и приготовлено, убрано и запасено к зимнему празднеству. И теперь служанки могли отдохнуть от всех хлопот, когда даже скупой домоправитель разрешил отворять кладовые и без меры брать всё, кто чего пожелает, не жалея ни яблок с сырами, ни дорогого вина с мёдом.

Сама Майри хоть и не могла наравне с остальными почитавшими богов Эйрэ соседками участвовать в празднествах в святилищах-нóддфах, однако и ей передалась та радость, что разгорелась в сердцах иных жительниц девичьих – когда смех и веселье, гомон и женская болтовня не смолкая тояли в стенах дворца арвеннидов. Оттаявшее сердце её вновь вспомнило Хейрнабюгдэ и близких, кои верно давно уж считают дочь Конута умершей – и всеми силами стремилось к родному порогу…

В саму ночь Самайнэ вершившая в девичьих Айб пригласила в покои явившуюся к горе странствующую предсказательницу из северного рода Фиáххайд – хоть и говор её был подобен на жителей дальних Помежий или самых закатных союзных уделов. То была старая женщина с заплетёнными в две толстые косы волосами, одетая в долгие шерстяные одежды и кожаную накидку поверх – молчаливая и внушавшая трепет своим отталкивающим видом – огромная и нескладная, словно сказочная великанша с пронзительными, по-кошачьи жёлтыми глазами.

Служанки взволнованно зашептались, узрев вещую гостью, выказывая трепетное уважение перед обладавшей даром предвидения су́деб людских, зрившей дорогу минувшего и грядущее мира. Издавна у а́рвейрнов такие люди пользовались особым почтением и появлялись на каждое празднество для гаданий и предречений, за что получавшие из их уст волю богов щедро одаривали зрящих гостей.

– Вновь старая Марвейн явилась к горе… – отставив в бок освещавший их пряжу светильник взволнованно прошептала Гвервил на ухо дейвонке, сидя рядом с той на подоконье и настороженно глядя на явившуюся в девичьи седоволосую провидицу.

– Пять зим миновало, как та приходила в ардкáтрах. Зрила я в детстве почтенную, как дорога её пролегла мимо нашего селища. Говорят, всю судьбу человека как свитую нить проглядеть и предречь она в силах – от рождения и до са́мой холодной тропы.

– Правда? – спросила взволнованно Майри.

– Праматерь свидетельница – все говорят так! Раньше ходила она не одна, а со спутницей младше, безумной… Говорили, то дочерь была. Пойдём скорее, подруга – а то вдруг гэйлэ не всем прорицать пожелает? Уж очень хочется долю узнать…

Однако Майри так и осталась сидеть в полутёмном углу у окна, отложив в сторону недоконченную пряжу, и с волнением и любопытством взирала оттуда, как сгрудились вокруг необычной здесь гостьи все прочие соседки из девичьих.

Среди дейвóнов также были в почёте умеющие предсказывать грядущее на жертвенной крови или священными рунами люди – но ни разу она не видала, как ворожат на огне. И теперь, затаив дыхание, дочь Конута пристально наблюдала за происходящим. Старая провидица-феáхэ – после того, как зрящую гостью с почётом приняли и накормили, обогрев и повесив сушиться у жарко растопленного очага её промокшее в непогоду со снегом верхнее одеяние – села на поданный ей резной стул, попросив Айб поставить второй стул пониже, на котором поставили жаровню для свершения предсказаний – и третий для вопрошающих.

Седоволосая Марвейн неторопливо развела кресалом огонь в железной чаше с извитыми переплетениями узоров в виде змей и взвивавшего пламени по бокам – и терпеливо ждала, когда мелко посеченные на куски дубовые и берёзовые дрова прогорят до углей. Сняв с плеч меховую накидку-плащ и развязав широкий вышитый пояс она осталась в одном долгом платье из грубой овечьей шерсти, помешивая щипцами рдевшие уголья в жаровне, на которые небрежно швырнула ладонью из кожаного мешочка на поясе высушенные листья, семена и цветки багульника, бешеной травы и когтёвника. Под сводами девичьих поплыл резкий дурманящий запах, приоткрывающий зрящим ворота в иное, незримое прочим.

Одну из девушек – молоденькую Ольвейн Рябину из Донег, внучатую племянницу их нового фе́йнага Дайдрэ – провидица попросила расчесать её долгие волосы, пока ещё свитые в косы. Поданным ей костяным гребнем юная Ольвейн торопливо, но осторожно расплела их седые словно паутина пряди и стала пробор за пробором водить по ним зубьями, отчего они ещё больше взлохмачивались и вздымались ввысь точно поднятая звериная грива.

Когда последнее из поленьев прогорело и рассыпалось на полыхавшие алым уголья, прорицание началось. Майри с осторожным любопытством смотрела издали с подоконья, как первой села на третий стул позади жаровни – прямо напротив жаровни – подозванная ею молоденькая Ольвейн мерх-Донег. Провидица велела той выбрать щипцами один из углей и передать те в её костлявые пальцы.

Держа в ладони щипцы с тлеющей головешкой, старая Марвейн снова велела девушке дунуть на притухший алеющий уголь, и затем сквозь вознявшееся от тока воздуха пламя смотреть прямо в глаза вещей феáхэ. Зрачки глаз старухи закатились вовнутрь, лишь страшной белизною их яблок сияя в полумраке затихших покоев – и она начала говорить.

Так одна за одной очереди услышать о собственных судьбах и получить на вопросы ответы богов дождались все служанки из девичьих. Следом за Ольвейн Рябиной и шедшей второй по старшинству Айб мерх-Бранн дождалась наконец своего часа и говорливая Гвервил – и торопливо села на стул напротив провидицы.

Возвратившись после прорицания к ожидавшей её дейвóнке она взволнованно молчала, сидя подле подруги на подоконье – лишь перебирая пальцами толстую рыжую косу и хмурясь, не притронувшись к пряже. Серая кошка урча улеглась на колени ей, сверкая в полумраке желтизной своих глаз, в которых отражалось мерцавшее пламя жаровни.

– И что предрекла тебе вещая Марвейн? – наконец негромко спросила подругу дочь Конута, видя волнение той и осторожно прикоснувшись ладонью к её вздрогнувшей отчего-то руке.

– Ай, – пришедшая в себя Гвервил словно торопливо отмахнулась от чего-то, отпустив из рук косу, – о доле хотела узнать я, и на мужа просила прозрить…

– И что же?

– Так гэйлэ мне предрекла: большое тебе будет счастье дано, по сердцу придётся – но ненадолго. Взамен дважды большее счастье получишь ты, Гвервил – с тем вовек и останешься.

– А что хоть означает твоё прорицание?

– Да кто его знает? Иной раз от молчанья богов больше проку, чем ответы их хитрые… Хоть бы имя какое сказала, где и когда моего мужа мне ждать, где та нить нам совьётся. А так и не знаю – плакать или радоваться от такой доли… Иди-ка ты прочь, Скайтэ! Брысь! – сердито согнала она вдруг с колен мирно спавшую кошку, спихнув ту ладонью под хвост.

Майри ничего не сказала в ответ, и лишь сочувственно стиснула руку подруги, задумавшись в этот миг о чём-то лишь ей одной знамом…

Когда последняя из служанок отступила от старой феахэ, получив предсказание грядущей ей доли, пришедшая в себя провидица с уже вновь обычным взором пронзительных жёлтых очей перемешала щипцами оставшиеся в жаровне уголья и негромко сказала, обращаясь ко всем собравшимся в девичьих женщинам:

– Есть ещё кто-то в этом чертоге, чью судьбу я пока не прозрила…

Служанки взволнованно загомонили, и женские взоры стали оборачиваться к окошку в закатном углу, где сидели притихшие Гвервил с подругой. Взоры всех их сошлись на неподвижно сидевшей у слюдяной оконицы дейвонке.

– И нашей молчунье ворожить гэйлэ будет?

– Позвать её что ли?

Главная среди них Айб повернулась лицом к старой Марвейн, и с почтением ответила зрящей:

– Есть среди нас дейвóнка – пленницей она в Эйрэ попала по лету. Но если не будешь ты против – то предскажи сегодня и ей, гэйлэ. Не по своей воле она тут – и зла на неё здесь не держит никто – так отчего в час священной ночи́ обделять её прорицанием?

– Быть может хоть от тебя мы узнаем, кто она такова – если из неё тут и слова клещами не вытянешь, и ходит она словно тень? – добавила ещё одна из служанок.

– Поворожи ей, гэйлэ! – обрадованно добавила пришедшая в себя говорливая Гвервил, потянув взволнованную дочерь Конута за руку в сторону старой феáхэ и её полыхающей заревом углей жаровни, вновь согнав со стула перед провидицей уже облюбовавшую это местечко недовольную кошку.

– Что же… Дейвóны когда-то мне мужа убили в Помежьях… а детей… – замолкнув сурово нахмурилась старая Марвейн, колко и пристально оглядывая с головы и до пят оробевшую перед ней чужеземку, которую Гвервил чуть не насильно усадила на стул подле жаровни.

– Но тебя тогда в чреве матери не было даже… Я поворожу тебе. На что хочешь узрить ты в грядущем?

Майри не отвечала, взволнованно глядя на пристально взиравшую ей в глаза старуху-феáхэ. За неё ответила стоявшая рядом Гвервил:

– На мужа ей сделай прорицание, гэйлэ!

– И на него предскажу… – Марвейн сурово зыркнула на притихшую в один миг а́рвейрнку, и та поспешно скрылась за спинами окруживших их любопытным кольцом подруг-землячек.

– Выбирай своей дланью уго́лье! – старая феáхэ повелительно протянула дейвóнке щипцы, – и загадывай, о чём ты хотела спросить у богов? Как звать тебя, дева?

Стиснув в ладони железо щипцов дочерь Конута вновь не промолвила той ни единого слова, не желая солгать перед старой провидицей – кто, казалось, саму её зрила насквозь, заглядывая через очи в ничем не прикрытую душу.

– Ти́веле она, гэйлэ! – вновь из толпы отозвалась Гвервил.

– Имя людское что плащ – всегда новый на плечи накинуть нам можно… – сказала старуха насмешливо, выхватывая из ладоней дейвонки подаваемые ею щипцы, в которых спел жаром последний из рдеющих в пепле углей, и пристально глянула ей прямо в очи, точно зная всю правду, – лишь настоящее имя узнав над душой человека того можно власть обрести – если сама удержать его душу в руках своих сможешь.

Зрящая смолкла на миг, и в глазах её что-то блеснуло. Голос утратил насмешливость, став негромким и мрачным.

– А порою судьба такова, что родишься с одним, а запомнят другое… С ним жизнь проживёшь…

Провидица вновь обернулась к взволнованной дочери Конута.

– Дуй до огня – а после в глаза мне смотри неотрывно! – велела она той.

– Возвращусь ли домой я? – взволнованно вопросила у зрящей феа́хэ дочь Конута, и резко дунув на головешку в щипцах у провидицы воззрила сквозь пламя в её закатившиеся в неведомое зрачки.

Вещая Марвейн долго молчала, неподвижно застыв точно каменное изваяние Пламенеющего, и взирала сквозь рдевшее пламя угля на дейвóнку. Затем она резко пришла в себя и негромко заговорила:

– Минувшего твоего я не вижу. Словно чья-то могучая длань перед взором моим его мглой застилает – ни до́ма, ни имени не́ дав узреть – и грядущее теменью скрыто. Лишь то, что мне шепчет Она, слышу я – что тебе суждено может быть твоей долей.

– Кто – Она? – взволнованно спросила Майри у зрящей.

– Тсс! Тише, дева… Не любят боги ни опрометчиво данных зароков – ни имён своих, нами напрасно окликнутых… – нахмурилась старая Марвейн, приглушив голос. И заметив взволнованный взор вопрошавшей добавила:

– Та, чьей тенью ты рождена.Ты – та, кто много смертей принесёт близ себя… – повторила вдруг зрящая Марвейн слова из пророчества старого Эрхи, заставив дейвóнку в волнении вздрогнуть.

– Лишь одно зрю я ясно, что боги велят мне сказать для тебя. То имя, что с рождения носишь, и которое страстно желаешь тому возвратить, кто давно неживой и тебе сильно дорог – вернётся однажды уже с много большею славой, нежели прежде сияло – но только тогда, как тебя самой имя померкнет, и станет лишь тенью меж прочих имён людских…

Майри вздрогнула, услышав такие слова из уст зрящей – как показалось, предрекшие дочери Конута, что до смерти не суждено ей узрить будет то, как имя отца возвратит себе прежнюю славу и очистится от бесчестья ослушничества и измены перед владетельными Скъервирами.

– А вернусь ли домой я? – вся сжавшись в комок, с волнением вновь вопроси́ла у пророчицы.

– Много дорог предстоит тебе прежде, чем ступишь к родному порогу… – спокойно ответила Марвейн, – силу в тебе зрю большую – которая одолеет и мёртвые топи, и тёмные нетры, и острые горы, и злое железо, много согреет сердец к тебе прежде холодных, и зажжёт сильным жаром своё вопреки себе. Долгая память тебе суждена будет между людей – но твой век зато может быть короток – и могила узка. Не спеши прежде смерти, как час твой придёт…

Феáхэ умолкла на миг, пристально глядя на девушку, с трепетом и волнением немо застывшую подле у пламени.

– В родной дом возвратишься конечно. Туда сплетены тебе нити доро́г. Только вижу я ясно, что душу ты в Эйрэ навеки оставишь здесь, дева… – бесстрастно покачала она седой головой, – а без души тело разве жить сможет? В одних муках лишь смерти тому стоит ждать, кто душу оставил вдали от себя, словно надвое разорвавшись…

Она хохотнула негромко – не столько зловеще, сколько насмешливо и даже как будто сочувственно, с сожалением глядя на девушку – точно зная ещё что-то ею узретое в скором грядущем, но не поведанное волею сверзших уста зрящей их жизнедавцев.

Рука старой пророчицы резко разжала щипцы и пустила последний из углей в глиняную плошку с водой. С шипением тот потемнел дочерна, омертвев в своей силе прозреть сквозь врата в мир иного.

Прорицание завершилось.

От этих пугающих слов Майри вздрогнула, безвольно поднялась со стула и не глядя ни на кого побрела к подоконью, где давно уж погас закат ныне ушедшего в ночь столь короткого дня в час предзимья. Где-то там за вершинами Глвидд-ог-слейббóтха – далеко-далеко от неё – был её родной дом, в который она по пророчеству больше не сможет вернуться – иначе как лишь разлучившись с душой. Тот же зловещий знак-скилити выпал дейвонке в час перед отъездом с людьми её брата из Хейрнáбю́гдэ – где в тёмном безлюдном святилище боги не дали для дочери Конута их одобрения, не указав в знаках жертвенной чаши их воли вернуться домой, и чьему повелению вопреки она всё же пустилась в то роковое для девушки странствие. Неужели её уже скорую смерть тоже зрила в видениях в пламени старая Марвейн? Потому когда если не смерть – тогда что же, разлучающее смертных с душой?

– А на супруга узрела ей, гэйлэ? – высунувшаяся из-за спин окруживших феáхэ служанок Гвервил вновь нетерпеливо вопросила провидицу о сердечной доле подруги, – кто тот из мужей, что по сердцу ей будет – предречёшь?

Вместо ответа провидица вдруг громко захохотала, испугав окружавших её женщин.

– А зачем ей на мужа гадать – той, кто лишь гибель приносит всем тем, кто ей дорог?

Погасли последние искры в наполненной пеплом жаровне провидицы. Развеялся тяжкий и резкий дурман от истлевших на жáре угольев иссушенных трав, утянутый воздухом сквозь приоткрытую вьюшку в печи – точно в призрачный Эйле за гранями зримого мира. Умолкли все речи и шёпоты женщин в покоях под сводами Снóйтэ-ард-нéадд. Фéахэ стала заплетать растрёпанные волосы в косы, велев прочим служанкам убрать и отмыть закопченную жаровню с углями, раз прорицание завершилось, и все судьбы в священную ночь Самайнэ были прочтены и поведаны испрашивающим того у самих богов через уста старой Марвейн мерх-Фиáххайд.

А дочь Конута так и застыла на подоконье в немом одиночестве перед деревом затворённого ставнем окна, уткнув в колени лицо. И даже говорливая Гвервил не в силах была чем утешить подругу – лишь обняв и также застыв в темноте подле той, боясь неосторожным словом потревожить оцепеневшую Майри.

И лишь серая кошка, незримая спутница древней богини-праматери, сверкая отблесками догоравших светильниц в своих жёлтых глазах, безмолвно лежала подле их ног, точно охраняя молчавших подруг, и лениво урча зрила золотом круглых очей в непроглядную темень грядущего…

В тот холодный предзимний вечер Майри всё также безмолвно сидела на подоконье, тоскливо взирая сквозь тонкую слюду не закрытых пока на ночь ставнем окошек на угасавший вдали за Глвидд-ог-слейббóтха кровавым багрянцем закат – туда, где была её родная земля, которую она уже отчаялась когда-либо снова увидеть. Пальцы неторопливо заплетали распущенные волосы в косу – и вновь распускали её по плечам золотистыми прядями. В прежде озарённых алыми сполохами прорвавшегося сквозь ненастные тучи уже заходящего солнца покоях с закатом лёг сумрак, и Айб неторопливо разжигала горящей лучиной многочисленные светильники и свечи в свисающих с потолка круглых держальнях, чтобы разогнать их дрожащим пламенем темноту и дать возможность продолжить прясть и шить тем из служанок, кто ещё не лёг спать.

Говорливая Гвервил в тот день была послана с Ригру и Буан на бойни крутить из кишок колбасу для запасов на зиму, и без подруги дочь Конута осталась одна. Лишь серая кошка настойчиво тёрлась о ноги застывшей в молчании Майри, мурлыкая что-то и пристально глядя на девушку взором пронзительных жёлтых очей во тьме но́чи, объявшей густеющим сумраком своды затихших покоев.

Теперь в поздний час уставшая за день от тяжёлой работы в хлевах дейвóнка могла остаться одна со своими горькими мыслями, целиком поглощённая ими. И потому Майри сперва не услышала, как после короткого гулкого стука скрипнула дверь у неё за спиной, и в мерх-а-сьóмрах раздались мужские шаги.

Загон конных встал к ночи на отдых в долине у кручи Берёзовый Столп. Лекарь с парой помощников спешно сшивал жильной нитью все раны у целых, пока четверо пленных дейвонов копали глубокую яму под копьями стражи – не зная кто ляжет в неё – или мёртвые люди из кийна Маэннан, или сами они, если так вдруг решит вражий вершний. Согревались у скрытых в распадке костров отдыхавшие воины. Из ручья к скакунам подносили воду, ставя им её полные вёдра.

– Довольно копать уж. Тащите всех мёртвых…

– И их тоже с нашими? – мрачно спросил у их вершнего тощий десятник без левого уха.

– Мертвецам всё одно… Лишь живые страдают, – негромко ответил тот, глядя на яму.

– А с этими что? – одноухий взглянул на их пленников с заступом.

– Что я – зверь? До какой нашей укрепи их доведём.

– Твой бы родич их всех – не задумавшись.

– Я не Мейлге.

– А ты-то похуже, чем просто по роже от них получил, как твой родич. Слишком добрый ты к недругам, Родри…

Человек точно вспомнил о чём-то, и взмахом велел подойти к себе пленным.

– Есть среди вас кто из дома Сторгейров? – обратился он к ним по-дейвонски на здешнем наречии.

Пленники – грязные, в тряпках повязок на ранах – безмолвно стояли рядком, бросив заступы наземь.

– Ну есть сколько-то… Были такие… – наконец-то ответил один из них тихо.

– Может знаете кто из вас… Этим летом в союзных уделах к закату от Дил ваши выбили возле Холодного Лба наш обоз. Там жена моя с дочкою были. Может знаете кто – они живы иль нет?

Один из дейвонов кивнул.

– Хаскиль наш из Сторгейров там был – в том загоне у Лейфа Осины. Они там тот обоз переняли. Его б тебе спрашивать, как там что было – и живы ли…

– Где этот Хаскиль?

Вместо ответа дейвон мимолётом кивнул на одно из возложенных в яму изрубленных тел.

– В Халльсверд, почтенный. Не знаю – отсюда допросишься ль…

Скрежетнув от отчаянья всеми зубами человек вдруг завыл точно волк, испугав всех тут бывших – своих и врагов – и вцепился ногтями в лицо, проводя пятернёй ото лба к подбородку, не чувствуя боли.