Читать книгу Холоп-ополченец. Часть II - - Страница 2

С бодрым, задорным свистом подходил Михайла к воротам Москвы. Он бы и сам не мог сказать, с чего ему вдруг весело стало. Как будто ничего веселого не случилось. Дмитрий, на кого он так надеялся еще со времен Болотникова, оказался вовсе не царем, не царских кровей. Ляхи его прогнали, а сами стояли под стенами Москвы. Михайла еле ушел из Тушина и теперь подходил к Москве, где сидел ненавистный ему Шуйский. Тут бы, кажется, впору плакать, а у него вот сердце играет, и ноги так и несут к Москве.

И чудней всего, что когда они со Степкой вошли в городские ворота, где как будто и караула не было, со всех сторон бежали люди, тоже веселые, радостные.

«Не вовсе, видно, оголодали, – подумал Михайла, – ишь как прытко бегут! И куда это они поспевают?» удивлялся он.

Спрашивать Михайла не стал.

– Сами разберемся, – отвечал он на вопросы Степки.

А куда бежали, – не понять. Не к Кремлю словно. Оттуда, наоборот, еще прибывало народу, и все бежали краем города на полночь [На север – Прим. ред.].

Наконец бежать уже нельзя стало. Впереди народу было – не протолкаться. Многие кричали, махали шапками.

– Едет! Едет! – слышались крики. – И войско с ним! Батюшка наш! Солнышко красное! Михайла Василич! Дождались-таки! Прогонит теперь ляхов! Куда им против его!

Тут только Михайла сообразил, что за праздник по Москве. Это, стало быть, Михайла Васильевич Скопин-Шуйский возвращается из Новагорода, куда он ходил переговариваться со шведами.

Скопина-Шуйского Михайла давно знал. Кабы не Скопин, они с Болотниковым, может, когда еще Москву бы взяли и Шуйского Ваську прогнали, а Дмитрия Ивановича царем посадили. Михайла на минуту задумался.

«А, может, и зря его царем сажать? Мужицкая воля ему, видать, вовсе ни к чему. Да еще поляков он за собой привел бы. У Болотникова про поляков и думы не было. А дело-то, выходит, ишь как замутилось. Волю, понятно, первей всего добывать надо, – то Иван Исаич правильно говорил. Но тоже и ляхам поддаться – последнее дело. Провались они все в преисподнюю, как тот, под Нижними Котлами!»

В это время крики усилились. Толпа вынесла Михайлу со Степкой чуть не к самым Сретенским воротам. В ворота въезжали всадники, и впереди всех молодой воин в блестящей кольчуге, с небольшой русой бородкой и выбивающимися из-под шапки русыми кудрями – как раз такой, каким Михайла представлял себе, когда шел в Тушино, Дмитрия Ивановича. Только тот оказался вовсе не такой – черный, скобленый.

«Этот хоть русский», подумал про себя Михайла и невольно тоже скинул шапку и замахал над головой, а глядя на него, замахал шапкой и Степка. «Этот хоть ляхов собачьих прогонит», решил Михайла.

Михайла сейчас больше всего думал о поляках. Очень уж ему хотелось хорошенько отплатить им за все их издевки над русскими мужиками и казаками и над всеми русскими людьми. Он от души подхватил радостные крики толпы.

– Солнышко ты наше красное! Надёжа наша! Ослобони Москву! Прогони чертовых ляхов! С голоду подыхаем. Подвозу нет. Все в Тушино волокут, сучьи дети!

– Гляди, гляди, – зашептала рядом с Михайлой какая-то старушонка, подымая к небу слезящиеся глаза, – вон, вон сокол! А ниже, гляди, воронье разлетается. То он, сокол наш ясный. А воронье – ляхи проклятые! Мотри, кричат, падаль! Чуют свою погибель. Расшвыряет он их, как сухой ковыль.

Михайла поднял голову. Высоко в голубой пустыне парил сокол, а над церковными главами беспокойно носились и каркали вороны.

Скопин-Шуйский, радостный, веселый, кланялся на все стороны, медленно продвигаясь к Кремлю.

Михайла смотрел вслед проходившим за Скопиным отрядам стрельцов. «Чего же это царь-то ихний, Василий, не встречает войско? – вспомнилось Михайле. – Скопин-то, сказывали, царю племянником приходится».

Народ стал понемногу расходиться. Некоторые бежали следом за Скопиным к Кремлю, другие уходили по своим делам. Тут только Михайла задумался: куда же им-то со Степкой итти? Знакомых у него на Москве никого не было, казны тоже не было, – на постоялый двор не сунешься.

Задумавшись, Михайла шел по улице, сам не зная куда, не слушая приставаний Степки.

– Гляди-ко, раздался вдруг над его ухом веселый голос. – Все ты мне под ноги суешься. Михайлой, что ль, тебя звать? А то никак царский сокольничий? Ха-ха-ха! А сокол-то твой где? Да и сам ровно ощипанный.

Михайла во все глаза глядел на остановившего их посадского.

«Олуйка Вдовкин! Ишь дошлый, и сюда затесался».

– Олуйка, проговорил не очень радостно Михайла. – Ты как здесь? Ты ж словно при поляках состоял.

– Да и ты ровно бы при царике вертелся. С сокольничим вон, – со смехом кивнул он на смущенного, сердитого Степку. – Царик-то ваш, слышно, в телеге с навозом на царство отбыл. Ха-ха-ха!

Михайла тоже рассердился.

– Черт с ним, с царем тем! Он об русских людях никакой заботы не имел. Дожидайся от него, чтоб он холопам волю дал. Как бы не так!

– Э! Ты вон про что! Болотникова, видать, никак не забудешь. Ну, на холопов-то тому царику, ведомо, наплевать. Лишь бы до Москвы добраться.

– То-то он ляхам пятки и лизал, – сердито пробормотал Михайла.

– Ну, ты про поляков-то не больно язык распускай. Как Владислав на Москве царем станет, за такие речи и за приставом насидишься.

– Чего брешешь! – оборвал его Михайла. – Еретик же он. Чай, у нас православный патриарх есть. Али он благословит?

– Ты про какого патриарха? – засмеялся Вдовкин. – Патриарх Филарет, еще как ты в Тушине был, с королем Жигмунтом договор писал, чтоб он сына Владислава на Московский стол отпустил. А ты и не знал?

– Брешешь ты все! вконец рассердился Михайла. – Как то может статься? Еретика!

– Окститься-то долго ли, перебил его Вдовкин. – Верно тебе говорю, дурень. Грамотин ему и статьи писал. Грамотина знаешь? Дьяк.

Михайла кивнул.

– То мы с ним и на Москву прикатили поразведать, как тут московские люди насчет Владислава помышляют.

Михайла насторожился.

– Ну? – поторопил он Вдовкина.

– Ну, черный народ, видал, как Скопина встречает. Да то дело малое. Кто на их глядеть станет? А бояре, что против Васьки, те ничего. Им Владислав способней. По крайности, меж собой грызни не будет. Главная помеха тут Скопин. Принесла его нелегкая не в пору. И не так сам он, как города. За ним, вишь, все северные города потянулись. В Вологде-то – слыхал – чего было? Под корень всех поляков побили, по иным городам гонцов шлют, чтоб гнать поляков и за Москву всем стоять.

У Михайлы глаза заблестели.

– Вот то любо! – вскричал он. – Как бы мне до тех гонцов добраться? Не знаешь? – спросил он Олуйку.

– Добраться-то не хитро. Они больше в Китай-городе становятся, у Карпа Лукича или у Патрикей Назарыча. Они у посадских тут первые люди. Еще к Болотникову приезжали. Памятуешь?

Михайла кивнул.

– А ты мне не укажешь, где они живут? – спросил он Вдовкина. – Я-то впервой на Москве.

– Почто не указать? Труд не велик. А только зря это ты до посадских добираешься. Все одно дело решать бояре станут. И патриарх Филарет Никитич до их нас Грамотиным послал. Чтоб с ими совет держать и приговор писать Владиславу королевичу челом бить, прибыл бы он скорым поспешением на Москву. Мы уже с которыми боярами держали совет. Хошь, я тебя к какому-нибудь сведу. А то, гляди, с голоду пропадешь на Москве. Так, коло бояр, все прокормишься и сокольничего своего прокормишь. Хошь к Воротынскому князю? Он тут большие дела вершит…

– К Воротынскому! – крикнул Михайла. – Да пропади он пропадом! Ишь нет на его погибели. Веди до посадских. А нет, сам пойду искать. С княжатами нам не по пути. Вишь, они до ляхов приклониться норовят. Нагляделся я на ляхов. От их добра не жди. Им русский мужик – хуже пса смердящего.

– Дурень ты, Михайла, как я погляжу! Тебе-то какая печаль? У кого голова на плечах, тот и коло их руки погреет.

– Тьфу! – с сердцем отплюнулся Михайла и, не отвечая, зашагал вперед.

– Ну, идем, что ли, – махнул рукой Олуйка. – Пожалеешь человека, а он плюется. Истинно дурень! Я тебя к Патрикей Назарычу, коли так, сведу. Он попростей, да и посмекалистей будто.

Вдовкин уверенно шагал по узким, кривым уличкам.

Михайла с удивлением оглядывался: ему бы никогда не выбраться отсюда – хуже, чем из лесу.

– Ну вот, – остановился наконец Олуйка. – То и есть Патрикея Назарыча двор. Прямо в ворота и ступай. У него запрету нет. Всякого примет. Ну, а я в Белый город пойду, к Воротынскому князю. Мы там с Грамотиным пристали. Хошь – приходи.

Михайла с удивлением посмотрел на Вдовкина. Ему казалось – все должны знать, что ему к Воротынскому ходу нет. Слава господу, что Москва сильно велика. Тут потонешь, что камушек в реке, никто и не разыщет.

Олуйка кивнул им и вдруг заметил, что Степка ухмыляется, поглядывая на Михайлу.

– Ты чего зубы скалишь, сокольничий? – окликнул он его.

– Да как же. Ты все – Воротынский да Воротынский. А ведь Михалка летось холопом его был.

– Вот оно что, – протянул тот. – А я и не знал. То-то ты все про холопью волю. Своя шкура, стало быть свербит.

Михайла сердито оглянулся на Степку и, не отвечая, свернул в ворота, указанные Олуйкой. Патрикей Назарыч встретил Михайлу ласково. Очень ему любопытно было разузнать толком про Тушино. Что за Дмитрий такой объявился? Может, и впрямь подходящий. Все, верно, получше Васьки. А Михайла, сразу видать, человек простой, без хитрости.

Он провел Михайлу в избу и стал расспрашивать, что он видел в Тушине при дворе Дмитрия.

Михайла рассказывал с охотой и толково. Патрикей Назарычу скоро понятно стало, что от Дмитрия добра не жди. У него еще с поездки в Коломенское к Болотникову гвоздем сидела мысль, что, может, зря они тому Дмитрию ворот не открыли. Очень уж за тот год Васька Шуйский всем в Москве опостылел. Ну, а по Михайловым рассказам он увидал, что Болотников зря того Дмитрия нахваливал. Вовсе он, видать, непутевый.

Но Михайла не только рассказывал. Он и сам Патрикея Назарыча расспрашивал. Ведь он-то, как с Тулы ушел – да и как в осаде там сидели, – ничего не знал, что за то время на Руси делалось. Вот в последние лишь дни от Невежки кое-что услыхал. Да не сильно он ему веру давал. Может, то у них лишь, в Княгинине, разоренье такое пошло.

Но Патрикей Назарыч еще похуже ему насказал. Вовсе житья не стало на Руси. Недаром, как шел Михайла, везде по деревням стон стоял, бабы да ребята по лесам разбегались. На Москву гонцы со всех концов пробирались. Уж чего только не сказывали. Литовские полки всюду разъезжали – будто от Шуйского оборонять русский народ. А сами которые города на Дмитрия имя заберут или хоть и добром им посадские ворота откроют и Дмитрию крест поцелуют, – так они все те города панам на жалованье отдают, в вотчину, как прежде уделы бывали.

– Вся наша торговлишка приканчивается, – говорил хозяин. – Везут на Москву товар, а польские воеводы перехватывают-то себе, то в Тушино воротят.

– Ну, в Тушино больше не станут посылать, – сказал Михайла, – Дмитрий Иванович, слышно, в Калугу пробрался. А полякам чего ж там сидеть? Да и Скопин Михал Василич прогонит.

– Он прогонит, – уверенно подтвердил Патрикей Назарыч, – уж и ждали мы его. Дождаться не могли. Вот кабы он у нас царем был, то-то бы зажили.

– А как он до простого народа, до холопов? – спросил Михайла.

– Не слыхал, – равнодушно сказал хозяин. – А только человек-то он прямой, богу угодный, а то царь-то наш вовсе не по божьи живет. Без казни дня не проходило. Чуть на кого ему по злобе нашепчут, он тотчас велит голову срубить, а то еще под лед спустить. Не любит его московский народ. На мясопустной неделе вовсе было с престола свели. Привалили черные люди на лобное место. Кричат, кулаками машут. «До чего, – вопят, – нам досидеть! Хлеб дорог, промыслов никаких нету, и ничего взять негде и купить не на что!» Ну, покланялся, отпросился Васька-то. Больше из-за Михал Василича. Как де тот придет, все по-иному будет. Христом-богом молил потерпеть на нем. Ну, смиловались, оставили времем. Вот теперь что будет, как пришел Михал Василич? Только бы его господь сберег.

– Ну, в боях хранил его бог, – сказал Михайла, – а тут-то чего ж ему опасаться?

– Мало ли, – проговорил Патрикей Назарыч. – Злой человек хуже татарской стрелы. Ну, да пошто прежде времени грешить на людей. Может, и зря толкуют. За Михал Василича не один черный народ. Вон большой воевода Ляпунов, Прокопий Петрович, на него, сказывают, как на каменную гору. Тоже в цари прочит… А это что за парнишка с тобой – браток, что ль? – прибавил Патрикей, смотря на Степку, сидевшего молча на лавке.

– Не. То с наших мест. С Нижнего Новагорода. Дорофея Миныча Сухорукова сын.

– Это что ж, Козьме Минычу, выходит, племяш?

– Племяш, – подтвердил Михайла.

– Вот оно что, – проговорил Патрикей Назарыч. – Козьму Миныча мы вот как почитаем. Справедливый человек и с головой. В Нижнем Новгороде мы, посадские, более всех к ему доверье имеем. Карп Лукич по торговле с им дела вел. У Козьмы Миныча – может, слыхал? – в Китай-городе лавка мясная была, приказчик жил, а Карп Лукич доглядывал. Ну, и сам Козьма Миныч приезжал времем. Вот они один другого знали с коих пор. Козьма Миныч у Карпа Лукича сынка покойного крестил. А по Карпу Лукичу и я с ним знакомство имел. Ну, по Козьме Минычу и племяшу его честь будет. Тебя как звать-то, паренек?

– Степкой, – пробасил Степа, с удивлением слушавший похвалы дяде. Он боялся теперь, как бы Патрикей Назарыч не начал его расспрашивать, как дядя отпустил его на Москву. Если бы не Михайла, он бы еще наврал чего-нибудь, а при Михайле никак нельзя. Не стерпит он.

Но Патрикей Назарыч окликнул жену и велел ей покормить гостей, сказав, что Степка племянник Козьмы Миныча Сухорукова с Нижнего Новагорода.

Лукерья Фоминична, должно быть, тоже слыхала про Козьму Миныча или видала его. Она ласково поздоровалась со Степкой и позвала обоих на кухню.

Так и остались Михайла со Степкой покуда гостить у Патрикей Назарыча. Патрикей Назарыч да и хозяйка его тоже добрые были люди, вечно у них кто-нибудь проживал. А Михайлу по тому одному не прогнал бы он, что тот Козьму Миныча знал. Да и просто по душе ему парень пришелся.

Михайле хотелось во что бы то ни стало разобраться хорошенько, на кого теперь положиться можно. И чем больше он думал и беседовал с посадскими, тем больше сердце его лежало к Скопину. Очень хотелось ему еще раз поглядеть на него. Вспомнились ему и Иван Исаич, и Дмитрий Иванович. На Болотникова он только взглянул первый раз, так сразу увидал: на того человека положишься – не обложишься. Так оно и вышло. А Дмитрий Иваныч – хоть сам же Болотников к нему послал – не по душе ему пришелся с первого разу, еще как у ворот Тушина он его увидел. Люди к нему с открытой душой, а он плеткой грозится и с ляхами смеется, ровно первые друзья ему.

Но все как-то не удавалось Михайле повидать Скопина.