Читать книгу Лишний - - Страница 2

В Вашингтоне умирать было скучнее всего, в Токио слишком красиво, в Тегеране слишком вульгарно, в Париже слишком холодно, в Риме просто слишком. Москва на фоне всего остального казалась самым идеальным городом – тут соответствовало всё: я мог и утопиться, что, конечно, было бы похабно; броситься под поезд, сорваться с крыши, но я уже и не хотел умирать, хотя, конечно, не мог избавиться от этой мысли, которая уже больше стала привычкой, но я все равно не хотел.

В Москве смерть казалась милой, симпатичной девушкой, которая ехала около меня в метро, на соседнем ряду, и в пролёте между Курской и Площадью Революции она подходила ко мне и присаживалась слева, облокачиваясь своей головой на моё плечо, она не спрашивала, как у меня дела и в целом не соблюдала никаких формальностей, она называла своё имя – и этих имён у неё было настолько много, что я не запомнил ни одного: она была блондинкой с именем Вера, короткостриженной Елизаветой, рыжей Дашей и моей любимой – брюнеткой Соней, но даже того я не помнил: мы общались недолго, возможно, минуты две-три, но мы не обсуждали ничего – мы общались фразами, а не предложениями, а потом она проваливалась сквозь пол вагона и оказывалась на рельсах и я больше не замечал под своими ногами земли, я видел ток, бесконечный ток, бегущий по её коже, бесконечные рельсы, на которых лежало её бесконечное тело и я видел, как она бесконечно мучается перед тем, как один раз умереть и отправиться в бесконечность. Но мы всегда выходили на одной станции и шли по одной платформе в одну сторону и я видел, что она всё ещё жива, движется, так же как я, дышит, подобно мне, её лёгкие способны вдыхать, сердце способно биться, а душа – чувствовать, но всё это будто не шло вровень с тем, за чем я наблюдал ещё совсем недавно – за ней, на тех самых рельсах. Мы выходили на улицу и я поворачивал направо, а она налево. Я ненадолго останавливался, чтобы посмотреть, куда она пойдёт, но она растворялась в церквях, в переулках, в ресторанах, магазинах, улицах, пешеходах, автомобилистах, огнях, фонарях, пожарах, в шуме – её не становилось и она не просто прекращала быть, казалось, что её никогда и не было.

Я видел её в Греции – там со мной разговаривала Сапфо, в Париже я общался с Хедаятом, в Калифорнии с Лондоном, в Вене – с Вейнингером, в Токио – Юкио Мисима – но в каждом из них я видел её и она постоянно шла со мной на контакт, зазывала, манила, соблазняла, раздевалась и раздевала в ответ, но никогда – никогда она не видела меня голым, как и я её, даже будучи нагими мы стояли друг перед другом в одежде, покрытые по плечи. Я помню цвет её глаз – точнее цвета – они были зелёными, карими, голубыми, иногда жёлтыми, что символизировало о её плохом состоянии, иногда они окрашивались в красный – и я не знал, что это значит.

Её муж умер. Отчего? – интересуюсь я. Суицид.

Моей сестре двадцать четыре, мне – двенадцать, то есть разница между нами ровно в половину, но даже её хватает, чтобы расстояние было завершено на все сто, мы абсолютно не понимаем друг другу: там, где я вижу солнце, она видит луну, там, где в моих глазах зажигается огонь, в её – тускнеет, пожалуй, разве что кроме брата – он был некой опорной точкой наших интересов: его смерть не разделила, а сблизила нас. Мы оба понимали, насколько бесполезными были его предыдущие попытки ухода – он неправильно завязал петлю, лёг не на тот путь, такова была его жизнь (c’est la vie), но в конце концов ему удалось выбрать правильный нож, правильный диаметр разреза, угол, локацию – и хотя в его глазах читалось то, с какой досадой на себя, с какой обидой на мир, с какой тоской внутри, с какой душевной пустотой, заполонившей весь его мир, с какой страстью он хочет, чтоб ему помогли в эту последнюю секунду – он обнимает меня, нашу маму, сестру, протягивает руку отцу и все смотрят на него, я слышу стук сердец, сплетённых в одно целое, но в нём – в отдельной личности, в человеке со своими качествами, навыками, характером – все видят себя.

Посреди ночи звонит отец и говорит, что у него рак. Отойдя в подвал, он стреляет себе в голову.

Вечером того же дня – часов 18 спустя – мы получаем извещение о смерти матери.

И мы остаёмся вдвоём – мне 12, а ей 24. Я что-то спрашиваю и она что-то отвечает, мы продолжаем сидеть дальше в тишине, которую прерывает её возглас.

И жизнь продолжается.

И она бы могла стоять здесь сейчас – теперь уже мне было бы 24, а ей 36, но её тут нет, как нет её уже нигде – я искал её в её любимых барах, ресторанах, улицах, я заглядывал в церкви и вопрошал священника помочь мне найти её, я забегал в монастырские школы и кричал на монахинь, изначально ведая, что они и не знают, кто потерян – я бегал по городам, по странам, я опускался на морское дно и вытаскивал оттуда жемчуг, но, обнаруживая лишь в камни в ладонях, падал навзничь и кричал ещё громче; я искал её в магазинах, в обувных, в продуктовых, в придорожных кассах всех городских вокзалов, в гримёрках театров, в массовке телепередач, в больничных койках, моргах и ходил по кладбищу, озираясь на таблички в отчаянных попытках найти её инициалы хотя бы там. Но Л.С.В. не было нигде – она пропала окончательно, я даже не знал, жива она или нет. Её телефоны были недоступны, по её адресу жила какая-то старушка, которая, открывая мне дверь, любезно приглашала пройти – я чувствовал её одиночество так, словно оно принадлежало и мне в том числе, хотя и знал, что с нею меня ничего не связывает. Как удивительно то, что одна квартира у двух разных людей вызывает разные воспоминания и ещё обиднее от того, что то, что должно было сейчас быть частью моей обыденности вдруг стало воспоминанием. Неужели она умерла, пока самолёт набирал нужную скорость в Токио или пока в режиме крейсерского полёта пролетал над Сиэтлом. Может, она умерла в момент, когда я получал багаж уже тут – в Москве. Или когда я только-только собирал вещи ещё там, на другом конце света?