Читать книгу Татьяна Вергай. Цветы у дороги - - Страница 3

Говорят, самая большая ложь – это ответ на вопрос о состоянии твоих дел. Человек, улыбаясь, уверяет, что все хорошо, будучи терзаем переживаниями и горестями, бушующими в душе. Столкновение погруженному в ложь человеку с истинной нередко болезненно. Но лучше так, чем страдание в одиночестве, ибо оно не знает выхода и порождает большую боль, сопоставимую разве только со скорбью об ушедшем дорогом человеке.

У соседей на крыше жили голуби. По вечерам, когда солнце касалось горизонта, некоторые птицы имели привычку вылетать из чердачного окна и парить в небе. Воистину волшебное зрелище! На крыше нашего дома голуби не водились из-за неизвестно откуда берущихся крыс: набегая, те разоряли гнезда и нападали на голубей. Писали ли письма голуби друг другу, или отчаянных писк двукрылых извещал округу о зловещем доме? После таких набегов проходил год, а то и два, пока не находились отчаянные смельчаки, жаждущих приключений и экстрима.

Каковы же были удивление и радость, когда к нам в крышу дома залетела невероятной красоты и грации стайка голубей, оставшись внутри на продолжительное время! Скорость подъема по лестнице могла вызвать зависть у обезьян или терпящих наводнение туземцев, но отворив дверь, ведущую на чердак, едва не свалилась от увиденного. Мама с отрешенным взглядом стояла на коленях, засунув голову в петлю. Она не сразу очнулась, но, поняв кто перед ней, испуганно дернулась, каким-то чудом выскользнув из удавки.

– Уйди! Оставь меня! – зайдясь слезами и отбиваясь от рук, пытавших ее обнять, просила она, и тело ее содрогалось в конвульсиях. – Не могу больше! Дайте умереть спокойно! Уйди! Умоляю!

Впервые видя плачущую мать, шатающуюся из стороны в сторону петлю, я оцепенела. Мыслей не было, только жуткий страх, кой бывал перед уколами. Не помню, как оказалась рядом, что говорила и делала. Перед глазами стояла мама, с просунутой в петлю головой. Опоздай я на мгновение…

Рядом ворковали голуби.

После 45-летнего юбилея мама неожиданно поникла. Не было привычных остроумных шуток и историй; сдержанная тоска и печаль не сходили с лица, и только единожды в ней проснулась дикая радость. Она носилась молодой девчонкой по комнатам, заливаясь заразительным смехом, веселясь как в былые времена. Ей хотелось менять в доме всё и вся. В одиночку она перетаскивала мебель, меняла местами шкафы, паласы, шторы и тюли, высокие цветы в массивных горшках и тяжелые кресла. За несколько дней дом изменился до неузнаваемости: две комнаты яро соперничали по комфорту и уюту с бывшей атмосферой, и мне, насторожившейся от частых перепадов настроения матери, не пришло иного в голову, как приписать ей беременность.

– А ты бы хотела сестренку? – улыбалась матушка, и глаза ее блестели странным, лихорадочным светом.

– Можно даже двух, но лучше братьев, иначе лишим их отца.

Я тогда не поняла, отчего расстроилась матушка. Жажда к смене обстановки не прошла даром: той же ночью её с болями госпитализировали. О случившемся никто не говорил, в том сказывалась политика воспитания отца и деда – по пустякам не создавать истерики. В закаленных годами традициях неопытный глаз усмотрел бы равнодушие или черствость, но верьте моему слову, за маской сдержанности каждый переживал глубоко и тяжело. И если Сергею и Косте, властным и твердым, как и отец, то давалось легко, Саша, более чувствительный и живой, нередко пребывал подолгу в комнате матери. Уверенная в скорой выписке и предвкушая грядущие перемены, я с головой ушла в сельские заботы и домашнее хозяйство, даже не допуская мысли о возможной ошибке.

– Ждем отца, тогда и сообщим, – делилась я с Анжелой, давней приятельницей, садясь на лавочку, расположенной за двором под развесистой березой. – Не понимаю я ее: только разговора, что о нём. Что не скажу, всё как с маленькой разговаривает: что ни слово, то совет. Как жить. Как дышать. Как семью строить. И говорит так, словно прощается. Может, думает, я стесняюсь ее положения? – я пожала плечами. – Глупость какая.

– Может, боится, что на старость лет решилась матерью сделаться?

– За 50 рожают, чего бояться?

– Да-да, чтобы в 52 залечь под землю. Это время внуков, а не детей. – О паническом страхе перед старостью знал всякий друг и недруг Анжелы. – Я бы от стыда сгорела, если бы моя решилась на второго ребенка в свои 48. Молодость прошла, все, утихомирь материнство, вспомни, что уже одной ногой в могиле стоишь. Какие дети? Я понимаю, мужчинам позволительно, если их подругам еще жить и жить. Но рожать в этом возрасте! По мне, так это попытка удержать мужика около себя, но никак не желание подарить миру орущие три килограмма нервотрепки. Думаешь, твоей отец готов к пеленкам и бесконечным крикам и реву? Но ладно, сын, а если девчонка родится? Твоему отцу нужна та, что будет о нём думать, а твоя мать больше о вас печется.

– Ты говоришь о моей матери, как я должна на это реагировать? – спустив улыбку, уточнила – временами Анжела была слишком колючей. Сосредоточившись на плавающих в кювете соседских утках с пометкой на левом боку, я не сразу ответила. – Иногда мне кажется, что встань выбор между нами и отцом, она, не задумываясь, выберет его. Такое сложно не ценить.

– Всегда всё бывает в первый раз, – словно рассердившись, обронила девушка, – и все же подобное событие в таком возрасте иначе как глупым не назовешь. И все ради того, чтобы привязать к себе мужчину, который ценит ее не больше перезрелой сливы.

– Пусть так, – согласилась я, минуя ступени споров, доказательств, аргументов и примеров, – но кто знает, какие уловки придется предпринимать нам, когда придет время испить отравленную воду.

Приезд Кости, временно оставившего учебу по состоянию здоровья, скрасил одиночество. Раздражительность и пессимизм брата были непривычны, но душа тянулась к нему, как к спасительному маяку, и он с готовностью принимал в свои объятия.

– Значит, ангина свалила тебя, и ты решил взять больничный, – мы наблюдали за карасями, плавающими в огромной поливочной бочке, что, резвясь, разрезали поверхность воды плавниками. – Еще недавно ты игнорировал бронхит.

– Давно не был дома, – Костя облокотился на борта емкости и, задумчиво щурясь от солнечных лучей, отражавшихся от мутноватой воды, бросил рыбам перловку, зерна которой болтались в подвешенном на прищепку пакете. – Знаешь чувство, когда упал и нет сил подняться? Меня словно горой к земле придавило: еще движение, и от меня ничего не останется. – Он раскрошил перловку, отстраненно наблюдая, как несколько десятков серых спинок показалось из воды. – Какой смысл от знаний, когда ничего нельзя сделать? Время упущено. Упущено. – Он вдруг резко обернулся и, радостно вздохнув, обнял. – Где еще, как не дома я наберусь сил? Мой дом – мои костыли, ты – мой врач! Мое лекарство!

– Анжела думает, что отец уйдет от мамы, – Костя был выше на две головы, оттого приходилось запрокидывать голову.

– Она продолжает с тобой общаться? – желваки заходили по потемневшему лицу. Разве что живущим за пределами поселка не было известно об отношении брата к этой девушке: их конфликты и стычки в свое время породили немало домыслов и неприятных слухов. – Однажды ты проклянешь день, когда ввела её в дом.

Неторопливо прошествовавшая кошка с оцарапанной мордой, несшая в зубах неподвижную крысу, привлекла внимание.

– Старушка с охоты возвращается…

– В ее годы это подвиг, – он вяло улыбнулся и отстранился. – У крыс, как и у тараканов, есть удивительная способность – выживать. Трави, дави, что хочешь делай с ними, выживут. Людям бы так.

– Природа не допустит, чтобы паразит жил долго. Мы слишком вредные.

– Вредность и паразитизм уходит на второй план, когда в деле замешаны близкие, – он закурил, ненадолго замолчав. – Раньше думал, что страшнее, чем потерять своего близкого ничего нет. Это лечится. Год, другой, и… Все заживает, прошлое в прошлом остается… Страшнее жить изо дня в день, зная о смертельном приговоре, который ни один врач не исправит, и молчать, ничем себя не выдавая…

– Кто-то из твоих пациентов должен умереть? – посочувствовала я, положив ладонь на его плечо. – Помнишь совет мамы: выставляй стену между собой и умирающим пациентом, иначе сгоришь.

Некоторое время братец смотрел, словно я направила на него заряженное ружье с намерением выстрелить. Порываясь сказать, смолчал.

Мы часто молчали, когда нужно было говорить и кричать, и временами казалось, что идет соревнование, кто продержится дольше всех в этом невыносимом конкурсе. Хороших новостей то не касалось, ими спешили поделиться со всяким встречным, создавая иллюзию счастливейших из смертных. Плохие скрывались неделями, а то и месяцами до момента, когда события уже вовсю выглядывали из порванного дедоморозовского мешка с плохенькими сюрпризами. Мешок рвался, и нам не оставалось иного, как подставить в молчании плечо друг другу. Слова в такие минуты не имели силы, а зачастую и вовсе не находилось.

Пребывающий несколько недель по делам в Ханты – Мансийске у своего шурина отец только по возвращению узнал о госпитализации матери. К тому времени её перевели в город. Отринув просьбы в компании, отец отправился в одиночестве. Задумчивость и отсутствующий взгляд, с которыми он переступил порог дома, порождали вопросы, ответы на которые возложили на время. Должно быть мысли его были так глубоки и противоречивы, что батюшка счел необходимым пережить их вдали от дома, не подозревая, какую ярость в лице старшего сына встретит поутру. Тяжелый переломный разговор при закрытых дверях, после которого Костя поспешил оставить отчий кров, так и не был прокомментирован отцом.

Пресловутая веснушчатая Варенька, соседка – разведенка, не знавшая порога нашего дома много лет, вдруг обнаружила повод заглянуть «за солью – сахаром», отсылая свой пытливый взгляд в глубь дома. К чести отца, тот не удосужился порадовать гостью, чем спровоцировал новые визиты нуждающегося создания в течение последующих трех дней.

Как сложно сложить два и два не умеющему считать! Все лежало на поверхности, но я ныряла вглубь в поисках ответов. Глубочайшая ошибка начинающих жить своими глазами и сердцем.