Читать книгу Писарь Глебушкинъ - - Страница 2

Конторский кот Василий отличался нехарактерной для его сословия сметливостью. Будучи животиной, какая опыт свой получала в уличных жарких сражениях с окрестными представителями семейства полосатых, дворниками да дворовыми собаками, каких немало водилось на улицах уездного города, Василий раз и навсегда для себя уяснил одну простую истину – сколь бы ни хитер да жаден был его брат, лют дворник, да злы и зубасты всякие собачьи дети, все одно даже среди всей этой братии бывают исключения. Как тот же местный человек Аким, какого завели на улице в бытность ещё Василия котёнком, да держали, чтобы он мел улицу исправно, да убирал лопатою снег зимой, особливо счищая тяжёлую наледь подле самих домов, да открывая для Василия все потайные входы, что роет для удобства своего окаянная мыша, и тем самым прокладывал для кота легкий прямой путь к мышиному обустройству.

Вот он как раз был весьма добр к Василию, и даже, как бы это вернее сказать, несколько горд его умениями. Как отец, бывает, гордится достижениями сына своего, какого взрастил с колыбели, да научал всякому, чего и сам умеет и знает. И отрадою звучали слова того же Акима, какой погладивши Василия по лобастой башке его, часто напутствовал, указывая на прошмыгнувшую мимо серую мерзавку:

– Вот, Васька, занятие тебе! Гоняй её, окаянную, без жалости! Неча ей тут обретаться! Телеса вон какие наела, на конторских-то харчах. Крысу ты, гляди, заломал, а уж с этой-то мелочью подлой, без труда справишься!

Василий при таких словах завсегда гордился, топорща усы. Нравилось ему столь уважительное обращение дворника, ибо считал кот себя состоящим в конторе на довольстве официально, а потому, понимал о себе много, и от других требовал к себе уважения.

Вот и один из писарей, с таким мягким прозванием – Глебушкин – тоже обращался к Василию с поклоном. Едва подойдёт кот к его конторке, тот склоняется перед ним низко, руки протягивает, берет ими мягко да на колена свои сажает. И принимается за ухом чесать. А это самое главное у Василия место! Ухо его мягко да податливо, и на всякую радость тотчас отвечать готово.

Руки у Глебушкина сильны да умелы. И едва он начинает гладить Василию голову, да чесать ими за этим самым ухом, как внутри у кота тотчас рождается счастливый треск, что рвётся наружу, и остановить его он не в силах вовсе. Сидит себе на коленах друга своего, да трещит, томно щуря глаза. А другие бесполезные писари икотой смешливой заходятся да пальцами на Глебушкина показывают. А пальцы-то у них все в чернилах! Грязны так, что и глядеть нельзя. А самый главный над ими, Демьян Устиныч, бывало, кричать принимается. На того же Глебушкина:

– А ну, сымай блохастого с колен своих, Савелий. Нечего ему тут обретаться! У нас посетители круглый день. Его блохи на честных людей перескочут, позора потом не оберёшься!

– Так на меня ж не перескочили! – голос Глебушкина по обыкновению нетверд и дрожит слегка.

– Да тебя, Савелий, даже блоха не ест! Невкусен ты для неё, тощ больно! – смеется над бедным Глебушкиным другой писарь, тот, что малость постарше его да поувесистее. Зовут того писаря Лихоимцев, а имя у него чудное такое – Порфирий. Будто дверь какая от сквозняка скрипит. Щеки его румяны, словно яблоки, а руки пухлы да округлы. Но никогда он руками своими Василия не приголубит и за ухом не почешет, только все норовит ногою толкнуть.

– Убери Ваську отсюда, Савелий! Кому сказал! Тоже мне, нашёл друга себе! Он вчерашнего дня крысу придушил, да мышь изловил, а теперь по конторе шастает! Уноси за дверь сей же час! Да прибери после! Он на полах наследил.

Глебушкин вздохнул тяжело, взял Василия и понёс к дверям, потихоньку извиняясь перед ним, что обстоятельства вынуждают его предать их дружбу. Но Василий на него не обиделся вовсе. Оказавшись на улице, он узрел прямо перед собою сапоги городового, какие были смазаны жиром и пахли вкусно. Кот принюхался. А городовой давал последние наставления дворнику:

– Все запомнил, Акимка?

– Все, Арест Иваныч! В оба буду глядеть. Не сумлевайся!

– Ну, смотри. Ходят оне не по одному. Берут все, что плохо лежит. Даже метлу старую вон на соседнем участке умыкнули. Рож их никто запомнить не сумел или не успели. Так что всех чужих примечай, да мне чуть, что не так, докладывай.

– Рад служить, Арест Иваныч. – Дворник приложил руку к фуражке своей, у какой был поломан козырек, а более никаких других излишеств у ней наблюдалось.

Городовой кивнул ему важно да и потопал далее по улице нести свою тяжёлую, а, подчас, даже и опасную службу. Василий проводил его взглядом. Вот поди ж ты! Видать, всех тревожат разбойники, какие опять на улицах города народились. Плохо дело! Аким теперь будет строг, не сказать даже, суров. И улыбаться перестанет вовсе. Глаза его, чёрные и блестящие, сделаются холодны, а руки станут сжимать метлу навроде оружия. Ему теперь приказано следить за порядком в помощь городовому, да глядеть, чтоб лихоимцы всякие какой беды не учинили ненароком.

Василий тяжело вздохнул. Он страсть как не любил всяких злодеев, что отравляли жизнь всем, в том числе и ему самому. Ведь его теперь начнут гонять, будто он тоже к злодейству отношение имеет.

Да… Беда… Подумав такое, Василий вскинул гордо свой пушистый хвост, которым даже генеральша из соседнего дома любовалась, да и пошёл на её участок подобру-поздорову. Оттуда, он знал, выдачи нет. Генеральша Василия любила и неоднократно предлагала ему переехать жить к ней, заманивая тёплым молоком в глиняной миске да обрезками колбасы. Но Василий покуда не давался, показывая, всё-таки, что он кот с достоинством. И за колбасу, хоть и куплена она была в лавке немецкого человека Дитриха Шварца, где более всего вкусна, не продаётся.

*

День уже начал переваливать за свою вторую половину, а народу в конторе все не убавлялось. Особливо много было крестьян, какие старались уладить все дела свои с утра, чтоб успеть разъехаться по домам засветло. Работы было много. И Глебушкин, прибрав за котом, как ему было велено, уже умаялся писать бумаги, что засыпали его стол, будто снег улицу по зиме. То два мужика в распахнутых зипунах просили его устроить им долговую расписку да присовокупить к ней конверт, самый дешёвый, какой есть, чтоб уместить все чин чином. Дело было серьезное – один занимал у другого деньги да обязался отдать к рождеству, а другой желал иметь подтверждение этому заёму. После вдова почившего внезапно от грудной болезни аптекаря зашла получить решение волостного суда о присуждении ей разовой выплаты по утрате кормильца. Пришлось изымать это решение из папок, зачитывать ей, складывать аккуратно да передавать в руки. Она, прижимая маленький вышитый платочек к носу, вышла, благодаря его и сунув ему мелкую монетку за труды. Глебушкин мечтал уже о чае с калачом, а, быть может, даже о целом ситном. Ведь он теперь богат!

Разрешилось покуда все для него благополучно. Когда он, вернувшись из банка, пал, можно сказать, в ноги Демьян Устинычу и городскому голове, протягивая двенадцать рублей, да присовокупив ещё даденный ему полтинник, те утеряли разом дар речи, не зная, как выйти из сложившегося положения.

Но после голова, основательно смягчив былой гнев свой на Глебушкина несколькими рюмками рябиновой, вдруг прослезился от божеского провидения, узрел кургузый сюртучок того да худые руки, торчащие из коротковатых рукавов, и внезапно, изойдя жалостью, похлопал по плечу и наказал оставить все, как случилось, ибо сделать уже ничего нельзя, чтобы не уронить его, головы, авторитет. Глебушкин стоял, открывши рот от удивления, Демьян Устиныч тоже. Но возражать голове оне не посмели, так как тот этих самых возражений себе не терпел. Начальник конторы понимал, что завтра его приятель, придя малость в себя, о внезапной щедрости своей может пожалеть и передумать, и приказал своему молодому подопечному деньги покуда прибрать, но далеко не прятать. Все ещё может измениться. Глебушкин вздохнул тяжело и полез с ассигнациями в большой железный шкаф, что стоял в конторе в углу, и где хранились, по обыкновению, лишь бумаги. Деньги и прочие ценности Демьян Устиныч обычно забирал домой, пряча в свой собственный сейф, устроенный в его дому с особою хитростию. Потому воров он и не боялся.

На следующий день злополучные двенадцать рублей, должно быть, там так и лежали, и никто о них и не вспоминал покуда. Даже и сам голова. У него и без того было много дел.

Весть о появившихся разбойниках уже распространилась по городу, и Глебушкин с тоской думал, что, если те посетят ненароком контору и вскроют тайник, денег ему тогда точно не видать. Никогда. И милой Аннет тоже.

К вечеру становилось все сумрачнее, и Демьян Устиныч приказал даже зажечь на столах свечи. Близилось окончание рабочего дня конторы, когда в помещение, и без того покуда ещё полное, вступили новые посетители. Коренастый кудрявый господин в фетровом черном котелке и статная дама в салопе. Она поводила тонким изящным носиком, сморщив его так, чтобы это выглядело вполне пристойно и не слишком бросалось в глаза. В конторе к вечеру стоял тяжёлый дух от намокшей шерсти крестьянских старых зипунов и многочисленных пальто посетителей. Вошедшим тотчас же предложили присесть. Глебушкин встал и поклонился даме. Она благосклонно оглядела его, и голубые глаза её с поволокою странно блеснули. Глебушкину стало вдруг отчего-то не по себе. Её спутник, снявши котелок с головы своей, устроился на заскрипевшем стуле и представился, чуть склонив голову и явив миру лысину, обрамленную густыми кудрями, будто остров водами моря.

Оказалось, что это явился герой недавних злоключений писаря господин Малкин. Самолично. С дамою своего сердца. Он, чуть опустив лысину, посередь которой божеским, очевидно, провидением, умещалась одинокая, неизвестно как уцелевшая в жизненных сражениях прядь, закрученная мелким бесом, наклонился к Глебушкину, рассматривая тщательно переписанное оным недавно решение волостного суда с печатью и произнёс, запустив руку в негустую бородку:

– Молодой человек, гляньте сей же час в мои честные глаза и киньте в мою голову идею, где мне, при всём моем уважении к закону, взять двенадцать рублей совершенно свободных денег? Я-таки хочу знать это!

Глебушкин приподнял слегка брови вверх, чтобы, как ему казалось, выразить недоумение сим вопросом. А господин Малкин меж тем продолжил:

– Что вы молчите, друг мой! Вы явно решили делать мне нервы? – Он поглядел на Глебушкина круглыми глазами и продолжил:

– Если бы я хотел лгать, я бы лгал своей мамы, как я рад быть на этом свете! Но поговорим сейчас за мои глаза! Я наблюдаю вас с этого стула уже пять минут и имею вам сказать, что у вас-таки есть ещё сердце. И оно даже бьется в мою сторону!

Глебушкин спал с лица, понимая со всей очевидностию, куда клонит посетитель, что тот тут же и обозначил, осторожно озираясь по сторонам, и заметив, что никто в конторе не обращает на него внимания:

– Я дам вам рубль, молодой человек. Помогите мне. Подправьте бумагу!

– Я нннне могу. – Прошелестел Глебушкин, вспоминая ужас, что пережил недавно из-за этой проклятой бумаги.

– Два. – Портной, как помнил его занятие по записям Глебушкин, наклонился ниже, приблизив к нему свое лицо. И ожидая ответа.

– Не могу. Прошу прощения, господин Малкин. Но, к моему сожалению, я не сумею вам помочь, иначе лишусь места.

– Четыре рубля! И вы будете помнить господина Малкина всю свою жизнь и ещё расскажете о нем детям. Что вам стоит, юноша?!

– Простите, великодушно. Но, к сожалению, я не стану давать вам ложных надежд. Извольте взять бумагу. – Глебушкин поднялся, решительно протягивая документ Малкину. Тот воззрился на него, прищурив один глаз. Спутница его возмущенно фыркнула. Проходящий мимо Демьян Устиныч покачал головою.

– Я не собираюсь касаться этой насквозь фальшивой рукописи. Я подам апелляцию!

– Как вам будет угодно. – Кивнул Глебушкин, покорно соглашаясь. – Но в таком случае пожалуйте расписаться в книге, что вы отказались взять постановление и станете оспаривать его.

И он протянул посетителю перо. Тот, кипя гневом, схватил его, обмакнул, выругавшись, в чернила, оставил на бумаге залихватский вензель и оттолкнул тетрадь от себя. Савелий проворно убрал решение суда в лежащую подле него картонную папку и ловко увязал на ней тесемки, отодвинув папку на край стола.

Малкин проследил за его движением, поднялся и произнёс с жаром, прикрывая глаза рукою. Будто стоял сейчас на сцене уездного театра:

– Вы режете меня без ножа! Так и знайте, что моя кончина останется за вашей совестью, упрямый юнец!

И, оглядевшись, он схватил свой котелок со стола, подцепил даму под руку и поволок ее из конторы. Выйдя из дверей, он неосторожно наступил на хвост Василию, какой, напившись молока в доме у генеральши, теперь вылизывал себе лапы, лениво поглядывая на посетителей.

Когда ботинок Малкина пал прямо на длинную шерсть его хвоста, Василий вскинулся, заорал дурным голосом, как и положено было коту в его положении, и отскочил к стене, но господин Малкин этого даже не заметил, увлекая даму свою за собою и посылая, на голову писаря и уездного суда вместе с ним, всяческие кары. Василий поглядел ему вслед. Посетитель ему не понравился. Как и его ботинки.

Когда контора опустела, и сторож Кузьма замкнул за всеми двери, показавши кукиш Василию, намеревающемуся войти, кот распушив хвост, гордо отправился в переулок, чтобы забраться в оную с помощью подвального окна, какое выкрашено было белой дешёвой краскою и никогда не закрывалось. Старая створка рассохлась от дождей и не примыкала к раме, оставляя зазор, который позволял гибкому телу Василия просачиваться внутрь без особых препятствий. В подвале конторы было душно и пахло мышами. Кот прошёлся, помахивая хвостом, по всем закоулкам в поисках серых нарушителей спокойствия и принялся подниматься по ступеням в зал самой конторы, где висел на спинке стула старый сюртук Демьян Устиныча, к которому так сладко было прижаться в минуты отдыха. Сюртук пах папиросами и сдобными булками из булошной Земляникина, что располагалась противу их конторы с левого угла серого доходного дома, принадлежащего купцу первой гильдии господину Ласкину Сергею Викентьевичу. Это Василий знал наверняка. Прогуливаясь лениво в лунных квадратах окон, какие славно расчерчивали пол своими ночными узорами, Василий легко взлетел на стол Демьян Устиныча. Прошедшись по нему, обнюхал кусок недоеденной им баранки, заглянул в стакан с серебряным подстаканником и ложкой, что сиротливо притулился подле чернильного прибора, понюхал остывший уже чай и огляделся.

Контора спала. Где-то тихо возилась и попискивала мышь, скреблась в стену, не решаясь выглянуть наружу и ощущая рядом присутствие своего главного врага. Но Василию охотиться сейчас не хотелось. Тёплое молоко, какое щедро плеснула ему генеральша своею белою рукою, приятно грело нутро, заставляя кошачьи глаза закрываться. Его клонило в сон, и он не стал ему сопротивляться. Спрыгнув на мягкий стул начальника конторы, обтянутый потрескавшейся старой кожей, ещё сохраняющей запах новых штанов Демьян Устиныча, кот потоптался немного на месте, покрутился вокруг себя и улегся, накрывшись пушистым своим хвостом и широко зевнул, показав розовый шершавый язык. Печи, топленные совсем недавно, ещё сохраняли приятное тепло, которое, и Василий это знал доподлинно, не окончится до самого утра. Он блаженно прикрыл глаза и заснул, сунув розовый маленький нос в густую шерсть своего пушистого хвоста. Ночь повисла над уездным городом, как повисает выстиранное и выжатое умелой хозяйкою белье, передавая воздуху свою чистоту, а от него перенимая свежесть и мягкость.

Тикали старые конторские часы, громыхал за стеною могучим храпом, будто каменьями, собранными в мешок, Кузьма, когда где-то далеко в передней заскрипела открываемая чьей-то осторожной рукою дверь. Раздались тихие шаги, которые, судя по звуку, отмечали прибытие далеко не одного человека. Лохматое ухо Василия против воли его поднялось и повернулось в сторону нечаянного звука. Шаркнул об истертые половицы пола чей-то ботинок, скрипнула вновь дверь. Дуновение ветра возвестило, что неясная опасность уже близко. Лобастая башка Василия тотчас вскинулась и, он, подчиняясь вековому чутью многих поколений своих предков, мягко спрыгнул со стула, прячась в тень широкого конторского стола.

Вошли двое. Василий ушёл далее в темь, чуть слышно зашипев. И его не услышали. Неизвестные гости, в которых кот безошибочно угадал давешных объявленных грабителей, очевидно добрались до конторы. Сейчас оне стояли посередь её зала и оглядывались, пряча лица за старыми тёмными тряпицами, что почти полностью скрывали их физиономии, оставляя свободными лишь глаза, которыми они и шарили сейчас по углам. Кот отменно видел все это в темноте.

Разбойники меж тем поглядели друг на друга:

– Где деньги, вы сказали? – Спросил один из них, тот, что пониже и покоренастее, охрипшим от нетерпения голосом.

– В сейфе. И нам с вами, любезный, повезло. Тут вообще-то редко ассигнации держат. Такие случаи по пальцам перечесть можно. Всё этот костыль старый себе забирает. – Ответствовал своему спутнику второй грабитель, тот, что был повыше его и телом посолиднее.

Он достал откуда-то связку ключей и шагнул к огромному железному шкафу, что подпирал завсегда угол в конторе и часто противно лязгал дверью, когда убирали по приказу Демьян Устиныча в него бумаги.

Василий следил, пригнув голову, что будет далее. Грабители, очевидно, его не замечали покуда, занятые своим прямым делом. Они готовились грабить. Кот фыркнул.

Высокий разбойник, встряхнув связку, приложил один из ключей к замочной скважине и принялся вертеть его, пробуя отомкнуть замок. Второй встал рядом, оглядываясь и замирая от каждого подозрительного звука. Василий, стоя неподвижно, следил за ними и даже приподнял от внезапно возникшего в нем азарта лохматую толстую свою лапу.

А это, пожалуй, поинтереснее будет, нежели охота мышиная! Разбойников выслеживать, оказывается, даже куражу больше. Такая крупная мышь ему ещё не попадалась! А тут сразу две!

В замке меж тем что-то щелкнуло, дверь заскрипела, и высокий разбойник приказал:

– Свету дайте!

Второй повозился с чем-то, доставая странный предмет из-под полы своего просторного плаща, в который был облачен по случаю плохой погоды, а также для похода "на дело", и будто бы из ниоткуда возник слабый свет. Кот пригнул голову, разглядывая. И вновь снисходительно фыркнул.