Читать книгу Сеть - - Страница 3

Только Ной пришелся ему, и пожалел его.

И сказал Бог Ною: готовь ковчег, скоро потоп.

И затопил Землю с городами и деревнями, с полями и рощами,

 и со всеми людьми и с женами и дочерьми их.

Водой затопил горы и долы, леса и земли.

Только Ноя с сыновьями, не знавшими греха, и каждой твари по паре зверей и гадов,

и птиц небесных, и насекомых, и семян плодов и злаков спас Он в ковчеге.

И лишилась жизни всякая плоть – и птицы, и скоты, и звери, и все гады и все люди –

всех утопил Господь.

И не было больше женщин на свете, ибо утонули все.

Откуда они потом взялись,  Он и сам не знал.

И через полгода вспомнил Господь о Ное,

 и навел ветер, и спали воды.

И схлынули воды, и сказал Ной – Хорошо!

И воздал хвалу Господу, и принес ему щедрые дары.

Сыновей своих принес Господу

 и сказал – возьми их себе, и пал ниц,

 и взял Господь сыновей.

И предал всесожжению от зверей, скотов и гадов,

 и обонял Господь приятное благоухание, и оставил жить.

Сюрпризы столицы

Садясь в поезд, карабкаясь по трапу самолета или корабля, да чего там – даже переступая порог дома, или комнаты – мы с вами, милые читатели, пересекаем границы. Они не всегда обставлены таможенниками, неприступнее и важнее которых могут быть только седобородые швейцары в гостиничных ливреях, не всегда отмечены погранзонами, заставами и полосами, не всегда обозначены полноводной рекой, полосатым столбиком или великой китайской стеной. Но чем больше границ мы пересекаем, тем более полосатой снаружи и внутри становится наша жизнь. Сами эти полосы незаметны, неочевидны и необременительны. Скорее, они благотворны. Можно даже сказать, лекарственны, особенно от некоторых состояний духа и души, которые можно было бы отнести к разряду жизненной неискушенности. Вопрос весь в том, насколько глубокими бороздами ложатся эти полосы на наши души, в наши мозги и как они сказываются на поведении. Есть ведь породы людей, которые легко смывают с себя любой рисунок, если он нанесен неправедной рукой.

Не без внутреннего трепета и непонятного, глубоко спрятанного от самого себя почтения, пересек границу наш молодой человек, приобретя вместе с географическим передвижением новые социальные качества, из которых упомянем пока только новое имя. Теперь мы, как и все прочие, и в полном соответствии с его новыми документами, будем называть его Аликом. Конечно, он внутренне готовился к своей новой жизни, дал себе слово быть достойным и своего рода, и своей миссии. Он знал, что многое будет непривычно, но его предупреждали, что это многое мало что значит. Он – гордый горец, у него свой закон и своя голова на плечах. И в то же время, он особый горец, и дело у него особое.  Как нож в масло, он должен войти в их общество, как ищейка, должен найти нужное, как лиса должен выкрасть и утащить в свой улем жареного рябчика современной науки. И при этом не оступиться, не дать себя даже заподозрить – расправляются ведь не с виновными, а с подозрительными. Он помнил, что самое последнее дело – верить стереотипам, знал, что надо внимательно ловить мелочи, обращать внимание на несказанное, на незаметное, быть сдержанным самому и не провоцировать к вспыльчивости других. Все это ему тыщи раз объясняли мудрые безымянные сельские учителя. Но, тем не менее, по ту сторону границы ему были преподнесены немалые сюрпризы.

Столица империи встретила… – а вы, милые читатели, разве не знаете, как встречают  пришельцев столицы империй? Да никак. Абсолютно равнодушно, как будто ничего и не произошло, как будто не произошло встречи – а мы с вами знаем, что встреча эта чревата роковым столкновением – двух равновеликих космосов: человека и города. Моросил неприлично будничный дождичек; вместо того, чтобы приветствовать или хотя бы обратить внимание на нового человека, все горожане спрятали головы – вместе со взглядами – куда-то под капюшоны и зонтики, и превратились в каких-то водонепроницаемых монстров, так что и разглядеть их было невозможно. Алика поджидал человек неопределенного возраста, в котором мужчина уже заснул, но еще не угас, и бесцветным голосом пригласил в машину. Усадил на заднее сидение, чтобы избежать разговора. Молча миновали они мокрый серенький пригород, молча проехали по уныло освещенным окраинам, и также молча протолкались в пробках по центру. Улицы сияли рекламами, манили то королевскими игорными залами, то элитными унитазами, то престижными апартаментами с райскими услугами, но на шепелявой рекламе – какая-нибудь буква обязательно не зажигалась, – на всей чудной позолоте был явный налет равнодушия, усталости и неверия в свое волшебство. Алику показалось это странно, он даже обиделся за рекламу – она изо всех сил лезет в уши, глаза и карманы, а ей говорят привычно: «Уйди, постылая, надоела».

Дом, в котором предстояло жить Алику, был в самом центре столицы, в тихом кривом переулочке, забредшем сюда из позапрошлых времен. Во дворике по-хозяйски расположились старые, толстые и безнадежно больные тополя, махонькая детская площадочка была заставлена лакированными вездеходами, отовсюду на прохожего нагло пялились видеокамеры, но старый дом есть старый дом, что ни говори – дом был теплым, мягко пахнущим чем-то вкусненьким, веселый фасад приглашал в не менее симпатичный подъезд, ласково проводивший гостя к двери его будущего гнезда. На лестничной площадке цвел настоящий зимний сад, на стенах были картинки в рамочках и зеркала, а под лестницей трехколесный велосипедик дожидался своего лихого наездника. Старый обманщик, дом, как и положено ему по чину, окружал жильца покоем, комфортом и ощущением устойчивости и благополучия жизни.

Познали Адам и Ева друг друга.

И первый человек, Каин, был дан Господом женщине,

 и сказала она – вот, приобрела я человека от господа.

И брата его она родила Авеля.

И обрел Каин бессмертье через убийство брата своего Авеля,

и стал Каин Богу подобен в бессмертии своем.

И грех лежал на них.

На следующее утро – чуть свет – наш Одиссей был уже на улице. Надо было проверить сотни полторы явных и неявных гипотез, – что такое столица, с чем ее едят, и что в результате получается. Понаблюдать и за собой – что новенького привнесла столичная среда в походку, постановку головы, фокусировку взгляда и вообще в самоощущение юного пилигрима.

Разведка затянулась на несколько недель. На прямые вопросы Алик ответов не получал, на косвенные вопросы ответы сыпались как из ведра, а самые важные впечатления вообще пришли неожиданно и неизвестно откуда.

И открывались ему – постепенно – два панорамных ракурса – один с высоты птичьего полета, другой – с высоты козырька кепки. Так приблизительно организовано общество – пехота забрызгана кровью, мозгами и грязью, летчик видит лишь, как лопаются коробочки домов, а гладко выбритые генералы играют в штабные карты. Так и в столице – голодные, пожилые и нездоровые люди считают медяки в кармане, мелкое чиновничество успешно плюет на свой контингент и, ухмыляясь, тянет все, что доступно, а политики оперируют суммами  и проектами, не укладывающимися в воображении. Так надо, такова логика жизни – твердят газеты. Никуда не денешься, иного не дано – твердят книги.

Правда – это то, что называют правдой в газетах.

А истина – то, что называют истиной в книгах.

Прежде всего  – титульная нация. Слово-то какое, почти дворянский чин, что-то эпическое. А нации этой титульной оказывается, плевать с высокой колокольни на свою титульность, на свое почти дворянство, она о своем национальном гегемонизме, историческом достоинстве, и даже о своем внешнем и внутреннем виде, просто слышать не хочет. Попивает пивко с водочкой, небритая, нечесаная и озлобленная на весь белый свет мечется в поисках скудных крох, которые считает богатством, ворчит на здоровых, богатых и сильных, и не прочь побатрачить за харчи, крышу и иллюзию волюшки-воли, что утонула в стакане и никак оттуда не выныривает. Видно, плавать не обучена. Титульная нация вообще, оказывается, существует только в замкнутых пространствах – в лексиконе политиканов, в сознании иммигрантов и в лозунгах молодых и не очень националистов. Правда в последнее время, говорили Алику, заворчала и она на всех «иных» – иноверцев, инородцев, иностранцев и иноземцев. Но ворчание это казалось Алику ненастоящим, каким-то ритуальным, потому что ничего, кроме брюзжания, он, как ни старался, заметить за ней не смог.

Только позже выяснилось, что титульная нация все-таки существует, и это ничто иное, как сдобные дамы, в облаках умопомрачительных запахов, и нездоровые прокуренные и испитые мужчины, утратившие интерес ко всему, кроме своей титульности; и расплодился этот народец в конторах, дирекциях и департаментах, и составляет, разумеется, самое главное, самое важное звено всей общественной цепи, простите за такое мрачное сравнение. Но господи, думалось Алику, если в этих людях квинтэссенция добродетелей нации, ее гордость и соль, тогда и впрямь их не жалко, они даже не скрывают своей низости, своего никчемья.