Читать книгу Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают - - Страница 4

Глава, в которой автоматы сравниваются с чудом, а также исследуются политический интерес к чудесам и машинам и связанные с этим обвинения в высокомерии.

Вдалеке – машины желаний, вблизи – машины страха

Сэр Джон Мандевиль вернулся из своего путешествия по Востоку растерянным. Хан Хубилай принял его в зале, отделанном шкурой пантеры и пересеченном сетью труб, по которым любимый напиток каждого посетителя подавался прямо в его бокал, едва только он высказывал пожелание. Другие источники уточняют детали механизма: главный виночерпий Великого хана приказывал ангелу, держащему трубу с выдвижной частью, заказать желаемый напиток. От трубы невидимый шланг вел в подземную комнату, где спрятанный человек, услышав приказ, дул в шланг, после чего заказанный напиток, подготовленный слугами в подвале, поступал прямо к гостям. В более поздних версиях эта трубопроводная система была дополнительно оснащена танцующими павлинами и плавающими чашами.

Мандевиль, наверное, думал, что находится в стране молока и меда, но он не был до конца уверен является ли эта система действительно чудом, копией чудесной сотворенной Богом природы с ее реками и морями, настоящим speculum naturae, зеркалом природы, или это работа дьявола? Исполняет ли он желания только для того, чтобы потом взять за них свою дань – душу? Как бы то ни было, сэр Джон Мандевиль столкнулся с чудом и поэтому был преисполнен admiratio[59].

Admiratio – это аффект чуда. В средневековой литературе, когда происходит чудо, нечто удивительное или же просто необычное, присутствующие, как правило, реагируют на это admiratio. Это латинское слово происходит от mirare – «восхищаться», «удивляться чему-либо» – и связано с miraculum, «чудом». В испанском языке оно превратилось в mirar – обычный глагол, означающий «смотреть». В немецком языке Wunder и bewundern[60] также имеют один и тот же корень. Итак, чудо – это нечто, чему дивятся, чем восхищаются и чего в то же время при непосредственном наблюдении немного опасаются.

«Путешествия сэра Джона Мандевиля» переносят читателя XIV века на Восток, в излюбленное место фантазий о чудесах. Другие путешественники на Восток также сообщали о чудесных машинах: около 1250 года Вильгельм из Рубрука рассказывал, как он при дворе Великого хана наблюдал серебряное дерево, украшенное львами и змеями, из пасти которых лились кобылье молоко, вино, рисовое пиво и напиток из меда.

Легенды о машинах в Европе – это скорее исключение, чем правило; если они и возникают, то обычно отсылают к Античности. В «Романе о Трое», написанном между 1160 и 1170 годами, Бенуа де Сент-Мор рассказывает о зале троянского героя Гектора, в котором на колоннах из драгоценных материалов стоят четыре механические статуи людей в натуральную величину, сделанные из золота и серебра. Одна из них держит зеркало, чтобы люди могли увидеть свое отражение и поправить одежду; другая играет на всевозможных музыкальных инструментах и через определенные промежутки времени разбрасывает по комнате цветы (которые затем собирает механический орел); у третьей в руках кадильница из топаза, наполненная лечебными и сладко пахнущими маслами; четвертая – девушка-акробатка – «весь день напролет развлекает, танцует, выделывает кабриоли и подпрыгивает на своей колонне так высоко, что даже удивительно, как она не падает»[61].

Временна́я и пространственная дистанция допускала такие идеализации, ведь только в фантастических местах желания исполняются немедленно. Не нужно беспокоиться о противоречиях, если происходящее удалено от нас.

Фантазии, в которых желания удовлетворяются немедленно и без собственных усилий, Фрейд называет галлюцинаторным исполнением желаний: в них, как в галлюцинации, сне или фильме, возможно все.

Именно это делает возможными чудо-машины, если они находятся далеко в прошлом или на Востоке: с приближением они теряют свою невинность, и проявляется их пугающая сторона. Более поздние автоматы зачастую представляли собой жуткие боевые машины. В XII веке сэру Ланселоту, рыцарю Круглого стола короля Артура, сначала пришлось победить трех медных рыцарей, чтобы избавить замок Радостной Стражи от злого рыцаря Брандина Островного. Первый из них, «высокий и могучий, в полном вооружении, с огромным топором в руке», упал с ворот и разбился вдребезги, едва только Ланселот заметил его. Двое других стражей с тяжелыми мечами автоматически наносили удары по любому, кто приближался к ним. Но их автоматизм сделал их настолько предсказуемыми, что благородному рыцарю не составило труда перехитрить их[62]. Другая легенда гласит, что церковный ученый Альберт Великий (ок. 1200–1280) соорудил себе говорящую голову, которая, как вышибала, должна была выгонять нежелательных посетителей. Когда его ученик, святой Фома Аквинский (1225–1274), посетил его в Кёльне, он был так возмущен дерзостью своего учителя, что разбил говорящую голову на месте.

Итак, существовали автоматы, которые по своей сути были литературными, поскольку они рассказывали истории, вместо того чтобы брать на себя человеческий труд. Возможно, поэты-путешественники вдохновлялись реальными автоматами и благодаря им создавали свои истории, но, скорее, все было наоборот: автоматы появились позднее, чем литературные герои. Так, в 1950-х годах по эскизам Леонардо да Винчи были созданы автоматические рыцари, подобные героям саги о Ланселоте. Реплики этих роботов, которые могли двигать руками, сидеть и поворачивать голову, были представлены на различных выставках 2019 года, приуроченных к пятисотлетию со дня смерти Леонардо.

Первыми настоящими автоматами, вероятно, были произведения ювелиров с гидравлическим или пневматическими приводами, найденные в придворных коллекциях, позднее названных кабинетами редкостей (кунсткамерами). После изобретения механических часов (ок. 1280 года) автоматы использовались для украшения фасадов церквей. К середине XIV века в Центральной Европе уже почти не осталось крупной церкви или собора, где не было бы такой чудо-вещи, которая двигалась сама по себе. Первые астрономические часы, установленные в Страсбургском соборе в 1353 году, имели календарь и показывали орбиты планет. Кроме того, волхвы каждый час кланялись Деве Марии под звуки курантов. Человек-крендель с длинными волосами и редкой бородой хмуро смотрел на зрителей, открывал и закрывал рот, бурно жестикулировал правой рукой, а на Пятидесятницу распевал гнусные песенки и отпускал неприличные шутки. Петушка, который каждый час хлопает крыльями, можно увидеть и сегодня. На часовой башне на площади Святого Марка в Венеции два черных робота удивительно реалистичными движениями бьют в колокола, а на Мариенплац в Мюнхене мальчики в восточных костюмах танцуют вокруг арлекина.

Чудеса, сила и магниты

Странность оставалась основной чертой автоматов, и княжеские кабинеты редкостей постепенно наполнялись всевозможными необычными механическими игрушками. Каждый уважающий себя князь, который мог себе это позволить, начиная с XIII века содержал кабинет с редкими и ценными предметами. Основу этих коллекций обычно составляли святые реликвии и богослужебная утварь, вокруг которых выставлялись экзотические редкости: страусиные яйца, резьба по слоновой кости, когти грифона, рог бизона, рог единорога (на самом деле зубы нарвала), редкие бериллы, кокосы, кораллы, зубы акулы, языки змей и магнитные камни.

Среди этой природной экзотики встречались и рукотворные чудеса: астролябии, армиллярные сферы и самодвижущиеся кареты. Все эти редкие и жутко красивые предметы имели только одну цель – явить всемогущество Бога. Подобные диковинные вещи может создать Господь в своем безграничном могуществе – таково было послание кабинета редкостей. Для этого послания безразлично, создал ли Бог эти удивительные вещи непосредственно в природе или оставил их на сообразительность людей, имевшую своим источником Божественное вдохновение. Конечно, великий Альберт смог создать говорящую голову только потому, что благодаря своей набожности и эрудиции он смог прикоснуться к Божественному всемогуществу и всеведению. Нет нужды говорить, что все, кто владел такими чудесами, могли чувствовать себя воплощениями Божественной власти на земле – и представляться таковыми.

Экспонаты не только демонстрировали власть, но и осуществляли ее. Так, ни один кабинет редкостей не обходился без магнитного камня, зачастую он даже был центральным экспонатом. На этом примере можно лучше всего проиллюстрировать работу ранних машин.

Магнит – это настоящее чудо. Как и машина, магнит заключает в себе таинственные, невидимые силы, действие которых мы наблюдаем. На самом деле магнит обладает магической силой притягивать железосодержащие материалы на расстоянии. Под его воздействием кусок железа движется сам по себе, а то, что движется само по себе, является живым – это знал еще Аристотель. Магнит оживляет железо, следовательно, оно само должно обладать живой силой. Но жизнь может дать только Бог, поэтому сам Всевышний должен был вложить эту силу в камень, как бы вдохнув в него жизнь. Стало быть, магнит является одухотворенным камнем – Всевышний дал ему жизнь.

Добрый герцог Эрнст в одноименном романе XII века вынужден бежать из Баварии из-за происков своего заклятого врага. Он отправляется в крестовый поход, который приводит его в Гриппию, где у него крадут дорожную провизию: это расценивается как грабеж, то есть как случайный грех. Напротив, то, что Эрнст возвращается в город из чистого любопытства (curiositas), чтобы восхититься богатством и техническими достижениями, считается его гордыней (superbia). Во время дальнейшего путешествия на Восток и в Аримаспу кораблю угрожает крушение у магнитной горы Магнес. Однако Бог слышит горячие молитвы людей на корабле и спасает их[63].

Кабинет редкостей Ферранте Императо (1599)

Богатство, техника и вмешательство Бога названы в тексте wünder не только потому, что они необычны и необъяснимы, но и потому, что им присуща великая сила искушения – как во благо, так и во зло. К тому же с конца XII века было известно, что магнит может не только притягивать металлические предметы, но и выравнивать железные опилки. Давать жизнь на расстоянии и одновременно создавать порядок – возможен ли более подходящий образ для силы Бога и князя? Известно, что южноитальянские поэты воспевали Фридриха II как императора, который правит и поддерживает порядок в своей империи, подобно магниту.

В начале XIII века этот же император из династии Гогенштауфенов приказал отстроить разрушенный византийцами город Лучера и переселить в него 20 тысяч сарацин, живших на Сицилии. Лучера находится в современной Апулии, недалеко от Фоджи, а в то время – на границе папской сферы влияния. Фридрих надеялся использовать превосходные знания арабов для победы над своим заклятым врагом, папой Иннокентием IV. Остальной христианский мир не мог этого допустить. Войско под руководством Карла I Анжуйского двинулось в южную Италию, осадило Лучеру и отвоевало ее в 1269 году. В 1300 году его сын приказал уничтожить тысячи оставшихся мусульман, а перед тем обобрал их до нитки.

В лагере осаждавших был необычный молодой человек, которого все называли только Petrus Peregrinus – Петр Пилигрим. Вместо того чтобы с нетерпением ждать осады, Петр удалился в свою палатку и написал длинное послание своему другу, рыцарю Сигеру де Фукокуру. На основе экспериментов, писал он, можно заключить, что небесная сфера – это не что иное, как гигантский магнитный камень. Между малым и большим магнитом существуют аналогия и соответствие: каждый магнитный камень – это как бы маленький небесный свод; в то же время космос передает свою силу магнитным камням, что проявляется в том, что полюса магнита совпадают с полюсами небесных тел[64].

Тем самым Перегрин представил миру идею с непредсказуемыми последствиями, которая была подхвачена Иоганном Кеплером и Уильямом Гильбертом и воплощена в современной форме Джеймсом Клерком Максвеллом в общей теории поля: космос – это не что иное, как огромное (магнитное) силовое поле, пересекаемое воображаемыми линиями, выровненными по полюсам. Отсюда следует, что на самом деле существуют силы дальнего действия (хотя, вообще говоря, это немыслимо), силы, которые не передаются при непосредственном контакте двух тел. Если бы это удалось подтвердить, то это не только стало бы поворотным моментом в физике, но и имело бы огромную политическую, теологическую и философскую взрывную силу. Это означало бы, что весь космос одушевлен. Ведь только души, как считалось, могут воздействовать на объекты без прямого контакта. Поскольку магнетизм невидим, то даже Кеплер видел в нем силу космической души. Кеплер предполагал, что планеты вращаются вокруг Солнца под действием магнитных сил, как в карусели. А поскольку магнитные силы имеют духовную природу, само собой разумеется, что они могут оказывать и психическое воздействие. Влюбленным известно, какие огромные силы притяжения может высвобождать душа. Поэтому магнит стал подходящим образом для любви. У Пьетро делла Винья мы читаем:

Космос – это гигантская машина, созданная Богом и приводимая в движение невидимой магнитно-эротической силой. Живая и одушевленная machina mundi[66] содержит в себе ту же силу, которая влечет влюбленных друг к другу, а иногда – к погибели. Тесная связь между магнетизмом и Эросом сохраняется на протяжении веков. Ее разрабатывал философ-платоник эпохи Возрождения Марсилио Фичино; в конце XVIII века она вновь обнаруживается в месмеризме, а затем – в натурфилософии Шеллинга[67].

Не только магниты, но и автоматы являются одновременно репрезентациями и действиями божественной силы. Автоматы представляют мировую машину и в то же время «питаются» от нее: они являются моделями machina mundi и вместе с тем черпают из нее свою силу. Аналогичным образом можно описать отношения между Богом и монархом: благодаря обладанию вещами, дающими жизнь, монарх становится подобием Бога, как бы его уменьшенной копией, и в то же время существом, которое Бог наделяет жизненной силой – так же, как магнит оживляет железо.

Что такое чудо?

Чудеса, магниты и автоматы вызывают у наблюдателя admiratio – смесь изумления и страха. Суть чуда и admiratio, которое оно вызывает, становится более понятной: в чуде Бог проявляет себя через невидимую и животворящую силу. Admiratio – это аффективная реакция на него, правда, лишь при условии, что чудесное событие является редким, необычным и непонятным, как бы исключением из законов природы. Несомненно, в Средние века автоматы соответствовали всем критериям чуда.

Однако в XIII веке Фома Аквинский ввел различие внеестественных и сверхъестественных чудес. Внеестественные чудеса редки и непонятны, но в основном они соответствуют законам природы; сверхъестественные чудеса, напротив, противоречат законам природы. Однако, поскольку наши знания о законах природы крайне ограничены, эти две категории трудно различить; в итоге наблюдатель не знает, противоречит ли событие закону природы или этот закон ему не известен. Таким образом, даже для святого Фомы критерием оставалось лишь воздействие на наблюдателя. Без admiratio чудес не бывает. Они всегда – божественное зрелище, неважно, идет ли речь о магните, автомате, грозе или слепом, вновь обретшем зрение[68].

У Бога есть веские причины время от времени демонстрировать свою силу. Как мы знаем, люди склонны забывать Его, и Ему нужно иногда напоминать о себе, поэтому маленькое чудо бывает весьма кстати. Позже к чуду добавилось послание: оно призывает грешников к покаянию и обращению на путь истинный. Тем самым христианское чудо получило свое завершение: это редкое и экстраординарное событие, которое вызывает удивление и страх и побуждает к исправлению. В XV веке критерий редкости был отменен. Отныне, чтобы побудить к покаянию, было достаточно даже обыкновенных явлений природы, весьма впечатляющих и пугающих. Так, обычная гроза считалась божественным знамением (одной из так называемых продигий[69]), которое предвещало будущие бедствия или привлекало внимание к человеческим проступкам[70].

Машина – это послание человека самому себе

Но может ли машина быть чудом, если чудо – это божественный знак для людей, послание с небес? Разве люди подают себе знаки и отправляют послания? Этим вопросом задался Джамбаттиста Вико в начале XVIII века. Вико жил в Неаполе и был утренним профессором риторики в университете. Эта участь огорчала его вдвойне: утренний профессор зарабатывал меньше, чем дневной, потому что он учил более бедных студентов, тех, у кого не было денег на ночные кутежи. Более того, он предпочел бы стать преподавателем юриспруденции, и не только потому, что это позволило бы зарабатывать больше: он видел себя ученым-правоведом. Темой его жизни была связь между историей права и историей культуры. В книге «Основания новой науки об общей природе наций» он изложил всеобъемлющую историю культуры, в рамках которой представил законы развития в истории. Больше всего его интересовало развитие права и политических институтов; поскольку вмешательство Бога также является проблемой теории права – а именно, имеют ли чудеса силу закона, – он пишет и о чуде[71].

Согласно поэтической естественной истории Вико, после Потопа атмосфера долгое время была настолько сухой, что дождь не мог выпасть. Потребовалось два столетия, чтобы в облаках снова скопилось достаточно воды и разразилась гроза. Это так напугало первобытных людей, бесцельно блуждавших по лесам, что они стали подражать раскатам грома, считая это знаком божественного повеления. Звук грома напоминал Ious, от которого образовались слова «закон» (лат. ius) и «Юпитер». В итоге Юпитер повелел им остепениться и создать семью[72].

Они же, вследствие своего полного неведения, делали это под влиянием привязанного к телу воображения, а раз оно было связано с телом, то они делали это с такой поражающей возвышенностью, что она крайне потрясала самих воображающих и творящих, почему последние и были названы Поэтами, что по-гречески значит то же, что и «творцы»[73].

Если перевести по-барочному сложный и богатый образами текст Вико на более прозаичный язык, то из этого чуда следует ни много ни мало теория происхождения культуры: только наступление травматических событий вынуждает людей придать смысл своему однородно-аморфному окружению. Ханс Блюменберг, ссылаясь на Вико, описывает это так: «Миф – это форма выражения того факта, что мир и действующие в нем силы неподвластны чистому произволу»[74].

Таким образом, смысл есть не что иное, как интерпретация гнетущей бессмысленности, а культура – сумма таких интерпретаций, совокупность мифов, ритуалов и институтов, способных усмирить страх перед подавляющей реальностью. Они организуют людей и удерживают их на земле:

Авторитет первоначально был Божественным; посредством него Божество присвоило себе немногих Гигантов, о которых мы говорили выше, в настоящем смысле ниспровергнув их на землю и скрыв их в пещерах на горных высотах: это – железные кольца, которые страхом перед небом и Юпитером приковали Гигантов к земле, где они к моменту первой молнии были рассеяны по вершинам гор[75].

Парадокс чуда «машины» заключается в том, что подавляющая реальность техники порождена самим человеком, что она одновременно является пугающим событием и упреждающим знаком. Пугает то, что человек создал нечто, что он не может ни контролировать, ни понять, нечто, превосходящее его. Поэтому человек усматривает в машине знак грядущей катастрофы. В аниме «Принцесса Мононоке» (1997) японского режиссера Хаяо Миядзаки, как и во многих других фильмах, используется этот топос: гигантские лесозаготовительные машины предвещают надвигающуюся гибель.

Церковь не доверяет чудесам

Вопреки своей религиозной миссии Церковь с глубоким недоверием относилась к чудесам. Тот факт, что Бог обращался к людям напрямую, без церковного посредничества, совсем не устраивал духовенство, ведь это подрывало его авторитет. Церковь предпочла бы вообще отказаться от чудес, но народную веру невозможно полностью взять под контроль. Необычные вещи случаются, и никто не может помешать суеверным и падким на сенсации людям интерпретировать их по своему усмотрению. Церковь упорно пыталась сохранить за собой хотя бы приоритет толкования: дьявол имитирует Божественные чудеса обманчиво похожим образом, предупреждала она, чтобы хитростью соблазнить и привлечь верующих на сторону зла! Только Церковь может отличить Божественное чудо от дьявольского обмана, поэтому чудо не должно приводиться как доказательство истины[76].

То, что темная сторона, дьявол, демоны и последователи черной магии также способны творить чудеса, не было изобретением Средневековья. Магические соревнования в Хогвартсе имеют предшественников в Ветхом Завете. Моисей победил в состязании с волхвами при дворе фараона – не потому, что он был на стороне добра, а потому, что технически он был сильнее. Придворные чародеи не смогли остановить нашествие мошек (Исх. 8). Когда Иисус исцелил слепого и немого одержимого, его противники, фарисеи, не сомневались в том, что он совершил чудо, они обвинили его в сговоре с дьяволом (Мф. 12:22–30).

Откуда происходит это амбивалентное отношение к чуду, которое столь полно переносится на технику? То, что народная вера не подчиняется контролю Церкви, является лишь поверхностным выражением более глубокой неопределенности: чудеса, как и автоматы, – это прежде всего зрелище, призванное эмоционально встряхнуть зрителя и передать ему знание. Представление о том, что эмоциональное потрясение иногда необходимо для познания, берет свое начало в греческой трагедии, которая изобрела для этого понятие «ка́тарсис» (kátharsis).

Дьявол в виде женщины; машина. Венеция (1420–1430)

Античная трагедия является предшественницей религиозных зрелищ Средневековья и очарования машинами, поэтому мы совершим небольшую экскурсию по афинскому театру Диониса. Здесь, почти за 20 веков до христианского Высокого Средневековья, мы видим бога, парящего на сцене на подъемном кране со шкивом и вызволяющего героя из безнадежной ситуации, – deus ex machina[77]. Мы являемся свидетелями чуда в двойном смысле. Машина – это чудо, которое порождает чудо: возвращает запутавшуюся историю в нужное русло. Но зритель поражен не только поворотом сюжета, не меньшее изумление у него вызывает летающий бог; он содрогается, он не может объяснить то, что видит своими глазами.

Он пытается понять.

Поскольку аффект изумления пробуждает мысль, он ведет к философии. «Ибо как раз философу свойственно испытывать… изумление (thaumazein). Оно и есть начало философии»[78], – говорит Платон. В то же время admiratio является латинским переводом thaumazein. Аристотель видит это сходным образом: «Ибо все [науки] начинаются, как я уже сказал, с удивления (to thaumazein), что вещи таковы, каковы они есть»[79]. Стало быть, тот, кто достаточно восприимчив, может воспринимать все как чудо. Какие примеры приводит Аристотель?

Как мы говорили, все начинают с удивления, обстоит ли дело таким именно образом, как удивляются, например, загадочным самодвижущимся игрушкам, или солнцеворотам, или несоизмеримости диагонали, ибо всем, кто еще не усмотрел причину, кажется удивительным, если что-то нельзя измерить самой малой мерой[80].

Все, как мы и предполагали: наряду с явлениями природы и логико-математическими проблемами автоматы вызывают thaumazein.

Переводить thaumazein как «изумление» и «восхищение» – слишком просто. Я могу восхищаться желтым Lamborghini, который недавно припарковался на моей улице, и любоваться подтянутым управляющим, который садится за руль автомобиля, но это едва ли будет заметным вкладом в философию. Я не испытываю от этого эмоционального потрясения. Напротив, thaumazein подразумевает именно эмоциональное потрясение перед лицом неожиданного и необъяснимого – переживание, которое не вписывается в прежние познавательные схемы. Мир становится непостижимым, он, так сказать, расходится по швам. «Повседневная свойскость подрывается»[81], – так описывает этот аффект великий философ Мартин Хайдеггер. Однако он видит в этом только страх и отчаяние, а не потенциальное удовольствие от понимания и изменения. Чтобы интегрировать тревожную встречу, человек, возможно, осознает необходимость разработать новые когнитивные или моральные стратегии, новые интерпретации, усвоить новые знания или модель поведения. Такое освобождение от дезориентации может быть приятным.

Театр потрясения

Однако для того, чтобы трагедия достигла столь глубокого катарсического эффекта, недостаточно хорошего сюжета; это также требует определенных драматургических приемов, которые описывает Аристотель в «Поэтике», своей теории трагедии. Первое условие: пьеса должна воспроизводить реальное действие (mimesis). Но простое копирование реальности вряд ли привлечет кого-либо в театр и совершенно точно не достигнет желаемого эмоционального эффекта. Пьеса, в которой показан лишь фрагмент реальности, например, как человек завтракает, а затем отправляется на работу, будет либо явно авангардной, либо смертельно скучной, а возможно, и то и другое. Трагедии должны превосходить реальность, они должны быть более реальными, чем реальность. Для этого, согласно Аристотелю, помимо хорошей истории (mythos), единства места, времени и действия, требуются поэтический язык, интенсивная игра и глубина сценической постановки:

Трагедия есть воспроизведение действия серьезного и законченного, имеющего определенный объем, речью украшенной, различными ее видами отдельно в различных частях, – воспроизведение действием, а не рассказом, совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных чувств[82].

Эта разрядка сдерживаемого напряжения приводит к очищению души, kátharsis. Вызвать у зрителя плач и содрогание, чтобы очистить его душу, – вот задача трагедии. Совпадает ли эта реакция со средневековым admiratio перед автоматами и чудесами? Или, иначе говоря, какова связь между admiratio и kátharsis?

Прежде всего, как мы уже показали, и то и другое – эстетические переживания. Автоматы и чудеса достигают некоторого эффекта. На самом деле философская эстетика всегда была связана с двумя проблемными областями: во-первых, что такое красота, а во-вторых, какое влияние она имеет. Однако на нас воздействуют не только прекрасные вещи, но и уродливые, страшные или пугающие. Общим во всех случаях является эмоциональное потрясение.

Александр Готлиб Баумгартен (1714–1762), считающийся основоположником эстетики как самостоятельной философской дисциплины, был убежден, что эмоциональное потрясение, наряду с логическим дедуктивным анализом, представляет собой путь к познанию и что часто именно смятение пробуждает разум[83]. Когда в конце трагедии Софокла царь Эдип ослепляет себя, осознавая свою вину, это потрясает зрителей в Цюрихе или Берлине даже спустя 25 веков после первого представления в Афинах. Возможно, они начнут размышлять о судьбе и вине, а также о своей собственной виновности. Но это потрясение нельзя сравнить с эмоциональной реакцией, вызванной появлением бога или дверью, которая открывается сама по себе. В первом случае зритель внезапно понимает то, что раньше подавлял, и начинает исследовать себя. Он сталкивается со злом, которое есть в каждом из нас, поэтому плач и содрогание – подходящие реакции. Во втором случае он вдруг перестает понимать то, что, как ему казалось, он понимал раньше, например, что дверь не открывается сама собой, и после первого испуга начинает исследовать мир. Любопытство, стремление к познанию и удивление – это отнюдь не депрессивные эмоции. Наоборот, бог, парящий над сценой, поднимает настроение и тем самым усиливает интерес к исследованию. Фрейд в работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» называет этот механизм «запутанными соотношениями освобождения»[84].

Подведем итоги. В эстетическом опыте за эмоциональным потрясением следует admiratio перед чем-то, что выходит за рамки понимания, – испуг (ekplexis) и в то же время удовольствие от желания и способности понять. Кант считает это удовольствие негативным, поскольку речь идет о пограничном опыте человека, тем не менее, по крайней мере для античных философов, это великая вещь, поскольку с него начинается всякое познание[85]. Кант, правда, не говорит об этой связи, потому что для него немыслимо, чтобы основанием философии был аффект.

Даже смех фракиянки-служанки над философом Фалесом, который упал в яму, засмотревшись на небо, вместо того чтобы следить за дорогой[86], не обесценивает удивление; это скорее насмешливое снисхождение по отношению к рассеянному профессору, который промочил ноги в поисках истины. Таким образом, для античной философии удивление абсолютно необходимо, поскольку иначе невозможен новый взгляд на мир, а значит и познание, что в конечном счете является условием счастливой и полной жизни. Самопознание и видение мира, kátharsis и thaumazein, не противоречат, а дополняют друг друга: без самопознания невозможно познание доброго, прекрасного и истинного, а без познания доброго, прекрасного и истинного невозможно самопознание. Благодаря машинам античная трагедия предлагает и то и другое.

Автомат как эмблема порока любопытства

Автоматы – это чудеса, потому что они имеют одинаковый или, по меньшей мере, схожий эмоциональный эффект – admiratio. Последний всегда использовался и до сих пор используется сильными мира сего для демонстрации своего могущества (достаточно взглянуть на военный парад в Северной Корее). Но этот потрясающий эффект может также проложить путь к новым знаниям, и в античном театре он использовался для этой цели.

В Средние века на это смотрели с большим скептицизмом – именно потому, что связь между знанием и счастливой жизнью была разорвана и превратилась в свою противоположность: слишком много знаний вредит счастью. Как религиозный опыт, когда Бог открывается людям в mirabilia[87], изумление все еще допускается. Белощекие гуси, растущие на деревьях, черные львы, люди с собачьими головами, называемые циноцефалами, пигмеи, циклопы, огнедышащая Этна или люди с хвостами (встречаются только в Англии) свидетельствуют о всемогуществе Бога, а когда Он заставляет солнце светить в полночь на мифическом острове Туле, Он доказывает, что способен даже приостановить действие естественных законов. Бог, как мы видели, время от времени делает неожиданные вещи, чтобы удостовериться в admiratio верующих. Иногда Он использует машины, созданные человеческим воображением, иногда – ingenium[88] природы. При этом действует механизм, который Тертуллиан, отец Церкви III века из североафриканского Карфагена, описал формулой credo quia absurdum – «верую, ибо абсурдно»[89]. Кто знает, тому не нужно верить, следовательно, незнание укрепляет веру.

Однако незнание часто имеет прямо противоположный эффект: оно может посеять сомнение. Христу не нужно admiratio, сдержанно объясняет Фома Аквинский, потому что admiratio – следствие незнания или встречи с чем-то новым, а и то и другое немыслимо для Христа[90]. Вряд ли это в интересах Церкви, добавляет он, потому что любая неожиданность может поставить под сомнение старые истины, и тогда это становится игрой ва-банк. Поэтому доброму христианину лучше придерживаться sancta simplicitas, святой простоты, ибо она гарантирует счастье.

Верующему лучше не удивляться, ибо это ведет лишь к curiositas, любопытству, которое относится к порокам с тех пор, как святой Августин включил его в соответствующий каталог и добавил к нечестивой гордости (impia superbia). Оно без нужды приводит сердце верующего в смятение и разжигает в нем жажду знания. В «Исповеди» Августин описывает, как он разоблачил бредовое учение манихеев, обратившись к философии, или, как сказали бы мы сегодня, к естественным наукам[91]. То, что утверждали философы, отнюдь не было бессмысленным; напротив, у них «хватило разумения исследовать временный мир»[92]. «Многое нашли они и предсказали за много лет вперед солнечные и лунные затмения, их день, их час и каковы они будут. Вычисления не обманули их: все происходит так, как они предсказали»[93]. Но именно эта способность к прогнозированию и является проблемой. Поскольку эффективность знания проверяется по его прогнозам (отличительная черта естественных наук), легко представить себе восхищенное изумление людей, когда звезда появляется на небе именно в том месте и в то время, которые предсказала наука. Однако восхищение вызвал не Бог, создавший звезды, а астрономы, которые смогли предсказать их появление. Поэтому искусство гадания является мерзостью пред Господом (Втор. 18:10–12). Кроме того, научный взгляд на будущее также подрывает веру в Бога, потому что он подчиняет будущее не Его неизъяснимому решению, а человеческой изобретательности. Если люди действительно могут предсказывать будущее, то вскоре они сами будут планировать его и заберут его из рук Божественного провидения.

Ученые люди, как правило, хвастаются своими знаниями и умениями, а невежественные приписывают им сверхчеловеческие способности. Но «они задолго предвидят будущее затмение солнца и не видят собственного в настоящем»[94]. Тот, кто смотрит в будущее, перестает заглядывать в себя. Знание – семя гордыни, ибо, продолжает Августин, оно превращает восхищение Богом (admiratio) в восхищение собой (лат. superbia, греч. hybris)[95].

Более того – и это, пожалуй, самое важное возражение против научного знания – оно может препятствовать самопознанию. Те, кто слишком увлечен небесными вещами, слишком мало размышляют о самих себе и своих грехах и тем самым рискуют лишиться Царства Небесного, например потому, что самонадеянно считают себя непорочными. Любопытство также всегда сопряжено с волнением, а это противоречит высокому идеалу внутреннего покоя.

Очевидно, эрудиция, знания и способности считаются признаками высокомерия отнюдь не со времен Трампа и его антиэлитарной риторики. То, что машины и автоматы стали символами высокомерия в Средние века (и остаются таковыми до сих пор), связано с социально-экономическим развитием в XII, XIII и XIV веках. В то время Европа переживала беспрецедентный экономический подъем. Технический прогресс в сельском хозяйстве повысил продовольственную безопасность сельского населения, и теперь поля давали столько урожая, что его излишки можно было привозить в города и продавать там. Крестьяне, которые до этого времени были самодостаточными, теперь могли покупать на полученную прибыль продукцию, которая производилась профессионалами. В растущих городах сформировалась новая группа свободных людей – ремесленники. Ремесленничество обозначало не только профессиональную деятельность, но и социальный статус.

Образ свободного ремесленника знаменовал собой решающий поворот в эмоциональной истории техники: он стал ядром постепенно формирующейся городской буржуазии. Хотя политически ремесленник оставался лишенным влияния вплоть до основания гильдий, тем не менее он был как минимум свободен и творчески активен. В глазах Церкви свобода и творческая деятельность были, конечно, исключительно Божественными атрибутами.

В это время Бог фактически превратился из крупного землевладельца с крепостными, которые обрабатывали Его землю, в ремесленника, точнее, в строителя, до того, как в XVII веке Он стал часовщиком[96]. Уже в «Послании к Евреям» мы читаем: «Ибо он ожидал города, имеющего основание, которого художник и строитель Бог» (Евр. 11:10). Не только в христианской, но и в древнеегипетской и индуистской мифологиях божество отождествляется со строителем, архитектором или основателем городов. В мифологии инков бог солнца посылает на землю своих детей-близнецов с золотым жезлом. Они вбивают жезл в центр земли, и на этом месте появляется город Куско. Сегодня эта метафора лежит в основе масонства: Творец – Великий Архитектор всех миров. В конечном счете, Он построил machina mundi.

На то, что человек создает Бога по своему образу, обращает внимание в том числе Людвиг Фейербах[97]. При этом он и другие сторонники теории проекции упускают из виду, что тот, кто переносит свои внутренние импульсы на высшую инстанцию, запрещает их самому себе. Во всяком случае, христианский Бог не терпит рядом с собой других свободных и творческих существ, таких как ремесленники, потому что иначе ему пришлось бы делить с ними восхищение. Так, для английского ученого конца XII века Александра Некама все ремесла были под подозрением, поскольку они соперничают с природой и присваивают себе восхищение, которого достоин Бог: «О, тщеславие! О, тщеславное любопытство! О, любопытное тщеславие! Человек, страдающий от недуга непостоянства, разрушает, строит, делает квадратное круглым»[98].

Средневековая демонизация машин берет свое начало в подозрительном отношении Церкви к свободному ремесленнику и к свободе вообще, ведь ремесленник олицетворяет свободу. Невозможно, чтобы рядом с традиционной иерархией развивалось независимое государство свободных и творческих субъектов. Создается дьявольское параллельное общество! Творцом может быть только Бог. И, конечно, дьявол. «Дьявол – удивительный мастер (mirbalilis artifex), ибо с помощью определенного искусства он может творить естественные вещи, о которых мы ничего не знаем»,[99] – пишет Меланхтон. Дьявол-ремесленник создает не только подделки и иллюзии, но и подлинно естественные вещи.

Автоматы в церковной пропаганде

Хотя нельзя было быть уверенным в том, что автоматы не имеют дьявольского происхождения, Церковь не хотела отказываться от них так же, как и от чудес, поскольку отчаянно нуждалась в зрелищах. Научно-техническая революция XIII века и сопутствующее ей усиление городов бросили вызов Церкви. Чтобы эффективно противостоять растущей власти светских князей и городов, она должна была крепче привязать к себе свою паству, лучше всего – с помощью хороших историй[100].

Немногие умели читать, и, чтобы узнать о страданиях Иисуса или жизни святых, большинству людей приходилось полагаться на изображения, которые, как правило, были драматичными, с большим количеством сцен насилия и жестокости, приправленных чудесами. Позднее они даже приобрели трехмерный вид, благодаря чему, конечно, стали особенно запоминающимися. В монастыре Сакро-Монте вблизи города Варезе на севере Италии расположены 14 капелл с изображениями жизни Христа и святых в натуральную величину. С особой любовью показаны нарывы, вывихи, увечья и пытки. Такое долго не забудешь!

Изобретателями наглядной пропаганды для Церкви выступили появившиеся в то время нищенствующие ордена доминиканцев и францисканцев. Хотя их обет бедности был бельмом на глазу у Церкви, она позволила орденам принять его, потому что их услуги были необходимы ей в политических целях. Они придумали сложные визуальные методы пропаганды, в том числе, например, перспективу. В сценах из жизни святого Франциска, которыми Джотто украсил верхнюю церковь Сан-Франческо в Ассизи, благодетельные деяния и чудеса, совершенные святым, показаны на переднем плане, а город, городские стены, виллы и горожане – на заднем. Сама перспектива дает понять посетителю церкви, кто здесь главный или, по крайней мере, кто, по мнению Церкви, должен обладать властью.

Духовенство хорошо понимало, что ни одно живописное изображение, как бы хорошо оно ни было написано, не может конкурировать с эмоциональным воздействием движущегося образа. Именно поэтому Церкви понадобились запрещенные машины. В самом деле, спустя всего полвека после изобретения часового механизма на фасадах почти всех значимых церквей и соборов Центральной Европы появились движущиеся куранты с назидательными и предостерегающими сценами или сложные астрономические часы. В Страсбургском соборе апостолы по очереди склоняются перед Христом, а на нижнем ярусе смерть бьет в колокол. Memento mori, помни о смерти! Это предостерегает верующих от самонадеянного желания перестать поклоняться Христу, сбросить иго Церкви и, подобно Богу, создавать живые миры. Ирония в том, что для того, чтобы предостеречь от высокомерия, Церковь опиралась на воплощение гордыни – городских ремесленников и их машины. Понимание техники как опасного проявления человеческой гордыни не является открытием христианства. Обвинение в гордыне тяготело над техникой со времен Античности. Предание об Икаре рассказывает о человеке, который хотел взлететь слишком высоко с помощью технологий, но упал и погиб. Неслучайно его отец Дедал считался самым талантливым инженером Греции.

По сей день машины являются зримым свидетельством самомнения и недостатка смирения. В интервью, которое американский медиа-теоретик Дуглас Рашкофф дал цюрихской газете SonntagsZeitung, можно найти все элементы мифа об Икаре: разумеется, технологии хороши и полезны, но человек хочет слишком многого и больше не использует их для того, для чего они изначально предназначались. Поэтому это лишь вопрос времени, когда технология обернется против человека и накажет его за высокомерие:

Технологические звезды из Кремниевой долины […] считают, что человек – это проблема. А техника – это решение. С этой точки зрения, мы должны приспособиться к технике. Силиконовая долина очарована так называемым трансгуманизмом: эта идеология утверждает, что техника придет на смену человечеству и люди должны преодолеть самих себя[101].

Гордость предшествует падению: со времен Икара и Дедала мало что изменилось.

Миф о Прометее также рассказывает о человеке, который был жестоко наказан за свою гордыню, за то, что он украл у богов техническое ноу-хау – огонь. Прометей был прикован Зевсом к одной из кавказских вершин, и орел каждый день выклевывал его печень. Эта история знакома всем со школы, но мало кто помнит, что на самом деле во всех бедах виноват его брат Эпиметей.

Эпиметей получил задание распределить способности между только что созданными живыми существами. Он наделил пантеру скоростью, лису – хитростью и так далее. К несчастью, когда дело дошло до человека, запас даров уже был исчерпан – он забыл оставить что-то для него. В отчаянии он обратился к своему брату Прометею, который, чтобы выручить его и не оставить человека беспомощным в этом мире, похитил у богов огонь. Остальное известно.

В принципе, наказание Прометея остается непонятным. Ведь он обеспечил выживание человечества. Человеку нужно подспорье, потому что он ничего не умеет, – таков смысл мифа. Учитывая этот недостаток человека, Прометей должен был украсть огонь, он не мог удовлетвориться теми средствами защиты, которыми боги наделили человека. Что же такого кощунственного в поступке Прометея? Чем оправданы столь жестокие пытки?

Грех предвосхищения

Прометей означает «думающий прежде», «предвидящий» (тогда как Эпиметей – «думающий после», «крепкий задним умом»). Прометей – это планировщик, тот, кто продумывает и создает свое будущее. Его предназначение – техническое улучшение условий, и именно это ему запрещают боги. Ведь планирование – это суть прометеевского проступка, потому что он встает на пути божественных намерений, вместе с тем планирование – это также суть человеческой гордыни и технического отношения к миру[102].

Связанный Прометей с орлом, слева – его брат Атлас с глобусом

В исследованиях французского палеоантрополога Андре Леруа-Гурана (1911–1986) показано, что первые полезные орудия труда, ручные топоры, рубящие и режущие инструменты зинджантропа, которого сегодня называют парантропом Бойса[103], могли появиться только благодаря точно спланированной последовательности ударов и хорошему знанию правильных точек удара. Чтобы перейти от необтесанного камня к ручному топору, необходимо планирование, то есть просчет действий на несколько шагов вперед. Благодаря технике будущее вдруг перестало быть просто судьбой, а оказалось в руках человека. Таким образом, для Леруа-Гурана предвидение и планирование стоят в начале человечества[104].

Техника забирает власть над будущим из рук Бога, и в этом кроется суть гордыни. Это гордость за то, что Бог лишен сил. По сути, зрители в античном театре или посетители соревнований по кибатлону восхищаются не всемогуществом Бога или чудесами природы, говорится в обвинении, они восхищаются самими собой – тем, как дьявольски хорошо они подражают Богу, а многое делают даже лучше, чем Он. Когда мы читаем, что 41 % немцев считают искусственный интеллект угрозой выживанию человечества, кажется, что с XIV века в странной смеси гордыни и страха быть наказанными за нее почти ничего не изменилось[105].

Технология как отрицание зависимости

Наряду с техникой, служащей стремлению человека не оставлять будущее на волю богов и не быть марионеткой во власти внешних событий, существует еще одна форма сомнительного предвосхищения: способность планирования также необходима для производства технических устройств.

Способность действовать на опережение связана с лобной долей мозга и в философии называется продуктивным воображением, а в повседневном языке – фантазией. Воображение – это способность представлять отсутствующие вещи, а продуктивное воображение – способность представлять вещи, которые не существуют или еще не существуют.

Хотя ни одна машина не была построена без предварительного участия фантазии, сегодня технология и воображение кажутся врагами, или, по крайней мере, между ними не самые хорошие отношения. Говорят, что технические игрушки убивают фантазию ребенка: ботаник, как следствие такого пресыщения, стал олицетворением лишенного воображения технаря. Выражение «технически это сделано хорошо, но без всякого воображения» в художественной критике означает максимальное порицание. С другой стороны, учащийся, в котором руководитель замечает слишком много воображения, вероятно, не имеет особенных технических способностей. Наш повседневный язык придерживается этого антагонизма, хотя он давно устарел – с тех пор, как машины взяли на себя задачу продуктивного воображения. Компьютерное моделирование – это не что иное, как машинные фантазии о возможном будущем.

Философия в основном смотрела на фантазию с большим подозрением. Говорили, что она вводит в заблуждение, превращает X в Y, потому что слишком легко поддается страстям. Мы видим только то, что хотим видеть, а не то, что есть на самом деле. Вот почему рационалисты и эмпирики сходились как минимум в том, что необходимо сдерживать воображение. Рене Декарт представил соответствующие ограничения в виде строгих правил, regulae ad directionem ingenii, правил для направления воображения, и назначил себе средство от разыгравшегося воображения (подобно тому как Одиссей приказал привязать себя к мачте, чтобы не поддаться соблазну сирен): «А теперь я закрою глаза, заткну уши, отвлекусь от всех своих чувств и либо полностью изгоню из моего мышления образы всех телесных вещей, либо, поскольку этого едва ли можно достичь, буду считать их пустыми и ложными, лишенными какого бы то ни было значения»[106].

Его оппонент, Фрэнсис Бэкон, английский политик, столь же влиятельный, сколь и сомнительный, основоположник эмпирического естествознания, также предостерегал от смешения наблюдения и воображения[107].

Те, кто считает обвинение в гордыне и демонизацию фантазии не более чем нелепым, антипрогрессивным пережитком давно ушедшего мира, возможно, слишком упрощают картину. Согласно Августину, гордыня – это безбожие, которое отрицает зависимость человека; это обвинение касается проблемы неуправляемости жизни даже вне религиозного контекста. Мое любимое определение реальности принадлежит канадскому философу Чарльзу Тейлору (род. 1931): «Реальность – это то, с чем нам приходится иметь дело»[108], – пишет он. Популярную версию трактовки термина можно встретить в песне Джона Леннона Beautiful Boy (Darling Boy): «Жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы»[109]. Оба определения дополняют друг друга: жизнь так или иначе происходит, и нам приходится иметь с ней дело. В том числе с чем-то незапланированным.

Прежде всего наше тело накладывает на нас ограничения. Нам приходится преодолевать расстояния, а для этого нужно время, которого не хватает в конце жизни; гравитация приковывает нас к земле, наши руки могут переносить лишь ничтожно малые грузы, наш мозг быстро устает, глаза постепенно отказывают, мы постоянно зависим от воздуха, пищи, воды и тепла. Мы рождаемся с заданным геномом в некоторой социальной среде – вместе они в основном определяют то, что с нами происходит и как мы с этим справляемся. В конце концов нам на голову падает кирпич, и мы безвременно умираем, несмотря на все меры предосторожности. Нам приходится иметь дело со всем этим и многим другим.

Именно здесь на помощь приходит техника с ее великим обещанием устранить все ограничения, то есть саму реальность, путем тщательного планирования: Интернет преодолевает пространство и время, самолеты бросают вызов гравитации, краны заменяют руки, компьютеры – мозг; по желанию могут производиться воздух и пища, а также транспортировка тепла. Новейшие методы генной инженерии, такие как CRISPR-Cas, должны сделать возможным создание человека по индивидуальному плану, а в некоторых обществах существует право выбора пола. Тело в значительной степени перестало быть обузой, жизнь стала управляемой, и моральные апелляции к природе человека ничего не изменят, потому что стремление подчинить себе течение жизни – такая же часть человеческой природы, как и тот факт, что несмотря ни на что она все же остается неподконтрольной.

Нет, эта проблема не моральная, а техническая. В технических и биологических системах необходим точно выверенный внутренний баланс движущей и тормозящей сил, чтобы они могли функционировать, а также равновесие с окружающей средой, частью которой они являются. Из теории электричества мы знаем, что ток без сопротивления вызывает короткое замыкание, а физиология учит, что каждый шаг затормаживается еще во время движения, иначе нога не сможет плавно коснуться земли и мы будем слишком перегружены. Каждый, кто когда-либо пытался бегать по скользкому льду на кожаных подошвах, знает, в чем проблема: мы падаем буквально на каждом шагу. Болезнь Паркинсона – это не что иное, как чрезмерное торможение из-за недостатка дофамина в базальных ганглиях, зоне головного мозга, отвечающей за координацию движений.

Технический прогресс нарушает этот баланс. Поскольку цель прогресса – сделать механизм или систему больше, быстрее, сильнее и универсальнее, «тормозящая» сторона легко забывается, и в результате устройство разрушает само себя. Усовершенствование парового двигателя Джеймсом Уаттом, которое нам еще представится возможность изучить более подробно, увеличило его эффективность во много раз. Но внутренняя стенка цилиндра, особенно сварные швы, уже не выдерживали тех огромных сил, которые теперь давили на них. Цилиндры периодически взрывались, и операторы были вынуждены эксплуатировать дорогостоящие машины лишь на половину мощности. На создание методов сварки и материалов, способных выдерживать новые силы, ушло больше времени, чем на изобретение самого парового двигателя.

Реальность не облегчает задачу технике, ее нельзя просто убрать с дороги. Это как игра в микадо: каждое прикосновение с одной стороны приводит к дестабилизации с другой. Ни одно ограничение нельзя преодолеть без того, чтобы в другом месте не возникло новое ограничение. Инженер, не обращающий на это внимания, добьется того, что его машина взорвется у него на глазах или разрушит среду, в которой она существует. Представление о гордыне, которое преследует технику на протяжении всей ее истории, можно понять как предупреждающий знак: какими бы замечательными ни были ваши идеи, не забывайте о реальности!

Техника – это грех

Тем не менее остается открытым вопрос о том, почему в европейской истории техника всегда так сильно сближалась с грехом. Почему вместе с техникой люди создавали также богов, отвергающих ее? Разве существование технически подкованных (technikaffine) богов не было бы более оправданным в культуре, которая в значительной мере основана на технике?

Попробуем ответить на этот вопрос. Как мы показали ранее, автоматы – это рукотворные чудеса, и по своей природе они являются нарушением границ: с их помощью человек преступает границы, установленные реальностью, природой или Богом, и тем самым ставит себя на один уровень с богами, которых он изобрел, за что потом получает упреки в высокомерии и самонадеянности.

Даже если диалектика подчинения и нарушения не является антропологической константой, как полагал Вико, она как минимум накладывает отпечаток на нашу культуру. По мнению Вико, люди придумали богов, чтобы подчиняться им. На поэтическом языке «Новой науки» это звучит так: сначала была только равнина, «первое Небо находилось не выше горных высот, где Гиганты первыми молниями Юпитера были остановлены в своем зверином блуждании: это – то самое Небо, которое царствовало на земле»[110]. Впоследствии «первые народы записывали на небе Историю своих Богов и своих Героев»[111]. Небо богов отделилось от земли людей; человек был зафиксирован на земле, именование которой terra связывалось с охраной границ и устрашением (terrere). В переводе это означает: люди придумали богов, чтобы держать себя в узде. В отличие от теории жрецов-обманщиков (от Толанда до Ницше), Вико говорит не об угнетении одного класса другим с помощью богов, но, скорее, видит цель в создании системы ориентации и контроля.

Благодаря богам человек стал воспринимать себя как неполноценное существо, поэтому их изобретение было средством усмирения и контроля и в то же время стимулом к самосовершенствованию. С тех пор как европейский человек начал размышлять о себе, он находится в своеобразном напряжении. С одной стороны, к нему постоянно обращено требование совершенствоваться, стремиться к чему-то более высокому, перерасти самого себя. Прежде всего авраамические религии требуют, чтобы мы подражали Богу. Imitatio Dei[112] или imitatio Christi[113] – это руководящие принципы христианской жизни.

Но если христианин принимает их, он тут же сталкивается с обвинением в гордыне. Божественный голос словно взывает к нему: ты присваиваешь себе то, что принадлежит только Мне. Можно утверждать, что требование совершенствования относится исключительно к морали, а обвинение в высокомерии – только к технике. Но так ли очевидно это различие? Разве медитация не является общепризнанной техникой нравственного самосовершенствования? Разве можно обвинить инженера, который конструирует протез руки, в гордыне? Разве нельзя похвалить его за социальную активность? С другой стороны, разве отшельник, который постится 40 дней, чтобы стать лучше, не должен быть готов к упрекам, что это не его заслуга как человека? Как насчет глубокой стимуляции мозга для лечения болезни Паркинсона? Это все еще морально оправданная попытка помочь больным людям или уже самонадеянная игра в Бога? Очевидно, что провести различие между технической гордыней и моральным совершенствованием непросто. Похоже, техника определяется именно через обвинение в гордыне. Ибо гордыня – это, очевидно, та точка, в которой admiratio, восхищение Богом, превращается в самолюбование, а смирение – в самомнение.

Конфликт между свойственным человеку или культуре высокомерием и необходимым наказанием за него раскрыл еще блаженный Августин в IV веке:

Есть, однако, и другая порода нечестивцев: «зная Бога, они не восхвалили Его, как Бога, и не воздали Ему благодарности». И я попал в их среду, и «десница Твоя подхватила меня», и вынесла оттуда. Ты поставил меня там, где я смог выздороветь, ибо Ты сказал человеку: «Благочестие есть мудрость» и «не желай казаться мудрым», ибо «объявившие себя мудрыми оказались глупцами»[114].

Само собой разумеется, что однажды мы будем наказаны за такую самонадеянность. Но в наше время наказывает уже не Бог, а природа. Повсеместно слышится старое теологическое возражение против машин: техника нарушает естественное равновесие, и сама природа однажды отомстит человеку за вмешательство в ее порядок.