Читать книгу Рецепт любви. Жизнь и страсть Додена Буффана - - Страница 4

Четыре следующих дня после смерти Эжени Шатань Доден-Буффан обедал и ужинал в «Кафе де Сакс», чем поверг это мирное заведение в состояние непрекращающегося ужаса. Два раза в день в зал, где сидел суровый и непроницаемый знаменитый посетитель, кухарка отправляла дрожащими руками блюда, приготовленные ею словно в бреду. Хозяин, чтобы скрыть свое недомогание и постоянный страх перед возможной вспышкой презрения, делал вид, что с головой ушел в свои расчетные книги: цифры плясали у него перед глазами, пока он находился в ожидании, что вот-вот раздастся раздраженный голос клиента. Доден-Буффан сидел смиренно, не произнося ни слова.

Убежденный, что он должен сохранить память о таланте и искусстве покойной, и преисполненный решимости питаться столь же достойно в будущем, как и в прошлом, после недели скорби и мучений на первой полосе местной газеты он опубликовал объявление, где в торжественных выражениях объявил, что вакансия открыта, равно как открыты двери его дома для преемницы, готовой подтвердить свой опыт и искреннюю страсть к культу гастрономии, которому он сам себя посвятил.

По правде говоря, он не смел надеяться, что появится вторая Эжени Шатань, которая сможет скрасить его существование или утолить как его эстетические пристрастия к превосходной кухне, так и – давайте смотреть правде в глаза – менее утонченные желания, которые еще говорили об его относительной молодости и которым провинциальная жизнь могла предложить лишь посредственное удовлетворение. Эжени Шатань, поступившая на службу к бывшему мэтру еще в нежном возрасте, несомненно, добавила к своей кулинарной виртуозности своего рода отрешенность от собственной персоны, не лишенной очарования.

Подходящий с философской убежденностью к тому, что не следует судьбу дважды просить об исключительных благах, тем более если речь идет о благе снова повстречать существо столь уникальное, которое могло бы стать утешением не только для его сердца, но и плоти, Доден решил, что, если ему и удастся обнаружить новый кулинарный самородок, все остальные аппетиты он всегда сможет переключить на кого-то другого.

Отважные кухарки, явившиеся на экзамен к мэтру, в большинстве своем были высокого о себе мнения. Некоторые из них втайне думали, что слухи об изысканности кухни в доме были явно преувеличены. Другие, едва переступив порог, полностью забывали соизмерять свою смелость со своими талантами.

Доден принимал соискательниц в своей библиотеке. Он вежливо вставал, когда они входили, и, терзаемый сомнениями и презумпцией гениальности, приглашал их сесть в удобное кресло. И пока он тактично задавал вопросы о семье, возрасте, условиях жизни, навыках и опыте предыдущей работы, его оценивающий взгляд цеплялся за каждую черточку в лице, по которой можно было бы вычислить гениальную кулинарную художницу. Прежде всего он долго и пристально изучал губы: насколько они были пухлыми. Он рассматривал их очертания, чтобы обнаружить в них ту живость, которая свидетельствует об обостренном восприятии, тот трепет, который указывает на их особое предназначение. Наконец, он искал ту «физиономику гурмана», которая выступала главной гарантией. Он тут же отказывался от острых или квадратных подбородков: ему нужна была округлость, способная убедить его в необходимой ему чувственности. И хотя в их взглядах он читал некую неопределенность, она не могла его сбить с толку.

Когда в ходе этого первого экзамена не выявлялось веских причин для продолжения беседы, он ловко находил предлог, чтобы отделаться от соискательницы. Когда, напротив, он видел что-то стоящее, то весьма серьезным тоном заводил разговор на гастрономические темы и, хотя не ожидал от них глубоких размышлений или новых взглядов, которые бы находили отражение в искусной технике исполнения, даже по кратким, невнятным или отрывочным ответам умел различать, чего следовало ожидать от интеллекта, таланта и призвания собеседницы. Иногда он намеренно произносил какую-нибудь ересь, чтобы вызвать ответную реакцию, иногда откровенно восхищался мясом, приготовленным на углях и сочетающим в себе аромат дыма и вкус готовящегося блюда. И даже если он обнаруживал у кандидаток незнание этих элементарных истин, он, по крайней мере, мог оценить способность, с которой они усваивали его заявления, и надежду, которую мог на них возложить. Иногда в разгар беседы он вставал, подходил к полкам любимой библиотеки, ловким движением доставал редкое издание «Альманаха гурманов», открывал его рукой, умеющей обращаться с книгами, и произносил: «Гримо де Ла Реньер писал: «Шестой год. Маленький трактат о соусах. Только шарлатаны французской кухни проявляют неумеренность в сочетании ингредиентов для приготовления ру и кулиса»[8]. Держа книгу открытой, он наклонял голову и смотрел на ошеломленную собеседницу поверх очков: «Гримо совершенно справедливо позаимствовал это важное наблюдение из «Книги о здоровой пище», том I, страница 247. Думайте, мадемуазель, думайте!» А затем продолжал читать: «Мука и некоторые крахмалы, используемые в умеренных количествах, бульоны из мяса и дичи, правильно приготовленные эссенции и отвары также нередко входят в состав соусов. Главное достоинство хорошего соуса заключается в умении правильно сочетать ингредиенты, и это искусство чрезвычайно сложно. Если ингредиенты плохо сочетаются между собой, соус попросту распадается, и поскольку он является завершением рагу, то не только не добавляет ничего к совершенству блюда, а, несомненно, портит его». Он закрывал книгу и с глубоким интересом наблюдал, какой эффект эта пламенная речь производила на его будущую кухарку.

По правде говоря, от этих философских размышлений у большинства из них начиналось какое-то странное покалывание в определенной части тела, заставляющее их ерзать в кресле. В этот момент им как никогда хотелось оказаться где-то в другом месте. Незнающие и невежественные чувствовали себя просветленными. Уверенные в себе начинали сомневаться. Некоторые так ничего и не понимали. И лишь немногие, наконец, осознавали, какая огромная наука стояла за всем этим, отчего голова начинала идти кругом. Последних Доден подвергал новому испытанию. Чтобы вырвать их, бедняжек, из лап охватившего беспокойства и вернуть на землю, он ставил книгу на место и предлагал отправиться в святая святых – «мастерскую», то есть на кухню. Сначала он проводил соискательницу через столовую, обставленную мебелью из вощеного дуба, светлую, просторную и уютную, которая своей мягкой атмосферой пробуждала вдохновение. На столе было ограниченное количество столовых приборов, максимум восемь. Он указывал на него пальцем:

– Стол всегда должен быть украшен как посудой, так и цветами, чтобы глаз отдыхал и радовался, но при этом взгляд не был перегружен и продолжал концентрироваться на главном.

Сервант и буфет с массивными фамильными столовыми приборами были широкими, удобными, хорошо приспособленными для беспрепятственной сервировки. Аккуратно расставленные тяжелые стеклянные бокалы из граненого хрусталя, сильно расширенные кверху, идеально подходили для того, чтобы можно было одновременно вдыхать ароматный букет и наслаждаться самим напитком. Кресла были сконструированы таким образом, чтобы можно было в любой момент удобно откинуться назад. На маленькой безликой книжной полке несколько полевых цветков выглядывали из глиняной чашки.

Огромный оконный проем занимал всю заднюю стену комнаты и выходил в небольшой, но полный зелени сад, тщательно ухоженный и засаженный цветущими гладиолусами и геранью в бутонах. Комфортная температура сохранялась в этой комнате на протяжении всего года: шестнадцать градусов, которые поддерживались при помощи дровяного камина зимой и довольно сложной системы сквозняков летом. На стенах висели две шутливые гравюры: на одной портрет Гримо в резцовой технике, а на другой – связка перепелок в тени ярко-медного котла.

Визит на кухню производил на соискательниц большое впечатление. Внезапно, каким бы ни было их мнение о себе, они чувствовали себя крошечными, незначительными, потерянными.

Огромных размеров кухня была прекрасно освещена широкими окнами, затянутыми сеткой, которая пропускала воздух, но не пропускала мух. Взгляд тут же привлекала огромная кухонная печь, занимавшая целую стену и заканчивающаяся поленницей, полной дров. Сразу за ней, возле колонки с водой, открывалась дверь в сад. В печи был встроен огромный вертел, рядом вертел меньшего размера, а также две так называемые деревенские духовки, чтобы блюдо можно было готовить сверху и снизу одновременно. Три мундштука для выставления высокой, средней и низкой температуры. Отдельная плита для приготовления рыбы и специальная духовка для выпечки теста. Наконец, целая часть этой огромной печи была отведена для приготовления пищи на углях. Рядом с печью, на расстоянии вытянутой руки, находился целый стеллаж, заполненный бесконечным количеством ингредиентов, специй, перцев, ароматных приправ, бутылочек с эссенциями, уксусами, винами и сиропами – все тщательно подписано и промаркировано. Большой светлый посудный шкаф с несметным количеством тарелок, разделочные и сервировочные столы, еще один стол, более воздушный, хотя и не менее внушительных размеров, казались затерянными в этом храме гигантских размеров. На двух двухъярусных полках виднелись чугунные котелки, кастрюли, глиняные горшки, противни, сковороды и емкости для запекания. Медная посуда, встречавшаяся довольно редко, здесь была представлена в изобилии. Доден понял, что глиняная посуда, которую он всегда предпочитал, со временем впитывала в свои поры молекулы холодного жира, чем портила вкус остальных блюд. Окна снаружи были украшены цветами. На прохладной глади стен красовались два плаката. На одном было написано:

«Безупречная чистота достигается старанием».

На другом:

«Под угрозой немедленного увольнения запрещается использовать эссенции в бутылках для приготовления заправок и соусов».

Оказавшись в этом святилище, смущенная, а затем перепуганная соискательница наконец осознавала все сложности и изыски высокого искусства и, понимая все величие и серьезность своей миссии, тут же теряла рассудок. Ободряющие слова Додена-Буффана, которые едва доходили до ее сознания, нисколько не возвращали ей спокойствия.

– Вашим волнением движет тень великой художницы, царившей здесь. Но если вы проникнетесь духом этой «мастерской», она очень скоро станет вашей семьей и вашей преданной соратницей. Ваша личность обретет здесь новую силу и утвердится. Возможно, вы создадите здесь новые шедевры.

Когда оба возвращались на свои места в библиотеку, Доден ожидал несколько минут, пока спокойствие вернется в душу несчастной женщины, которая тут же бы отказалась от высокой чести удовлетворять гастрономические запросы столь выдающегося ценителя, если бы не огромная моральная выгода, которую, по ее мнению, могла принести ей служба у такого хозяина. Возможно, в менее благородном и более материальном уголке своего сердца она также думала о своей потенциальной выгоде от таких ежедневных застолий. К тому же предлагаемое жалованье уже выглядело привлекательным. После минутного раздумья Доден-Буффан продолжал:

– Позвольте мне, дитя мое (он обращался так даже к самым старшим из них), задать всего несколько вопросов. Я прошу прощения за это, но нам необходимо знать кое-что друг о друге с самого начала.

Он разговаривал с этими женщинами с глубоким почтением, опасаясь невольно обидеть великую художницу, которая сама еще могла не знать о своем скрытом таланте: он относился к каждой из них как к равной.

– Хорошая еда, дитя мое, должна соответствовать возрасту, социальному положению и настроению гостей, приглашенных ее отведать.

Он не надеялся снова встретить исключительное существо, обладающее той интуицией и чутьем, ради которых он был готов раскрыть утонченные правила гастрономии, полагаясь в деликатной области рецептурных блюд на собственный опыт, личный вкус и образование. Но возможно, он все еще ждал какого-то невероятного чуда и хотел понять, до какой степени талант той или иной кандидатки может затмить собой знания и науку.

Кандидатка широко раскрывала глаза, чувствуя, как леденящий страх тоненькой струйкой сбегает вниз по позвоночнику.

– Предположим, я хочу устроить прием, – продолжал Доден, – для нескольких одиноких людей, предпринимателей и врачей в возрасте пятидесяти лет, обладающих определенным достатком… Не переживайте, дочь моя… отвечайте.

Подбадривая, поправляя или помогая претендентке, Доден-Буффан составлял вместе с ней идеальное меню подобно экзаменатору, который пытается вытащить изо всех сил перспективного студента. Он анализировал причину выбора того или иного блюда, сопоставлял последовательность их подачи с характером и личной жизнью каждого из предполагаемых посетителей. Когда в ходе этого трудоемкого процесса обсуждения Доден замечал хоть какие-то проблески надежды на то, что методическое образование и компетентное наставничество могут в будущем принести заметные результаты, он добавлял:

– До этого момента, дитя мое, мы обсуждали с вами только теорию. Возможно, мы сможем договориться, особенно если вы будете слушаться моих советов и следовать за моим вдохновением. Но вам нужно выполнить практическое задание. Приходите завтра часов в восемь. Вы приготовите для меня обед, который должен быть подан ровно в час дня. Я встаю в семь утра и на завтрак ем только яйца и солонину из свинины. Пока моя горничная с этим справится.

Доден-Буффан испил эту чашу до дна. День за днем он с ужасом и трепетанием вкушал самые разнообразные блюда: цыплят, затушенных безо всякого сострадания под горой помидоров, разваренное в тряпку мясо с луком и уксусом, сухих и чахлых куропаток, фрикасе из телятины без соуса и намека на нежность, крольчатину без дымка, яблоки во фритюре без хрустящей корочки, флажоле, больше напоминавшую собой унылую зеленую кашу, а не нежную подрумяненную фасоль, словно в такой стране, как Франция, где изысканная кулинария является не меньше чем национальным достоянием, кухарка, на которую можно было бы возложить надежды, является чем-то совершенно невообразимым.

Все же следует добавить, что безупречный, гениальный Доден, который не допускал ни малейшего изъяна в том, что касалось кулинарного искусства, Доден, чей тончайший вкус не мог не заметить четвертинку горошка перца, добавленную по ошибке, или щепотку соли, пропущенную по недосмотру, от кого не могли ускользнуть лишние или недостающие две минуты приготовления, следует признать, скажем мы, что он прогнал со своей кухни немало талантов, которые другие гурманы – и весьма справедливо – не побоялись восхвалить.

Он искал совершенство. И сколько раз во время долгих поисков, последовавших за смертью Эжени Шатань, методично разжевав и проглотив несколько кусочков блюда, поданного под видом кордон блю, он откладывал салфетку в сторону и, не сердясь, уходил прочь, ища убежища на кухне – безусловно, достойной и благородной… конечно, для кого угодно, кроме него – в «Кафе де Сакс»! Он смиренно принимал посредственную стряпню трактира. На собственной кухне он мог терпеть только абсолютную безупречность.

Тянулись горестные недели. В дом Додена нередко заглядывали толстые и низкорослые кухарки с обветренными щеками, детскими глазками и неопрятно подстриженными, редкими и зачесанными назад блестящими волосами. Приходили и высокие и худые соискательницы, прячущие в уголках губ горечь невольной девственности, кандидатки среднего роста, ничем не примечательные, словно ариетты из итальянской оперы, увенчанные выцветшими соломенными шляпками с давно пожухшими полевыми цветами. Ни одна из них, едва переступив порог, не подавала ему надежды на талант, который можно было бы раскрыть и развить. Его великая душа наполнилась тоской. В эти трудные времена он хотя и не злоупотреблял, но все же потреблял с меньшей умеренностью, чем обычно, это светло-красное свежее и дружелюбное вино, чье наличие в погребе «Кафе де Сакс» всегда вызывало в его сердце особый укол зависти. Единственная гордость этого заведения, простое местное вино почтенного возраста, выращенное на лучших склонах и вызревшее в знаменательный год, поражающее своей кристальной простотой, очаровывающее своей тонкой воздушностью, которое податливо скользило или, скорее, впитывалось в горле, а едва дойдя до глубины желудка, продолжало отдавать свой бесподобный аромат ежевичного нектара.

В одно сентябрьское воскресенье дверь в библиотеку открыла горничная и со странной улыбкой объявила Додену-Буффану, что некто дожидается его в гостиной. С прискорбным видом уже отчаявшегося человека Доден просто сказал:

– Пригласите.

Застенчивое существо тревожно переступило через порог. Одним взглядом Доден, как истинный знаток, разглядел под деревенским, слегка выцветшим цветочным ситцем крепкое и упругое тело, особенно грудь. Очаровательные черты лица, наивные и покорные глаза, длинные ресницы, из-под тени которых лучился поток теплоты. Маленькая шляпка, сумасшедшие белокурые локоны, полные нежных бликов, эстетически обрамляли лицо и подчеркивали лоб, говорящий о явном уме его обладательницы. В поведении и в скромности девушки читалось стремление к жизни, в которой не было места праздности и искушению сбежать в конце рабочего дня на какое-нибудь свидание и которая безоговорочно была посвящена домашнему и тихому счастью хозяев, истинных ценителей спокойствия и скрытых от постороннего взгляда страстей: полковников в отставке, бережливых коммерсантов или неопытных студентов. Мудрая хозяйка дома не задумываясь наняла бы на работу эту сирену кулинарии, чтобы не только заручиться преданностью и качеством в работе, но гарантированно удержать мужа под крышей своего дома. Доден без каких-то дополнительных расспросов сразу придвинул свой стул немного ближе к креслу, в которое усадил претендентку. Он принялся энергично растирать колени ладонями, словно пытаясь намагнитить их, чтобы они оставались на месте. В конце концов он рассудительно поместил руки в карманы. Сказать по правде, Гримо де Ла Реньер в тот вечер так и остался стоять на полке в полном недоумении, почему его в его прекрасном переплете из телячьей кожи не пригласили на беседу. Додену даже не пришла в голову мысль подняться со стула, который каким-то неведомым образом оказался придвинут так близко к креслу, в котором сидела прелестная кандидатка. К сожалению, первая же беседа показала хозяину ее полную и непостижимую некомпетентность в кулинарии, весьма скудные познания и практически нулевой опыт. Любая другая тут же была бы исключена. Он без промедления отправил к чертям всех кандидаток, которые, несомненно, были более квалифицированы и знали толк в кухне куда лучше, чем эта Агнес, но на которых милость небесная не снизошла в таком изобилии. Доден хотел надеяться вопреки всякой надежде. Он отчаянно ждал этой вспышки взгляда, которая позволила бы ему наконец обрести волшебное единение его желаний. И чтобы позволить этой вспышке озарить темное небо, чтобы позволить этому чуду свершиться, он провел для застенчивой и несведущей дебютантки продолжительную экскурсию по столовой и кухне, хитрым образом распахивая двери перед ней так, чтобы, проходя через них, мог хоть немного соприкоснуться с ней. И все же он чувствовал, как в пылу этого соприкосновения все благородство его идей терпело сокрушительное поражение, ведущее его прямиком к капитуляции. Дерзновенно утверждая, неизвестно с какой целью, что кухарка должна знать место, где она призвана служить, он провел ее через гостевую спальню и туалетную комнату и, возможно рассчитывая на какое-то неожиданное проявление, на внезапный порыв, даже пригласил в свою собственную спальню, совершенно не опасаясь призрака Эжени Шатань. Во время визита в спальню девушка лишь проявила угрюмую покорность, несомненно доказывающую ее готовность к исполнению любой четко выраженной воли хозяина, готовность, не поддающуюся при этом на провокации. Додена, багрового от переполняющих его желаний, выражающего своими жестами скрытую нежность, которая тут же пресекалась, теперь останавливало только осознание его собственной миссии и его славы гения. Принять эту девушку означало подписать неизбежное обязательство отдать свою репутацию на растерзание бездарным рукам и бесталанному уму никчемной ученицы, неспособной, увы, к обучению. Это означало принести возрожденное и оберегаемое им, Доденом-Буффаном, искусство на алтарь компромиссов, толкнуть его в бурлящий котел постыдного и пошлого варева. Хозяин был неробкого десятка, но не отважился на героизм. При том что его надежды больше напоминали иллюзию, было очевидно, что это великолепное существо заслуживало места лишь среди самых жалких кандидаток, когда-либо представленных на его рассмотрение. Он безжалостно изгнал всех, от кого мог ожидать бесконечно лучшего. Однако чтобы продлить ее присутствие, возбуждающее его воображение, он продолжил свою обычную беседу с кандидаткой, словно решение еще не было принято. Он задавал и задавал вопросы, стараясь с предельной галантностью, насколько это было возможно, избегать излишних фривольностей, на которые то и дело сбивался. Наконец, исчерпав свое ораторское искусство, он сказал:

– Совершенно необходимо, дитя мое, получить хоть какое-то представление о том, на что вы способны. Там у меня есть три форели идеального размера, выловленные сегодня утром, прекрасная курица зернового откорма и немного яблочного сельдерея. Приготовьте мне ужин к семи часам.

Доден провел весь день в беспокойстве. Сначала он пытался заглушить свои настойчивые желания в «Кафе де Сакс», где бездумно проиграл партию в шахматы, затем отправился охладить их, прогуливаясь вдоль набережной реки. Он тщетно пытался изгнать из своих мыслей сластолюбивые образы: мысли о страстных объятиях постепенно завоевывали разум, где чистое, целомудренное и благородное искусство гастрономии с трудом отстаивало свои права. Порой сияющая слава французской кухни проносилась мимо и снова представала в смятении перед его глазами, словно знамена, разорванные порывами бури. Цель, смысл, величие его жизни вырисовывались подобно всполохам молнии на фоне сгущавшихся туч влекущих его желаний. В его разгоряченном воображении имена и лица великих шеф-поваров, знаменитых гурманов, его собственных гостей перемешивались с любовными планами, которые он безо всяких надежд строил на послеобеденное время.

Доден сел за стол. Он не сомневался, что его ожидает отвратительная трапеза, но все же надеялся на то, что долгожданное чудо свершится и на него снизойдет откровение. Он едва осмеливался поднять глаза на жалкого вида форель, которая безвольно плавала на серебряном блюде в луже какого-то невыразительного соуса, окончательно повергшего его в отчаяние. Первый же кусочек филе, которое могло бы быть великолепнейшим образом приготовлено, разрушил последние надежды. Он тщетно искал в отвратительной каше разваренных голов нежные рыбьи губки, которые обожал больше всего. Ко всему прочему жуткий запах передержанного масла и полусырого лука-шалота начал постепенно подниматься от блюда и заполонять собой всю столовую, будоража ноздри и раня в самое сердце гурмэ. Прекрасное речное создание – он больше не мог обманывать самого себя – было безжалостно убито, выпотрошено и испорчено бесповоротно.

Увидев дряблую и сморщившуюся кожу некогда сочного цыпленка, он понял, что не сможет положить в рот даже кусок этой несчастной птицы, которая, по всей видимости, сама сгорела от стыда.

Он положил салфетку на унылую хлебную тарелку, но все же, пойдя на компромисс со своей совестью, решительно отмел идею отправиться в «Кафе де Сакс». Она была там, рядом с ним, на кухне. Он открыл дверь своей библиотеки и, войдя внутрь, вдруг испытал прилив возмущения. В конце концов, разве не волен он распоряжаться своей жизнью? Даже если до конца своих дней ему придется довольствоваться столь бесславными блюдами, никто не смеет упрекать его за то, что он пустил в свой дом столь грациозное создание. Сегодня вечером он твердо решил оставить ее и сделать своей дорогой подругой, из рук которой готов осознанно и добровольно принять даже самый отвратительный рататуй. В конце концов, если потребуется отстоять свое решение перед последователями и потомками, за его плечами был долгий путь триумфов, незабываемых кулинарных начинаний и бесспорного мастерства, что давало ему право прожить свои последующие годы так, как он того хотел. Но тут его рот наполнился привкусом пригорелого сала, землистых овощей и обугленного мяса. За расплывчатым образом Венеры[9], лихорадочно бившимся в его висках, мелькали города, регионы, вся Франция, обреченная отныне на жалкую, тошнотворную кухню, и он убедил себя в том, что именно его дезертирство стало крахом старых и славных традиций этой страны, за воскрешение которых он так ратовал. Он чувствовал, как на него давит вся тяжесть славы, которая уже начала распространяться повсюду, которая без передышки навязывала ему роль арбитра вкуса. Само искусство, которому он посвятил всю свою жизнь и которое всеми силами стремился оградить от позорного забвения, пришло молить его о спасении, приняв вполне материальную очаровательную форму, порожденную безумием его воспылавшего сознания.

Очень быстро на смену этому зову долга пришло слишком четкое и беспощадное видение его спальни, уединенной и освещенной золотистым светом лампы среди зимнего холода. На улице, как и в доме, жизнь давно замерла. Кровать томно ждала под благодатной тяжестью роскошного стеганого одеяла, пока прямо перед ней, рядом с гобеленовыми туфельками, раздевалась юная дева, чья горячая и пылкая плоть буквально кричала сквозь ткани одежды, призывая к наслаждению.

Доден открыл дверь, чтобы позвать несчастную стряпуху, даже не догадывающуюся о том беспорядке, который посеяла ее красота в душе хозяина и ее готовка в и без того разгромленной кухне, вышедшей полностью из-под ее контроля. Та простодушно накладывала на тарелку куски мяса птицы, которые отверг ее будущий хозяин. Доден снова закрыл дверь. Здесь совсем другие ароматы достигали его ноздрей, совсем другие вкусы ласкали слизистые оболочки его неба: словно во сне ему вспоминались дымные ароматы восхитительных вальдшнепов, насыщенные запахи земли божественных белых трюфелей, бархатные консистенции ни с чем не сравнимого жаркого, щедро отдающего свои бесподобные нежные соки.

Он больше не познает прелести этих лакомств. Он уже не сможет передать ни традиции, ни все великолепие…

Доден-Буффан, внезапно ставший очень спокойным, подозвал к себе жестокую Венеру:

– Дочь моя, определенно… нет. Мне нужно больше опыта. Пробуйте, учитесь, работайте… И тогда, может быть, чуть позже… Оставьте мне свой адрес.