Читать книгу Рим - - Страница 2

Ну как «отправился», – через Турцию, конечно. Вечный город, как оказалось, переполнен туристами (даже зимой), крайне загрязнен и чрезвычайно монументален. Видимо, в отличие от Москвы, которую, по слухам, делали для людей и их правителей, Рим создавали для вечности. Если бы не художественные картины, которые я мечтал там посмотреть, не стоило взгляда. На худой конец, Собор Святого Петра, который после посещения оставляет в тебе занозой один вопрос: откуда на все это были взяты деньги? В самом соборе кроме Пьеты молодого Микеланджело Буонарроти меня не восхитило ничего. Но Пьета заставляет просто онеметь и забыть о времени и пространстве. Ну, да, поклониться могиле великого Рафаэля Санти в Пантеоне (хоть и пустой могиле); да, полюбоваться на игру Бернини с мрамором как с воском в галерее Боргезе; да, посмотреть и бросить монетку в колодец в замке Святого Ангела (чтобы прикинуть глубину подземелья, где томился Томазо Кампанелла по милости инквизиции), – к слову, около сорока метров; да, подивиться великолепию громадного, тщательно отреставрированного на деньги, – вы не поверите, – Японии! – свода Сикстинской капеллы; да, равнодушно, множество раз, как последний кретин, пройти мимо памятника на Campo dei Fiori, и только уже вернувшись домой (вот идиот-то!!) прочесть, что он воздвигнут во славу сожженного на этом самом месте в 1600 году Джордано Бруно. А так, Рим? Ничего особенного. Если бы не …

***

Мне снились стихи.

Сегодня я умер в шестнадцатый раз

Или в сто шестьдесят восьмой,

Не припомню.

Все как обычно: слезы лились из глаз,

Путались мысли, и снова глухой зимой.

Только на этот раз, точно – моей последней.

Спасибо зиме за снега избыток

И Поллока черно-белого откровение. Снег,

И еще раз снег, и не видно ему конца,

Не уходит, не тает и не спешит,

Он знает, знает, что больше не, что никогда,

И что это – последний снег. Ни года,

Ни клятвы – все нипочем ему. Он знает.

Но тут совершенно нежданный март, ну а за ним,

О, диво! – апрель, и белые на белом собаки теперь

Только в памяти моей и на фото – нет, сотру, чтобы только мне.

Чтобы после бессонных часов, где-то поутру,

Между бредом Атрейдесов и ядом предательского ножа

Говорил бы ему, что дождусь его там, в облаках, и жаль

Что я радости дал ему меньше, чем мог. Прости,

До тебя я не ведал реально столь выбеленного пути,

И не видел таких человечьих глаз, кроме глаз моих

Ненаглядных детей. Их печали в зрачках

Я бы вынести не сумел,

Был бы честен, иль слаб, или был бы смел

Чтобы все это в миг, без долгих пыльных затей,

Оторвать от пространства жизни. Их и моей.

Я был. Я страдал, я помнил, я верил, я знал,

Что настанет день, и в обычном мире пришел

Обычный рассвет, ну а мне осталось только

Зафиксировать исторический факт: меня больше нет 12

Я начинаю с неохотой, медленно, доставать себя из сладкого, но печального сна, чтобы пристукнуть, наконец, того мерзавца, который без удержу кашляет, чихает, чертыхается, и мешает мне спокойно спасть. Открываю глаза и вижу старика-оборванца Франческо (видимо, его только за имя сюда пустили и разрешили остаться), скрючившегося на полу, слегка присыпанном пожухлой соломой. Мне его жалко, кажется, он умирает.

– Сейчас принесу тебе воды, – обращаюсь я к куче тряпья, внутри которой задыхается от кашля старик, и поднимаюсь на ноги.

На улице еще темно. Коморка, в которой я с такими же поденщиками ночевал в счет оплаты за выполненную днем работу по уборке главной залы San Luigi dei Francesi, была битком набита спящими. Не особо стараясь быть тихим, я пробираюсь к входной двери, по одной стороне от которой стоит бадья с водой, а по другой – ведро. Ну, сами поминаете, зачем и с чем. Не перепутать бы! Я нахожу неподалеку деревянный черпак и запускаю его в бадью, ожидая услышать плеск воды. А слышу чуть приглушенный стук по деревянному дну. Пусто. Святая Мария, что же делать? Монах, который после завершения скудного ужина, – если так можно назвать пол миски похлебки, луковицу и кусок черствого хлеба (тоже в счет оплаты), – отводил нас сюда, сказал, что мы должны закрыться изнутри и ни в коем случае не открывать засов до наступления утра, если хотим жить. Мы и сами знали, что это общее правило, и снаружи не запирают потому, что отпереть может не обязательно тот, кто запер, да и во время пожара у тех, кто внутри, нет никаких шансов выбраться наружу и спастись пусть не от пламени, так от дыма. Да и где я буду искать воду? Ночь на дворе, меня самого там, на улице, пристукнут и имени не спросят. Я сдвинул в сторону по очереди верхний и нижний засовы, тихонько толкнул вперед подвижную створку массивной двери и посмотрел в узкую щель. Была видна только малая часть площади перед церковью, где прямо перед входом стояла грубая грузовая повозка, запряженная лошадью. На повозке громоздилась какая-то конструкция, назначение которой в темноте было совершенно непонятно. На козлах сидел кучер и клевал носом. Я подождал немного, никто не появился. Я вспомнил, что в самой церкви, возле четвертой слева от входа капеллы, стояло несколько бочек с водой, в том числе для питья. Я приоткрыл дверь пошире, высунул голову и повернул ее направо, чтобы увидеть центральный вход. Он был открыт! Причем, были открыты обе створки, так как ближайшая ко мне была по обыкновению закрытой, и только через левую проходили люди. А сейчас она была открыта, значит, другая открыта тоже. Я тихонько выбрался на улицу и скользнул вдоль стены. Оказывается, в комнате, где мы спали, было тепло, а сейчас босые ноги сразу начали замерзать. Что поделать, зима. И скоро Рождество!

Я тихонько вошел в распахнутые двери базилики. Внутри, установленные на колонах, горели несколько факелов, но людей нигде не было видно. Тихо ступая, я двинулся вдоль затемненных пределов левого нефа, рассчитывая незамеченным добраться до бочек. Вот они, на месте! Святая Мария, и кружка есть! Я протянул руку, и в это самое мгновение, раздался громкий, твердый и короткий рык. Я замер на месте с вытянутой рукой и в оцепенении наблюдал, как стала шевелиться какая-то или белая овечья шкура, или какое-то скомканное покрывало, которое лежало на полу на границе между четвертой и пятой капеллой, – темно было, ближайший факел в десятке шагов, не видно ничего. Меня сковал дикий страх, а когда я различил две огненно-красные точки недалеко от уровня пола и понял, что это глаза, ноги сначала затряслись, а потом стали медленно подгибаться. Я бы так и грохнулся без чувств, но одним рывком меня вернул в мир ровный глубокий голос: «Спасибо, Шторм, он уже все понял, тем более ты сегодня ужинал». Я медленно опустил руку и присмотрелся к пространству темноты, откуда раздался голос, и увидел еле различимый силуэт человека, сидящего на ступеньке пятой капеллы у дальней стены нефа. Человек поднялся и направился ко мне, а то белое с красными глазами, тоже встало и пошло рядом с ним. Оно оказалось огромной лохматой собакой. Когда оба приблизились ко мне, я рассмотрел человека. Уставшее лицо, немытая голова, усы, небольшая бородка, и пронзительные, не способные скрыть стальную волю человека, глаза. Рубаха и камзол были в чем-то изрядно вымазаны. «Тебе чего, щенок? Пришел украсть у нее воду?» – с насмешкой спросил человек.

– У нее? – изумился я, показывая на собаку. – Так это девочка?

– Нет. Это мальчик. А я говорю о ней, – сказал незнакомец, указывая на пятую капеллу.

Совершенно не разумея о чем или о ком он говорит, я ответил.

– Сеньор, я не понимаю что вы толкуете, но я пришел попросить всего лишь кружку воды для умирающего старика Франческо. Я никого из людей не увидел, но я работал здесь весь день и помню, что привезли несколько бочек с водой и оставили тут, и хотел взять сам, извините, если я кого-то этим обидел.

Собака, неотрывно смотрящая на меня, мотнула своей огромной головой и капельки слюны полетели в стороны. Она оказалась совсем не страшной вблизи, ее морда была даже какой-то доброй, что ли, а глаза, совсем не красные, светились умом.

– Да пошутил я, – весело сказал мужчина. – Мигом бери свою воду, отнеси, кому ты там ее тащил, и возвращайся, я тебя кое с кем познакомлю.

Я набрал полную кружку воды и двинулся к выходу, но сделав пару шагов, услышал звуки какой-то возни, доносящиеся с площади. Я остановился и не решался выйти наружу, боясь, что не успею забежать обратно, если что.

– Не бойся, – заметив мое замешательство, крикнул незнакомец. – Шторм проводит.

Он потрепал собаку по голове и что-то ей сказал. Пес тут же подбежал ко мне и остановился в ожидании моих дальнейших действий. Я вышел на улицу, и, стараясь не смотреть по сторонам, двинулся к входу в нашу коморку. Открыв дверь, я посмотрел на собаку, которая шагом следовала за мной, и, чуть смутившись, сказал: «А ты можешь побыть тут? А то они умрут от страха, если проснутся и тебя увидят». Пес мгновенно сел прямо перед дверным проемом. Я быстро, насколько это было возможно, добрался до старика, и напоил его водой. Старик затих. Потом я вернулся в церковь, не забыв плотно закрыть дверь, где спали мои подельники – авось никому не придет в голову пробовать проникнуть в комнату с улицы.

Шторм исправно выполнил поручение и чинно сопроводил меня обратно. Опершись на колонну, которой заканчивалась стена, разделяющая капеллы, с улыбкой на него смотрел незнакомец.

– Молодец, молодец, – погладил по голове пса, который, казалось, весь светился от счастья.

– А можно мне его погладить? – робко спросил я, и уже напрягся, готовясь увернуться от подзатыльника за такую дерзость.

– Думаю, он не будет против, – спокойно сказал человек.

Я положил ладонь на голову собаки, и, кажется, умер. В глазах потемнело, и без того редкие звуки совсем исчезли, а в голове были только слова: «Это как будто гладишь живую, обычную собаку, но не чувствуешь идущего от ее тела тепла. Это как будто ведешь рукой по слегка подтаявшей, но неровной замысловатой поверхности льда, но не чувствуешь холода. В ладони была только влажная, пушистая прохлада, не отталкивающая, не притягивающая, а самодостаточная. Она не была чужой, но и не торопилась становиться чем-то "своим". "Нежность воды – надежней всего, что я знаю"»13.

– Эй-эй, – вдруг меня пробудил резкий голос, – ты чего это? – я недоуменно уставился на хозяина собаки. – Ты сегодня ел? Это от голода у тебя обморок?

– Вроде ел, – ответил я. – Это волк? – спросил я, показывая на собаку.

– Да ты чего! – хохотнув ответил незнакомец, – ты сам видел волка-то хоть раз?

– Нет, – ответил я, – но люди говорят, вокруг Рима сейчас полным полно волков, слишком голодные времена.

– Слушай больше людей, они тебе умного еще и не того скажут, – буркнул человек. – Хотя, может, конечно, и есть вокруг Рима волки, и, конечно, времена сейчас голодные. Но это не волк. Это их злейший и непобедимый враг – пиренейский горный волкодав.

– Пиренейский… это где? – спросил я собеседника.

– Пиренейские горы разделяют Францию и Испанию, – ответил он, – там была выведена эта порода, несколько сотен лет назад, точно никто не знает. Это волкодав и пастух. Причем он один может выстоять в схватке против нескольких горных волков, а это тебе не та волчья шпана, которая бегает вокруг Рима. Мне его подарил посол Франции.

«Вот заливает, – подумал я, – да кто он такой, ночной церковный сторож, и ему францизский посол будет что-то дарить, кроме тумака?! Вранье!».

Как будто прочитав мои мысли, он протянул с лукавой усмешкой мне руку и сказал:

– Микеле меня зовут. А ты кто такой? Будем знакомы?

– Будем. А меня Ренато, – ответил я и пожал его крепкую руку.

– Ну, рожденный заново Ренато, пойдем, покажу тебе ту, у кого ты стащил воду, – весело сказал Микеле, направляясь к пятой капелле, прихватив с собой факел, снятый с ближайшей колонны.

Я последовал за ним, и, войдя в капеллу, на левой ее стене, которая все время была от меня скрыта, я увидел… Картину. У меня просто остановилось дыхание, я боялся пошевелиться, опасаясь того, что от моего нечаянного движения это чудо растает как сон.

– Дева Мария, какая же она…, – я на миг запнулся.

– Большая? – подсказал Мигеле.

– Прекрасная, – сдавленно ответ я.

Мигеле шумно выдохнул.

– Некоторое время ей нужна вода, – он указал на три небольших корыта, установленных прямо под картиной вдоль нее, – чтобы краска постепенно привыкала к сухому от свечей и факелов воздуху церкви, после этого через несколько дней, пока не закоптилась, ее можно прямо здесь покрыть лаком.

Я, не мигая, смотрел на картину.

– Как же это, я сегодня днем тут несколько раз проходил, и что же, я ее не заметил? – недоуменно спросил я.

– Сегодня днем ее здесь и не было, мы только несколько часов как ее привезли и час назад закончили устанавливать, – Мигеле указал на дверь церкви, – видел, подвода стоит на площади с крепежом для подрамника?

Я кивнул. Так вот что это за странная штука была на телеге.

– А ты, значит, сторожишь? – спросил я.

Да, – Мигеле широко улыбнулся.

– Автор много платит, небось, за такую работу, – мечтательно сказал я, искоса глядя на собеседника, чтобы попытаться узнать, насколько сильно он меня обманет в ответ.

– Еще чего! – картинно воскликнул он. – Ни гроша! Скупердяй каких мало, прохвост последний!

– Вот это да! – удивился я. – И как он не боится оставлять такое сокровище здесь непонятно с … ну, с человеком, которому не платят за работу?

– Очень просто, – Микеле улыбался до ушей совершенно неведомо чему. Потом спокойно добавил. – Потому что я и есть автор картины.

Я повернул к нему голову, и, увидев мое лицо, он разразился задорным раскатистым хохотом.

– Смотри, глаза вот-вот выскочат у тебя из орбит, побереги их, – задыхаясь от смеха, выдавил он. Потом, слегка успокоившись, произнес. – Не торопись меня колотить за то, что я тебя обманул. Это правда. Это моя картина. Называется «Призвание апостола Матфея». Я ее писал три с половиной месяца. Вымотала меня и моих натурщиков до предела. Христа трижды переписывал, Матфея дважды. Ни днем, ни ночью покоя не было. В общем, помучился я с ней.

Я слушал. И поверил. Сразу.

– Ты художник, – просто сказал я.

– Да, – также просто ответил он.

***

…если бы не Караваджо.

Кастанеда говорил, что магическое обучение сновидению очень ответственное и опасное дело, так как сновидец, не обладающий достаточной силой или не пользующийся помощью бенефактора, может навсегда остаться во сне. И.Степин и С.Мартынчик (Макс Фрай) весьма красочно и чрезвычайно правдоподобно показали, что замечательными сюжетами окажутся, например, такие: реальность читающего похищается книгой, которую он читает («Книга огненных страниц», когда читатель попадает в реальность, создаваемую книгой в процессе ее чтения и читатель в этой реальности погибает) или человек похищается и удерживается городом («Тихий город»). Когда читаешь «Замок» Ф.Кафки, в начале произведения чертов землемер вовсе не кажется абсурдным героем и реальность книги тоже не кажется таковой, но затем, постепенно, совершенно незаметно ни в пространстве, ни во времени, – и это непостижимо! – читатель оказывается в плену несуразной полусмысленной реальности, описываемой на страницах. Я множество раз представлял себе, как я ухожу в книгу. Данте или Симонс, Борхес или Маркес, Набоков или Брэдбери – сколько их было я уже и не помню. Я рисовал в голове образы на основе прочитанного, развивал их, дополнял деталями. Наверное, как и все.

Благодаря Караваджо я впервые четко осознал, что хочу, всем своим существом, уйти в его картины, как будто это какая-то связанная, живущая собственным потоком реальность, сцены из которой выхвачены для нас, словно сфотографированы. Иногда, где-то в момент засыпания, как правило, когда границы мыслей сознательных размываются, трансформируются, но слегка, незначительно, я вдруг понимаю, вижу, чувствую, что это я могу быть на кресте вниз головой, или это я могу испытывать дикий, всепоглощающий ужас от того, что мой родной отец занес надо мной нож. Казалось бы, ну почему именно он? Почему именное им написанное «Жертвоприношение Исаака»? Почему не Тициан, не Тинторетто, не Рембрант или Вазари? Почему именно им изображенное «Положение во гроб», а не, к примеру, Боттичелли или Рафаэлем? Почему «Распятие Апостола Петра» Караваджо оставляет такой глубокий след в моей памяти, а не одноименные работы Гвидо Рени или Микеланджело Буонарроти. Историки живописи, искусствоведы, культурологи, и, собственно, художники многие страницы посвятили описанию данного феномена. Они не упустили ни света, ни цвета, ни придвинутого к зрителю плана, ни безумно реалистичной мимики персонажей, ни чрезвычайно высокой детализации и скрупулезности мельчайших элементов картины, ничего. И конечно, они правы. Все это есть. Но это есть и у других художников. Меня же в самое сердце поразил великий Микеланджело Меризи да Караваджо. Когда я смотрю на «Распятие Апостола Петра», я опасаюсь шевелить рукой, чтобы не порезаться о лопату, а «Экстаз святого Франциска» побуждает меня подать ангелу платок, чтобы вытереть слезы монаха. Мне не пришлось видеть «Лютнистку», которая в музее Метрополитен Нью-Йорка, но та картина, которая выставлена в Эрмитаже… На нее смотришь, и время заканчивается, память смолкает, звуки стихают, пространство сворачивается. В такие моменты понимаешь, как тебя, все-таки, мало.