Читать книгу Кость раздора. Малороссийские хроники. 1595-1597 гг - - Страница 4

Чем мог объяснить сам себе пан Ежи-Юрась[10] столь странное поведение как самого короля Сигизмунда, так и прочих значных панов Речи Посполитой – коронного гетмана Яна Замойского, польного гетмана Станислава Жолкевского и славного Стефана Потоцкого – великих воителей и предводителей его громокипящей эпохи? Он, униженный, обобранный, в ранах ножных, не говоря о ранах душевных, с этим поганым подпанком Хайлом на хвосте, лишенный всего, что имел – добр, уважения, имени, – дошед наконец-то до Винницы и поведав о том, что случилось в Брацлаве, винницкому каштеляну пану Стефану Стемпковскому, составив вразумительно грамоту королю о воровстве козаков Наливайко и Лободы, едва залечив раны и отмывшись от липкой грязи, которой он оброс прежде в укрывище у пана Ковальчука, а затем в узилище под своей славной ратушей, встретившись с пани Марысей и Элжабетой, узнал о том, чтобы вместо того, чтобы усмирить мятежников вооруженной рукой и набить на пали зачинщиков, король и паны Жолкевский, Замойский и Потоцкий призвали их… присоединиться к большому ополчению польской Короны противу турок.

Староста Струсь ведал от дозорцев и верных людей, что часть козаков под водительством полковника Григория Лободы оставила Брацлав и отправилась для чего-то в городок Бар. Ведал он также и о том, что с Лободой ушли как раз природные низовцы, собственно запорожцы, а в Брацлаве же осталась самая погань и рвань во главе с Павлом Наливайко, – и от того еще больше болело сердце его и маялась душа: низовые тоже были разбойниками и головорезами, как и другие русины, но жизнь на днепровских островах, в паланках и куренях, все-таки сообщала буйным характерам некую упорядоченность, видимость дисциплины: хочешь не хочешь, но, вступая в братство Сечи, человек брал на себя некие обязательства подчинения, исполнения приказов, неукоснительное и быстрое возвращение с промыслов мирных, когда грянет вечевой колокол или придет оповестка с нарочным на дальнюю заимку где-нибудь в плавнях или в дубравах лесных. Куренные атаманы строго следили за подчиненными козаками, за их поведением в военном походе – так за чарку горилки, потребленную невпопад и не вовремя, можно было жизни лишиться; также атаманы наблюдали за справедливым дележом военных трофеев, не забывая о жертве на церковь Покровы Сичевой.

Выбирая из двух зол меньшее, староста Струсь выбрал бы, разумеется, низовых, но и тут судьба была против него: в Брацлаве осталась сущая сволочь и нелюди, мутной пеной смуты военной прибившиеся к вольнице Наливайко, и ныне, напялив смушковые шапчины и опоясавшись польскими драгунскими саблями из разграбленного брацлавского арсенала, они выдавали себя за козаков, не будучи таковыми. Были там беглые холопы из киевского и полоцкого воеводств, преступники и страшные убийцы из Литвы, которых уже долгие годы ловили по всем землям Речи Посполитой, да не поймали; бродяги без имени и без отчины, были банниты разных мастей, – все они без исключения, если судить по закону и праву, достойны были только виселицы, или, как писалось в судовых актах, если таковые еще составлялись, «кары на горло», отсечения головы или мучительной смерти на палях-колах. Ну а чего еще?.. Не места же почетного в сейме варшавском? Гражданские войны, – думал пан Ежи-Юрась, – по сути таковые и есть: отмена всяких законов, и не только законов державы, гражданином которой ты родился, но даже законов нравственных, законов веры, и неважно – православной или католической – эти законы едины в божественном установлении, – и можно – убить, преступив заповедь «не убий», мотивируя или оправдывая себя неразберихой, случаем нажиться быстро и густо, или приказом (пан Ежи-Юрась усмехнулся в усы: разве возможно представить чтобы эта сволочь «оправдывала» себя или «мотивировала» чем-то и как-то, пока не поймали в капкан?.. Режут, насилуют, грабят и жгут, гогоча во всю несытую глотку!.. Скольких он видел!.. Оправдываться они будут, когда спутают их кандалами ножными и ручными, да на дыбу взденут, выворачивая плечевые суставы, или на мясницкий крюк за ребра зацепят да сбросят с башни висеть на цепи, как допрежь князя Дмитрия Вишневецкого при короле Сигизмунде II Августе турки казнили, – висел три дня на башне Галатской в Константонополе князь, и все не брала его смерть: изрыгал проклятия Магомету и воинству его… Хотя и был князь тот схизматом, хотя и принес неисчислимых бед Речи Посполитой и королю Сигизмунду II, хотя и построил самую первую крепостицу на Хортицком острове и населил ее первыми запорожцами (чтоб сгинуть им скопом в днепровских пучинах!), а потом служил несколько лет московскому царю Ивану IV Грозному, будучи по сути предателем милой отчизны, но староста Струсь не мог не воздать чести его стойкости, его мужеству, – ведь и он сам, и покойный князь-мученик были воинами и солдатами, и, следовательно, были носителями таких свойств, как благородство и честь – этим всегда была сильна Речь Посполитая и ее лучшие, знáчные люди. Да, будут эти бродяги оправдываться, будут врать: не делали-де они того и сего, только смотрели, как делает кто-то другой… А где этот «другой», – ну-ка – ткни пальцем! – А его зарубили (погиб от стрелы, утек или утоп в Буге, или растворился бесследно в степях) – ото он все и делал, – не я!.. Боже мой, думал пан Ежи-Юрась, из года в год, из десятилетия в десятилетие, от смуты к смуте – одни и те же жалкие оправдания, набили оскомину они старосте, тошнит уже от этой брехни!.. Ловил себя на мысли о том, что дали бы ему топор в руки – он сам бы ничтоже сумняшеся рубил бы эти драные головы со свалявшимися оселедцами, эти грязные черные шеи, сильные и жилистые до той поры, покуда не ударит в плаху вслед за катящейся шаром главой столб черной крови, обагряя смертный помост. А ведь так и будет, и здесь не надо быть пророком или провидцем. Надо только подождать. Найти силы на это.

И вот чего он дождался… Временно, до поры, Наливайко оставался в Брацлаве, разрушая все, что некогда сделал пан Ежи-Юрась, и в том ему помогали брацлавские же мещане во главе с войтом Тиковичем-Тищенком, словно сорвавшиеся с цепи, – вот интересно, на что рассчитывали эти толстопузые дураки? – думал пан Ежи-Юрась, – Наливайко рано или поздно оставит город, участь его уже сейчас решена, или они думают, что самовластье их останется на века и Брацлав будет этаким независимым от державы островом в вольном плавании?.. Ну это кем же быть надо, чтобы так помышлять? Общее помешательство… По-другому не скажешь… И в чем же причина его? – вот об этом подумать, об этом – так приливало к разуму пана Ежи-Юрася, когда он в общем строе размышления о недавних событиях и о том, что еще предстояло всем им свершить, вспоминал о Брацлаве. Вспоминал?.. Да как он мог забыть свой город?.. Не вспоминал, нет, – но эта боль об утраченном днем и ночью удручала его, была неизбывной и сильной, – ему казалось, что под воздействием ее он изменяется, преосуществляется, становится другим. Но каким? Разве в его годы возможно еще измениться?..

Наливайко оставался в Брацлаве – и длилось это, кажется, целую вечность. Лобода с низовцами сидел в Баре, неизвестно чем занимаясь, кроме грабежа и поталы окрестностей… Ну, это их природное свойство, отмечал в самом себе пан Ежи-Юрась. И король, и Жолкевский с панами обо всем ведали том – но что же?.. Какие-то жалкие универсалы приходили от короля: выйти из городов, вернуться на днепровские берега-острова, прекратить своевольничать… Но разве того чаял пан Ежи-Юрась? Но это же смешно, ей-богу!.. Да тут надо вот что делать… (пан Ежи-Юрась отлично знал, – что именно), но выходило совсем не по его разумению, а напротив – в ноябре-listopad'е 1594 года Наливайко со своей ватагой, ощетинившейся пиками, вышел из Брацлава, пришел в Бар и соединился там с Лободой. Дозорцы и соглядатаи барские доложили пану Ежи-Юрасю о том, что в целом козаков собралось уже 12 000 человек. Но предводители этого сонмища вели себя до поры мирно, если не считать грабежей барских фольварков и хуторов, мирно – особенно в отношении волынского воеводы князя Острожского.

Наливайко, как было известно всякому насельнику восточных кресов, некогда был сотником его надворного войска, и его брат Дамиан жил при князе с их матерью и сестрой, будучи – вместе с панотцом Иовом Дубенским – духовником князя в Остроге; о Лободе же доносили, что с Острожским он имел письменные сношения, уведомлял его о турецких, татарских и волошских делах и беспрестанно уверял князя в мирном к нему настроении и уважении к его собственности. Как стало известно позже гораздо из специального королевского расследования, когда с Наливайко было покончено, воевода волынский и киевский князь Василий-Константин Острожский, чувствуя себя или бессильным в отношении козаков, или не желая ссориться с ними, услышав о приближении их к своим маетностям, ограничился только тем, что приказал одному из своих слуг выехать в Межибожье и следить за передвижениями этой разбойной орды. В своем письме к недавнему – с 1593 года – зятю своему Криштофу Радзивиллу, великому гетману Литовскому и воеводе виленскому, прозываемому Перуном, Острожский высказался так, что он просит Бога сохранить его от набегов со стороны козаков и об удалении их, как можно подальше от княжеских маетностей, но ни слова не говорил о вооруженном сопротивлении им, тем более – об усмирении. А ведь имел надворное войско такое, что только пану Сангушке в Литве уступал. По слухам, насчитывало оно то ли десять, то ли двадцать тысяч вооруженных и обученных к бою людей. Шутка ли!.. При желании вполне мог разметать бунтовцов, как в 1592 году под Пятком… Надо было только того захотеть и отдать приказ.

Но почему он того не захотел?.. Значит, какие-то планы свои имел в этой смуте? Скорее всего. И планы те, насколько мог судить по известным ему фактам пан Ежи-Юрась, касались церковного устроения. Даже не устроения, а преодоления смуты духовной, которую затеяли честолюбивые епископы Луцкий Кирилл и Владимирский Ипатий с молчаливого согласия киевского митрополита Михаила. Вероятно, козацкий мятеж старый князь хотел повернуть против епископов этих и оказать давление военной угрозой на короля Сигизмунда, чтобы тот хотя бы ослабил покровительство и споспешествование епископам-перекинчикам. Но напрямую сделать того он не мог – ну а как еще? Ведь князь Острожский испокон веку пребывает в высоком державном чине и делании – воевода киевский и волынский, и прочая, прочая… А тут можно было, воспользовавшись наливайковским мятежом, его же руками обделать тайные делишки свои, достичь целей, что касались схизматической церкви и вообще устроения жизни посполитых, исповедывающих православие, патроном и покровителем которых его не без основания считали, – и без ущерба для репутации у короля и можновладных панов Польши.

Но эти высокие замыслы мало касались старосты Струся. Можно сказать, совсем не волновали его. Он знал и ведал ныне одно: гибнут люди, разорены крепкие экономии и фольварки, потерян и отдан на поталу вольной разбойной стихии его город Брацлав, он сам чуть не лишился жизни при том… Кроме того, измена, предательство, подлость восстали в прежде мирных душах как посполитых, так и брацлавских мещан. И это уже не пронять увещеваниями словесными, но придется выжигать каленым железом: казнями и расправами. А это тоже – и люди, и смерти, и память, и озлобление тех, кто остался в живых. Поэтому резоны старого князя Василия-Константина Острожского, – если и были они, – мало касались пана Ежи-Юрася. Так и вышло вовсе не по-старостиному: дозорцы и соглядатаи передавали, что якобы козаки собираются из Бара идти в новый поход в Волощину, оттого и сошлись в Баре. И действительно, Лобода и Наливайко засели в замке города и там совещались о чем-то, дозорцам неведомом, а самый город окружили своим войском и не позволяли никому ни войти, ни выйти из него без ведома козаков. Напрягало старосту и то, что в Баре при Лободе пребывал и некто Станислав Хлопицкий, посланец австрийского императора, а с ним еще какой-то подозрительный иностранец Лясота по имени, – пан Ежи-Юрась понимал, что затевается некое крупное дело, – но Брацлав… Брацлав так и оставался не отомщенным… И это больше всего не давало ему покоя. Впрочем, о каком покое можно было старосте мыслить, если он все потерял?.. Возмездие – только это могло его успокоить.

В начале же следующего несчастливого 1595 года, уже на улицах Винницы, он снова увидел примелькавшиеся еще в Брацлаве козацкие рожи: козаки спокойно просидели в Баре, разграбив окрестности подчистую; в Волощину так никто и не двинулся, а вольница опять разделилась: часть вернулась в Брацлав добирать недограбленное, а часть пришла прямиком в Винницу. При этом и здесь никакого сопротивления козакам никто не оказывал: они, казалось, уже уподобились снегу – ну вот, падает снег, и кому-то это не нравится, но что он может поделать? – снег идет до той поры, пока не прекратится, и конец снегопада, как и прочее все, в руке и воле Божией. Так и козаки эти проклятущие пришли, пограбили, кого-то прибили и ушли, а нам остается только утереть кровавые сопли на морде, пришить оторванный рукав кунтуша да исчесть, сколько голов быдла-скота угнали козаченьки в поля с песнями на потребу, да сколько девок и жен взяли силком на гвалт по известному закону войны… Ну а что тут поделаешь? – снег все идет и идет… Сказал было о том винницкому каштеляну пану Стефану Стемпковскому, но тот ушел от ответа, спрятал голову, как страус, в песок: от короля-де нет наказов касательно козаков, – да их только тронь – от Винницы пепелище останется! Война не объявлена, все будет хорошо, – так что не тревожьтесь, пан Ежи-Юрась, понапрасну… А Брацлав!.. – хотелось выкрикнуть старосте Струсю. – Уже нет ему памяти?!. Но – промолчал. Так молчанием и предавался – в Писании сказано – Бог, так молчанием и потаканием предавалась и его Речь Посполитая…

Пришлось опять старосте Струсю под покровом зимней ночи собирать своих женщин – пани Марысю и Элжабету – и в санном обозе отправляться в Луцк, подальше от козаков. Уже будучи под защитой старосты Александра Семашко, пан Ежи-Юрась услыхал такую странную новость, что Лобода, маясь в Баре от безделья, женился на дочери убитого под стенами Брацлава пана Микулашского, который владел грунтами близ Кучманского шляха. Такая вот странность. И никто не мог ему в том воспрепятствовать: пришли в маетность пана Микулашского грабить, приглянулась девица, хотел Лобода ее силой принудить к сожительству, да едва отстояли ее бонны с матерью Малгожатой – не позволям! – домашнее такое шляхетское Liberum veto… Только через костел – только так дамы шляхетные могли насилию воспрепятствовать, – очень даже по-женски, по-польски… Кажется, Агнешкой звали молодую панянку, – пан Ежи-Юрась видел ее несколько раз: приезжали Микулашские в Брацлав по имущественным справам-делам, заходили в замок к нему представляться-приветствовать. Белоголовая девчушка такая и мать – Малгожата, помнится, статная высокая дама, красавица гоноровая… Так и представил себе это событие староста Струсь: усмехнулся лукаво в усы Лобода – через костел? Хорошо! Будь по-вашему!.. Но только венчать нас будут наши попы, в нашей церкви… Да что ему до того? Живет одним днем и знает, чем все это кончится… Знает же!..

Как позволила пани Малгожата дочери пойти под венец со стариком?.. И тут же отвечал староста сам себе: а куда деваться Малгожате той было? Приставили черную пику к высокой белой груди – и благословила Агнешку, агнеца жертвенного, идти под венец с атаманом разбойников… Если не изнасиловали и не изранили ножами пани Малгожату после венчания на брачном пиру защитнички православия от иезуитов и папы Климента, то ей еще повезло, что только лишилась дочери, а не жизни. А юной Агнешке, дочери покойного пана Микулашского, – если бы была такая ныне возможность, – пан Ежи-Юрась сказал бы неутешительное весьма пророчество о том, что недолго ей быть женой и наложницей старика-атамана, но быть ей юной вдовой очень скоро, но и это еще не все: как жена бунтовщика и мятежника она по закону станет банниткой, то есть лишенной всех прав, лишенной защиты державы, имущество ее будет отчуждено в казну, из дома своего – даже из того, в котором родилась несчастливо в эту лихую годину, она будет выгнана, и любой встречный даже не то что сможет делать с ней все, что душа его пожелает, но даже будет обязан ее лишить жизни. Вот что ее ожидает…

Но Господь милосерден и до срока хранит девушку от страшной сей истины-правды. Но все и откроется в срок, сему надлежащий. И что с этим поделаешь? Разве она в чем-то виновна? Пан Микулашский нелепо погиб от пули в таборе под стенами Брацлава, ей – сиротство и скорбь; затем – Лобода со своей неуместной свадьбой, бездельной и глупой, ей – слезы и горе от злой этой судьбины; и после – вдовство и изгнание во тьму, что клубится за границами Речи Посполитой, – куда подастся она? В московские земли? В тогобочную Украину? К цесарю? К волошскому господарю? Да если и не прирежут в степи, если не попадется крымским татарам и не будет продана невольницей в турецкий гарем, если не исчахнет от голода где-то в лесах над Днепром, – как ей жить? Что делать? Землю копать и в наймичках жать спелую рожь?.. Сломана судьба, исковеркана юная жизнь, и мать Малгожата здесь не поможет – дай Бог Малгожате самой остаться в живых. И это тоже – мелкий и незначительный итог – один из тысяч и тысяч – этой войны.

Ведь именно так всегда все и происходит. Человек – мелкопоместный шляхтич, посполитый, осадник, жолнер, женщина, мать, дочь или сын – не дороже разменной монеты. Его не жаль власть предержащим. Им мостят гати через болота собственной неспроможности и бездарности, его дробят в крошку, засыпая ямы на торном шляхе для проезда ясновельможного князя или надменного бритого бискупа, его мясом кормят борзых охотничьих гончих, если кончился корм, а добычи пока еще нет. Сыновья не успевают возмужать и познать женскую ласку и ждущее семени лоно, как в сечах и битвах различных отдают свою жизнь. Сколько смертей видел староста на веку – и своих, и чужих… И нет тому ни края, ни конца.

Что есть история, – думал пан Ежи-Юрась, сидя в чужом доме в луцком посаде в ожидании невесть чего, – в чем ее смысл, или цель, или обетование? Ради чего мы живем? Творим видимое и невидимое, зло и добро? Рождаем детей и тут же отбираем жизнь у тех, кого считаем врагами? И ведь не просто и безлично отбираем то, что даровано самим Богом, но прилагаем к казням гнев, ненависть, нетерпимость, а то и мертвое равнодушие, и даже радость иногда взблескивает в потемках души, когда творишь ты по видимости злодеяние, почитаемое в это мгновение благом или необходимостью. Строим замки, дворцы, ратуши и костелы, оздобляем свои города, – и тут же разрушаем пушечным боем и пожарами такие же замки, жилища, местечки, не разбирая, кто и в чем виноват. Пан Ежи-Юрась чувствовал, знал, как неутешительный некий итог, что, прожив столько лет, он так ничего и не понял в этом мире, в токе этой жизни на просторах Брацлавщины, да и в целом в державе Речи Посполитой. Благие намерения – расширение кордонов, освоение отвоеванных кресов, осадники польского племени, которыми населялись новообретенные оружием пустоши, наведение законности и порядка – все это имело какую-то видимую, но все-таки довольно зыбкую границу, и всегда было весьма просто переступить эту черту, за которой рекомое и мыслимое добро оборачивалось своей противоположностью. Ну вот даже с этим благим и замечательным делом – с соединением церквей – что происходит по сути?.. Благое и чаемое чуть ли не тысячелетие – не забудем же Христовы слова «Да будут все едины» – во что превращается прямо-таки на глазах?

Конечно, не его дело давать оценки какие-то в этом тонком и не касающемся его напрямую вопросе. Дед Якуб, отец и сам пан Ежи-Юрась давным-давно разрешили для себя эту личную проблему вероисповедания. Да и была ли – по сути – она?.. Но загонять посполитых русинов силою в рай, отбирать храмы, запечатывать церкви, калечить и убивать тех, кто не мыслит по-твоему, – от того надо бежать и бежать. Подпанок Хайло, презренный убийца пана Цуровского в заточении под брацлавской ратушей, велебный Кирилл, луцкий епископ, о подвигах которого не ведает разве что патриарх, давший ему благословенную грамоту на полномочное представительство, – да и не ведает потому, что за тридевять земель отсюда влачит свои жалкие дни под турецкой пятой, – а мы-то наслышаны о Кирилловом житии. Что – лапами подобных им негодяев творить Христово слово о толиком деле великом, не подлежащем ведению человеческому?.. Вот и получается, что волки в овечьих шкурах под видом добра – да какого! – режут без милости стадо, достигая вовсе не чаемого веками единства, но своих низких и корыстных целей. Да вот о корысти еще рассуди в себе сам. Ты воин, солдат, и ты знаешь прекрасно, чего достигает победитель в битве, в стычке, в войне. Военное дело – вельми затратное даже по деньгам: мало самого себя снарядить в военное выступление – пара сменных коней в военном уборе – да чтобы непременно поводья были отделаны серебром, – щеголи из молодежи и подковывают боевых лошадей серебряными подковами; дорогое оружие, драгоценные латы чеканного серебра с давленными изображениями из античности греческой на груди, походный шатер со столами, кроватями, стульями, меховыми одеялами и шелковыми простынями, с затейливыми лампами масляными, с бронзовыми треногами и медными котлами; дорогая посуда, иногда золотая, и уж непременно – серебряная (о другой – оловянной или деревянной – и помыслить даже нельзя), запасы старого вина из Угров для отдохновения в кругу боевых товарищей, шкатулка с золотыми дукатами на потребу, – так еще и оршак свой снарядить надобно так же, дабы ничем не уступал другим оршакам – завистливое око все примечает, и злой язык без устали годами будет повествовать о твоей худородности, бедности, скупости…

Не пристало шляхтичу деньги личить-считать, но сколько выходит на круг? (Так в нем говорит иногда черная козацкая кровь – ну, ничего не поделаешь…) Много, очень много затрат. Ну, и корысти берутся в походе… А как же иначе? Одно дело – государева служба и державное делание чести, и дело другое – трофеи войны. На то он и воин, солдат Сигизмунда III Вазы, а прежде еще – великого и незабвенного Стефана Батория и Сигизмунда II Августа, королей польских. И ему – по чину – эти корысти, трофеи, сеча и пролитие крови. Ведь победы – они не всякий раз даруются Богом. Можно весь свой обоз потерять – сколько панов таковых по миру пошло уже, лишившись шатров, дукатов и всего прочего. А кто-то и жизни лишился… И дед его, и отец погибли в сечах с татарами на полуденных рубежах Речи Посполитой. И что еще ожидает его самого?.. Сколько панских кунтушей, гаптованных золотыми узорами, сколько хутр соболей драгоценных видел он на плечах запорожцев… Так что трофеи, надбанки и прочее – это плата за страх, риск и опасность в этих неспокойных временах.

А эти вот – Кирилл, Ипатий, Хайло?.. Кто такие они, что лезут к нам, к польской шляхте, своими русинскими свиными рылами? Не замарав ручонок пухлых своих, прикрываясь оксамитовой рясой и размахивая крестом золотым, того же хотят – с золота есть соловьиные язычки и мальвазией запивать?.. И каков повод измыслили – соединение!.. А папа Климент повелся на то, на пустые эти посулы честолюбцев из польской укрáины, – наивный!.. Хотя… Как на это еще посмотреть. Что он знает, пан Ежи-Юрась, лишенный всего – достатка, чести, достоинства, сидя прежде в Брацлаве, а теперь вот в луцком предместье под защитой старосты Александра Семашко? Все-таки папе из Рима виднее – весь мир лежит у его ног, ну, за малыми исключениями, – и одно из исключений этих – именно русская церковь в землях Речи Посполитой… Ну да… Но и не в русской церкви ведь дело, – пан Ежи-Юрась смутно ощущал некую незавершенность своего предположения, – даже если принять как свершившееся, что Кирилл со клевретами все же приведет свою церковь в полное и беспрекословное подчинение папе, разве Климент VIII остановится и удовлетворится? И что будут делать потом эти сонмы иезуитов, насеянные как сорная сныть на землях былой «державы без вогнищ»? Кадилом махать и по-латыни славить Христа?.. Как бы не так! Эта духовная армия организованнее и сплоченнее любого посполитого рушенья в Речи Посполитой, крепче и надежнее любого – на выбор – надворного войска самых крупных магнатов как в Польше, так и в Литве.

И на востоке – Московское царство…

Вот она, цель, – вдруг понял пан Ежи-Юрась, холодея, – вот зачем все это устраивается под дымовой завесой сладостных речей о воссоединении церквей, о том, что быть «всем едино» и прочем… Ведь сказал папа Климент в какой-то энциклике, – Боже, как я пропустил это мимо ушей, занимаясь сентифолиями-розами и мечтая о геройской моей «Струсиаде» в мирном до поры граде своем: «О мои русины! Через вас я достигну Востока!»

Востока… Вот – цель Климента VIII. Мы ведь – совсем не Восток, если рассмотреть географическую мапу Великого княжества Литовского и Королевства Польского, составленную Вацлавом Городецким еще в 1562 году и виденную им недавно в Варшаве, а Восток – это бесконечная московская земля, покрытая льдами и непроходимыми дебрями, простирающаяся до самого Тихого океана, в совершенно непредставимую далечину, – и подчинив себе – по тайному замыслу – духовно эти пространства, папский престол будет обладать всем миром… Вот – ставка в этой крупной игре, – вот это… Мы же – Речь Посполитая, русская церковь, поспольство, не ведающее ни о чем таковом, – есть только мелкие разменные шеляги в достижении истинных целей… И это я ведь только предположил, что русины – козаки, посполитые и шляхта с князем Острожским во главе – как бараны поплетутся за епископами своими в новое «соединенное» стойло или в овчарню, где уже ожидают их с ножницами стригущие шкуру до мяса. Но они же – они же не таковы, – это все знают… И вот уже началась эта смута, пролилась уже кровь, горят города, гибнут люди, в державе разброд и шатания – и королевский ответ (которого я так чаю в отмщение за Брацлав) не заставит себя ждать, – иначе зачем Господь дал власть королю Сигизмунду? Боже, мне так не хотелось новой войны, тем более такой – внутренней, с такими же подданными королевскими, как сам я, – без их деятельного участия не обходилась ведь ни одна военная кампания. Турки, татары, волохи семиградские, московиты – всем ведомы козацкие сабли и пики. Мы же всегда были вместе, в одном ряду боевом – вместе, без всяких этих епископов – были едины, будучи разными по вере, мы – подданные Речи Посполитой… И что же?.. Что с нами произошло? Благое по видимости оказалось сущим злом. Уния эта стала костью раздора – залогом и началом гражданской войны. И чем еще кончится эта война… Чем она кончится? Если бы только гибелью нас, нашего поколения, и поколения, что следует за нами. Но может погибнуть держава, исчезнуть, словно примара – словно не было ничего…

Пан Ежи-Юрась усилием остановил это растекание мысли по древу. Вот так всегда происходит: поставишь коренной жизни вопрос – а зачем это все? – в чем смысл истории? – смысл человеческой жизни? – и додумаешься до полного бреда: да и как, скажите на милость, может превратиться в ничто самое крупное, самое сильное государство в Европе заканчивающегося XVI столетия, его Речь Посполитая? Что по сравнению с ней другие европейские карликовые государства, изнемогающие от внутренних раздоров и религиозных войн, воюющих веками друг с другом за клочок земли, за пару горных цепей, за виноградник какой-нибудь?.. «Велика Артемида Эфесская!» – кричали полдня люди на форуме при апостоле Павле, – во сколь крат крупнее, значительнее и сильнее его, старосты Струся, держава – его Речь Посполитая!.. Слава же ей и прослава на века!.. – запеклось в душе у него.

(Необходимое примечание автора. Как ни парадоксально, но староста Струсь в стесненных своих обстоятельствах практически пророчествовал об исторической судьбе Речи Посполитой. Религиозная смута, начало которой по воле судьбы он застал в конце XVI столетия и в которой в меру своих сил активно участвовал, причиной которой была насильственная, – государственная по сути, – попытка «соединения церквей», сыграла злую роль в исторической судьбе этого государства. Через несколько поколений, – а именно ровно через двести лет, после череды войн, подоплекой и крупным конфликтным сегментом в которых опять-таки выступал религиозный фактор, а именно – неукоснительное преследование из века в век после Брестской унии 1596 года православных, после Третьего раздела Польши в 1795 году Речь Посполитая прекратила свое существование, прежде еще – в 1648–1654 годах – в результате козацких войн лишившись «золотого яблока» – Руси-Украины. Этот политический крах, называемый по-польски Rozbiory Rzeczpospolitej, – напоминаю читателю, – был разделом территории польско-литовского государства (Речи Посполитой) между Прусским королевством, Российской империей и Австрийской монархией в конце XVIII века (1772–1795 годы). То есть от самого крупного и самого значительного в тогдашней Европе государства ничего не осталось… Таковы были реальные плоды внутренней политики, основы которой заложил король Сигизмунд III. Не забудем и о его деятельном и во многом решающем участии в скорых уже событиях Смутного времени в Москве, когда, собственно, уже российская государственность, после пресечения династии Рюриковичей, стояла на грани полного краха и исчезновения, а польский королевич Владислав, сын Сигизмунда, был даже провозглашен московским царем, только на престол вступить не успел… Политическое небытие Речи Посполитой – великого и могучего государства – и утрата государственного сувернитета через два века, в 1795 году были своего рода расплатой за политический и религиозный авантюризм короля Сигизмунда. И только в результате новой смуты, превзошедшей все, что только было в мировой истории по накалу борьбы и по количеству жертв, – Октябрьского переворота 1917 года в Российской империи, Польша – не без военных усилий – смогла восстановить свою государственность в 1918 году. В территориально усеченном виде восстановила, конечно, – а ведь только представьте себе: в XVII веке восточная государственная граница Речи Посполитой проходила… под Тулой, в 200-х километрах от Москвы!.. 123 года внегосударственного существования, три крупных и жестоко подавленных национальных восстания – 1794, 1831 и 1863 годов, не считая бесчисленных мелких, польские легионы в наполеоновской армии в 1812 году, массовые депортации польских повстанцев во внутренние губернии Российской империи, в Сибирь и на Дальний Восток, жертвы войны с Красной Россией – и это я не поминаю погибших в многочисленных восстаниях православного народа, козацких войнах XVII столетия, жертв гайдамаков, жертв Колиивщины, на знаменах которых всегда присутствовало требование скасовать унию, источник и начало зла, – и я вовсе умалчиваю о геноциде польского населения от рук Украинской Повстанческой армии Степана Бандеры и украинских националистов Шухевича во время Второй мировой войны, когда без разбора и без пощады польские села вырезались под ноль, включая младенцев, и с невиданным изуверством, чтобы страху нагнать на века, – кто в состоянии исчислить в цифрах все это? – такова – по сути – была историческая расплата за близорукую государственную политику польских королей и за религиозный фанатизм, предполагающий человеческими руками сотворить то, что по силам одному только Богу.)

* * *

Время, в котором жила его Русь-Украина, будто бы сжалось до пределов немыслимых: осень, отшелестев золотым палым листом, сменилась глубокоснежной зимой, ослепительно чистой, (снегом, но не человеческими душами), зима же обернулась на слякотную, вологую весну, зачернели ребра проталин на покойных снулых полях, возвысилось небо и загустело особенной синевой, – и душа, следуя за сменой времен года, звенела отзывчиво, мягко. И все-таки, отвлекаясь от обманчивого затишья и глядя в далечину смутно им предлежащего, Павло думал, что не проходит в нем ощущение, будто он прожил чуть ли не целую жизнь, а на деле после захвата Брацлава у старосты Струся минул даже не полный год – исчислением же 1595-м.

Что было в нем, в этом истекшем году?

Продолжалась вялая, не объявленная война всех против всех. К зиме они соединились с Лободой в Баре: в мире, в котором они пребывали, в какой уж раз затевалась большая война против турок. В некую коалицию с панами Речи Посполитой вошли германский император, валашские и молдавские господари, решившие наконец-то сбросить вековечное османское ярмо, и семиградский князь Сигизмунд Баторий, младший брат почившего короля Стефана. Инициатива союза исходила от императора Рудольфа II, показавшего себя недюжинным политиком и дипломатом. Им были задействованы все возможные средства. Планировалось привлечь не только папу Римского и Венецию, но и Москву, Валахию и даже Персию. Пограничные столкновения с турками императорских войск происходили повсеместно, и неожиданная победа германцев над отрядом наместника Боснии Гассаном, в результате которой турки потеряли 1800 человек убитыми, немало артиллерии, а главное – двух сыновей султана, только ускорила начало большой войны. Косвенным было и участие в этой большой замятне и Московской Руси. До 1594 года императорский посол Николай Варкоч трижды приезжал в Москву и бил челом царю Федору Иоанновичу и Борису Годунову о воспомоществовании. И вот цель была наконец-то достигнута. Вот что сообщают исторические хроники об этом деле:

«В апреле 1595 года отправлены были к цесарю с казною на вспоможение против турского думный дворянин Вельяминов и дьяк Власьев; они повезли соболей, куниц, лисиц, белки, бобров, волков, кож лосиных на 44 720 рублей. Приехавши в Прагу, где жил Рудольф, Вельяминов и Власьев потребовали, чтоб им указали место, где разложить меха. Им дали у цесаря на дворе двадцать палат, где они разложили соболей, куниц, лисиц, бобров и волков налицо, а белку в коробьях. Когда все было изготовлено, сам император с ближними людьми пришел смотреть посылку, государеву вспоможенью обрадовался и удивлялся, как такая великая казна собрана? Говорил, что прежние цесари и советники их никогда такой большой казны, таких дорогих соболей и лисиц не видывали, и расспрашивал послов, где такие звери водятся, в каком государстве? Послы отвечали, что все эти звери водятся в государевом государстве, в Конде и Печоре, в Угре и в Сибирском царстве, близ Оби реки великой, от Москвы больше 5000 верст. На другой день цесаревы советники присылали к послам с просьбою, чтоб государевы собольники положили цену присылке, как ее продать. Послы отказали: „Мы присланы к цесарскому величеству с дружелюбным делом, с государевою помощию, а не для того, чтоб оценивать государеву казну, оценивать мы не привыкли и не знаем; а собольники присланы с нами для переправки, ценить они такой дорогой рухляди не умеют, такими товарами не торгуют“. После сказывали послам, что цесарь велел оценить присылку пражским купцам, и те оценили ее в 400 000 рублей, а трем сортам лучших соболей цены положить не умели по их дороговизне».

В ином летописном своде приведено и количество мягкой рухляди: 40 360 соболей, 20 760 куниц, 120 черных лисиц, 337 235 белок и 3000 бобров, ценою на 44 тысячи московских тогдашних рублей – богемские евреи-оценщики оценили меха из Московии в 8 бочек золота.

Но рассказ об участии Москвы в делах Рудольфа II закончить придется не на радостной ноте:

«Но пышность и ласки не произвели ничего важного. Когда австрийский вельможа, приступив к главному делу, объявил, что Рудольф еще ждет от нас услуг дальнейших; что мы должны препятствовать впадениям хана в Венгрию и миру шаха с султаном; должны и впредь помогать казною императору, в срочное время, в определенном количестве, золотом или серебром, а не мехами, коих он не может выгодно продавать в Европе: тогда бояре сказали решительно, что Феодор без взаимного, письменного обязательства Австрии не намерен расточать для нее сокровищ России; что посланник государев, Исленьев, остановлен в Константинополе за наше вспоможение Рудольфу казною; что мы всегда обуздываем хана и давно бы утвердили союз христианской Европы с Персиею, если бы император не манил нас пустыми обещаниями»[11].

О том и толковал им с Лободой в Барском замке Станислав Хлопицкий, посланец императора Рудольфа II. Хлопицкий тот был весьма непростым человеком. Будучи природным польским дворянином, при Стефане Батории он был коморником, – невеликая должность для беспоместного шляхтича, но все-таки – должность. Затем, презрев шляхетские привилегии, перебрался он в Запорожье, преломив круто судьбу, перешел в православие и через несколько лет пребывания на островах, после ряда успешных походов на Крым и прочих воинских приключений, был даже избран полковником запорожцами, и, вероятно, вполне по заслугам. С началом нынешних смутных времен Станислав Хлопицкий, по своей воле или же будучи посланным Кошем, – тут уже нить событийная у Павла несколько была затуманена – ушел в земли Священной Римской империи к Рудольфу, которому, как эрцгерцогу Австрии, принадлежали совокупно чешский и венгерский престолы, – и предложил императору козацкую саблю. Побывал тот Хлопицкий и на Москве с такими же предложениями, предлагая великому князю и царю московскому Федору Иоанновичу и шурину его Борису Годунову помощь от запорожцев. Долго ли раздумывал император Рудольф над предложениями Станислава Хлопицкого, неведомо, но тут подоспела войсковая угроза от турок-османов – несметные полчища их готовились к ежегодному вторжению в Угры, и император развязал кошель: Хлопицкий привез от Рудольфа 8000 червонцев и просьбу немедленно выступать на Дунай, к турецким владениям. С Хлопицким от императора прибыл и некий Эрих Лясота, облаченный в невиданный в этих краях потертый, но все еще довольно щегольский испанский камзол и не расстававшийся с письмовником, куда он все время что-то записывал.

Сперва барские козаки приняли его за шпиона и даже хотели убить по своей простоте, но здраво затем рассудили, что настоящий шпион не станет выряжаться павлином в заморское платье и тем более на виду у всех вести свои записи, – дозорца должен быть совсем без лица, быть серой мышью, не отличаться от окружающих вовсе ничем, сливаться с небом, с лесом, с травой. Впрочем, преждереченный Лясота быстро для себя уяснил вековечную враждебность козаков к письменной справе, к записанным фундушам и к каким-либо документам и потому скоро начал таиться с письмом, корябать в письмовнике по ночам при свете масляного каганца. Да и что там можно было писать, – удивлялся временами Павло, – ведь и все так понятно, лежит на ладони, все просто предельно… Но да Бог с этим иностранцем, – пусть живет по обычаю собственному, лишь бы нам не мешал. Прежде Бара эти посланники императора посетили уже Запорожье и привезли оттуда известие, что кош готов начинать поход против турок. Там же оставлена была ими императорская казна. Станислав Хлопицкий между тем без устали расписывал преимущества этого похода, его некую легкость и доступность поживы: толиким объединенным силам без бою покорится любая турецкая крепость в Валахии или в Молдавии – стоит только выйти на виду у защитников на открытое место и навести страху безбрежными войсковыми рядами… А там – только успевай добычу делить… Да и червонцы эти… С другой стороны, а чем еще было заниматься козакам в том году?.. Трощить Луцк, Винницу, Львов?.. Да это, если Бог даст еще времени жизни, не денется никуда, а вот политическая и военная замятня в сопредельных державах – это случай почти что счастливый…

Да, добыча… Это их вековое проклятие… Но и призвание тоже. Много ли заработаешь на нивах? К тому же все земли без исключения принадлежат знати. На земле если и будешь работать на себя самого, то не более нескольких дней в месяц, остальные же дни – на хозяина грунта. И никуда не денешься от того… Потому посполитый люд при первой же возможности бежит на низ и верстается в вольное рыцарство Запорожское.

Но в какой ипостаси в этом воинском предприятии было участвовать козакам? Крепко они с Лободой призадумались о том в Баре. Кем были ныне они? Прошлогодний рейд по Валахии, Чигирин и провозглашение Павла гетманом без согласования с Варшавой и Краковом, последующее возвращение в пограничную Дикому полю Брацлавщину, захват самого Брацлава и разорительное для города сидение в нем, изгнание старосты Струся, уничтожение архива и все прочее, сопряженное со своевольством, насилием и грабежами, – все это поставило козацкую вольницу по сути вне законов Речи Посполитой. Но кары никакой не было им, не было даже и порицания, – так, мутный смыслом универсал с вялым требованием удалиться к Днепру… Сидя в совете в замке Бара, они с Лободой понимали подоплеку этой видимой нерешительности Варшавы: в виду опасности новой большой войны с Блистательной Портой уже было объявлено посполитое рушенье, и поветовая шляхта со своими клевретами и оршаками стягивались под Шаргород, укрепленную столицу рода Замойских, дабы предотвратить переправу через Днестр многочисленной татарской орды к Кучманскому шляху и далее – во владения императора Рудольфа, в Угры. Именно Угры – были знаемой и обычной военной целью османов. Потому и забеспокоился император, рассылая повсюду гонцов, нагруженных казной, подобных Хлопицкому и Лясоте, – городил некий союз против турок. От запорожцев же требовалось не так уж и много: осадить несколько крепостей, погулять по Черному морю, сжечь сотню аулов, вырезать какое-то количество тамошнего народу, дабы турки отвлеклись от задачи, поставленной Амуратом-султаном, и ослабили несколько силу кинжального удара в сердцевину Угорщины.

Поляки тоже в этой надвигающейся навале не оставались в стороне. Да и каким таким образом это можно было помыслить? Посполитое рушенье ранней весны 1595 года возглавляли знаменитые воины Речи Посполитой – коронный гетман Ян Замойский, польный гетман Станислав Жолкевский и граф Стефан Потоцкий. Так странно все было, так зыбко, неверно, ведь с Портой заключен был видимый мир, – и вместе с тем собиралось посполитое рушенье, шляхта вооружала свои оршаки, и лесными и степными дорогами все двигалось к Шаргороду. Скорее всего это – новая войсковая опасность от турок – и препятствовало королю Сигизмунду с панами пресечь козацкое своеволие. Ну а мирный договор с султаном и королем, заключенный недавно, как всегда был с прорехами: козаки выходили в походы на море и шарпали крымские берега, – султан присылал гневные письма в Варшаву, а паны отговаривались тем, что это-де не они, они – только за мир и покой, а вот своевольные козаки не слушают никого и чинят по-своему… Султан требовал укротить козаков – они же подданные Речи Посполитой? Так в чем дело? По моему султанскому слову сразу головы с плеч за толикое ослушание!.. Мямлили что-то паны варшавские знáчные невразумительное, присылали приказы в Крым не ходить и все такое подобное, но козакам было все это нипочем: крымчаки испокон веку были их кровными врагами. Да и орда… Разве орда соблюдала условия мира? Когда желалось ханам в Бахчисарае ясыря, живого товара, звонких венецианских цехинов и генуэзских флоринов, тут же снаряжались чамбулы и выходили в Дикое поле на промысел. А хотелось ясыря и цехинов – всегда.

Вероятно, хан Казы-Гирей не ведал даже о том, что между Портой и Речью Посполитой заключен мир там какой-то… А если и ведал – мало значения тому придавал. Хочется кушать? – На Польшу!.. Вот и весь разговор. Видимость мира, иллюзорность его – мир на словах, а на деле и в жизни – взаимная ненависть и взаимный же промысел друг против друга. Поэтому и стекалось посполитое рушенье, а с ним и части кварцяного коронного войска в сборный табор под Шаргород – не миновать было войны, хотя и прямовали путь свой османы в Угры, только по видимости не затрагивая пределов Речи Посполитой. Но это – вполне умозрительно, а как будет на деле, когда дело дойдет до войны? Кто удержит орду от грабежей и захвата посполитого люда? Потому и не применяли паны Короны к козакам силу до времени за Брацлав, Бар и все прочее, что успели они уже натворить. Объединенные силы собирались для дел большой международной политики, а не для усмирения очередных своевольств. Минет опасность – возьмутся железной рукавицей и за козаков. Да и потом – какова бы не была сборная сила войска и рушенья, без участия и военного присутствия запорожцев война была немыслима. Знáчные паны тоже хорошо это понимали. Все знали, что турецкая навала испокон веку представляла собой тьму тьмущую живой силы – современники никогда не могли доточно исчислить количество турецкого войска, и цифры эти всегда колебались между 100 и 200 тысячами человек.

Через Балканские княжества – Трансильванию, Валахию, Сербскую Краину, через Варну – уже выдвинулись черной грозовой тучей турецкие пехотинцы-янычары, усиленные ополчениями с подвластных Амурату земель, перемежаемые конницей сипахов; впереди шла мобильная татарская конница, разорявшая на своем пути супротивные и сопредельные земли. Крымские хищники уничтожали укрепления, жгли села, осаждали города, разрушали пути подвоза провианта и в целом нагоняли страха на несчастное мирное население, подготавливая благоприятное прохождение основного неисчислимого султанского войска, янычар и сипахов. Текучие, неуловимые конники, сызмальства приученные к особой тактике степного промысла, главной целью которого была поимка живого товара для невольничьих рынков, – они рассыпались в степи как шарики ртути, делясь и делясь бесконечно: орда – на несколько крупных чамбулов, чамбулы – на десятки мелких отрядов, отряды – просто на шайки из нескольких человек, – таким войсковым обычаем они покрывали большие пространства Дикого поля и сопредельных держав, обреченных стать их поживой. Отлавливалось все живое, попадающееся на пути: села разорялись и выжигались, мужчины, если не было возможности удержать их в полоне, уничтожались, из женщин и малых детей сбивались огромные толпы, спутывались вервием и чуть ли не бегом такой полон гнался к крепости Перекопу. Кто не выдерживал этого гона – оставался на поживу птицам степным с перерезанным горлом, те же «счастливцы», что добирались до Гнилого моря, перейдя степной Крым, попадали в Кафу, где продавались на торгу, аки скот. Разная участь была у полонянников из польской укрáины. Одной из бранок[12] именем Роксолана посчастливилось стать любимой женой султана Сулеймана Великолепного и матерью султана Селима II.

Но эта судьба была, конечно же, исключением.

Ныне же, в самом начале 1595 года, пока грозная османская туча только собиралась над европейскими государствами, коронный гетман канцлер Замойский вошел в письменные сношения с Григорием Лободой. Странно, но ни словом в его письмах не поминалось имя Павла Наливайко. Но тому было и некое объяснение: пока козаки сидели в Баре, войско видимо разделилось на две части: наливайковцев и сторонников Григория Лободы. Черная рада, произошедшая в Баре, лишила Павла гетманской булавы и на место гетмана избрали Григория Лободу. Не обошлось и без драки на черной раде – несколько человек из противоборствующих партий были ранены, а двое даже убиты. Но самое печальное заключалось не в том, что Павло потерял булаву, – как давалась она в руки на время, так и отбиралась при случае или по необходимости, еще не закоснело запорожское гетманство, и была в том воля и истина, дух коша, свобода изъявления воли козаками, – печальное было в том, что единое прежде войско разделилось на две части: с Павлом остались недавно прибившиеся с прошедшего года беглецы отовсюду, мало обученные войсковому делу, но с неистовыми желаниями разными – кто-то чаял мести обидчикам, кто-то хотел поквитаться с панами, а кто-то – просто под сурдинку пограбить зажиточные города, богатых мещан и усадьбы панов. На то и война, когда же еще подлататься? – таковым рассуждение было. С Лободой остались собственно низовые козаки, из коша, – грозная сила. Вероятно, поэтому коронный гетман Замойский и писал в том феврале одному только Лободе, приглашая того принять участие в затевающемся предприятии против Блистательной Порты, – наливайковцев Замойский не учитывал вовсе.

Видать, через дозорцев своих ведомо коронному и польному гетманам нечто такое о тех, кто остался вокруг Павла, что проще стало и вовсе не замечать эту толпу. Но в том провидел Павло и некий иезуитский расчет: разделив козаков умозрительно и по чести надвое, легче было бы гетманам Короны справиться позже со вчерашними бунтовцами, когда военная опасность от султана минет, пройдет. Залог же несгинения есть нерушимое единство козаков, – он даже готов подчинить Григорию Лободе и привести под присягу разношерстную свою вольницу, но Лобода отводил глаза в сторону и что-то недоговаривал. Сношения польских гетманов с Лободой сперва ограничивалось увещевательными письмами, теперь же, в виду большой опасности от мусульман, гетманы прямо отправили к нему гонца и просили Лободу поспешить к ним с войском своим на подмогу, обещая за то испросить козакам прощение у короля за их своевольства в Брацлавщине. Павла Наливайко для них будто бы вовсе не существовало. На приглашение панов козаки сперва ответили полным отказом, – и в этом был дух мятежа, которым дышало все в Брацлаве и Баре, но потом некоторая часть их согласилась принять предложение и идти на помощь полякам.

Весной 1595 года польское ополчение под предводительством Яна Замойского, Жолкевского и Потоцкого пересекло границы польских владений, держа путь к Днестру. К 20-му lipiec'у-июлю поляки были у Шаргорода, а в августе-sierpień'е стало известно о переправе через Днестр к Кучманскому шляху огромной крымской орды. Не надеясь на свои силы, гетманы снова сочли уместным просить Лободу о подмоге. Но помощь от него подразумевалась только в охране южных кордонов – Замойский потребовал от козаков следующее: «Так я приказываю, не смейте, козаки, беспокоить Турции. Я вам это запрещаю». Коронный гетман все еще надеялся сохранить хрупкий мир с Блистательной Портой. Лобода сперва был весьма несогласен с таковым ограничением свободы действий его запорожцев, но все же, положившись на случай и на превратности военного времени, со своими людьми вышел из Бара еще 21-го дня лютого зимнего месяца, а 23-го числа уже написал с пути письмо князю Василию-Константину Острожскому, что ему стало известно о том, что молдавский воевода нанес поражение крымскому хану.

Но искомой помощи от походного движения Лободы гетманы так и не получили: дошед до границ Молдавии, козаки посчитали, что случай уже вполне подходящий, и, перейдя границу, принялись опустошать и грабить окрестности города Тягина, что, естественно, вызвало недовольство молдавского господаря, который находился в союзе с поляками и императором против османов. Так еще раз козаки показали неуемное своевольство и норов. Господарь потребовал от коронных гетманов унять своих подданных, и Ян Замойский с силой великою в слове приказа повелел козакам отойти из Молдавии восвояси и не чинить молдаванам вреда. В противном случае грозил поступить с ними, как с неприятелями. Такова и была помощь, полученная гетманами от рекомого Лободы. Козаки отошли из Молдавии и неспешно двинулись по землям Речи Посполитой домой. Хотя, если разобраться, где был их дом? В низовьях Днепра? Под Каневом и Черкассами? На землях полтавских и миргородских? Как бы там ни было, Лобода пришел в городок Овруч, где и оставался до начала 1596 года. Тем временем, пока Ян Замойский осаживал рвение непокорных козаков Лободы, в самой Молдавии случились следующие события. У Аарона, молдавского господаря, в войске был угорский полк, над которым начальствовал некий Розван, сын цыгана и валашки. Сей Розван подступно захватил Аарона с семьей и отослал пленников к семиградскому князю Сигизмунду Баторию. Сам же поживился казной и богатством Аарона, провозгласив Батория отдаленным господарем, самого же себя объявив Баториевым наместником в Молдавии. И Розван, и Сигизмунд Баторий семиградский просили Замойского о помощи против турок. Поляки отказали обоим ввиду внутренней смуты и нестроения. Молдавские же бояре, страшась турок больше всего и не желая повиноваться Розвану, били челом втайне пред гетманами в том, чтобы получить другого господаря для себя – уже от руки польского короля. Замойский вошел в Молдавию и силой посадил в Яссах господарем Иеремию Могилу[13], из местной знати молдавской. Вероятно, и это было тонким дипломатическим ходом Замойского – ввиду турецкой опасности отказать обоим придунайским правителям, чтобы посадить своего ставленника, и уже затем изъявить готовность защищать Молдавию от османов.

Тем временем, окопавшись над Прутом, в урочище Цецоре, основное войско поляков ожидало подхода татарской орды. Гетманы, даже при отсутствии козаков Лободы, готовились сражаться с детьми Магомета не на жизнь, а на смерть. Орда не замедлила, но Замойскому стало известно также о том, что крымцы несколько поспешили в движении к дунайским княжествам и оторвались от основных войск Золотой Порты. В орде находился наместник султана – санджак-бей, сопровождавший крымского хана Казы-Гирея. С этим высокопоставленным турком и вошел в сношения гетман Замойский, снова проявив свои блистательные дипломатические способности. Он поступил так, как еще прежде поступил с козаками: отделил зерна от плевел или осуществив вековой политический принцип разделяй и властвуй, взятый позже на вооружение многими государствами будущего устроения мира. Он предложил санджак-бею отдельно от крымцев вступить с ним в переговоры о мирном разрешении ситуации. Ведомо было Замойскому и о том, что в самом Константинополе в самом разгаре была немалая замятня – так называемая «джелялийская смута» – в анатолийских деревнях появились мятежники. Деревни и местечки, находящиеся в вилайетах Анатолии, Карамане, Сивасе, Мараше, Алеппо, Дамаске, Урфе, Диярбакыре, Эрзуруме, Ване и Мосуле, были разграблены и разорены; некоторые области были опустошены. Даже древняя столица, богоспасаемая Бурса, и та подверглась разгрому, и несколько кварталов ее было выжжено. Знал Замойский и то, что и «племена арабов и туркмен тоже вышли из повиновения». Потому санджак-бей, исходя из интересов Порты, согласился с предложениями Яна Замойского. Так же искусно коронный гетман поступил и с татарами: Казы-Гирей не решался в чужих землях на битву с поляками без поддержки турецкого войска. К тому же близилась осень, а с ней опасность остаться на чужбине без продовольствия и в плотном военном обстоянии. К тому же в татарском обычае было уходить зимовать в Крым, поэтому и здесь Ян Замойский переиграл хана ввиду всех исчисленных обстоятельств.