Читать книгу Нестрашный суд - - Страница 3

Одна в другой таящаяся прозрачность: облака, не скрывающие поглотившую их синеву, и во всем этом – там же, в растворимости одного в другом, сквозящий пейзаж с не фиксированной земной поверхностью…

Глубоко вздохнув, оглянувшись на оставленный на стоянке «Приус», Панкратов шагнул в плавающую перед ним картину. Поднимаясь в которую, приходилось спускаться. Интересно, как будут выглядеть изнутри эти стоящие на уровне окон второго этажа облака? Вдруг представилось, что тогда они будут внизу.

Подходя к корпусу с упреком во взгляде, адресованным облакам, при его приближении всплывшим к небесной поверхности… подойдя – он разглядел движение в вестибюльной аквариумной глубине.

– А вот и наш космонавт номер два, – отобрав у него рюкзачок, улыбнулся встречающий. – Нам сообщили номер машины.

Обернувшись, сквозь вестибюльное стекло Панкратов с трудом разглядел среди зелени далекое пятнышко своего авто.

Стеклянный лифт.

Стеклянный пол.

Стеклянный стол.

– Устраивайтесь, – кивнув исчезающему в дверях встречающему, глава, надо полагать, учреждения указал на кресло. – За вещи не беспокойтесь.

– Я взял только самое нужное, поскольку…

– «Не заботьтесь и не говорите: что нам есть? Или что пить? Или во что одеться?» – приветливо глядя на гостя, процитировал хозяин кабинета. – Кофе, чай или сразу к делу? Я бы рекомендовал кофе, чай.

– А космонавт номер один последовал вашей рекомендации? – решил прощупать местное отношение к вопросам Панкратов.

– Важно, что мы последовали его рекомендации. Так чай или кофе?.. Кока-колы нет, – улыбнувшись, добавил хозяин.

– Почему? – неожиданно для себя самого спросил гость.

– Ну, нам же сообщили номер машины.

За чаем, принесенным все тем же встречающим, беседа продолжилась в том же духе, очевидно, имевшем цель расположить вновь прибывшего к отвлеченности, царящей во всем, начиная с пейзажа и кончая Новозаветными цитатами. Казалось, продолжая разговор, хозяин всего лишь ожидает вопроса гостя: что имелось в виду под «или сразу к делу?». Панкратову вдруг представилось, что четверть века назад, возвращая рыжему Ракову на картофельном поле собранный крест, он был неправ: возвратить следовало все ту же грудку шпалинок, и именно этого ожидал от него старлей…

– …Ну так как?.. Подписываем?.. – обратился к Панкратову визави, но бумаги не предъявил. – Вот и славно. До вашего отъезда вы здесь никого больше не встретите… Апартаменты – по коридору направо и выше. На двери ваша фамилия…

В номере Панкратов первым делом ознакомился с книжной полкой (слава богу, не над кроватью): Главная книга… Толстой… Чехов… стихи… Самое нужное. «Нам сообщили номер машины.»

…Что в большей мере водило рукой Толстого, – стоя с раскрытой книгой у окна, думал Панкратов: – просвечивание общего замысла (сцены, главы, романа) в конкретной фразе «Анны Карениной» или сиюминутность художественного взгляда и вкуса пришедших слов, по-новому открывающих целое? Так поразившее Чехова то, что Анна сама чувствовала, видела, как у нее блестят глаза в темноте? Или бесконечность в глазах Левина (Панкратов нашел страницу): «Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. “Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод…”»? Что больше водило рукой Толстого: ви́дение героиней блеска ее глаз в темноте или сразу все мироздание там, в глубине, за зрачком героя? И то, и другое. Но главное отличие этого текста – масштабы того и другого: объем потока связей между возникающей новой фразой и «всем сразу во всем сразу» – этим мыслительным полем, из новой фразы видимым по-новому же. Новизна мысли-сентенции и новизна «всего сразу» – одно сквозь другое. Новизна, подобная той, о которой посреди общего хора разгневанных премьерой чеховской «Чайки» («Это не пьеса!») прозвучало: «Вы видели столько пьес. Ну посмотрите не пьесу» (Авилова). Можно видеть во всех подробностях освещенный мир неосвещенным… и затем включить свет. Вот эта вот новизна, именно эта. Этот «новый включенный свет»… новое зрение… почему-то связанное с пейзажем в окне, с недавним разговором ни о чем в стеклянном кабинете, с мыслью о грудке шпалинок вместо собранного креста…

Положив книгу на подоконник, Панкратов взял с полки второй том двухтомника Чехова… Нашел «Чайку»… Полистал… Вернул всё на полку.

Странное состояние, схожее с созерцанием чьей-то мысли, овладело им…

Цель Создателя… – текла мысль как бы перед стоящим на берегу… – независимо от того, кто Он или что Он, цель моего Создателя может быть только одна – посмотреть, что я буду со всем этим делать. Со всем созданным и с самим собой… Когда ученый в опытах имеет дело с атомами, он изучает существующее определенным образом. Когда существующее имеет дело со мной, оно знает мое сердце, мои чувства, мои действия, но оно понятия не имеет, что, помимо моих произносимых слов и совершаемых действий, взбредет мне от всего этого в голову. Там, у существования – вся моя судьба, но – как тела. Судьба моего тела. Куда я ускользаю мыслью – там нет (приходится изощряться, чтобы к этим моим ускользаниям подобраться, записать, перенести на флешку)… У существования есть следствия моих мыслей и чувств – мои действия. Но если разобраться, приглядеться, эти действия – следствия вовсе не мыслей, а обстоятельств, опять-таки через чувства заданных свыше, расписанных на небесах, то есть следствия все того же существующего, существования. Состоящее из глубоких мыслей-виде́ний мое воображение на небесах не расписано. Вот суть бытия, его смысл: воображением постигая сущность игры, игрушка выходит за свои пределы и из подчинения игрока, и именно так игрок преодолевает себя. Атомы – механика: можно создать и выстроить из них что угодно, и будет видно, что от чего. Мое воображение – не от этого. Настолько не от этого, что уже – ниоткуда. То есть, я – игрушка игрока, выводящая его за его рамки – из ведомого (существования) в неведомое. Своего рода выращенный им самим бортовой процессор нового, неизвестного ему самому, поколения. Способный преодолеть не только «образ и подобие» но и оригинал.

Для этого-то всё людское зло и страдания – для того, чтобы я понял, как все устроено, и вытащил из всего этого устроенного все это устроившего. Раскусил игру и…

Возлюби ближнего как самого себя… – все той же рекой в изменившихся до неузнаваемости берегах текла дальше мысль перед Панкратовым… – «Возлюби» и: «Силой воли мы можем заставить себя действовать, но не можем заставить захотеть» (где-то в книге об Эйнштейне). Захотеть возлюбить невозможно! Или любишь, или нет. Среди львов есть злые. К чему тогда этот призыв: «возлюби»?.. К тому, чтобы от природы нелюбящие сдерживали себя от проявлений не-любви силой воли («Силой воли можно заставить себя действовать…». И НЕ действовать)… Для того же, для чего это самое «возлюби», – и Господь, и изгнание, и потоп, и Иисус: природу злых львов не изменить, но через их память о потопе и через принятые в обществе табу можно работать с их силой воли…

У Толстого ближе к финалу… – в изменившемся в очередной раз пейзаже текла все та же мысль… – Пьер понял, что ни один волос не упадет ни с чьей головы без воли Божьей… И как эта воля дала прожить Пете Ростову?.. Каковыми привела на свет Элен, Анатоля?.. Должен ли автор любить своих отрицательных героев: Гоголь – Чичикова, Толстой – курагинскую троицу (четвертый, Ипполит, – просто дурак), Достоевский – бесов?.. Творец – Гитлера?..

А смысл не в любви. Не в отношении к своим героям. Смысл в том, что все авторы смотрят, что́ их герои будут со всем этим делать… Каждый персонаж, помимо своих чувств, мыслей и действий, заданных автором, обладает своим собственным воображением – пищей автора. Автор питается сознанием героев, загоняемых в немыслимые ситуации. Чем немыслимее – тем слаще блюдо. Не в смысле извращенного воображения сочиненных злодеев… А может быть, и в нем тоже… Немыслимое злодейство может иметь свою чудесную противоположность – тот самый искомый автором выход из ощущения своей собственной сочиненности, инородности своих нравственных плюсов и минусов – выход, без злодея неосуществимый…

Додуматься можно до чего угодно…

Неудачные герои… Не отрицательные, а с неразвитым воображением. «Недостаточность воображения» – вот он, универсальный диагноз. Кто-то вообразил этот мир. Что мешает тебе? Вообразить его глубже. Вообразить, в конце концов, свой…

…Резко подкатившая, обступившая, за руку потянувшая к кровати сонливость («кока-колы нет»)…

…посреди которой в уже подступающем (улегшись, Панкратов натянул на ноги покрывало)… подступившем (повернулся на бок)… поглотившем сновидении – не кино, обычно сопровождающее засыпание, а мысли… и даже не мысли… а текст… и даже не текст, а…

«Рапорт о комедии “Чайка”

бортового процессора №7 восемнадцать нулей 8

В ходе тестирования платы “Мировая душа” (“души всех слились в одну”) жесткое закрепление ее в бортовом процессоре Треплева выявило бы низкую адаптивность платы к форме. Треплев: “…дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет потому, что это свободно льется из его души”. Помимо пьесы без декораций (“Декораций никаких”), свободно льется из души Треплева любовь к Заречной (ее оценка этих обеих его свобод: “И в пьесе, по-моему, непременно должна быть любовь…”) и к матери (ее ответ: “Приживал!.. Оборвыш! Ничтожество!”). Если бы плата “Мировая душа” была фиксирована в процессоре Треплева, неудача всех трех его свобод объяснялась бы игнорированием платой формы его (то есть, своего собственного, платы) существования, заданной координатами среды: нищета (учитель), воющая собака (привязана: в амбаре просо) и ожидающая впереди немощь (дядя Треплева). Приоритет любого существования в этих координатах – форма, то есть само существование. Даже единственный сочувствующий Треплеву как автору доктор-акушер (“Только то прекрасно, что серьезно”) жаждет в произведении ясной определенной мысли и цели, то есть все той же формы, отражающей программу, сформированную бортовыми процессорами действующих лиц под влиянием окружающей нищеты, привязки к “амбару с просом” и немощи на горизонте. В этих координатах для живой души нет альтернативы стремлению к формальным гарантиям существования – к известности, к славе, к деньгам (“И бедняк может быть счастлив. – Это в теории”). В матери Треплева доводящее до нелюбви к сыну актерское тщеславие (“…я постоянно напоминаю ей, что она уже не молода”) помножено на скаредность. Писатель, которым “овладели сладкие, дивные мечты” о Заречной, уступает матери Треплева с отъездом, только когда слышит от нее: “Ты лучший из всех теперешних писателей, ты единственная надежда России…” По его же словам, в необходимости писать для денег и славы он “съедает собственную жизнь, обирает пыль с лучших своих цветов, рвет самые цветы и топчет их корни”. И он продолжает это господство формы своей жизни над ее содержанием, срывая и топча лучшие цветы беззащитного, стремящегося в актрисы существа. Существа, от невзаимности которого впадая в формальное литераторство, Треплев теряет из виду мировую душу (“Она меня не любит, я уже не могу писать… пропали все надежды…”). Сама же Заречная в своей любви к растоптавшему ее цветы писателю связь с мировой душой обретает. Именно эту связь с тем “прекрасным, что серьезно” видит, слышит Треплев в ее рыдании у себя на груди. Именно эти рыдания под признание в любви “до отчаяния” к писателю заканчивают жизнь Треплева. Невыносимо, когда не просто предпочитают тебе другого, а – рыдают от этого у тебя на груди: невыносимо знать мировую душу у себя не в груди, а на груди, невыносимо видеть, как она, мировая душа, видит свою часть рыдающей от невозможности перестать быть этой частью и через твою (свидетеля) гибель может отпустить рыдающую виновницу этой гибели на свободу – обратно в мир, где чучело чайки грезит полетом.

Вывод. Плата “Мировая душа” не фиксирована изначально в Треплеве, не связана ни с одним из действующих лиц, не закрепляется в итоге в Заречной (ради взгляда в замочную скважину погубившей Треплева, то есть отторгнутой “Мировой душой”) и является чайкой.

Рапорт на тестирование своей связи с мировой душой бортовым процессором №7 восемнадцать нулей 8 сдан»…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очнувшись (от сна во сне), Панкратов ощутил… увидел… стоящие над своим «Рапортом о “Чайке”» чувства и чаяния Чехова, воплощенные на сцене… и радостно успокоенный этим открывшимся слоем чего-то превосходящего по силе весь имевшийся в его, Панкратова, распоряжении опыт реальности, понял, что покидает его, этот счастливо предъявленный ему истинный слой… что вновь засыпает (переходит из одного сна в другой)…

«Тебе дали. Это дар. Подарили тебе твою жизнь. Точнее ничего уже не может быть. Это – смысл», – последние образующие Панкратова слова, каким-то образом связанные с ответом на главный, если не единственный вообще вопрос: что мы знаем о любви?.. мы… вместе с автором… – последние слова оставили его, делая всё наконец действительным.

«Можно жить в одном доме в разных Вселенных…» – что это? – это обступившее, подступающее все ближе…

Происходящее – взаимодействие человеческих сущностей, в разной степени связанных со своими ангелами. Хранителями. Или с демонами. Падшие ангелы возникли в тени любви ангелов к Богу – в тени, не пробиваемой пониманием роли греха и человеческой греховности в Божественном ви́дении мира. Откуда возникла тень? Почему нарушилась связь этих ангелов с Богом? Ответ в том, что это за связь.

Связь с Богом – любовь. Стремится ли любовь ко взаимности? Да. Но в этом стремлении ко взаимности нет условия равенства. Создатель допустил грех, человеческую греховность единственно из той же связи – Божественной связи с земным.

Происходящее связано с любовью, с ее сутью. На вершине растворения своего «я» возникает противоположность любви как следствие этого самого растворения: растворяющееся «я» становится доступно яду «равенства с не-стремлением ко взаимности». Вертикаль «ложится набок»: взаимность неравных становится равенством без взаимности, ведущим к желанию превосходства, к росту самомнения в направлении собственного богоподобия, выливающегося в дела и мысли. Что касается и ангелов, и их подопечных.

Почему так? Потому что всё из ничего. С общей нулевой суммой противоположностей, образующих это всё. Всё не может превысить ничто, выйти за рамки равенства «сумма всего = ничто». Именно поэтому растворяющееся в любви «я» заполняется своей противоположностью – иллюзией своего богоподобия (вместо «я ничто, Бог всё» – «я – всё»). Иллюзия эта есть дьявол.

Любовь – стремление к вершине Творения. Ее безымянная противоположность – дьявольская бездна. Сразу там, за вершиной. На которой долго не устоять. (Речь именно о любви, а не о других причинах, по которым сходится множество пар – «Кроме него, я никому не нужна…», «Она богатая невеста…»).

Пограничье между любовью и ее безымянной противоположностью – магнит влюбленных (начиная с первого друг на друга взгляда) и художников (в широком смысле слова). К чему стремятся влюбленные и художники? Чего на самом деле хотят? Раствориться в объятии. В своем полотне. (В буквальном смысле.) Чего хочет идущий навстречу этому их стремлению дьявол? Возобладать.

Приступ взаимной любви – это взаимная готовность не быть (не взаимной – ревность ко взаимной), избавиться от себя, исчезнуть в за-любовной тайне, той, за зрачками предмета страсти, в местности, лишенной тюрьмы твоего существования (то есть в пустоте, но свято место пусто не бывает: в пустоте под чудесным обрывом маячат рога).

Дьявол – на вершине реальной любви с названием «запретная»: там, в крови у Гумберта и в мозгах Ставрогина, в Веронских и Верьерских пейзажах, в пустоте – исходной между Михаэлем Бергом и Ханной Шмиц и конечной между Анной Карениной и Вронским.

От книжной полки – на улицу: сколько пар-невидимок! Там и тут – сплошное крушение горизонтального (нашепченного душе другими), просто какой-то конвейер сбрасывания оцивилизованной кожи: вон они, валяющиеся оболочки ваших табу и идеалов! Под пьяный храп мужа и сладкий детский сон дочери в объятии молоденького наглеца, прямо здесь же, у себя дома – вот она, жизнь! Да! На столе, в кабинете под (сразу там, за полосами жалюзи) гудение рабочего улья при незапертой на ключ двери! В закутках образовательных заведений всех типов, в чуланах, кладовках больниц и торговых центров! Жизнь…

Не путать с семейной. Идеальные, полу-идеальные и просто семейные пары – всё это Коллонтай и Дыбенко, уже спустившиеся с опасных вершин в долину, побывавшие в предыдущем абзаце, вернувшиеся и связанные разнообразными заслуживающими уважение, но не смертоносными, чувствами, наоборот – поддерживая и спасая (как Коллонтай, дважды спасшая Дыбенко от смерти) друг друга. Всех их притянуло друг к другу этим жестом освобождения от навязанного самому себе существования, но освобождение – не обретение. И слава богу. Потому что там, куда они так друг сквозь друга стремились, – тот самый один шаг от любви до ненависти, преодоленный. От взаимности без равенства до равенства без взаимности. От пары на мосту в финале «Ночного портье» до Анны на краю железнодорожной платформы. Любовь до гроба имеет единственный – веронский (он же «ночной-портьерный») – формат. В остальных случаях кончается не гробом, а, большей частью, детьми – продолжателями все той же игры.

По-разному связанные со своими ангелами – это находящиеся в разных отношениях со своим, заполненным дьявольской тенью, небытием: стремящиеся к нему, стоящие на его пороге или уже пораженные его недостижимостью, другими словами – это люди с разным опытом освобождения от навязанного существования, то есть с разным вертикально-любовным опытом. Всё происходящее в обществе – горизонтальное взаимодействие этих разных людей, и причины всего происходящего – в различии человеческих вертикалей (попросту: душ).

Ангел – хранитель человеческой души, человеческой сути, вылепленной из чего-то эфемерного, подобного квантовой неопределенности… вылепленной и не разорвавшей связи с этой эфемерностью… поднявшись в которую по этой сохраненной связи как по канату, можно, проникнув в связь чужую, спуститься по ней в сущность другого человека… Увидеть реальность его глазами, ощутить ее его чувствами, оживить себя его действиями… Какого другого? Того, с кем тесно сошелся на Земле, о ком много думал, и именно поэтому там, в неопределенности, можешь узнать, отыскать ее связь с его сутью, с его сознанием. А отыскав, можешь этой связью воспользоваться. Как воспользовался полковник для записи линии мысли по разгадке головоломки с мостом.

О ком ты думаешь в эти последние дни? Об авторе головоломки, том, что «на Московском»? О рыжем ее исполнителе? О которых ты теперь узнал практически всё что нужно знать… Или о том, о ком не знаешь почти ничего? О том, кто все эти дни водил на поводке твое воображение? Не можешь смириться с оживленным тобой персонажем, из плоти и крови возвратившимся в дерево, в шпалинку головоломки? Хочешь проникнуться ощущениями неверно соединяемых деревяшек? Не веришь в разгадку? В головоломки вообще?

О нем, да?.. Ты думаешь все эти дни о нем. Ну что ж. Фото… Досье…

Странное фото. Странное досье.

Ничего странного. Фото как у голливудских юбиляров в Фейсбуке – плавно меняющееся от детского до старческого лицо.

До старческого?

Да. Таким оно будет там, дальше.

Но это уже не как в Фейсбуке.

Естественно.

И досье? Тоже: там, дальше?

Можно крутить в обе стороны. Тебе ведь нужно не всё? Что-то определенное? Год. Месяц. День.

*

Каждый день по пути на работу в тень от железнодорожного моста въезжаешь как в мысль о символе своей жизни в последние полтора года: «мост – напрямки, получасовой объезд – окольно».

Странно совпавшие полтора года назад закрытие городского моста на ремонт и…

Вот он, накрывший, проскользивший над головой мост… Впереди – получасовое ныряние и подбрасывание на колдобинах развороченной объездной дороги, не рассчитанной на нынешний грузопоток…

Объездные дороги не рассчитаны на грузопотоки, растерзывающие, распластывающие их, превращающие в одно название. То ли дело заброшенные мосты, напрямую и намертво стягивающие берега.

Полтора года назад… Не позвони на выходе с елочного базара Дэн, нашедший предпраздничным вечером «неотложное» дело (оказавшееся предновогодним бокалом шампанского без свидетелей на рабочем месте: босс и его зам.)… Не посоветуй ему такая же, как он, покупательница вместо праздничной ели сосну: «На наших правобережных базарах сосны нет, только здесь»… Не пригласи он после звонка Дэна ее подбросить: «– Как раз вызвали в Правобережье. И как раз сегодня закрылся мост. Представьте: в объезд, на автобусе и даже не с елкой – с сосной»… Не появись у него уже тогда вместо старой раздолбанной «девятки» новый «Фольксваген Туран» (вольготно разлапившаяся в двухкубовом багажном отсеке пара сосенок)… «Не», «не», «не»… Сколько «не»… Совершенно бессильных что-либо изменить.

Тысячу раз описанные в литературе, обыгранные в кино случайные встречи, невольные взгляды и все что за ними, ничего и никогда не объясняют. Описание. Одно сплошное описание. Слова, слова, слова. Блеск глаз на экране. А что ты хочешь? Чего ты хочешь? Я хочу… Да блин же! Будет у этой объездной и у такого-то мостового ремонта когда-нибудь конец?! Или нет… Я хочу… (отпрыгав на ямах, снова уже на относительно удобоваримом участке пути)… я хочу, чтобы происходящее раскрывалось. Не изображалось задним числом с целью сохранить, передать переживания, якобы важные для человечества, а… «Якобы»? Ну, а какая такая ценность в описанном, но не раскрытом, знакомом каждому чувстве, одинаково охватывающем Ромео… или Вронского?.. Так же, как Ромео с Джульеттой, Вронский с Анной шли каждый в глубь своего собственного чувства с радостью от того, что другой идет не прочь, а навстречу, и не более. Не пытаясь увидеть это встречное движение изнутри. Проникнуть не в чувство другого, а… в одно на двоих воображение. А в этой попытке – все дело… Чувство вечности первой любви, выливающейся в слова: «Никогда! Никому! Не отдам!»… чувство горячей горечи любви последней… необременительное чувство флирта… или чувство запретной сладости… – всё это – наперед известное, то, с чем сам рано или поздно сталкиваешься или, вычитывая из книг, априорно согласен, потому что оно задано тем, с чем не поспоришь, – игрой в существование. И только… Объезд… И только воображение… Мало им моста, так еще и здесь… Воображение, сравнимое со словесной картиной (именно так: со словесной картиной, с изображением и мыслью, сливающимися воедино!), не имеющее ничего общего с существованием… именно: с существованием… Успеваю?.. О чем я?.. Дело не в чувствах. Слова, описание – ни при чем. Дело в словесной картине, появляющейся с твоим появлением в воображении близкого (ближе других подошедшего к твоему собственному воображению) человека. Дело в слиянии воображений, без чего все остальное – чувства, слова, поступки – провисают…

Где я?.. Река позади: бегущие навстречу кварталы, наследие социализма… Маячащий в конце улицы «деловой центр» – бывший детсад…

Надо, чтобы происходящее раскрывалось.

Дверцы у «Турана» – одно удовольствие. О «девятке» даже вспомнить страшно. Приезжал домой, захлопывал – соседи из окон вываливались. Не встреть три года назад (все на том же базаре, на краю которого под Новый год вырастает елочный остров), не встреть тогда Дэна, вываливались бы до сих пор. Соседи… Год работы – «Туран». Используемый, правда, и в рабочих целях и основательно Дэном подкредитованный, но так и надо. Разойдись (не дай бог) наши с Дэном пути, вопроса о «Туране» не возникнет… Или возникнет?..

– Привет, Денис (там же, на базаре: «Хочешь, чтоб я одноклассника по имени-отчеству величал? – Никаких отчеств! Для тебя – никаких отчеств», что, может, в конце концов и сыграло…).

– Вчера узнал наконец… – Дэн, протягивая руку в ответ… – формулу нашей работы. Можно над каждым рабочим столом девиз вешать. Гуляли с Дарьей Денисовной в парке, там холмик небольшой и тропинка наверх, и бабуля с внучком лет десяти: «– Сережа, я не поднимусь. – Что тут подниматься! Втыкаешь ноги в землю и идешь!». Даже у Дашки – рот до ушей.

– «Втыкаешь ноги в землю и идешь»?

– Над каждым столом!.. Сегодня всё по плану?

Дарья у Дэна – чудо: набирает полные легкие воздуху на дорожке своего лесопарка Медвежино и, приседая, кричит изо всех сил в еловую чащу: «Медведи! Мы здесь!..».

– Помощь нужна?.. Вопросы?.. Я отъеду. Вернусь – по обстоятельствам. Чуть что – порешай.

«Порешай» – это полдня безделья. Решать, по крайней мере сегодня, в разгар лета, в нашем сезонном бизнесе практически нечего. Хорошо отлаженное за последний год дело (полдня свободы Дэна) идет по накатанной. Каждый знает свой маневр. Чуть что – прибегут в кабинет…

Только не думать о том, от чего начинают в последние дни дрожать руки.

…Вдвоем на передних сиденьях… с соснами за спиной… Еще не разбитая в первый день объездная. Как новенькая. «Туран» не «как», а – новей некуда. И новые друг для друга его седоки… Что вся эта новизна? Что она для нее?.. Достигает ли той неизвестности, от какой забываешь, как ты здесь оказался (как, оказавшись во сне, теряют прошлое, будущее и настоящее)?.. В «Туранах», разгребающих фарами темноту, успокаивающих светом приборной доски, – невесомость: окружившая, несущая двоих сквозь темноту подсвеченная синевой координатная оболочка. Двоих? А это не он сам сейчас взглянул на себя за рулем с пассажирского?..

Отсюда, с этого взгляда на самого себя – пошедшее вглубь, уже не оставляющее его – содержимое объединенных сознаний. Двое увидевших то, куда не решались смотреть в одиночку, берутся за руки и идут туда. Картина, образованная слиянием двух воображений, открывает, каким образом из одного и того же произошли эти разные двое. Становятся видны пути разделения неразделяющегося. И главное: как через это «разделенное неразделяющееся» исходное целое достигает своей цели…

О чем я?.. Неужели о том, к чему шло и пришло… там… в этих наших «командировках» в гостиничный номер соседнего городка с лезущей в форточку первой молочно-зеленой, совершенно незаметно переходящей в желто-красную, листвой?.. Да. Об этом.

Единственно – неясно: это во мне изначально – то, чем оборачивалось… то, что оборачивалось… или это только с ней, в ее присутствии?.. Идиотский вопрос женатого человека. Не будь этого изначально… И не будь ее… Склонность и склон. Склонность и склон…

И как итог – то, что не имеет своей противоположности… Чувства, мысли, страсти – всё полярно. Даже там, у Всевышнего – антагонист… Как распространяется зло? Эксплуатацией добра. Крыса, беспрерывно (до полного истощения организма) нажимающая лапкой на рычаг, связанный с электродным раздражением центра удовольствия, – вот злодей. Превращающий радость в ее противоположность. Еще! Еще! Мало! Мало! Мне! Мне!.. Неизбежная изнанка «разумного, доброго, вечного». Чувства, мысли, страсти – лишь инструмент. Для любой руки. Для крысиной лапки. Инструмент…

В отличие от того, что нельзя использовать в личных целях. По той причине, что оно не связано ни с чем личным – ни с телом, ни с психикой. Почему? Потому что оно – ток в наш мир… не вещество… не существо… Ток, этот наш мир Божественно-дьявольских антагонизмов и создавший… Истинный его творец… Ток, попадая в который, перестаешь понимать: опускаешься или поднимаешься, толкает он тебя или втягивает… Оставляющие тебя заботы, растворение антагонизмов, венчающееся полной не-заботой друг о друге в виду исчезновения противоположностей под прощально машущую в форточку, окрашенную по сезону листву…

…выныриваешь… выныриваете… там… в одном на двоих воображении. Господь – в сердце, одном на двоих… Слышном сквозь нее. Это она тянет в себя всё выражаемое цепочкой слов. Невозможно исполнить не сочиненное. И сочиняется – ею. Музыка, на которую эти слова, – ее. И каждое исполнение – сочинение к следующему. И достигаешь не связанного с музыкой и словами… Дело сделано – это главное. Задаваться вопросом: Кто за этим стоит? – все испортить. Важно не «за», а «это». Само это. Улегшийся на зиму медвежонок в фильме Жан-Жака Анно не исчезает до весны, а переходит в наше сознание теплом засыпания и пробуждения, заполняющим всё между ними пространство – берлогу, полную удивительных превращений. Свобода. Во плоти. В собственном теле. Что мешало ей раньше? Несвободные. Слепленные из годно-негодной глины. Значит, освобождение – от людей? Прежде всего. Без этого нет никакого освобождения. От людей. Стряхивание с себя глины. Вспомни, как попал сюда. Через что пришел. Через мечту, вовсе и не бывшую мечтой – существом совсем из другой глины. Склонность… Нашедшая склон. Симметрия. Две склонности, каждая – склон другого.

– Ведь это гордыня… Мизантропия…

– Гордится и ненавидит людей человек.

– Ну, да… У меня сейчас с собой мало общего…

– Наоборот: ты никогда другой не была.

– Конечно… Только она не проваливается в тартарары – эта комната… эти листья… люди внизу за окном…

– Это их проблемы.

– То, что они внизу?

– Видишь: мизантропия тут ни при чем. Просто мы выше. Мы их будущее. Если выживем – выживут и они. Какая у Гагарина и Армстронга гордыня?

– Думаешь, Земля обречена?

– Как и всё в том мире…

…Это, всякий раз, молчание «командированных» по дороге домой: «Туран», сквозь бормотанье движка прислушивающийся к салонной тишине… Одна на двоих боязнь расплескать одно на двоих… Та самая практика, которая – критерий истины…

Освобождение от людского в себе… Не от человеческого, а от навязанного моему человеческому. Существу из совсем другой глины? Если говорить уже всё – да. Из другой не потому, что не человеческой, а потому, что людская глина – не человеческая: насквозь пропитанная жратвой-отрыжкой… потребительством… завистливо-жадно-бесплодная… с хамом, рвущимся к «жизни бога» – к усладам и власти… убивающая… заживо хоронящая свое же живое… существующая лишь по своей же привычке считать все это существованием…

Гордыня, гнев, жадность, прелюбодеяние, зависть, обжорство, уныние. Кажется, так? Змеиный клубок без конца и начала (это только кажется, что гордыня – змеиная головка, а уныние – истончающийся хвост). Подплывший к бортику изумрудноводного, при особняке на скале, бассейна (в лучшем случае – всего лишь бездельник-отпрыск сильных мира сего), под приятную отрыжку, легкое опьянение и след ночной сладости в теле изучающий открывающийся отсюда, с бортика, великолепный морской вид – червь в человечьем обличии. «Наслаждатель». Ничего в своей жизни не создавшая особь…

Хорошо. Пускай ничего не создавшая… Но есть же Стив Джобс! Билл Гейтс! Марк Цукерберг! Илон Маск!.. А почему не Уоррен Баффетт, Генри Форд и Аристотель Онассис? Что за тонкая грань, отделяющая первый ряд от второго? Нет никакой грани. Это один ряд. Все его представители, в разной степени созидатели и бизнесмены – в одинаковой мере пользователи святая святых современного мира – биржевой системы капитализации. Позволяющей, в принципе, купить мир. «В принципе» – такая призрачная штука…

Беда не в самой по себе потенциальной покупке всего и вся. Беда в том, что кроме теплой водички бассейна и великолепного морского вида под отрыжку, опьянение и сладкую телесную истому, в итоге-то – ничего! Не в бирже и не в бизнесе, не в усладах и власти, а в этой конечности! Беда…

– Ну, как?! – с обычным в последнее время наигранным оживлением вваливается в кабинет Дэн. – В Багдаде все спокойно?

– Ты же знаешь… («как я к тебе отношусь»)… («как я тебе благодарен»)… раз твой айфон молчит – спокойно в Багдаде, в Ираке, на Ближнем Востоке и на Каймановых островах.

– Сейшельских. Или Мальдивских. Каймановы в другом полушарии.

– За мостом.

– Я читал… – задерживается у стола Дэн… – через двести миллионов лет материки: Евразия, Африка, обе Америки, Австралия – соединятся в один. Будет один материк Амазия в одном вокруг него океане.

– Что насчет Антарктиды?..

– Ладно… Я у себя… – наигранная серьезность: дело превыше всего…

Беда! Беда! Беда!.. Запричитал… Весь мир живет в кредит! Жизнь с самого зарождения – изворотливость!..

Жизнь – не то, что вы думаете…

Что же, Фордам, Джобсам и Гейтсам с их ноу-хау лапу сосать без инвестиций?.. Какие бассейны, какие отрыжки!.. Они труженики!.. Подвижники!.. Меценаты!.. Сидит тут с айфоном, виндоусом, ключами от «Форда Мондео» и талдычит!..

Вот из всего этого. Бывшего и в себе. В первую очередь – в себе. Выход. Освобождение. «Думаешь, Земля обречена?..»

…Они: Гейтс, Маск, Баффетт – ценят искусство! Последний в 2010 году передал благотворительным фондам 37 миллиардов!.. Именно поэтому искусство расцвело буйным цветом. И наконец указало нам выход из задницы. Не Хуан Малдасена, описавший Вселенную как пятимерную проекцию божественно-мыслимой плоскости, а Роберт Де Ниро с Аль Пачино, вместе и поодиночке перестреляв на экране кучу народа и вперившись после этого в нас долгим взглядом на крупном плане, подарили нам смысл… Вообще, если все сегодняшние мои мысли представить изложенными на бумаге и поднесенными пред светлые читательские очи, определение, которое даст автору этого текста «усредненный» читатель, будет: «Дятел, обидная версия». Я хорошо это понимаю. Так же хорошо, как и то, что эти ощущения и мысли есть итог моей жизни – не в смысле ее конечного состояния, сколь бы долгой или короткой она, эта жизнь, ни оказалась, а в том отношении, что из этих мыслей не повернуть обратно. И это и есть критерий истины: безальтернативный уровень сознания. Истинообразующая практика. Так же хорошо, как это, я понимаю и то, что, вздумай читатель, осудивший мой взгляд на вещи, изложить свое собственное ощущение происходящего – итог сведется либо к безверию и безнадеге, либо к вере в светлые идеалы человечества. С безверием-безнадегой как источником критики все ясно. Обратимся к светлым идеалам. Прежде всего в этой связи: что этот «светлоидеальный» мой критик создал своей головой и своими чистыми руками (дом и капитал – не в счет: любая современная недвижимость создается не только своими руками, а любые сколь-нибудь значимые сбережения или созданы руками предков, или не связаны с чистотой своих рук)? Не голливудская ли он, этот мой критик, звезда или футбольный супер-голеодор, тем же самым рыночно-биржевым насосом перекачивающий миллионы в свой карман из карманов «верящих в светлые идеалы»? Не бизнесмен ли он, не финансист или сотрудник консалтинговой компании, делающий деньги из воздуха или уводящий их из-под налогов, не мажор-наследник ли он или лжец-сочинитель липовых научных и производственных отчетов, то есть не бездельник-потребитель ли (согласитесь, верить в светлые идеалы человечества мошеннику или потребителю было бы как-то странно)?.. А-а: он, мой критик, – музыкант, изобретатель, строитель, учитель, пилот (пол неважен). Тогда коротенькая цепочка вопросов (это один вопрос) к нему: совместима ли вера в светлые идеалы человечества с отсутствием в вашем сознании смысла вашего существования? может ли быть этот смысл не связан с представлениями о мироздании и вашем месте в нем? что вам известно о том, чем является Вселенная и сознание? откуда вы черпаете эти сведения? черпаете ли?

Светлые идеалы человечества не нуждаются в вере, изолированной от совести, мозгов и тяги к знаниям, вне коих любой анализ-интуиция-откровение – имитация. «Шепот, робкое дыханье, трели соловья» куда ближе к идеалам человечества, чем «построенный в боях социализм», сколь бы десятилетий ни казалось наоборот. Обожая Де Ниро и Аль Пачино (что само по себе естественно так же, как их уникальная органика на экране), главное – проходить сквозь это обожание вглубь. Не останавливаться на нем. Остановка – конец. Суд искусства, «более требовательный, чем Страшный», – не на экране домашнего кинотеатра, а в вашей душе.

– Алё… Я могу говорить… Просто хочу слышать твой голос… Где?.. Во сколько?..

В глубине одного на двоих воображения (в которой что ни сделаешь или помыслишь – искусство… искусно… искусственно) любовь – завеса… Такая же, как современная физическая картина мира. Та же. Не такая же, а та же. Одна и та же завеса. Квантовые поля во внешней условной оболочке Вселенной (в пленке без гравитации) полностью описывают нашу голограммоподобную пространственно-временную и гравитационную Вселенную. И эта созданная физиком Хуаном Малдасеной формально-реальная картина мира – холст с запечатленным осознанием себя влюбленной парой. Следующий шаг здесь – преодоление системы «зритель-полотно», проход сквозь изображение во «Вселенную запутанных подсистем без выделенного сверхнаблюдателя» (соратник Малдасены Леонард Сасскинд), то есть слияние одного на двоих воображения влюбленных с этой не изображенной и не формальной – больше-чем-живой Вселенной.

По образной иллюстрации Малдасены, разнесенные в разные концы мира Ромео и Джульетта, каждый с мешком квантово-запутанных частиц в руках, могут построить из этих частиц каждый свою черную дыру и, бросившись в нее, наконец встретиться, поскольку у двух бесконечно удаленных одна от другой черных дыр из запутанных частиц – общее нутро.

Квантовая запутанность связана не с фотонами… а с размывающими исходный фотон надвое измерениями – этими дождевыми стенами вероятностей, создающих возможность иллюзии разделения половинок исходного фотона в пространстве и времени. Линия создает возможность пребывания этих двух фотонов, двух иллюзорных половинок целого, в ее, линии, различных точках – растягивает исходный фотон в эти разные точки до впечатления двух запутанных его половин; плоскость увеличивает свободу этого растягивания до того, что путешествующие по ней, плоскости, половинки одного и того же исходного фотона могут никогда не встретиться друг с другом; объем кружит голову обоим участникам этой «пары» свободным во всех направлениях пространством, отправляет в путешествие по которому пинок – время. Все дело – в иллюзорности измерений, этих дождевых стен вероятностей, размывающих реальный источник пары фотонов. Замыкает же картину взаимодействия реальности и иллюзии – сознание, третий игрок. Каждый из трех – мост между двумя остальными…

– А-а?..

– Домой, говорю, не идешь?

– Тебя подбросить?

– Вот что такое летний рабочий день в нашем деле… Ум за разум от безделья… Пожалел горемыку-безлошадника… Давай, просыпайся уже и – домой… Пока! До завтра. Закрой здесь все…

У двух удаленных одна от другой черных дыр из запутанных частиц – общее нутро. Вот это «внутри» и «снаружи». В нем все дело. В мечте-существе из другой глины. В ощущении истинного своего «я» там, в темноте, разгребаемой фарами «Турана», в которой двое с парой сосенок за спиной – больше чем целое (оглянулся сейчас на эти сосенки в пустоте за спиной…).

В глубине одного на двоих воображения не делают и не мыслят. Не любят. Там то, что становится чувствами, мыслями, действиями, любовью, то, что чувствам и мыслям нужно, но само по себе в них не нуждается. Источник, не думающий об утоляющем жажду путнике – для источника просто фрагменте глинистого берега с его, фрагмента, мечтой-существом из другой глины. Там, в отличие от глинистого берега, не важно, существуешь ли. И дело в исчезновении не переживаний и страхов (этих следствий существования), а его, существования, причин.

Отсутствие причин бытия. Состояние, не имеющее ничего общего с беспокойством, ожиданием, желанием, скукой, бездействием, суетой. Здесь, в глубине, прозрачной до самой себя с другой стороны, ничто не растет. Происходящее здесь – взаимодействие отдельного с целым, ни с чем земным не ассоциирующееся осязание «клеточкой» – организма, а организмом – «клеточки». И то, и другое («клеточка» и организм) одновременно: ты сам и то, в чем ты, – не то чтобы меняющиеся местами, а – одобряющие друг друга. Меняющаяся глубина и направление этого одобрения и есть происходящее здесь. Оседающая волна которого предполагает возможность ощущений, эмоций, мыслей и действий…

…Открываемое нами – всеми вместе и каждым в отдельности – открываемое новое появляется только тогда, когда мы его открываем. Земля стала ходить вокруг Солнца (а не наоборот) только когда мы это открыли? Да. Потому что без нас их – Земли и Солнца – нет. Восхода и заката нет…. И если уж говорить всё – неплохо и вполне разумно принять за ось этого «всего» встречный свой (с Земли) и Создателя взгляд с вращающимися вокруг этой оси Солнцем, Млечным Путем и всей Вселенной. Открываемое появляется только тогда, когда мы его открываем. Если так, истинный Создатель… Создатели… возникнут лишь в том случае, если… когда… мы их откроем.

Так все и создано изначально: Вселенная – это выдумываемый человечеством мир тел, выдумывающий человечество. Взаимное открытие: миром чувств – тела любимого человека, а этим телом – этого самого мира чувств, открывающего тело… Для того и нужен второй человек: свое тело собственными чувствами не откроешь, и наоборот…

…Открытые друг другом – идем навстречу друг другу… улыбаемся одной на двоих улыбкой… что-то друг другу прямо сейчас говорим… наши руки переплетаются… Отсюда, из парковой беседки, видно Правобережье, там, вверху по течению, правей… Прямо под нами – мост под наплывающими над водой тучами: наплывут и замрут… и в поглотившей их самих темноте слева, над городским морем, третью ночь подряд начнется фейерверк Божий…

Все это, вместе с нами-зрителями – и есть, и нет. А-а?.. Что?.. Что-то я отвечаю, замечая удивление-любопытство во встречном взгляде… пока еще можно что-то заметить… пока тучевая темень над всей открывающейся из беседки картиной не сговорилась окончательно с галактической… Через минуту сглотнет ночная бездна весь этот пейзаж – он исчезнет. Нет, не условно исчезнет, а самым прямым образом. Он не исчезнет для нас-беседочников… для правобережцев, зажегших уже огоньки в своих окнах… для редких на мосту, отсюда несуществующих, пешеходов – для всех набившихся в его, пейзажа, лодку. Но для уже воцаряющейся вокруг нее бесконечной равнины морской – лодки не существует. Пока на нее не наскочит чей-либо, с борта океанского лайнера, вооруженный ночным биноклем зрачок. Вероятность одновременно лайнера, зрачка и ночного бинокля невелика, но именно так, этим образом, называемым нами «случайностью», открываются эти лодки в безбрежности – пейзажи… понемногу заселяющиеся… оказывающиеся уже заселенными…

Открываемое нами начинает существовать только тогда, когда мы его открываем. И сами мы появляемся лишь в момент своего, самими же собою, открытия…

…Сотворенное идет свободно. Здесь и сейчас условно. Всё условно. Существует? Да, но в невесомости, в океане. Надо жить в невесомости. Как мы сейчас. Только это и есть жизнь. Мы и стоим в беседке на твердой поверхности… и чувствуем под ногой упругость уже невидимого склона… и успокаиваемся, ступая на асфальт в темноте… и минуем как всегда провожающий нас взглядом «Туран» на стоянке… и подходим к соединяющему несуществующие берега сооружению, на середине которого, как всегда, расстанемся, диаметрально разойдемся (одна – в Правобережье, другой – назад, в центр)… и НЕ разойдемся… Надвигающаяся арка моста… Райские врата… Выдуманные: мы уже давно там, за ними. Настолько давно, что выдумываем время. Чтоб, оставаясь друг в друге, чувствовать. Нега в полусне требует соседства. Нега сознания – жеста. Не только того, что на потолке Капеллы, – любого. А любой – время. То, чем мы и являемся…

…Путешественник во времени, сумевший предотвратить встречу своих предков в прошлом, должен мгновенно исчезнуть, то есть изначально не может быть путешественником во времени, а значит встреча предков состоится, и потомок-путешественник в прошлое сможет ее предотвратить и исчезнуть, и так до бесконечности (неопределенность, получившая название «парадокс убитого дедушки»). Но в квантовом мире принцип неопределенности являет нам «присутствующе-отсутствующие» фотоны, без всяких «либо-либо». Недавно сымитированные замкнутые времени-подобные кривые доказали возможность, вопреки неопределенности, определять разные состояния такой квантовой системы (так, кажется…). То есть, все идет… медленно… как мы сейчас этими пролетами моста… но идет к тому, что здесь и сейчас – везде и всегда… что мы действительно в невесомости, в океане… что открываемое появляется только тогда, когда мы его открываем… что Сотворенное идет свободно… как мы – коридором этой ажурно-металлической (вид из космоса) угрюмой (на деле) конструкции. Не подозревающей собственное отсутствие. Того, что ее нет. Ни в темноте, ни на остающемся от молнии свету. Фотон квантуется сознанием, являющимся неквантованной суммой фотонов. И надо – туда!.. Не назад с середины моста, а – туда!.. Не назад. Не вперед. А – в сторону! Вбок! В сквозящее начало бесконечного – в этот вход во «всё и вся». Вот он, вход – прямо перед тобой: за перилами…

– Марат, что ты делаешь!.. – ставший криком шепот!

На четверть выступающие над пустотой кроссовки… Упершаяся в перила поясница…

…для сохранения «всего и вся». В этом месте. В тебе. Который уже́ «всё и вся». К чему тогда место?..

– Алё!.. Человек на мосту!.. Собирается!.. Собирается!.. Да!.. Да!.. На железнодорожном!.. Скорее!.. Марат! Марат!..

…Отчего нельзя покидать место, сохраняя в себе одно на двоих «всё и вся»?..

Себя… нельзя покидать… исчезать… Отчего?.. Разве покинуть место – исчезнуть?.. Самому – нет… Но месту… Месту – да.

Месту и его обитателям… Здесь, на месте, надо бы еще кое-что сделать… надо все записать… на бумаге… в генах… Одно на двоих никуда не денется? Да?.. Не исчезнет?

*

– Устраивайтесь, – глава учреждения указал на кресло. – Я говорил: до вашего отъезда вы здесь никого больше не встретите. Но то, что мы с вами сейчас прослушаем, – это и не разговор с самим собой… Видите ли, есть четыре формата взаимодействия мысли с артикуляционным аппаратом: отсутствие связи (мысль не озвучивается), внутренний шепот (шевелящийся язык, губы), способный переходить во внешний, слышимый (связки напрягаются, но не колеблются, звуки издаются всем остальным артикуляционным аппаратом) и наконец – озвучивание мысли в голос (подключение колебаний голосовых связок к мыслям). «Довести наш метод до ума», как выражается… космонавт номер один… довести метод можно было только в условиях полной связи мысли с голосом, не нарушаемой периодами оральной артикуляции или внутреннего мышления: запись должна идти без провалов и сбоев. А это возможно лишь при погружении куда-то в… скажем, куда-то глубже обычного или гипнотического сна. Куда-то туда, о чем субъективно вы теперь знаете больше нашего. Со своей же внешней, объективной, точки зрения на эту глубину, мы знаем, что только в ней устраняется нейросетевой фон сознательного процесса. Как при этом сознание извлекает из памяти (или откуда-то еще) и обрабатывает информацию… извлекает ли вообще… возникают ли там эффекты, схожие с откровением… – задержал вещающий взгляд на слушателе… – вся эта субъективность теперь ваша, что называется, частная собственность. Делиться ею с кем бы то ни было – ваше личное дело. И уж точно не мое – все это сейчас обсуждать. У нас с вами совершенно другая задача…

Полчаса спустя, завершив прокрутку записи, временами останавливаемой для обсуждения, хозяин стеклянного кабинета протянул через стол Панкратову руку:

– Поздравляю! Нас с вами. Приятно, знаете ли, когда усилиями специалистов, скажем так, совершенно разного толка достигается общезначимый результат. В нашем случае можно сказать: революционный. Передайте… космонавту номер один… мои поздравления и пожелания… Впрочем, пожелать – не вооружить. Так что без всяких пожеланий. Ограничимся поздравлениями теперь уже вооруженному… Внизу вам вернут ваши вещи.

…Случившееся с Панкратовым за сутки, прошедшие от «Приуса» до «Приуса», удобное сиденье которого, подхватив под спину, казалось, само несло его сейчас по совершенно пустому (вчера и сегодня… и не исключено, что всегда) шоссе… – случившееся за последние сутки, требуя своего разрешения, не отпуская, стояло перед глазами…

Что́ если все откровения… – легко ведя машину, думал Панкратов… – зафиксированные, превратившиеся в подобие радиопостановки… что если все это – мои собственные фантазии?.. Без малейшего отношения к ним реальности. Разгадка… этот собранный не моим умом крест… эта не анализом, а взломом вскрытая тайна, при всей красоте способа вскрытия, может оказаться побочным эффектом моего сознания, искусственно погруженного на недоступную прежде глубину, в которой… как там?.. – устраненный нейросетевой фон сознательного процесса… обнажил мое собственное подсознание: разгадывая все последние дни головоломку, сам же я и наносил этот песок на эту отмель. И всё «откровение» – всего лишь нанесенный песок, не более.

Разберемся…

Первая стадия сна, с «Чайкой»… Сугубо мое. Можно отбросить…

Вторая – переход из одного сна в другой и сам этот другой – тоже мое… включая допущение о проникновении через неопределенность в сознание другого…

А вот третья стадия сна – не моя… Конечно, мое тоже может там быть – то самое откровение, связанное с подсознанием и воображением, но… Как можно через «откровение» узнать об этих… Малдасене и Сасскинде?.. О Ромео и Джульетте, бросающихся в черные дыры из квантово-запутанных частиц?.. О медвежонке из фильма Жан-Жака Анно?..

Никак.

Вроде бы, все ясно.

С произошедшим на мосту.

Кроме… Кроме потребности, докопавшись до истины, продолжать копать, так что ли? И это тоже. Но… собранный крест еще больше не соберешь. Или…

Вторя скользящему по лобовому стеклу чередованию отсветов с тенями придорожных деревьев, беспокойство от недодуманной мысли сквозило в сознании…

Вот! Вот она… не кольцевая (здравствуй, город!)… вот она – неокольцованная мысль! Пойманная наконец за хвост! Вот она: в «моей» части сна любовь – стремление к небытию, к исчезновению в за-любовной тайне – той, что за зрачками предмета страсти, в местности, лишенной тюрьмы существования… В «его» же… в «его» части моего сна любовь – стремление к чему?.. к новому бытию… но с тем же, что у меня, Создателем вне пут телесного мира… Только… только… это его «любовное слияние воображений» доводит его до того… что его Создатель никогда в этих путах и не был… не освобождается Его же творением – человеком – из этих пут… И вообще возникает только тогда, когда…

«Истинный Создатель… Создатели… возникнут лишь в том случае, если… когда… мы их откроем»…