Читать книгу Сначала женщины и дети - - Страница 3

В последнюю субботу мая мне снится, что я тону. Все происходит быстро. Я стою у кромки океана и смотрю в воду; мое отражение тянется ко мне трясущейся рукой и тащит вниз. Даже не тащит, а резко дергает, как за хвост, и вот уже собственная рука прижимает меня к песчаному дну. Хочется кричать, но изо рта вырываются лишь пузырьки. Я пытаюсь сказать: я не готова. Но потом все кругом чернеет.

А мне всегда казалось, что во сне нельзя умереть.

Я открываю глаза и замечаю, что оставила распахнутым окно у кровати. Иногда я бываю такой растяпой. В комнату льется дождь, такой сильный, что, когда я сажусь, мокрые простыни липнут к груди, как нити водорослей. Если бы я верила в приметы, решила бы, что сон и залитая дождем кровать не к добру. Но я не суеверна, а атеистов такие вещи не пугают.

Окно в моей комнате полностью закрывается, лишь если громко постучать кулаком по стеклу, поэтому я на цыпочках иду в мамину комнату в конце коридора и проверяю, спит ли она. Я вижу ее в щель между дверью и стеной: она не спит, а лежит на одеяле в нижнем белье и водит по подбородку незажженным косяком из аптеки, торгующей медицинской марихуаной. В последнее время она взяла в привычку ходить по дому полуголой, и мне это не нравится. Мол, жарко ей, она вся горит как в лихорадке, прикладывает ко лбу пакеты с замороженным горошком, принимает ледяные ванны, мажется липким бальзамом с едким ментоловым запахом, который я купила в «Уолгринз», но ничего не помогает. «А если все это просто в моей голове?» – спрашивает она однажды, после того как врач советует ей медитировать дважды в день для профилактики приливов. Нет, отвечаю я. Но даже если и так, от осознания этого факта приступы жара не станут менее реальными, так что какая разница.

Я как можно тише закрываю дверь, но она захлопывается со щелчком, и я слышу скрип пружинного матраса.

– Джейн? – зовет мама. – Что тебе?

Но я уже на полпути в свою комнату, где дождь так яростно хлещет в окно, что, встав на кровать, чтобы постучать кулаком по стеклу, я чувствую, как под коленями хлюпает вода, и понимаю, что одеяло промокло насквозь.

На улице пахнет водорослями и крабовыми панцирями; значит, нас опять затопило. Январский буран частично разрушил волнорезы, но это никого не волнует, так как все живут в нашей части пляжа, а в другой селятся только курортники и только летом. Бывает, я иду на берег с дуршлагом и охочусь на морских ежей и мечехвостов в набегающих волнах, а потом сушу их на подоконнике и продаю в сувенирные лавки в гавани. Соседи видят меня с крыльца и негодуют: «Люди совсем обнаглели, где это видано?» Но никогда не уточняют, что это за «люди» и какое именно «это» их возмущает.

В семь утра все еще спят. Я сажусь на велосипед под складным навесом с дистанционным управлением – мама купила его, чтобы защищать машину от стихий, ведь гаража у нас нет, только подъездная дорожка, она же патио в летнее время. Я укрываю сиденье велосипеда и голову целлофановыми пакетами, хотя что бы я ни делала, моя прическа выглядит по-дурацки, потому что нашими предками были рыжие курчавые ирландские крестьяне, которые питались одной картошкой. Я собираюсь выехать на улицу, но слышу, как открывается дверь соседского дома. Соседка заселилась в него полгода назад, перед самым бураном. Мы не стали знакомиться, не принесли пирог и не оставили записку в почтовом ящике, что, наверно, характеризует нас как плохих соседей. Она беременна, сколько я ее помню, но я никогда не видела в доме мужчину. Сегодня на ней просторная пижамная рубашка, но нет штанов. У нее худые ноги, а значит, и таз узкий и тугой, и ребенок вряд ли сможет в него пролезть. •••••••••••••••: я не хочу терпеть боль, если без этого можно обойтись.

Она поглаживает живот под огромной рубашкой и выглядывает на улицу.

– Кто этот счастливчик? – спрашивает она, и я оглядываюсь по сторонам, решив, что она обращается не ко мне: мало ли кто еще из соседей в такую рань вышел на крыльцо.

– Что?

– Кто счастливчик, к которому ты едешь на велосипеде в грозу? – Ее рубашка намокла и прилипла к животу, под тканью просматривается выпуклый пупок. Мимо проплывает кусок плавника, и я жалею, что нельзя за него ухватиться и уплыть подальше от этого разговора. – И что о нем думает твоя мама?

– Я еду на работу, – объясняю я, потянув за воротник форменного поло «Виллидж Маркет».

– Работа – это хорошо. – Она переплетает пальцы рук под животом, словно боится, что он упадет без поддержки. – Говорят, у женщин в наши дни есть выбор.

Я не знаю, что ответить, но это и неважно: она поддевает дверь большим пальцем ноги и заходит в дом.

На дороге нет никого, кроме анорексичных мам, направляющихся за покупками, загорелых старперов, чей путь лежит на яхтенную пристань, и меня. Соседка права, я еду кое с кем повидаться, но она ошиблась, решив, что это парень.

На светофоре у солончака какой-то старпер опускает окно и пытается со мной заговорить. На дороге лежат побитые дождем камыши. Мне приходится щуриться, чтобы в глаза не текла вода.

– Что за парень отпускает девушку одну в такую погоду? – спрашивает он. Он замолкает, а рот продолжает двигаться; к губе прилипли крошки жевательного табака.

Я пытаюсь вспомнить тон, каким говорила с папиными приятелями-рыболовами.

– Тот, что не может ее догнать.

Он смеется и хлопает по рулю толстыми пальцами. Мужчины любят, когда девушки подтрунивают над другими мужчинами. Их успокаивает, что такие девушки не дадут себя в обиду и тогда мужской пол будет не в чем обвинить.

– Берегите свой острый язычок, юная леди, – говорит он и трогается с места с зеленым сигналом светофора. Его маленькие глазки, обведенные розовой каемкой, смотрят на меня в боковое зеркало, а я усиленно кручу педали и обгоняю его, потому что могу. По щекам хлещет ветер с дождем, в ботинках хлюпает вода, а мокрые носки противные и холодные, как дохлая рыба. Я вспоминаю, как раньше любила скорость. Если я чего-то хочу, то даже не допускаю мысли, что не могу это получить. Поэтому столько раз побеждала в соревнованиях по бегу. Другие девочки руководствовались какими-то глупыми соображениями вроде надежды, а я просто знала, что победа неизбежна.

Дорога ведет через мост, нависший над заливом, а за ним тянется гладкая мостовая Мэйн-стрит, петляющей между доками и цветными навесами сувенирных лавок. Я проезжаю гавань на самой низкой передаче; чайки кричат над головой, витрины сливаются в яркое пятно, из-под колес разлетаются брызги. Я не надела дождевик, вода стекает за ворот рубашки, лифчик намокает и холодит грудь, как растаявший ледяной компресс. «Зачем я это делаю?» – проносится в голове, но ответ мне заранее известен.

Дождь усиливается, я пригибаюсь и не поднимаю головы, пока не подъезжаю к съезду на шоссе 5А – единственной проходящей через город трассе. Какой-то «объективно неадекватный» человек, по выражению моей мамы, распорядился установить на месте пересечения Мэйн-стрит с трассой не светофор, а знак «стоп». В школе это место называют Перекрестком смерти: родители любят обсуждать, кто в очередной раз там разбился, о чем всегда написано в «Матросском вестнике». Все эти заметки на одно лицо: сначала редактор долго рассуждает, куда катится современная молодежь, потому что ясно же, если человек разбился на 5А, значит, или он сам сел за руль пьяным, или его сбил пьяный водитель. Это неизменно приводит автора к выводу, что виновато плохое воспитание или безбожие. Не знаю, почему репортерам никогда не приходит в голову спросить о причинах нас, подростков: все дело лишь в том, что, когда едешь пьяным на большой скорости, мир представляется просторным и безграничным, не то что в обычной жизни, когда он кажется маленьким и давит со всех сторон.

Вдоль обочины натыкано столько белых флажков, что издалека она похожа на поле белых цветов. Раньше при виде них мне становилось дурно, один раз даже вырвало, но я не стала слезать с велосипеда, а лишь быстрее закрутила педали, повернула голову вбок и открыла рот. Но в прошлом году была какая-то годовщина аварии, после которой здесь появился первый флажок, и люди вдруг начали с ними фотографироваться. В основном ребята из школы, но незнакомцы тоже. Они стояли на дороге, игнорируя машины, которым приходилось перестраиваться в левую полосу, и меня на велосипеде, пока я не подъехала совсем близко и они не закричали: «Эй! Осторожно!». Они были заняты. Сочиняли длинные подписи к фото в соцсетях о детстве, ангелах и хрупкости жизни, отмечали на фото всех друзей, потом отмечали заново, потому что кого-то забыли, делали грустное лицо или выглядели так, будто у них запор, потому что не умели делать грустное лицо, держались друг за дружку, потому что им казалось, что это и есть реальная жизнь, это и значит быть взрослым, и они думали – а что будет, когда они сами умрут, скажут ли про них: он был такой веселый, милый, умный, симпатичный, такой секси. Им не приходило в голову, что никто о них ничего не скажет, а если и скажет, то скоро перестанет говорить. Зеваки фотографируются на месте катастрофы только один раз: никто не приходит туда дважды.

Проезжая мимо флажков, как сейчас, я не смотрю по сторонам, а еду, глядя прямо перед собой.

Вот и мой поворот. Сворачиваю направо, проехав через лужу и забрызгав лодыжки, и качусь вниз по улице к кофейне «Сэндпайпер». На стоянке у кофейни нет машин, кроме белого джипа с рваным стикером на помятом бампере. На стикере надпись «СОСКА: Союз обожателей смешных картинок и анекдотов». По рваному стикеру определяю, что машина принадлежит Оливии Кушинг: осенью прошлого года я видела, как ее мама, наша директриса, пыталась отскрести наклейку лезвием на школьной парковке. Я проезжаю мимо большого окна и вижу Оливию; та сидит в угловой кабинке, положив щеку на стол, длинные волосы рассыпались вокруг головы темным нимбом. Оливия бедовая, такие люди создают проблемы не только для себя, но и для всех кругом. Они втягивают окружающих в свои неприятности. Мне такое не нравится.

Велопарковки тут нет, и я привязываю велик к ближайшему телефонному столбу. Заднее колесо проваливается в выбоину на асфальте, наполненную водой. «Сэндпайпер» находится на первом этаже многоэтажного дома. С крыши зигзагом ведет ржавая пожарная лестница: будто несколько Z водрузили друг на друга. Здесь живет Роб, наш новый учитель математики. В том году он закончил Амхерст, но не Амхерстский университет в Массачусетсе, а Амхерстский колледж, как не преминула заметить директор Кушинг. Я ни разу никого не видела на пожарной лестнице, потому что на первом пролете висит табличка «РЕМОНТ», и она тут сколько себя помню.

Я взбегаю по ступенькам наверх. Ступеньки скользкие и дрожат под ногами, как понтон. Раньше я занималась спринтерским бегом, но в один прекрасный день проснулась и не поняла, зачем каждое утро ставить будильник на пять утра, чтобы научиться бегать круги быстрее других тощих белых девочек, которые мечтают быть хоть в чем-то лучше остальных. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься такой бессмыслицей, сказала я капитану нашей команды, и теперь понимаю, что, возможно, была слишком груба. Господи, Джейн, ответила она. Да тебя живьем съедят.

До сих пор не знаю, что она имела в виду.

Роб живет на верхнем, шестом этаже. Страшно так высоко подниматься, ведь от падения не защищает ничего, кроме тонкого металлического ограждения, но я люблю адреналин. Это у меня с детства: я любила стоять на самом краю железнодорожной платформы, свесив мыски, заглядывать за край обрыва и тому подобное. Вроде в твоих силах сделать что-то плохое, но ты удерживаешься от этого и потому чувствуешь себя сильнее.

Я стучу в окно, и Роб тут же подходит. У него нормальная прическа, как всегда в последнее время, после того как я сказала, что кудрявые волосы не расчесывают, а просто проводят по ним пальцами, разделяя на пряди. Он протягивает мне руку, но я не беру ее, а неуклюже перелезаю через подоконник и тянусь ногами к полу, пока не встаю на него.

– Ну ты и промокла, – говорит он, когда я наконец залезаю внутрь. Он выглядывает в окно через мое плечо. – А я и не заметил, что дождь.

– Везет тебе. – Я развязываю ботинки и отношу их в ванную, переворачиваю и кладу на батарею. Носки вешаю на карниз для душевой занавески. С них капает вода. У Роба есть стиралка и сушилка, но в подвале, общие для всех жильцов.

Я развязываю пакет: пока я ехала, тот сполз с головы на плечи и стал похож на самый невзрачный в мире промокший платок.

– У тебя, конечно, нет фена?

Роб возникает на пороге и протягивает мне кофе в бумажном стаканчике из «Старбакса». Стаканчики стоят у него рядом с микроволновкой. Он ненавидит мыть посуду.

– Увы, нет. Но если хочешь, я тебе потом куплю. – Он заходит в ванную, открывает шкаф у раковины и заглядывает туда, будто фен может прятаться там. Естественно, его нет.

Однажды я призналась Робу, что мы бедные, и с тех пор ни о чем другом так сильно не жалела. Наверняка он думает, что мы живем в подвале епископальной церкви, где наливают суп бомжам и обменивают использованные шприцы на новые.

– У меня есть фен, – уточняю я, – просто он дома.

– Не обижайся, – отвечает он, хотя я и не обижаюсь, просто поддерживаю разговор. Это ему надо обижаться на форму, которую их заставляют носить в центре дополнительного образования «Большие надежды»: одинаковые зеленые футболки с длинным рукавом из морщинистой ткани, как горошек из микроволновки. У него очень красивые руки, потому что он занимался греблей, но рукава скрывают их. Хотя пусть лучше выглядит как чмошник, мне так легче. «Большие надежды» находятся в молле напротив «Виллидж Маркета», где я работаю. Роб подрабатывает там репетитором. На самом деле, я даже ревную, представляя, как он сидит напротив Бетани, Эми и других девчонок и учит их сокращать дроби, умножать делители и знаменатели и логически предугадывать решения. Это очень секси, когда ты чего-то не понимаешь, а парень тебе объясняет.

Пахнет горелым. Роб любит зажарить тосты до черноты, чтобы потом язык был черный; я тысячу раз говорила, что от подгорелой пищи бывает рак, но он меня не слушает.

– Ты завтрак готовишь или хочешь спалить дом? – спрашиваю я.

Он резко захлопывает шкафчики, и внутри что-то падает.

– Ты намекаешь, что тосты готовы, или просто не в настроении?

– Блин, Роб. Я пошутила. – Чтобы не смотреть на него, отрываю сломавшийся ноготь. Зрительный контакт его провоцирует.

– Знаешь, не для всех жизнь – один большой повод для шуток. – Он выходит из ванной, громко шлепая, чтобы у меня не осталось сомнений: он зол на меня. Я стараюсь не обращать внимания. Для учителя Роб чересчур обидчив.

Моя одежда промокла, я замерзла и чешусь и решаю снять форму и нижнее белье. Вешаю их на край раковины, куда падает луч солнца из окна. В зеркале я кажусь себе совсем некрасивой. Фигура похожа на длинный прямоугольник, ни бедер, ни груди, кожа да кости, но это выглядит не красиво, как у моделей, а нездорово, как у подростка, который плохо ест и целыми днями играет в стрелялки. Будь я хорошенькой, была бы сейчас здесь? То, чем все хотят обладать, намного сложнее прятать.

В шкафу в ванной под полкой с дезодорантами и аптечными кремами нахожу полотенце. Оно тонкое, цвета грязи и пахнет плесенью, зато сухое. Я прижимаю его к груди, заворачиваюсь, придерживаю одной рукой, а в другой держу стаканчик с кофе.

Роб все еще на кухне, хотя тост надо всего лишь намазать маслом и положить на тарелку.

– Ты как, нормально? – кричу я из коридора.

– Да. А почему спрашиваешь? – кричит он в ответ.

Не знаю. Я прохожу в его спальню и сажусь на край матраса, ставлю стаканчик на голую ногу, чтобы горячий кофе грел меня через бумажное донышко. Приходит Роб с тарелкой, на которой лежит тост; у него салфетка на груди, как у младенца. На пороге он останавливается.

– Ты что, голая? – спрашивает он.

– Я в полотенце.

– Не дерзи, – отвечает он, но улыбается. Наши взгляды пересекаются, и я не отвожу глаза, хотя и хочется это сделать. С Робом все превращается в эксперимент. Я узнаю, что мне нравится и не нравится, и знаю, что он, в отличие от ребят из школы, никому ничего не расскажет.

– Ты меня любишь? – спрашиваю я. Не для того, чтобы услышать «да», а потому что мне интересно, что он скажет.

Он меняется в лице. Ставит тарелку на комод и выдвигает ящики, стоя ко мне спиной.

– Держи, – он бросает мне фланелевую рубашку и боксеры, по-прежнему отвернувшись к стене. – Надень.

– Я задала вопрос. – Пуговицы на рубашке с непривычной стороны, застегнуть их никак не получается. Трусы надеваются легко, но оказываются совсем не такими мягкими, какими кажутся на первый взгляд, – ткань царапается, как накрахмаленная больничная ночнушка.

Он сжимает кулаки. У него белеют костяшки.

– Не играй со мной, Джейн.

– Не понимаю, о чем ты.

Он оборачивается и так сильно выдыхает через нос, что я чувствую его дыхание в ямочке между ключиц.

– Я не твой одноклассник, вот о чем я. Это не школьный роман, а реальная жизнь. – Я ничего не отвечаю. Он встает передо мной на колени и берет меня за подбородок большим и указательным пальцем. – Ясно?

– Ясно, – отвечаю я и чувствую, как он сжимает мою челюсть. Капля с волос падает ему на запястье.

Он касается моих губ большим пальцем, и я открываю рот. Провожу языком по соленой коже. А могла бы укусить.

Но мы оба знаем: я не укушу.

Я заезжаю на парковку у «Виллидж Маркета». Она почти пуста, не считая двух криво припаркованных седанов и стайки шумных чаек. Дождь наконец кончился; я приподнимаюсь на педалях и подставляю лицо слабому солнцу. Роб отнес мою одежду в подвал и высушил в сушилке; воротник рубашки все еще теплый и пахнет жасминовыми салфетками для сушилки, которые он покупает большими упаковками и раскладывает по квартире, чтобы отпугнуть мышей. Иногда я забываю, как радоваться простым вещам.

Для сотрудников магазина есть служебный вход рядом с бетонной рампой для разгрузки грузового транспорта. Я пристегиваю велик к ржавому ограждению для тележек у мусорки. Конструкция осталась еще с тех дней, когда «Маркет» был семейным предприятием и занимал половину нынешней площади; помимо продуктового, там была аптека. Говорят, прежние владельцы продали магазин после того, как в вечернюю смену их сын умер от передозировки. Его нашли в морозильнике для мяса рядом с заледеневшими коробками котлет. Но это только слухи. Уж не помню, кто мне рассказал и чего этим рассказом добивался.

На вешалке в подсобке висит флиска Эрика. Мы с ним, можно сказать, враждуем: он слишком долговязый и вечно отлынивает от работы. У меня возникает мысль набить его карманы тухлыми кексами из тележки с просрочкой, но я передумываю и провожу карточкой по пластиковому считывателю в стене.

– Привет, горе луковое, – бросает Эрик, когда я вхожу в торговый зал через распашные двери. Он называет меня так с тех пор, как я вымыла плитку у сырного отдела и пожилая покупательница проехалась по ней, как по льду. Она ничего не сломала, только ушибла запястье (заметьте, я установила не одну, а целых две таблички «осторожно, мокрый пол»), но у нашего менеджера Рика случилась истерика.

Я не здороваюсь, подхожу к раковине и мою руки. Эрик тоже учится в десятом классе [1], но в «Бикон Преп» – школе для богатеньких мальчиков, которые боятся ходить в обычную. Он работает в магазине, потому что его папочка, владелец местной компании по лову лобстеров, хочет, чтобы сын научился бизнесу «с низов». Его отец гордится, что «сделал себя сам», хотя их бизнес передавался от отца к сыну из поколения в поколение. Однажды я спросила Эрика, почему он не пошел работать на отца, на что он сморщил нос и ответил, знаю ли я, как пахнет в рыболовецкой лодке.

– Температуру сэндвичей измерил? – спрашиваю я.

– Нет.

– А ты их выложил?

Он наклоняется над прилавком, открывает коробку с целлофановыми перчатками и натягивает перчатку на руку. От натяжения перчатка рвется.

– Нет, – отвечает он.

– Ты вообще что-нибудь делал?

– Вот вечно ты. – Он недовольно цокает языком. – Ты очень предсказуемая, тебе говорили?

Я достаю тряпку из шкафчика над прилавком, обхожу его и вытираю витрину с покупательской стороны. Оттираю засохшую каплю соуса от капустного салата, и тут чья-то тень загораживает выставленные за стеклом мясные нарезки.

– Эрик? – слышу я голос менеджера и оборачиваюсь, по-прежнему сидя на полу на корточках. Рики так усердно потирает руки, что чешуйки его кожи летят на крапчатый линолеум. Недавно он сообщил, что начал курс антидепрессантов, но ему кажется, что они не помогают.

Я возвращаюсь к пятну от соуса. Через заляпанную пальцами витрину вижу Эрика ниже пояса: ремень из глянцевой кожи, оттопыренные карманы, в которых лежит вейп и ключи от мамочкиного «мерса».

– Что? – спрашивает он.

– Можно поговорить с тобой наедине?

Эрик шагает вперед, и на штанах в паху образовываются складки.

– Какие-то проблемы? Я как раз собирался выложить сэндвичи.

– Нет, никаких проблем. Подойди в мой кабинет.

Дрожащая рука Эрика зависает над медовым окороком в вакуумной упаковке. От моего дыхания витрина запотела, я протираю ее согнутым локтем. За стеклом Эрик вытягивает средний палец и стучит им по стеклу прямо над моим носом.

– Иди, иди, – спроваживает Рики Эрика, и тот выходит из торгового зала. Рики поворачивается ко мне. Я встаю, хрустнув коленями; Рики озирается, будто собирается сообщить мне о чем-то незаконном.

– Эрика не будет до конца дня, – говорит он.

– Вы его увольняете? – При мысли об этом у меня возникает то же щекочущее чувство удовлетворения, что я испытывала, обгоняя девчонок на беговой трассе.

Рики, кажется, потрясен, но его вообще легко заставить нервничать.

– Нет, нет. Дело личное.

– Что-то случилось?

Из динамиков раздаются первые аккорды песни «Ты такой самовлюбленный». Рики поднимает голову и руку, будто готовится принести клятву. Ему нравится быть тем, кто знает больше других.

– Мне нельзя об этом рассказывать.

После работы я еду на велосипеде на пляж, сажусь на край приливного бассейна и курю. На берегу можно побыть одной, там меня никто не потревожит. Таких мест в нашем городе не так уж много. Раньше я ходила в библиотеку, но однажды, когда вышла и направилась на велосипедную стоянку, за мной пошла женщина. Я наклонилась открыть замок и услышала ее шлепанцы, хлопающие по тротуару, а потом и ее прерывистое дыхание. Нельзя гулять одной после темноты, сказала она, когда я выпрямилась. Ее волосы были стянуты в такой тугой хвост, что лоб оказался где-то на макушке.

Я все время так гуляю, ответила я.

А твоя мама что об этом думает? – спросила она. Налетел ветер, и она сунула руки в передний карман красного свитшота. На груди уродскими заглавными буквами было написано «РОДКОМ».

Ей пофиг, ответила я.

Может, она говорит, что ей пофиг, но на самом деле это не так, предположила женщина.

Да нет же. Ей на самом деле пофиг. Я набрала комбинацию цифр на замке, и тот распался на две половинки. Я, пожалуй, поеду.

Ты похожа на мою дочь. Она тоже меня не слушает.

Ее руки шарили в кармане, как будто туда залезла белка.

Я вашу дочь не знаю, мэм, ответила я, перекинула ногу через седло и приподнялась на цыпочках.

Нет, ответила женщина и глянула мне через плечо. Не знаешь. Она смотрела на луну: туманный полумесяц над деревьями. Я закрутила педали. Береги себя, крикнула она мне вслед, будто я впрямь могла уберечь себя от всего, или она меня, одними лишь своими словами.

Я снимаю кроссовки и носки и опускаю пальцы ног в воду, устраиваю бурю в песчаной лужице и закручиваю водоворот. Поверхность напоминает мраморированную бумагу, которую мы делали на уроках рисования в начальной школе: дым сигареты отражается в водяной воронке и получаются двойные спирали. Раньше я всегда курила перед тренировками, пряталась за сараем для хранения спортивного инвентаря и выкуривала столько сигарет, сколько успевала, прежде чем меня бросались искать. После выкуренных сигарет бегаешь быстрее, это факт. Я неслась по треку, ощущая легкое головокружение и напряжение в легких, и представляла, как мое тело очищается изнутри, прогорает, чтобы вновь возродиться из пепла. Если я смогу разогнаться, думала я, все старое сгорит, и на его место придет новое.

Я не задерживаюсь на берегу надолго. В одном из съемных домов на пляже свадьба, невеста вопит, что ей не нравится песок и море воняет. Я прохожу мимо крыльца и вижу меж деревянных столбиков ограды ее широкую тюлевую юбку; теперь она вопит, что какая-то девчонка (я) влезла в кадр, она (то есть я) что, не понимает, что это практически частная собственность?

По пути домой проезжаю мимо аптечного окошка и забираю мамино лекарство. Расплачиваясь, я всякий раз нервничаю, потому что по-прежнему пользуюсь папиной картой, которую стащила из его бумажника в прошлом году, когда он впервые завел разговор о переезде на Запад. Именно тогда он сказал маме, что отложил столько денег на медицинский сберегательный счет, что ей совсем не надо волноваться о финансах, пока его не будет. Поймал ее на слабости. Мама всегда верит, когда кто-то втирает ей, что сделал что-то хорошее.

Он наверняка знает, что карта у меня, ведь каждый месяц я трачу на лекарства от пятисот до тысячи долларов. Скорее всего, он слишком раскаивается и потому не звонит и не спрашивает про карту, ведь с тех пор, как он уехал, от него не было ни весточки. Второй вариант – он думает, что сможет когда-нибудь нам все компенсировать, вот настолько он заблуждается. Наверно, отчасти справедливо и первое, и второе. У него тоже есть слабость: он верит, что может измениться, хотя все свидетельствует об обратном.

Дома мама читает журнал в моей кровати, закрыв жалюзи и выключив свет. Я сразу понимаю, что она под кайфом: она заходит в мою комнату без разрешения, только когда накурится. Обычно спрашивает.

– Вижу, ты забрала мою отраву, – она указывает на бумажный пакет с пузырьками лекарств. – Куда еще ходила?

Я сбрасываю кроссовки, и те с мягким стуком ударяются о стену.

– На работу.

– Работа, работа, работа. – Она пропевает эти слова, как строчку из мюзикла. – Детка, ты слишком много работаешь.

– Сколько надо, столько и работаю. – У нее на коленях лежит бумажная тарелка с куском разогретой пиццы, которую мы заказывали на той неделе. Корочка покоится в луже оранжевого масла. – Не испачкай одеяло, пожалуйста.

Она округляет рот, таращит глаза и изображает шок. Под кайфом она всегда кривляется.

– Еще чего. Все равно же мне стирать. – Она подносит пиццу ко рту и откусывает немного. Губы лоснятся от жира, крошки падают на воротник рубашки. – А после работы что делала? Ты разве не в шесть заканчиваешь?

– Ходила в библиотеку. – Я ложусь рядом с ней в кровать и забираюсь под одеяло. – А ты чем занималась?

– Да все тем же.

– Сильно болит? – Я поворачиваюсь на бок к ней лицом. Обычно днем она не курит, только если от боли совсем «таз лопается и мозги вытекают через уши». Так она пытается шутить. А когда становится не до шуток, запирается в ванной, ложится голой в пустую ванну и льет горячую воду из крана на макушку, а кожу на животе зажимает канцелярскими зажимами. Самодельная акупунктура.

– Ты ела? – спрашивает она.

– Тебе дать адвил [2]? – Рецепт на перкосет или оксиконтин [3] уже так просто не раздобудешь, по крайней мере в наших краях. А у мамы боль «неизвестной этиологии», как говорят врачи, потому что им просто лень выяснять, хотя всякий раз, когда она приходит к врачу, она показывает на две точки, где болит: чуть ниже пупка и на затылке. В общем, они не могут установить источник боли, а если в анализах и на МРТ все хорошо, врачи склонны не доверять словам пациента.

– Давай я сделаю тебе сэндвич, – она доедает пиццу и ставит тарелку на ковер. – Это последний кусок.

– Я не голодна.

– Ты должна есть.

– Ладно, поем. – Она цокает языком. – Только потом, мам. – Я закрываю глаза и нажимаю пальцами на веки, пока перед глазами не расплываются красные круги. – Дай немножко полежать.

Она вздыхает и берет журнал, но я не слышу, чтобы она переворачивала страницы. Она смотрит на меня.

– Моя милая малышка Джейн, – тихо говорит она. – И когда ты успела повзрослеть?

Папа сказал то же самое, когда сюрпризом навестил меня в марте на тренировке. Я застегивала сумку и увидела его по ту сторону забора из рабицы; он теребил в руках сорванные одуванчики. К счастью, все обсуждали выпускной и никто не обратил внимания, когда я помахала ему и подбежала к забору. Чего стоишь тут, как педофил? – сказала я.

И тебе привет, ответил он.

Дома был?

По его лицу я поняла, что не был и не собирается.

Как мама?

Считает дни до твоего возвращения, соврала я.

В сентябре вернусь, ответил он. Провожу тебя в одиннадцатый класс.

Ага.

Не агакай.

Мы оба держались за сетку, которая на солнце раскалилась градусов до ста, и я сама с собой поспорила, что первой не отпущу. Как там Джон Великий? – спросила я.

Не называй его так, Джейн.

Я прозвала его брата Джоном Великим, потому что тот был слишком высокого о себе мнения. Папа, собственно, и в Сан-Диего поехал помогать Джону Великому продавать домашние охранные системы: мол, в жарком климате и при «активном образе жизни жителей Западного побережья» воры часто вламываются в дома, пока их обитатели серфят или пропадают еще где-нибудь.

Я пытаюсь поступать правильно, ответил он и отцепился от забора.

Краем глаза я заметила, что девчонки из команды смотрят в мою сторону. Я с энтузиазмом им помахала, как махали они, когда за ними заезжали парни. Пусть думают, что я такая же, как они, счастливая девчонка без проблем, с оптимизмом смотрящая в будущее. Они вернулись к своим разговорам.

Слушай. Я чувствовала, как солнце жжет мои плечи сквозь трикотажную футболку. Может, хватит уже кому-то что-то доказывать? Надоело.

Он ответил, что однажды, когда у меня будет семья, о которой надо будет заботиться, я все пойму.

У меня и так есть семья, о которой надо заботиться, ответила я.

Тогда-то он и спросил, когда я успела повзрослеть, и предложил подвезти меня домой. Я согласилась, потому что девчонки из команды по дороге домой всегда обсуждали какую-то дичь, типа считается ли минет за секс, и мне приходилось участвовать в этих тупых разговорах.

Скоро вернусь, сказал он, высадив меня перед домом. Обещаю.

Ох уж эти его обещания. Я стояла на тротуаре и смотрела, как он выезжает на улицу задним ходом: пусть видит, что я слежу за ним, и думает, что я запомню его слова, хотя сам наверняка убеждает себя, что я все забуду.

– Мне всего шестнадцать, – ответила я маме.

– Я в шестнадцать уже чувствовала себя взрослой. – Она подтягивает одеяло к груди и поворачивается ко мне. Мы касаемся друг друга носами. Ее глаза закрываются.

– Выключить свет?

– Я не смогу уснуть, если ты не поешь.

– Сейчас поем. Давай тарелку. – Выходя из комнаты, проверяю телефон – половина восьмого. – Спокойной ночи, мам.

– Спокойной ночи, малышка. – Я выключаю свет, и комната сереет. Мама переворачивается на живот, костлявые плечи торчат под простыней, как горные пики. Я вдруг начинаю скучать по ней, хотя она здесь, рядом.

Я иду на кухню, готовлю себе сэндвич с арахисовым маслом и джемом и выхожу на лужайку. На одной из соседних улиц у курортников вечеринка – наверно, празднуют начало сезона. Они ставят свои машины на нашей улице и иногда даже оставляют записку в почтовом ящике: «Дорогие соседи, сегодня мы будем шуметь». Кто-то заблокировал нам подъезд белым «БМВ»; я подхожу и заглядываю в водительское окно. На пластиковой подставке рядом с переключателем передач лежат дорогие помады. Пробую открыть дверь – вдруг окажется, что хозяйка «БМВ» действительно настолько тупая, как я думаю, – и верно, та беззвучно открывается. Я наклоняюсь, беру помаду, откручиваю золотой колпачок. Помада фиолетовая, как чернослив, что продается у нас в «Виллидж Маркете» на вес. Я думаю, что написать, что-нибудь, что запомнится хозяйке «БМВ» надолго, обидную правду вроде той, что сказала однажды моя кузина: она заметила, что я не такая уж умная на самом деле, просто умею выставить других дураками. Но у меня не получается придумать ничего обидного, и я просто пишу на капоте ПОНАЕХАЛИ ТУТ и кидаю открытую помаду на сиденье, надеясь, что от жары та растает и испачкает кожаную обивку.

Когда я беру тарелку и собираюсь обратно в дом, шум вечеринки усиливается. Я не вижу ни дом, ни празднующих, но слышу смех и звон бокалов. Музыка орет на весь квартал; за ней не слышно ни ветра, ни волн.

На следующий день мы с Робом условились по- ехать на пляж в Рокпойнт, городок в часе езды, где нас никто не узнает. Я жду у входа на пожарную лестницу в пляжном платье и с корзиной для пикника, где лежат сэндвичи с огурцом и банка с домашним лимонадом. Я испытываю волнение и неловкость, как всегда, когда слишком стараюсь кому-то угодить. Возможно, сэндвичи с огурцом – это чересчур. Идею подкинул журнал Марты Стюарт, который я сперла из магазина; там говорилось, что «чайные сэндвичи» – лучший пляжный перекус.

Мы договорились встретиться в двенадцать, но я стою уже пятнадцать минут, а Роба нет. Он никогда не опаздывает.

Я оставляю на траве корзину и велосипед, забираюсь по пожарной лестнице наверх и дважды стучу в окно. В комнате слышатся его медленные шаги; он поднимает рулонную штору и противоштормовое окно с таким усилием, будто те весят тонну.

– Ты что, злишься на меня? – спрашиваю я, заглянув в окно.

– Почему я должен злиться? – отвечает он.

– Не знаю. Потому и спрашиваю.

Жду, когда он ответит, что не злится, и скажет приятное, чтобы меня успокоить, например, что я красивая. Никто никогда не называл меня красивой. Мама могла бы, но считает, что девочкам такое говорить нельзя, мол, это внушает неправильные установки. Вместо этого она говорит, что я восприимчивая и сильная. А кто хочет быть сильным и восприимчивым? Никто.

Роб не говорит, что я красивая.

– Тебе что-то нужно? – спрашивает он. Ни за что на свете не отвечу «да» на такой вопрос.

Ветер дует сквозь решетчатую площадку пожарной лестницы и задирает мне юбку. Я прижимаю ее к ногам.

– Ты идешь на пляж?

– Черт. – Он ударяет кулаком по оконной раме.

– Забыл?

– Заработался.

– Сегодня воскресенье.

Он закусывает губу и втягивает в себя воздух, издав шипящий звук, будто сдувается шарик.

– Ты что мне мозг выносишь? – Не понимаю, что он имеет в виду, и так ему и говорю. – Подруги наболтали? – Он заглядывает мне через плечо, будто эти мифические подруги стоят у меня за спиной.

– У меня нет подруг, – отвечаю я, потому что знаю, что ему станет меня жалко, а я не из тех, кто ненавидит, когда их жалеют. Жалостью можно добиться всего, чего хочешь. А я хочу на пляж.

Но он меня не слушает. Он смотрит куда-то вдаль, мне за спину.

– Джейн?

– Да?

– Зря велосипед не пристегиваешь.

Когда я впервые села к нему в машину, в ней пахло лавандой и вчерашним кофе, а на заднем сиденье валялись сплющенные банки от диетической колы. Я подумала, не делает ли это его менее привлекательным, ведь, по моему мнению, диетическую колу пили только мечтательные чудачки, которые сочиняли стихи, наряжались Сильвией Плат на Хеллоуин и курили самокрутки с пряными травами. Но потом я решила, что нет. Потому что это был наш секрет и никто, кроме меня, об этом не знал.

Он спросил разрешения заехать на бензоколонку. Он подвозил меня домой после занятий в группе «Дети-учителя», где сами дети становились репетиторами для отстающих учеников. Я ходила туда с девятого класса, а Роб был нашим куратором. В тот вечер я дождалась, пока все уйдут и останемся лишь мы вдвоем. Мы сидели на бордюре; я соврала, что мама не отвечает на мои сообщения. Он приложил палец к губам, прищурился, и я уж подумала, что он сейчас спросит, кто мой второй контакт на случай ЧП или дома ли соседи. Но потом он предложил меня подвезти и сказал, что ему нетрудно.

Пока он заливал бензин, я взяла одну из сплющенных банок и спрятала в рюкзак. Лишь потом, лежа в кровати и припоминая все подробности этого дня, я поняла, что это крипово. Но у меня отсутствует внутреннее чутье, в отличие от большинства людей, которые как-то угадывают, что приемлемо, а что недопустимо.

Лежа в кровати, я достала банку из рюкзака и прижала к губам. Та лязгнула, ударившись о передние зубы. Я закрыла глаза и представила, как он поддевает колечко длинным указательным пальцем, открывает рот и касается губами острого металлического края. Я сделала то же самое, надеясь, что банка сохранила его вкус, но ощутила лишь вкус металла, как у монетки или крови.

С того дня он всегда подвозил меня домой. Мы не договаривались. Просто молча решили и все.

В конце апреля мы впервые поцеловались. Небо нахлобучилось еще с утра, капли катились по лобовому стеклу, как пот. Подожди, сказала я, когда мы проезжали мимо Опал-Пойнт. Остановись здесь.

Он припарковался рядом с ведущими на пляж бетонными ступенями на парковке, расчерченной выцветшими линиями. Я обожаю океан в шторм. Мы прислонились к волнорезу, покрытому трещинами от ураганов, буранов и наводнений, которые случались здесь в течение многих лет. Волны пенились, как газировка, которую слишком быстро налили в стакан. Мигнул маяк, и я сперва решила, что это молния, на фоне которой пролетела чайка. Потом грянул гром и хлынул дождь. Я закрыла глаза; он взял меня за руку. В голове пронеслось: «Неужели это происходит на самом деле?» Я открыла глаза и убедилась, что да, происходит.

Ветровое стекло заливала вода, как на автомойке. Капюшон промок, вода потекла за шиворот. Я сняла ботинки и носки и отжала хвост над резиновым ковриком.

Ты вся дрожишь, сказал он. У него на носу висела дождевая капля. Он потянулся на заднее сиденье, порылся там, нашел пляжное полотенце и накинул мне на плечи. На полотенце девушки в лифчиках из половинок кокоса танцевали гавайский танец.

Он опустил локоть на подлокотник между нами и наклонил голову, будто не расслышал, что я сказала. Тут я поняла, что он ждет.

Я потянулась, положила руку ему на плечо и развернула к себе. Другой рукой коснулась его лица. Его челюсть дрогнула под моими пальцами. Расслабься, прошептала я. Поднесла палец к его губам, гладким в центре, а ближе к уголкам покрытым обветренной коркой. На миг он замер неподвижно. Потом я прижалась губами к его губам. Единственный поцелуй в моей жизни, инициатором которого была я.

Мы отстранились одновременно; наше свистящее дыхание перекрывало мягкий стук дождя. М-да, наконец произнес он. И что теперь будем делать?

Стоя на лужайке у мусорных баков рядом с домом Роба и глядя на свой велосипед, решаю, что спасти этот день можно лишь одним способом – заработать немного денег. Я сажусь и еду в «Виллидж Маркет». Рики называет это «проявлять инициативу».

Я заворачиваю за угол здания, цепь на велосипеде щелкает, и я слышу удар. За стеной стоит Эрик, он ссутулился, как боксер, и оттопырил локоть. Я опускаю тормоз, а он бьет кулаком по кирпичной стене и обдирает костяшки о цементный раствор.

– Ты что творишь? – спрашиваю я из-за его спины. На нем рабочая рубашка-поло, спина вспотела, ткань между лопаток промокла и потемнела. Мне почему-то хочется до нее дотронуться.

Он резко оборачивается и заносит кулак. Костяшки ободраны, с них капает кровь, похожая на мясной сок в вакуумном пакете с ростбифом. Он судорожно дышит. Я вдруг понимаю, что другой бы на моем месте испугался.

– Почему ты в купальнике? – спрашивает он.

Я смотрю вниз: на мне ажурное пляжное платье с кисточками на подоле и зеленое бикини.

– Долго рассказывать.

Он ворчит, снова поворачивается к стене и отводит локоть.

– Ты когда-нибудь злилась и не знала, куда деть эту злость? – он снова ударяет кулаком по стене, отводит локоть и бьет еще раз.

По его руке течет кровь, но я не отворачиваюсь.

– А ее что, можно куда-то деть?

Хруст его костяшек похож на звук ломающейся ветки.

– Ну, знаешь, бывает, что есть человек, который во всем виноват. И ты вымещаешь злость на нем. – Он упирается руками в бедра и пытается отдышаться.

– Я никогда ни на ком не вымещала злость.

Он поднимает голову и смотрит на меня.

– Что, правда?

– Правда.

– А что ж ты тогда делаешь?

– Не знаю. – Я пожимаю плечами. – Проглатываю злость, наверно. И в конце концов она сменяется разочарованием.

Он мотает головой, и капли пота с его лба летят во все стороны.

– Нет, так нельзя. – Он по-прежнему стоит, наклонившись, и манит меня рукой. – Подойди.

Я осторожно шагаю вперед.

– Подойди и врежь мне. – Он встает и расправляет плечи. Его щеки раскраснелись, мохнатые брови растрепались.

– Не могу.

– Все ты можешь. – Он подходит вплотную и дышит мне прямо в нос. – Ты же меня ненавидишь. Вспомни, сколько раз я отлынивал от работы в свою смену. Или как назвал тебя сукой.

В горле закипает злость, аж шея горит.

– Когда это ты назвал меня сукой?

Он подходит ближе и приваливается к стене, будто хочет сказать: и что ты мне сделаешь?

– Да тысячу раз. Вечно ты строишь из себя главную. Если никто к тебе никогда не прислушивается, это не значит, что можно понукать мной.

Я никогда никого и ничего не била, даже подушку. Сухожилия в руке вспыхивают, как петарда, невидимая резинка тянет локоть назад. Воздух в легких кипит. А потом все кругом взрывается фейерверком. Мои согнутые пальцы ударяются о его челюсть. Костяшки проскальзывают в его мокрый рот, задевают скользкие острые зубы и мясистые десны. Я смотрю на свою руку, закапанную розовой слюной. Описываю круг по двору, затем другой. Сажусь на землю, прислонившись спиной к стене. Солнце еще высоко.

Он откашливается и сплевывает кровь на тротуар. Около моих сандалий образуется маленькая кровавая лужица. Он садится рядом. Мы сидим с открытыми ртами и пытаемся отдышаться. Наконец он спрашивает:

– Как рука? – Я кладу руку ему на колено, потому что чувствую, что иначе упаду. Сижу, упершись локтями в колени и наклонившись вперед.

Я поворачиваю голову и вижу, что он разглядывает мою рану – широкую кровоточащую расселину на костяшках.

– Потрогай, – говорю я.

Он тихо усмехается.

– Ну давай, потрогай. – Кожа вокруг раны торчит кусками, как отклеившийся скотч. Я поворачиваю к нему кулак.

Он смотрит на меня: небось думает, что я отдернусь. Проводит пальцем по рассеченной коже; рана щиплет, как будто ее полили антисептиком. Он задевает рану ногтем, и я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы. Закончив, кладет руку на бедро; моя кровь у него под ногтями. Он откидывает голову и прислоняется затылком к стене.

– Не называл я тебя сукой, – говорит он. – И не считаю.

– Знаю.

– Просто обидеть хотел. Спровоцировать.

– Да.

– Нельзя на работу в купальнике.

– Ага. – Мои веки тяжелеют. Я позволяю им закрыться. – К черту этого Рики.

Эрик смеется.

– Ага. К черту всех, кроме нас.

Когда я прихожу домой, мама сидит за кухонным столом.

– Как съездила на пляж? – спрашивает она. – Не купалась?

Я дотрагиваюсь до сухих волос.

– Слишком большие волны.

Она кивает и, прищурившись, смотрит на яркий экран ноутбука. Она расстегнула джинсы и приложила к животу запотевший ледяной компресс.

– Видела? – спрашивает она и поворачивает ко мне экран.

Уважаемые ученики «Нэшквиттен Хай» и их родители!

С прискорбием сообщаю, что в эти выходные скончалась Люси Андерсон. Люси принимала активное участие в жизни школы. Все наши мысли сегодня с ее семьей, переживающей глубокую утрату. Завтра будет собрание; мисс Лайла Оуэнс готова оказать поддержку всем, кто в ней нуждается.

С уважением, Дженет Кушинг, директор

– Ты ее знала? – спрашивает мама.

У меня холодеют руки и немеют кончики пальцев. Я знала Люси. В начале школьного года я взялась помогать миссис Браун убираться в классе рисования, чтобы та успевала вовремя забирать сынишку из сада. Она платила мне тридцать долларов в неделю, и когда я приходила, Люси обычно сидела в классе и рисовала. Но я все равно бы так или иначе ее узнала: все знали Люси, потому что пару месяцев назад у нее случился эпилептический припадок в школьном автобусе. Кто-то снял это на камеру и разослал видео всем, наложив на электронную музыку, так что казалось, что Люси дергается в такт. Капитан команды по бегу однажды показала нам это видео на разминке. Я помогала разминаться другой девочке, держала ее стопу в руке и подтягивала к бедру, когда нам под нос сунули телефон. Мы досмотрели ролик, и капитан спросила: что скажете? Мы пробормотали в ответ что-то невнятное: ясно было, что она нас испытывает. Потом она обошла нас по кругу и каждой заглядывала в глаза. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь поделится подобным дерьмом или, не дай бог, снимет, я вам так наваляю, что даже на колени перед своими парнями встать не сможете, сказала она. А с капитаном шутки плохи: я сама видела, как она тягает стокилограммовую штангу.

– Не лично, но знала, – ответила я.

– Что ж, соболезную, все равно тяжело узнать такие новости, – сказала мама. – Вы наверняка виделись хотя бы в коридорах.

Заставляю себя кивнуть в ответ и не уходить от разговора. А сама вспоминаю, как завернула за угол магазина и услышала, как Эрик бьет кулаком о кирпичную стену. Он сделал это из-за Люси, теперь я это понимала. Может, они встречались? Я не знала, был ли у Люси парень, да я и не интересуюсь такими вещами. Но если твоя школьная любовь умрет, это же травма на всю жизнь. Интересно, как поступил бы Роб, если бы что-то случилось со мной? Пришел бы на мои похороны?

– А как она умерла, не написано?

– Директор может и не знать. – Мама по-прежнему смотрела на экран и перечитывала письмо. Ее зрачки то сужались, то расширялись. – Что хочешь на ужин? В кладовке макароны с сыром. И еще осталась та замороженная пицца.

– Поставлю разогреваться макароны. – Открываю кладовку и слышу, как захлопывается крышка ноутбука. Стул скрипит по плитке; мама поворачивается ко мне.

– Джейн? – зовет она.

– Да? – Я дергаю за свисающую с потолка тонкую цепь, и лампа освещает содержимое кладовки: коробки и пакеты, жестяные и стеклянные банки. Когда они успели так запылиться? Пинаю открытую мышеловку на полу, но та не захлопывается.

– Ты же знаешь, что можешь мне все рассказать? – говорит мама.

Я достаю со второй полки голубую коробку с макаронами.

– Конечно, мам, – отвечаю я, выключаю свет и, прежде чем повернуться, напяливаю улыбку.

В понедельник случайно вижу Эрика в «Данкин Донатс» на Мэйн-стрит. Время полдевятого; вообще-то, мы должны быть в школе.

– Ты чего тут? – спрашивает он. Он сидит за высоким столом у окна и держит в руке стакан с каким-то красным напитком и колотым льдом. Встает, подходит и становится со мной в очередь.

– А ты чего? – отвечаю я. Женщина передо мной берет стаканчик кофе и уходит; я заказываю дюжину пончиков и прошу кассира в коричневом козырьке выбрать все разные. Кассир поворачивается к нам спиной; в одной руке у него розовая коробка, другой он аккуратно выбирает пончики. Эрик прихлебывает напиток через толстую оранжевую соломинку.

– Что с тобой? – спрашивает он.

Я приглаживаю волосы.

– В смысле?

– Дерьмово выглядишь.

– Спасибо. – Кассир протягивает мне коробку, и я плачу наличными. Эрик идет к своему столику, но, когда я предлагаю пончик, отказывается, говорит, что хватит ему калорий на утро, и указывает на свой напиток. Я открываю коробку и выбираю клубничный с глазурью. На вощеной бумаге под ним остается жирный след. – Ты тоже дерьмово выглядишь, – говорю я. – Знал ее? Дружили?

Он отрывается от чистки ногтей и резко поднимает голову.

– Она моя двоюродная сестра.

– Соболезную, – автоматически произношу я. Самое тупое слово на планете.

Он расплющивает зубами соломинку.

– Спасибо. Да, мы дружили. – Он достает из кармана телефон и стучит по экрану. Зрачки бегают туда-сюда; он прокручивает галерею. – Нет новых фоток, где мы вместе. Она не любила фотографироваться.

Он кладет телефон на стол и нажимает иконку инстаграма [4]. Открывает фото, где он отмечен, но тут я вижу в ленте ее фотографию.

– Что это? – спрашиваю я. Люси стоит в своей комнате у изножья кровати, повернувшись к камере спиной, и надевает узкое зеленое платье на бретельках. Но платье застревает на голове, и она стоит в белом лифчике и трусах, обеими руками пытаясь найти горловину. Тусклый свет лампы на столе освещает ее согнутые руки, и я замечаю, что те блестят; рядом со шкатулкой с украшениями – пивная бутылка. Глядя на эту сцену, я чувствую себя грязной, будто увидела что-то, что не должна была видеть. Потом до меня доходит, что все дело в угле съемки: камера расположена вверху и направлена вниз, прямо на нее, будто это камера видеонаблюдения под потолком. Подпись гласит: 05/25 21:49:22.

– Почему я раньше этого не видела?

Я наклоняюсь, нажимаю на имя пользователя – @lucystopsandshoots – но Эрик выхватывает у меня телефон.

– У нее закрытый профиль.

– Она тут на себя не похожа. – Люси носила длинные свободные платья, как тетки из молла, продающие БАДы. А руки были вечно запачканы углем и засохшей краской, а не глиттером.

– Это был проект для портфолио в художественной школе, – отвечает Эрик, кладет телефон в карман и внимательно смотрит на меня. – Я тебе ничего не показывал, ясно?

Я откусываю пончик.

– Уже забыла.

В классе рисования после школы Люси делала панно размером с две двери и разбавляла краску морской водой. Что за запах? – спросила я однажды, а она взглянула так, будто только что меня заметила.

Она объяснила, и я спросила, можно ли увидеть панно. Она засомневалась, но согласилась. У нее было большое пластиковое ведро с водой, крабами, морскими улитками и кожистыми нитями водорослей. С берега? – спросила я. Она кивнула.

Она разбавляла водой золотую краску и наносила на холст; краска стекала и собиралась в выемках, как кровь в лунке вырванного зуба. Картина пахла пляжем в жаркий солнечный день, солью и гнилью, особенно когда солнце грело в окно в стене напротив.

А куда сливаешь оставшуюся воду? – спросила я однажды.

В море.

Каждый день?

Она кивнула.

А можно с тобой?

Она несколько раз провела кистью по руке, тестируя цвет. Можно, только понесешь ведро.

И вот однажды в октябре, когда под ногами уже похрустывали бурые осенние листья, мы пошли на берег вместе. На нас были кофты с капюшонами. В водостоки на пляжной парковке набились опавшие листья. Повсюду установили таблички «купаться запрещено». Из-за красного прилива [5] вода была отравлена, алые волны плескались, как кровь в пакетах для переливания. Чайки всегда ведут себя агрессивно, но в тот день пикировали вокруг нас, как бомбардировщики, хватая выброшенную на берег мертвую треску. Воздух настолько пропитался гнилью, что вкус разложения ощущался во рту. На парковке Люси дала мне бумажную салфетку, и теперь я поняла зачем: вытирать глаза и прикрывать рот во время кашля. Казалось, наступил конец света и по чьей-то дурацкой прихоти выжили только мы.

Люси привела меня к прибрежным заводям, о существовании которых я даже не догадывалась. Оказалось, в большой скале, где все любили загорать, есть проход, и, если протиснуться туда, окажешься в гроте. Люси сказала, что в прилив грот заполняется водой, но в отлив, как сейчас, океан отступает, обнажая скопление камушков. Мы осторожно перепрыгивали с одного на другой, но красная вода все равно заливалась через трещину в скале, и мы промочили кроссовки. Водоросли зацвели всего пару дней назад, а вода в приливных бассейнах уже окрасилась в розовый. Не трогай воду, предупредила я.

Не буду, ответила она, забрала у меня ведро и вылила в лужу. Прозрачная вода разбавила розовый цвет.

Они погибнут, сказала я, имея в виду трех крабов- отшельников, которых она вылила вместе с водой.

Зато я их освободила, ответила она. Этот аргумент показался мне неубедительным, но начался прилив, и нам пришлось уйти.

Эрик допивает напиток и решает все-таки съесть пончик. Берет пончик с заварным кремом и шоколадной глазурью, подставляет ладонь под подбородок для крошек и собирается откусить. Первый урок закончился, то есть Роб видел, что по пути на испанский я не проходила мимо открытой двери его кабинета. Проверяю телефон под столом: написал ли что-нибудь? Но он ничего не написал.

– Слушай, – говорю я, – хочешь, сходим на пляж?

На море отлив, мокрый песок покрыт рябью, будто тысячи змеек проползли по нему и скрылись в океане. Мы садимся напротив уродливого геотуба [6], который установили в прошлом году у берега, чтобы тот не осыпался. Я зарываюсь ногами в холодный песок, а Эрик перебрасывает из руки в руку пустую ракушку мидии. С нынешними темпами эрозии через семьдесят пять лет наш городок уйдет под воду. На географии постоянно об этом твердят, чтобы мы учились «проводить параллели между наукой и реальной жизнью». Но никто никогда не говорит, как это предотвратить; что толку, если мы сможем правильно ответить на вопрос «как называется природное явление, разрушающее берег в Нэшквиттене»?

Я легонько касаюсь пряди волос на шее Эрика и проверяю, заметил ли он. Но он ничего не почувствовал. Мухи кружат над выброшенными на берег водорослями. На пляже ни души.

– Что выбираешь – жить вечно или умереть завтра? – спрашивает он и водит пальцем по краю ракушки.

– Умереть завтра, – без колебаний отвечаю я. – А ты?

– Жить вечно.

– Зачем? – я стараюсь убрать из голоса скепсис: кому мы будем нужны в триста девяносто семь лет?

Он ложится на песок, раскидывает руки и водит ими вверх-вниз, будто делает снежного ангела. Глядя на него, представляю, что случится, если мы влюбимся. Будем красть друг для друга маффины в пекарне «Виллидж Маркет», целоваться в раздевалке «Рыцарей Колумба» [7] и ночевать друг у друга дома, когда родители уедут на ночь. Я сразу грустнею, потому что такие вещи должны радовать, а на меня все это навевает смертную скуку.

– Мне кажется, я никогда не буду готов к смерти, – отвечает он. – Всегда будет хотеться пожить еще.

– С кем? Все твои знакомые умрут.

– Ты не умрешь. Просто ответь на вопрос по- другому.

Он шевелит бровями: наверно, в их богатой школе так принято флиртовать.

– Ты теперь никогда песок из волос не вытряхнешь, – говорю я. Он встает и трясет головой как собака. – А если бы ты выбрал завтра умереть, чем бы занялся сегодня?

Он задумывается.

– Только не смейся, ладно? – Он молчит, и я киваю. – Я бы залез в крепость на заднем дворе, которую построил еще в детстве, и умер там один, как волк. Не хочу никого туда пускать. – Он смотрит на свои ладони. – Нет такого человека, кто бы это заслужил.

– Блин, да ты пессимист, – я смахиваю засохшую водоросль с его затылка. – И это же неправда.

Он поднимает три пальца: бойскаутское приветствие.

– Клянусь, так и есть. Я много об этом думал.

– Нет, я про другое. Животные на самом деле не любят умирать в одиночестве. Это миф.

Он скептически чешет нос.

– Уверена?

– На тысячу процентов.

– А по-моему, ты врешь, – отвечает он, но уже с улыбкой.

– Нет.

Он зачерпывает горсть песка и бросает мне в лицо, словно обсыпая меня глиттером. Я успеваю вовремя зажмуриться.

Через несколько часов Эрик подвозит меня до дома. Мой велик дребезжит в его багажнике. Я разглядываю его профиль, горбинку на носу и мясистый шрам, тянущийся через бровь. Его будущее предопределено, как у всех, кто в целом доволен своей жизнью. Четыре года в Массачусетском в Амхерсте, красивая девушка с именем Кристин или Элизабет, собственная флотилия по ловле лобстеров лодок примерно из десяти, золотистый ретривер, названный в честь детских блюд: Вафля, Наггет или что-то подобное.

– Ты на меня смотришь, я чувствую, – говорит он.

– Не смотрю.

Он отклоняется и ловит мой взгляд в зеркале заднего вида.

– Ну да, как же.

– Ты удивился? Когда я предложила поехать на пляж?

– Что это за вопрос? – Он приоткрывает окно, и в машину врывается легкий ветерок. – Я не о тебе сейчас думал. Извини.

Я закрываю щеки руками. Не хочу, чтобы он видел, что я покраснела.

Дома на столе меня ждет записка: тебе звонили. Проверяю телефон – он был на беззвучном режиме – и в самом деле: пять пропущенных, три голосовых. Сбрасываю обувь и ставлю на стол коробку с пончиками.

– Мам, я пончики принесла! – Захожу в ее комнату и открываю дверь на маленькую щелочку. – Пончики, – шепотом повторяю я.

Она сидит на кровати по-турецки; на коленях миска с хлопьями.

– Мне сказали, ты сегодня в школу не ходила. – Она похлопывает по кровати рядом с собой, но я остаюсь на пороге.

– Кто сказал? – Пытаюсь понять, смогу ли убедительно соврать. Я думала, что никто не станет сегодня проверять посещаемость, учитывая случившееся.

– Миссис Бигин. Родителям всегда звонят, когда дети в школу не приходят. – Она снова похлопывает по одеялу. – Сегодня было собрание. Посвященное той девочке.

Я медленно иду к ней по ковру.

– У нее есть имя. – Я присаживаюсь на самый край кровати. Старый матрас проседает подо мной.

– Люси. – Мама подносит ложку к губам.

– Да.

– Тебе оставили сообщение на автоответчике. Какой-то Генри. – Генри – среднее имя Роба. – Сказал, это срочно.

– Не знаю никакого Генри.

– Он назвал твое имя, Джейн.

– Может, он имел в виду другую Джейн.

Мама смотрит на меня, как умеет только она: будто у меня на лбу все мысли написаны и она их читает.

– А еще я с твоим папой говорила. Он просил перед тобой извиниться.

Я вытираю об одеяло вспотевшие ладони.

– За что?

Она поднимает руку и проводит по моим волосам, распутывая колтуны. Один раз резко дергает, и я боюсь, как бы она не сняла с меня скальп вместе с волосами.

– Он не сказал.

– Давай миску. – Я протягиваю руку, хотя в миске еще остались хлопья. Она отдает ее мне; я встаю, иду к двери и чувствую на себе ее взгляд. Я так быстро захлопываю дверь, что из миски выплескивается молоко и проливается мне на носок. Вытираю его о ковер в коридоре. В гостиной вижу, что натерла ногу до пузырей. Касаюсь пальцем прозрачной жидкости из пузыря и думаю, что сказал бы отец, если бы узнал о Робе. Наверно, ничего. Это его единственное достоинство. Он никогда не лез в мои личные дела. А может, просто боится лезть, чтобы не дай бог ничего не выяснить.

– Что там? – кричит мама из комнаты. За окном воют сирены. Я раздвигаю шторы над диваном и вижу скорую, остановившуюся у соседского дома. Соседка стоит на боковой лестнице в коротком розовом платье; его подол развевает ветер, одной рукой она придерживает огромный живот, другой держится за поясницу. Она шагает вперед, и я вижу, что платье сзади мокрое и прилипло к ногам. Воды отошли.

– Что там? – повторяет мама.

На соседке зеленые пластиковые шлепки, но она почему-то скидывает их, когда к ней подбегает парамедик и берет ее за руку. Носилки стоят на дорожке, но, кажется, соседке они не нужны. Парамедик помогает ей преодолеть последнюю ступеньку, но она опускается на тротуар и встает на четвереньки; живот свисает до самой земли. Я вспоминаю видеофильм о родах лошади, который нам показывали на биологии: повсюду была кровь, какие-то перепонки и липкое сено, но больше всего мне запомнился взгляд лошади, когда все кончилось: она будто не могла поверить, что сделала. Соседка поднимает голову и видит, что я на нее смотрю. Открывает рот, и ее губы дрожат. Она будто хочет сказать мне что-то важное, но вместо этого издает протяжный крик. Мне хочется пригнуться, спрятаться, но я делаю над собой усилие и заставляю себя смотреть.

– Что случилось? – кричит мама. Скрипит кровать; она поднимается. Соседка зажмуривается, но я продолжаю смотреть. Подходит еще один парамедик, женщина, и садится рядом с ней на тротуар. Гладит ее по лбу тыльной стороной ладони и что-то говорит, но я не слышу. Кажется, они хотят отвести ее в дом – парамедик- мужчина указывает на дом, – но соседка качает головой.

– Ничего, мам.

Она открывает дверь, и ее голос раздается уже в комнате:

– Джейн, не лги мне.

Она беззвучно шагает по ковру, и я не успеваю опомниться, как она подходит. Я чувствую запах ее давно не стиранной рубашки. Она так крепко хватает меня за плечо, что я заваливаюсь назад и отхожу от окна; мама меня обнимает, звонит телефон, соседка воет, а через миг к ее крикам присоединяется другой голос, тоненький, – голос того, кто пробует на вкус свой первый в жизни вдох.