Читать книгу Береги косу, Варварушка - - Страница 4

Ворона разбилась об лед

Я стояла одна на Высоком угоре.

Отсюда река нараспашку. По обе руки. На реке стоит наше Беловодье. Дома на угорах соединяет река, ограждают леса и болота. Здесь меня угораздило родиться.

Вся жизнь вокруг одной реки. Даже главные дни в году – ледоходные. Веками заведено было ждать, когда очистится река и откроется летняя дорога. Ледоходные дни – пограничные. Старая дорога разладилась, а новая только наметилась. Помню, смотрю на льдины – белые, быстрые, – ощущается направление, а затем и путь проступает. Самые смелые беловодцы скорее лодки спускать, но зачем спешить, все своим чередом, успеется. Лед не может идти вечно, он точно закончится, как же иначе.

Разве можно было так доверять реке?

Сбились со счету, сколько живем без ледохода.

Что-то разладилось в Беловодье. То ли мы разладили с рекой, то ли она с нами.

Угоры в Беловодье разные, мои – Кулойские. Отсюда и мама, и папа.

Я с детства приучена к реке в любое время. Летом дни сами собой около воды проходят, а зимой дедушка показывал, что вода продолжает жить подо льдом. Холода у нас крепкие, долгие, но река приспособилась к ним. Знаю, она не промерзает насквозь, а просто укрывается на время. Видела своими глазами, что есть вода подо льдом. Значит, даже в самую долгую зиму ждет, когда вспомнят ее, позовут.

Сейчас разве заглянешь в прорубь – невиданно толстый лед. Дедушка пробурил бы, но нет его. Дяде Юре такой лед не осилить, а папу я давно на реке не помню. Никанор, жених мой, совсем не приучен к реке. Он родом с других угоров, Широких, в устье нашей реки. Они от воды подальше, и, видно, правильно – нечего смотреть на лед.

На угор хожу часто – вспоминать реку. Здесь лиственница приметная – потому что одна. Бабушка говорила, берега на лиственницах держатся. На Кулойских угорах осталась последняя. Ветки белые, хрупкие. Что дерево, что река – теперь одинаково ледяные. Прилетят вороны оравой, и хрустнут ветки, одна за другой или вовсе разом.

И тишина до треска. И схватиться не за что.

В такие минуты хочется петь. Как умею, так и пою.

По траве-мураве нынче бродят вороны,

Да и та ли трава, что звалась муравой.

Где же ты, журавель, во какие стороны,

Во какие края мне лететь за тобой?

С журавлем всегда приходило тепло. Надеялись на него из года в год.

Во многое верили. Все Беловодье поверьями связано, не только единой рекой. Она до самого Белого моря течет. Верили, море укроет, если зимой сберегать снег чистым, а по весне сбрасывать его на льдины. Каждый дом сбережет хотя бы один сугроб. Потому и море остается Белым – столько белизны, сколько мы в снеге сберегали, нигде не найти. Бабушка говорит, со двора каждый сам свой сугроб тащил, а по кромке реки вместе белизну собирали – со всех угоров лопаты идут. Вдоль реки и трава первая.

По пути к морю вертятся льдины, трутся, переворачиваются, потому и реке чистый снег достается. Наши летние ночи так и называют белыми – что-то да светится на воде, темноту разгоняет. В это светлое время и работали больше обычного, сил на разное дело хватало.

«И дело было общее, и радость единая», – бабушкины слова. А я помню только белые льдины на темной воде – не дело, а образ его. Сколько раз хотела Файке, младшей сестре, рассказать ледоход во всей его полноте, но только льдины описала.

– Ма-а-ар-фо-о-у! Где-е ты?! Марфа! Иди домой! Разве в такую серь пробьется река?! Другой день выберет! Не найти мне тебя в такую ситуху, ажно в глазах рябит… Ма-ар-фо-о-о-у-у-у!

Бабушкин голос катался по угору. И правда, лучше не скажешь – вокруг ситуха началась. Будто снег через сито на небе просеивают. Мелкий, частый снег. Трудно идти и видеть, но постепенно будто зорче становишься, смотря на мир через белую рябь.

Разглядела – ворона летела стремительно вниз. С верхней ветки прямо на лед. Серые крылья стали серым пятном. Раньше смотрела с угора во все стороны, думала: вот бы несколько жизней, как же в одну уместить всё, что вижу вдалеке? А теперь думаю, как бы одну не обронить.

– Бабушка, я иду!

Черные волки по белой реке

На Кулойские угоры повадились волки.

В темное время ходят, в светлое пока что побаиваются. Волки таскают собак. Наутро проснешься, а у будки цепь и косточки. Сама не видела и видеть не хочу. Бабушке рассказывают, а она мне.

Многие стали собак в дома заводить на ночь или хотя бы с цепи отпускать, чтобы сами спрятались. Порой хозяева забудут их с утра привязать, вот и бегают собаки по угорам.

Первое время, когда отпустили собак, я никуда далеко не ходила. До лиственницы – и скорее домой. С детства собак боюсь, это у меня от мамы. Она как от огня побежит, если собаку увидит. Мой страх поменьше – лая собачьего боюсь. Бабушка надоумила кусок хлеба с собой брать. Мало ли встретится. Брошу в сторону и скорее убегаю, пока тихо. С хлебом стало не так страшно.

Я думала, волки из леса пришли. Леса тоже всегда опасалась. Он дремучий в наших краях, своей жизнью живет, сам себе на уме. Видно, и лес был не готов к такой длинной зиме. Даже волки нахолодались, наголодались, вот и пошли к людям, к реке.

Оказалось, волки идут с того берега. Сначала не поверила бабушке, а она говорит, и раньше волки из-за реки приходили зимой, обычное дело. Тем более за рекой нежилые места, а у нас, на правобережье, чем-то да поживятся.

– Бабушка, разве не Андельские угоры были за рекой? Выходит, волки с Андельских идут?

– Ой, Марфуша, на воде вилами писано, что Андельские были напротив Кулойских. Так мне бабушка Марфа говорила, но что ты хошь от столетней старушки? Может, она чего и напутала.

А я верю бабушке Марфе. Она мою бабушку вырастила, как родную. В соседнем доме жила, он и сейчас держится, навещают его внуки и правнуки. Разминулась я с бабушкой Марфой на земле, но верю в ее твердую память. Чему еще верить, если не памяти? На ней Беловодье всегда стояло. Прожитое редко записывали, человек передавал человеку – доверия больше было, чем бумаге. Пока что-то помнится, значит, живет. Так в ста́ринах сказано, которые я с детства запоминала за всеми подряд.

Бабушка Марфа владела словом, и я будто услышала его голосом моей бабушки. А если подумать… слово могло и раствориться, а с ним и память накопленная. Не знаю, помнят ли слово бабушки Марфы ее внуки. А Манефа, бабушка моя, – не родня ей, просто девчушка, которую жалко, без отца растет, пускай иногда забегает, кто ей печь натопит, пока мать на работе, – запомнила слово и в свой дом принесла. Многое в нашем доме окутано словом бабушки Марфы, ее житейскими мудростями. Только сейчас начинаю понимать это, а бабушке Манефе и не нужно понимать. Пускай живет по своей вере, лишь бы речь ее дольше была ясной. Тогда и на мой дом, и на Файкин ясного слова хватит.

Словами бабушки Марфы и дошли до меня Андельские угоры:

– В один ледоход пролетели над рекой три белых журавля. Тепло принесли и сами остались жить напротив людей. Никогда кулогорцы раньше не видели, чтобы так ладно жили. На реке только и раздавалось: «Андели! Андели! Андели!» Старинное слово, большой свет в нем накоплен. На этой радости и обжили тогда угоры на левом берегу. Река не разлучила, наоборот, прочной ниткой связала два берега. Порой андельство – так теперь называли особую душевную радость – и на небе, и на земле, и на воде стали подмечать. Андельство передать хотелось – кто на дереве, кто на глине, кто на ткани выпишет. Построили первый андельский дом – чтобы в нем друг с другом делиться. Потом и другие андельские дома пошли. За долгие годы много андельства высмотрели. А самое редкое мастерство – поймать белизну мира без камня и дерева. В слове андельство воплотить. Так зародилась наша напевная белая речь.

Я знаю последние слова наизусть, часто проговариваю их вместе с бабушкой, но никогда не думала спросить, как и почему пропали Андельские угоры. Бабушка Марфа должна была знать. Видимо, раньше мне было ни к чему продолжение, а тут будто кто-то дернул за язык. Значит, память стала нужна.

– Ой, Марфушка, думашь, я помню… Беда тоже была, это помню. Кака-то похожа беда с ледоходом. Не суть, главно, решили беду. Придумали взорвать лед. Видно, затор какой-то был. Взорвали немного, и все, река потекла дальше.

– Погоди, Андельские угоры тут при чем?

– А при том. От огня много воды было. Это бабушка Марфа своими глазами видела. Когда потом салюты на праздниках придумали пускать, она их невзлюбила. Не понимала, как остальных память не бередит: разве забудешь огонь над водой – тот, большой, от которого затопило Андельские угоры?

– Их затопило?! Только их?

– Может, еще каки бережки, но из больших угоров их выбрали, да.

– Еще выбирали… А как выбирали?

– Да откуда я помню, Марфушка. Видно, иначе было никак. Куда воду девать, сама посуди…

– Я не хочу судить, я понять хочу…

– Да нечего тут понимать. Без реки-то жить совсем тогда не умели. Надо было ее возвращать. Вот и вернули. Воде надо было куда-то деваться, а левый берег пологий… Жалко Андельские, кто же спорит. Ничего, говорят, вывезти не успели.

– И никого…

– Помню, мы с бабушкой Марфой перед сном говорить любили, самы луччи разговоры были. Приходила к ней ночевать, когда морозы и мама в ночную, печи некому истопить. Хорошо, меня словом угреет бабушка Марфа. Вспомнить бы, о чем говорили. Стáрины каки-то за ней запомнила, а согревные разговоры-то разве подумала заучить… Ладно, Марфушка, все ладно. Нас тетя Клаша давно дожидается. Пойдем давай, в карты сыгранем, все быстрее время пройдет. Глядишь, пойдем домой – андели! На реке-то ледоход, все наладилось. Давай так думать.

Мимо реки пошли, а по ней волки. Черные волки по белой реке. Далеко видны.

Лишь бы собаки успели спрятаться.

Картежницы

Как ледохода не стало, все по домам.

Раньше река освободится, и люди за порог. За зиму насидишься, и земля наскучается. Теперь до земли не дотронешься, крепко промерзла. Порой сугробы редеют, но держатся. Солнцу доверия мало. Пригреет, ручьи побегут – будто весной настоящей, а в ночь лужи морозом прихватит. Вот и получается скользеть – точное слово подобрали.

– Кака скользеть! Не знашь, как идти!

Бабушка все не привыкнет к дороге до тети Клаши. Давнишние подруги, вся жизнь друг у дружки на виду. Живут на соседних угорах, только ручей перейти. Беда лишь в том, что ручей у них своенравный. То пересохнет, по доске перейти можно, то нальется, пешком не попасть. День-другой, а то и больше пережидать надо. Наскучаются подружки, азартная вещь – подкидной дурак.

А теперь и пережидать не надо, ручей стоит. Хоть каждый день в карты играй – хотя бы таким делом заняты.

Похожи подружки на свой ручей. То сойдутся характерами, то не сойдутся. Только друг без дружки жить не привыкли. Мужей схоронили одна за другой. Тетя Клаша немного попозже. Бабушка даже успела ей позавидовать, но не всерьез. Они и ссорятся не взаправду.

Тетя Клаша погорячее будет. Бабушка повезучее – порой без единого козыря выйдет. На пятое или шестое везение как найдет на нее глупый смех, не остановишь. Хохочет, а тетя Клаша еще больше горячится. И так в дураках не любит сидеть, а еще бабушка вся заливается смехом. Тете Клаше возьми да приди в голову, что Манефа над ней по-злому смеется. Само, не нарочно вылетит обидное слово, а еще хуже – в ответ. Если я играю с ними, как-то улажу, разговором отвлеку. Без меня, бывает, и по домам разойдутся.

Наутро даже не вспомнят, из-за чего поссорились. Извиняться ни одна не пойдет. Да и не за что, честно говоря. Вот и начнут мириться, как умеют. Каждая по своему угору ходит и другую между делом зовет:

– Что делашь-то-о-у?

– Да та-ак, брожу, обряжаюсь… А ты чего делашь?

– Да тоже чего-то делаю… Грибницу из белых грибов сварила, приходи!

– Ладно, приду!

Отобедают как ни в чем не бывало. Разве хочется одной суп хлебать, даже из белых грибов?

Я, когда приезжаю, всегда с ними в карты играю. Придем к тете Клаше, она заладит:

– Ты уж, Марфуша, почаще заглядывай на Кулойские. Втроем-то играть веселее!

Оно и правда веселее. Вдвоем – кому карта идет, тот и не дурак. А втроем – оно хитрее сплетается.

Оказалось, дело не только в азарте.

Раньше они играли втроем. Кто был вместо меня, случайно узнала. Бабушка порой увлечется и под смешок выбросит пару шестерок или семерок в бито. Нечасто, но бывало такое. Теперь за ней глаз да глаз, я то и дело поглядываю. Она и сама себя смехом выдаст. Не выходит у нее обманывать, это азарт вытворяет. Я, видно, редко играю, не так ему поддаюсь. Вот и слежу, чтобы в бито мелочь не скидывали, набирались по-честному, крыли по-правильному. Порой и поймаю бабушку на мухлежке, куда без этого. Как-то раз тетя Клаша в горячке выдала:

– Вот, Марфа, молодец! Ты в другу бабку пошла! А что с этой взять, всю жизнь хи-хи да ха-ха.

Моя бабушка Устинья тоже с Кулойских угоров. И замуж пошла за кулойского, все по-людски. Жить пошла в его дом, на самый дальний угор. Видно, поэтому и перестали вместе в карты играть Манефа, Устинья и Клавдия. Дома далеко, а ноги уже не те. Все трое хромают, но больше всех тетя Клаша. Поэтому мы с бабушкой Манефой сами к ней ходим. Но, если пирогов напекли, зовем к нам и на чай, и на карты. И она придет, уважит нас.

Сидим как-то раз, чаевничаем. В картах на ничье разошлись, никто не в обиде. Сначала бабушка с тетей Клашей старое вспоминали, а потом за новости принялись. Тетя Клаша вон какую принесла:

– Слышали, нет? Лед задумали взорвать.

– Да не плети давай.

– Сама слышала, говорю тебе.

– А что это значит-то?

– То и значит. Мужиков собирать начнут.

– Мужиков-то зачем?

– Да разве одному под силу реку взорвать? Нешутейное дело…

– Да, может, на Широких сами управятся… до наших мужиков и не дойдет…

Я не понимала их спокойствия. Точнее, мне было непонятно их беспокойство, они что, не слышат?! Реку снова хотят взорвать! Если на то пошло… раньше надо было, слишком толстый лед нарос, много воды разольется – удержит ли русло? Мне казалось, в этот момент я одна думала о реке. Что за люди, скорей о своих домах думать. Не понимала, как вклиниться в странный, нелепый разговор.

Лучше бы разошлись на ничье.

Дома уходят

Лед не всегда белый.

Накануне ледохода вода подходит очень близко и синит реку. Как бабушка кладет синьку, когда белит печь. Такой сегодня лед – цвета нашей печки.

Не к добру, говорят, белить печи во сне. Мне впервые такое привиделось. Вот и не знаю, с каким чувством начинать день. Показалось, вода начала подступать, и сон забыть не могу, точнее, то, как положено его толковать.

Вскоре все стало понятно.

– Сказали, хватит ждать, надо принять меры. Так и сказали, Марфушка. Сказали, надо лед подрывать, другого выхода нет. Огнем воду спасать придется. Собирают вовсю мужиков на подрывные работы. Вроде идут, многие сами. А жены-то отпускают, говорят, устали терпеть.

Бабушка пыталась подобрать слова неразберихе, которая началась в Беловодье.

Взрыв льда по-прежнему казался мне безумием, но… я все больше думала не о реке. О Никаноре. У нас, на Кулойских, еще спокойно, а на Широких оно как? Разве добьешься правды от Никанора, просто скажет, что все хорошо. Надо самой к нему ехать, а бабушке кто воду с дровами будет носить?..

И тут приехал дядя Юра.

Муж маминой старшей сестры. Думала, он первым побежит лед взрывать. Дедушка приучил его к нашей реке, дядя полюбил на ней рыбачить. Думала, он точно устал терпеть.

А он приехал на Кулойские. Один, без тети Анфисы. Она, как и мама, живет на Широких, но дома у них разные. Думала, дяде Юре нечего делать на Кулойских без реки, а он как-то быстро дела находил.

Раз бабушка теперь не одна, точно поеду к Никанору. Пускай пообещает мне, что взрывать ничего не пойдет. Никанор плохо чувствует белую речь, стáрины ему никто не рассказывал, но слово держать умеет.

Вижу, тетя Клаша к нам идет. Просто так не стала бы ноги топтать. На Кулойских с порога редко говорят, походят вокруг да около, сядут и за столом скажут, зачем пришли.

– Игнат мой пошел.

Тетя Клаша до того незаметно вклинила новость между другими словами, что мы с бабушкой чуть ее не пропустили. Тяжело ей будет одной. Пускай непутевый, но все-таки сын, подмога.

– И что теперь?

– Да ничего. Говорит, тесно ему, давно пора было. Беловодье посмотрит, а может, и дальше куда занесет. Где новые земли, там и новая жизнь, говорит. Пускай идет, все хоть без дела не болтается.

А сама платок несколько раз перевязала. Бабушка тоже заметила:

– Сними ты, Клаша, платок, натоплено у нас. Юрка дров мне до самого ледохода наносил.

– Не, я уже домой пошла. Юрка приехал? Надолго?

– А не знаю, пускай хоть сколько живет. Хорошо, когда мужик в доме.

Стало немного стыдно за бабушку, но мысленно я была уже на Широком, думала только о Никаноре.

О папе тоже думала.

Я не помню их вместе с мамой. Сказали, я родилась у самого Белого моря, только не успела запомнить его. С папой мы виделись, но больше у реки. В последнее время реже и реже, так вышло.

В дверях тетя Клаша добавила:

– А, да. Говорят, отца твоего, Марфа, тоже видели, тоже в подрывные отряды пошел. Может, еще успеешь.

Я не успела. Бабушка Устинья сказала, тихо собрался и ушел.

Пока шла обратно, в каждое окно заглянула. Много домов ушло. Одни брошенные дома кулогорцы своими руками разобрали – чего лиственнице пропадать? Другие сами ушли, втихомолку.

Может, некоторым вещам лучше моли достаться.

Зачем запомнили, что реку можно взорвать? Может, не додумались бы, если бы памяти не было. А что, если… я тоже помогла ей сохраниться? Это же я вытащила память бабушки Марфы. Кому успела рассказать об Андельских… Кажется, немногим, но откуда же знать, куда и как слово дошло, разве его вернешь? И папу тоже.

Дальше время пошло еще более странно.

Казалось, одно за другим норовит разладиться. Одно дело – река, другое – дома.

Однажды поймала себя на том, что стала слишком много думать – то наперед жила, то назад мыслями оглядывалась. Решила, надо руки занять, чтобы думать о том, что могу удержать. Иначе сама с собой разлажусь, и тут ни река, ни дом не помогут.

И я начала печь.

За бабушкой рецепты запоминала. Руками наизусть учила. Особенно по душе пришлись калитки – потому что на темной муке. Белую видеть уже не могла, и так ситуха за окном. Пускай хотя бы на столе ничего не рассыпается – на моих глазах из теста выходят круглые калитки с ягодами в середине.

Так пекла моя прабабушка.

Приданое

Наш дом небогат.

Прапрадед оставил прабабушке только стены. Зато какие – обживать бы да обживать. И муж достался хороший. Прадед на совесть обшил дом изнутри. Снаружи не стал прятать ядреную лиственницу. Очень ее уважал, а тестя подавно. Добро получил от него, тогда и принялся обшивать. Дело сладилось быстро. Первым оглядел обшитые избы тот, кто их построил. Принял прапрадед работу, принял и новые избы – никакого голого бруса, как раньше. Стены гладкие, можно оклеить, а главное, тепло меньше уходит. Печь ядреная, рамы двойные, пол вечно у хозяйки вышаркан. По нему бегает маленькая Манефа. Еще не бабушка моя, просто Манечка. Хорошо обживался дом. Казалось, ни одна метель не нарушит его. Жить бы да жить, но беда нашла за пределами дома. Остались в большом доме мать и дочь.