Читать книгу Заведомо проигрышная война - - Страница 2

Квартира пахла одиночеством. Не тем романтическим, что бывает в кино – с ароматом свечей и дорогим вином, а горьким, затхлым, как пыль на нераспакованных коробках.

Она сидела в полутёмной кухне, подсвеченной лишь мягким, тёплым светом от лампы над плитой. Ее пальцы все еще сжимали телефон – пластик стал теплым, почти живым, за этот бесконечный день.

Не отвечает. Опять не отвечает.

Экран вспыхнул, показывая: «Сброшенный вызов. Николай Арсеньевич». Пятый за сегодня.

За окном моросил дождь, ленивый и вязкий, как её мысли. Кружка с недопитым чаем стояла перед ней, остывшая, как и её вера в то, что кто-то придёт и всё решит.

Она нажала на видеозвонок. Ожидание. Лицо Сергея появилось на экране – уставшее, загорелое, с фоном отеля за спиной.

– Алеста, привет. Прости, у меня тут всё по минутам. Я как раз между встречами.

Темные волосы, чуть растрепанные после долгого дня, падали на высокий лоб. Резкие скулы, будто выточенные из мрамора, подчеркивали строгий овал лица. Губы – тонкие, поджатые, привыкшие держать эмоции под контролем. Но сейчас в его карих глазах, обычно таких уверенных, мелькнуло что-то тревожное.

– Ничего, – выдавила она. – Я быстро. Мне нужно с тобой поговорить.

– У тебя всё в порядке? – Он прищурился, вздохнул, поправил воротник рубашки.

– Не совсем, – она замялась, потом выдохнула. – Тимур… его арестовали.

– Что? – он напрягся, но тут же отвёл взгляд. – Слушай, это… серьёзно?

– Очень. Его обвиняют в хакерстве. Я уверена, он не виноват.

Он провёл рукой по лицу, и на мгновение его безупречный образ дал трещину: в уголках глаз собрались морщинки усталости, тень легла на щетину, которую он, видимо, не успел сбрить с утра.

– Чёрт. А ты уже связалась с адвокатом?

– Я сама юрист, помнишь? – голос дрогнул. – Но мне нужна поддержка. Я… думала, что хотя бы ты…

– Алеста, ты же знаешь, как у нас всё устроено. – Он перебил её, тихо, но резко. – Моя семья – под прицелом. Мы не можем позволить себе светиться в таких историях. Любая грязь – и мы теряем контракты, связи, всё. Это не только моя репутация, это бизнес отца.

– Бизнес отца? – она почти рассмеялась. – Я говорю тебе, что моего брата могут посадить, а ты думаешь о контрактах?

– Это не так просто! – вспыхнул он. – Если бы дело касалось чего-то другого…

– Но это касается меня! – с нажимом сказала она. – Я тебе не просто коллега по жизни. Или я ошибаюсь?

Он замолчал. А потом с отстранённым лицом произнёс:

– Прости, но я не могу в этом участвовать. Надеюсь, ты справишься.

Экран потемнел. Она осталась одна – в тишине, нарушаемой только дождевыми каплями, барабанящими по стеклу. Алеста откинулась на спинку стула, чувствуя, как внутри поднимается не боль даже, а какое-то упрямое, колючее разочарование.

Она вспомнила, как всё начиналось. Сергей казался ей тихой гаванью – вежливый, уравновешенный, взрослый. Стабильный. Не герой романа, но мужчина, рядом с которым можно было выдохнуть. Или, по крайней мере, она так думала. Только в последние месяцы этот "покой" стал душить.

Он уехал в командировку именно тогда, когда она больше всего нуждалась в его поддержке. И это уже не в первый раз. Всегда находились причины быть "далеко": встречи, выставки, важные переговоры с клиентами его родителей.

Родители Сергея – из породы тех, кто с младенчества носит деловые костюмы. Галина Владимировна и Борис Львович Малаховы – владельцы сети бутиков элитной мебели. Глянцевые улыбки, смех с паузами, как будто даже эмоции в их семье были частью делового этикета. Они изначально смотрели на неё как на случайность, допущенную их сыном в пылу юношеской самостоятельности.

– Главное, что ты юрист, – как-то сказала Галина, протягивая ей дорогое печенье. – А там, может, и вырастешь в кого-то посолиднее.

Тогда Алеста только усмехнулась. А потом – упрямо оформила ипотеку, отказавшись от предложения Сергея «временно пожить в его квартире», где на стенах висели портреты его родителей в рамочках с гравировкой.

Её квартира была небольшой, но своей. Каждый миллиметр – оплаченный ночами с кодексами и переговорами. Там не было родительских тапок, разложенных журналов с логотипом "интерьер премиум-класса", и именно поэтому там дышалось легче.

Теперь же, зная, что брат в беде, и осталась она, по сути, одна – ей особенно остро хотелось этой независимости. Хотелось не просить. Не зависеть. Ни от семьи Сергея, ни от его "семейных интересов", ни от людей, которые в нужный момент говорили: "Это слишком рискованно для нашего бренда".

Семья Алесты была другой – тихой, сдержанной, без глянцевого лоска. Её родители – успешные, но непубличные люди: отец, ведущий научный сотрудник в закрытом институте, мать – главный врач частной клиники. Они дали детям всё: частные сады, лучшие школы, свободу выбора… и полную самостоятельность с первого курса. Никаких связей, протекций, "позвоним знакомому". Только честные правила: "Ты справишься. Если нет – позвонишь".

Поэтому она молчала. Не звонила отцу, который мог бы решить проблему одним разговором. Не писала матери, чьи связи в медицинских кругах открывали любые двери. Гордость? Да. Но ещё – благодарность. За то, что они научили её стоять на своих ногах. За то, что не лезли с советами, не давили "опытом".

Она понимала Тимура – его юношеский максимализм, его желание доказать, что справится сам. Но в отличие от него, она уже знала: настоящая сила не в том, чтобы отказаться от помощи, а в том, чтобы принять ее вовремя.

Дурак, – мысленно бросила она, но тут же улыбнулась. Потому что сама была такой же. И именно поэтому она не оставит его одного в этой яме.

Если всё пойдёт под откос – она скажет родителям. Но сначала – попробует сама.

***

Алеста пыталась держаться – сжав зубы, стиснув кулаки. Но стоило на секунду расслабиться, как волна накрывала с головой. Мысли прорывались сквозь железный контроль: Тимур в камере. Сергей, который даже не смог скрыть раздражение. Чацкий, чьи слова теперь звучали в голове как насмешка.

А потом – снова пустота.

***

Зеркало в потрескавшейся раме отражало призрак. Размазанная тушь превратила голубые глаза в два темных пятна, каштановые волосы – в гнездо из спутанных ниток. Она села на край ванны, и холод кафеля пронзил кожу, будто иголки.

Должна была чувствовать холод. Но внутри – только пустота.

Мысли метались от брата – к Сергею, от Сергея – к Чацкому.

– Он… просто снова заявился в мою жизнь. Будто так и должно быть. – Голос сорвался, превратившись в хрип. Ком в горле рос с каждым часом, с каждой неудачной попыткой дозвониться бывшему директору. – Мой новый начальник. Мой личный демон из детства.

Три года. Три года я пряталась в другом конце города от этих глаз, от его ухмылки. И вот он здесь. В моей жизни. Опять. Надо было вообще уехать из этого проклятого города!

В зеркале по ее щеке ползла черная слеза. Она не стала ее стирать.

– Он даже не удивился. Смотрел на меня, как… как на глупую девочку, которая наконец-то поняла, что мир несправедлив.

За окном гас вечер. Неоновые вывески торгового центра окрашивали лужи в ядовито-розовый, будто город истекал краской. Где-то вдалеке завыла сирена – чья-то жизнь рушилась параллельно с ее.

Много лет назад

Детский сад. Игровая комната.

Маленькая Алеста, с косичками, туго перетянутыми красными резинками, сидела в углу и рисовала. В комнату ворвался шум – новый мальчик, Денис, с игрушечным роботом в руках.

– Эй, ты почему одна сидишь? – Он подошел слишком близко, заслонив свет. – Не хочешь поиграть?

– Я рисую, – ответила Алеста, не поднимая глаз.

Денис наклонился к ее альбому.

– Это что, кошка? У неё лапы кривые.

– Это не кошка! – Алеста вспыхнула. – Это дракон!

Денис рассмеялся – звонко, беззлобно, но для нее это прозвучало как приговор.

– Дракон? Да он больше на корову похож!

Алеста резко захлопнула альбом и ушла. Денис стоял, сжимая игрушечного робота, и смотрел, как Алеста убегает. Ему вдруг стало как-то не по себе – словно он съел слишком много сладкого, и теперь живот болит.

Почему она убежала? – подумал он, морща нос. Вчера, когда Сашка толкнул его на площадке, было понятно – щиплет ссадина, надо подуть. А сейчас… было странное чувство, будто в животе застрял колючий камушек.

Он потрогал своего робота – обычно такая классная игрушка, а сейчас почему-то не хотелось играть. Воспитательница Наталья Петровна говорила, что надо делиться и не обижать других. Может, он обидел Алесту?

Денис нахмурился. Ему вдруг очень захотелось сказать, что ее дракон самый красивый на свете. Даже красивее, чем у него дома в книжке. Но Алеста уже исчезла за дверью, а в группе зазвенел колокольчик – пора на полдник.

Реальность

Утро было серым, будто кто-то разлил акварель по небу и забыл дорисовать солнце.

Алеста стояла на пороге СИЗО, сжимая в руках папку с бумагами и кипой правовых актов, которые за ночь выучила чуть ли не наизусть. Под её каблуками хрустел промёрзший асфальт, ветер трепал воротник пальто, но она не чувствовала ни холода, ни усталости – только напряжение, тугое, как струна, натянутая где-то между сердцем и горлом.

В глазах оперативника на входе читалась усталость и отрешённость, с которой обычно смотрят на тех, кто приходит слишком поздно что-то менять.

– Озерская Алеста Дмитриевна. Я хочу представлять интересы Озерского Тимура Дмитриевича.

– Сейчас уточню. – Он исчез за бронированной дверью.

Прошло несколько мучительно долгих минут. Алеста стояла, стараясь не поддаваться дурным предчувствиям.

Когда дверь открылась вновь, охранник не смотрел ей в глаза.

– Ваш брат уже назначил себе защитника.

– Что? – голос дрогнул.

– Общественный. По его собственному заявлению. И… он отказался от свиданий. С кем бы то ни было.

У неё на мгновение перехватило дыхание.

– Он… что?

– Отказался. Письменное заявление. Извините.

Дверь снова закрылась. Глухо и неумолимо.

Алеста осталась стоять перед серым фасадом здания, который вдруг показался выше, холоднее, безнадёжнее.

Пальцы ослабли, бумаги выскользнули из рук и рассыпались по земле, как белые лоскуты её веры в то, что она ещё может быть полезна.

Он отказался. От неё. От помощи. От защиты.

Боль была странной – не острой, не громкой, а глухой, будто внутри что-то медленно треснуло, но не развалилось – просто пошло сетью трещин, незаметных глазу.

***

Алеста взяла отгул, решив посвятить день брату, но всё оказалось впустую. Ни встречи, ни диалога, ни шанса быть рядом.

Мысль о возвращении в офис, где теперь безраздельно царствовал Денис Чацкий, казалась невыносимой. Было чувство, что там её ждут не рабочие дела, а новый виток абсурда. А сегодня – пятница. Впервые за долгие годы она позволила себе слабость: не идти, не бороться, не изображать стойкость. Просто… отпустить.

Алеста вернулась домой, словно капитулировав. Скинула туфли у входа, не зажигая света, и прошла вглубь квартиры – как по инерции. Внутри всё ныло: не тело – душа. Эта незапланированная пауза, вместо того чтобы дать передышку, обрушилась лавиной – жалость к себе, злость, бессилие. Всё разом. Всё с удвоенной силой.

Она не плакала. Просто сидела в тишине, сжавшись в кресле, как будто хотела исчезнуть в нём. Как будто этот мир, этот день, эта жизнь – всё оказалось временным сбоем, от которого некуда сбежать.

Сумка с документами осталась на полу. В комнате стояла мертвая тишина. Лишь холодильник тикал старым мотором. Пальто сползло с плеча прямо на стул – она не поправила. Просто прошла в ванную, включила горячую воду и смотрела, как пар заполняет зеркало. Должна была плакать. Но не могла. Слёзы, видимо, закончились ещё на подъезде к СИЗО.

На экране телефона мигала иконка входящего сообщения. Сергей:

"Извини, не могу говорить. Ничем не могу помочь. Это касается семьи".

Сухо, как медицинская справка. Алеста перечитала раз пять, но эмоций – ноль. Ни сочувствия, ни поддержки. Ни слова о Тимуре.

***

На следующий день в квартире было особенно пусто. Телевизор молчал, и даже тиканье часов на кухне казалось навязчивым. Она не могла оставаться там дольше – схватила спортивную сумку и вышла, даже не проверив, взяла ли ключи.

Автобус был полупустым. Пожилая женщина с сеткой-авоськой, студент в наушниках, ритмично постукивающий пальцем по колену, мать с ребенком – девочка прилипла к стеклу, оставляя на нем жирные отпечатки пальцев. Алеста смотрела в окно, но вместо улиц видела только Тимура за решеткой и сжимала сумку так, что ногти впивались в ладонь.

Внезапно перед глазами всплыло воспоминание – в один из жарких летних дней десятилетний Тимур решил «спасти» котёнка, застрявшего на дереве во дворе.

Тимур, вечно лезущий куда не следует, уже карабкался по стволу старой березы к испуганному котенку. "Слезай! – кричала Алеста, – Ветки же тонкие!" Но он, конечно, не слушал.

Треск раздался неожиданно. В следующий миг Тимур уже висел над землей, вцепившись одной рукой в ствол, а другой прижимая к груди грязно-белый комок шерсти. Сердце Алесты упало – она ясно представила, как будет оправдываться перед родителями: "Ну я же за ним смотрела… Ну почти…"

И тогда этот он, вместо того чтобы звать на помощь, сквозь стиснутые зубы выдавил с торчащей во все стороны веткой в волосах и перекошенным от напряжения лицом: "Алест… фотик быстрее… я ж как Тарзан!"

Губы Алесты непроизвольно дрогнули в улыбке. Этот дурацкий момент она сфотографировала тогда – и сейчас мысленно видела каждый пиксель. Как же они потом смеялись, когда котенок, едва оказавшись на земле, дал деру, оставив на Тимуре лишь царапины и шерсть на футболке.

Но улыбка растворилась быстрее, чем возникла. Сейчас Тимур снова висел над пропастью – только ветка была тоньше, а падение страшнее. И никакого смешного финала не предвиделось.

***

Тренажёрный зал встретил ее гулом вентиляторов и запахом железа, резины и пота – странное сочетание, которое почему-то успокаивало. Просторное помещение с графитово-серыми стенами, зеркальными панелями и урчащими в углу вентиляторами дышало неравномерно: шум дыхания, удары по грушам, короткие команды тренеров, стук штанг. Здесь никто не задавал лишних вопросов. Здесь можно было исчезнуть.

Алеста стояла в углу зала, напротив груши, туго замотав бинты на запястьях. Каждый виток – как маленькое заклинание: на защиту, на стойкость, на молчаливую ярость. Волосы собраны в высокий хвост, щёки пылали, кожа липла от пота, и всё тело гудело от напряжения, как натянутая струна.

Она ударила – раз, два, три. Потом снова. И ещё. Груша качнулась, как будто пыталась увернуться.

Сергей. Его сообщение: «Разберись сама».

Левый хук.

Тимур. Не вышел даже посмотреть ей в глаза.

Правый апперкот.

Чацкий. Его ухмылка. Её беспомощность перед этим новым витком старой войны.

Двойной удар, локоть, снова кулак.

Пот стекал по лбу, капал на коврик. Дыхание сбилось, но она не останавливалась. Алеста не плакала. Не позволяла. Она выводила боль из себя через движения, через пульс в висках, через тупую отдачу в плечах и ладонях. Это был её язык боли. И выживания.

– Выгони это, – прошептала себе, снова атакуя грушу. – Выгони всех из головы.

Слёзы не текли – их заменили удары. Каждый – как запятая в письме, которое она никогда не отправит. Каждое движение – как признание, что она устала быть сильной. Но не знает, как быть другой.

Когда, наконец, силы кончились, Алеста опустилась на скамью, сгорбилась, упёрлась локтями в колени. В зале что-то щёлкнуло – тренер включил другую музыку, что-то ритмичное, механическое. А она слышала только собственное сердце. Оно билось громко, живо, упрямо.

И в этом грохоте – впервые за день – наступила тишина.

***

Телефон на прикроватной тумбочке завибрировал, вырвав Алесту из вязкой дремоты. Экран мигал знакомым именем. Она медленно провела пальцем по стеклу, поднесла трубку к уху, даже не поприветствовав – голос был хриплым от молчания:

– Да?

– Я знаю, что ты дома в одиночестве. И если не откроешь рот, я начну зачитывать тебе статьи налогового кодекса, – прозвучал бодрый, но тёплый голос Марины.

Алеста попыталась улыбнуться, но губы едва дрогнули. Она обняла колени, прижимая их к груди, устроившись на диване, укутанная в старый серый плед, который пах мятой и её детством.

– Мне кажется, – прошептала она, – я стала инертной массой. Пыльной, как антресоли в старом доме. Меня просто… выключили.

– Чёрт, – тихо выдохнула Марина. – Тимур?

Алеста кивнула, забыв, что её не видно.

– Он даже не вышел ко мне. Уже назначен общественный защитник. Я ему не нужна.

В трубке – шорох, как будто Марина встала, поправляя что-то.

– А ты знаешь, может, его заставили. Или он просто… сломался. Там, где он сейчас, даже сильные трескаются по швам.

Алеста смотрела на стену, где висел чёрно-белый постер с видом на Париж – когда-то вдохновлявший, теперь напоминавший о мечтах, что остались на потом.

– Или я недостаточно сильная, – прошептала она. – И всегда была. Не могу вытащить даже собственного брата. А ещё этот Сергей… – голос её стал острее. – «Ты сама разберёшься. Моя семья не может вмешиваться в такие дела».

Марина зашипела, как сковородка под каплей масла.

– Вот же гнида.

– Марин…

– Прости, но я скажу. Он всегда был надменным. Я терпела, потому что ты его любишь. Но он поступил, как трус. Сладко говорит – пока рядом тепло и красиво. А как тучи – сдулся. От дяди пока тоже новостей нет, прости.

Тишина между ними повисла тяжёлая, как зимнее одеяло. Где-то за окном дождь мерно стучал по подоконнику. На кухне тикали часы, отмеряя ничтожные секунды одиночества.

Алеста выдохнула и положила голову на подлокотник дивана. Ткань была прохладной, но сейчас – родной. Она ощущала себя старым деревом: срезанным под корень, но ещё живым.

– Просто не могу уже. Хочется, чтобы кто-то пришёл и сказал: «Отдохни. Я разберусь». А вместо этого… – она замолчала, губы задрожали. – Только грушу в зале могу бить. Хоть кто-то меня слушает без возражений.

Марина тихо засмеялась сквозь вздох.

– Через пару дней я приеду. Привезу плюшки, мятный чай и комедию, где всё заканчивается хэппи-эндом. И мы будем сидеть, ныть, а потом хохотать над какой-нибудь ерундой.

Алеста впервые за день по-настоящему улыбнулась. Глаза защипало.

– Спасибо. Просто будь. Это уже много.

– Всегда, – тихо ответила Марина.

***

В воскресенье Алеста заставила себя разобрать бумаги и приготовить что-то, отдалённо напоминающее еду. На фоне играло радио. Она не слушала. Просто не хотела тишины.

Телефон вибрировал, заставляя её вздрогнуть. Сообщение от Дениса:

"Ты решила уволиться? Или просто сбежала в подполье с томиком Уголовного кодекса под мышкой?"

Губы её дрогнули – не то от раздражения, не то от усталости. Минутная улыбка, больше похожая на гримасу, скользнула по лицу и исчезла. На миг её пальцы замерли над экраном и внезапная мысль пронзила сознание, как электрический разряд - а что, если он действительно что-то знает о Тимуре?

Алеста не стала отвечать. Даже злость не пришла – только холодная, всепоглощающая апатия. Пальцы сами потянулись к кнопке, выключая экран одним точным движением.