Читать книгу Райские птицы - - Страница 4

Из летописей:

Птица Сирин – дивная крылатая нечисть, о которой слагали многие легенды. Ее голос пленяет слух и уносит душу в мир грез, столь сладостных, что возвращение кажется невозможным. Те, кто внимает ее пению, часто исчезают навсегда, ступая за грань Нави, где сон сливается с вечным покоем.

Ранним летним утром осознание туманом окутывает мою душу сродни предрассветной дымке. Сквозь него я время от времени различаю тихую истину: моя жизнь подобна золотой клетке, манящей сиянием, но не дающей воли. И чем упорнее я спрашиваю себя, кто я и откуда, тем явственнее становится горьковатый привкус воспоминаний о боли и голоде, которых вроде бы не знаю – и все же они тенью скользят в глубинах сознания.

Сидя с сестрами на опушке яблоневого сада, расположенного на высоком холме Ирий, я, морщась, все пытаюсь отогнать эти мысли. Свежий ветерок ползет меж трав, а спелые, налитые соком плоды сверкают в просветах листвы. От сладкого благоухания голова чуть кружится. Запах сочный, хмельной от изобилия яблонь, но такой приевшийся со временем.

– Говорила же тебе, чудная, – прерываю я тишину, теребя край простого белого платья, такого же, как у сестер. Ткань мягко облегает тело – исподница достаточно длинная, чтобы закрывать ноги, но не мешать движению, с открытой под крылья спиной и мягким белым пояском на талии. – Под яблоней спать опасно. Ты знала, что зрелый плод может упасть, но не испугалась.

– Конечно, я знала, – огрызается Мила, косясь на крону, переполненную спелыми яблочками. Ей не больно, сестра всего-то раздражена. – Между прочим, они не только под дерево падают!

Мила поднимает с земли ближайший красный плод и, не раздумывая, бросает его в меня, мирно лежащую на траве. Я ловлю дар ее меткости, и смех мой громче шелеста листвы разносится по округе – какое ребячество! Солнечные блики скользят по белоснежным крыльям Милы, которая на мгновение прищуривает глаза, подставляя лицо теплу.

Кручу пойманное яблоко в ладони, пытаясь отыскать в нем новые черты, если такое вообще возможно, ведь плоды я невольно рассматриваю каждый день. Взглядом быстро нахожу кое-что интереснее – Бажену, рыжеволосую, миловидную, с добрым взглядом и глубокой мудростью, но внешне порой напоминающую дитя. Сидя на массивном, поросшем мхом валуне, она, ссутулившись, трудится над венком в тени собственных крыльев и вникает в разговор:

– Чудно бояться того, что тебя не погубит. Или хотя бы не навредит, – тонкий, мягкий голос сестрицы слабо прерывается ветерком, – но еще более нелепо знать, что тебя убьет, и к этому стремиться.

Неожиданная, пронзительная серьезность заставляет нас с Милой насторожиться. Бажена, птица-Гамаюн[1] и прорицательница, порой говорит загадками, но без злого умысла: сестра видит предсказания во сне, толкуя после пробуждения то, что запомнилось. У нас даже есть свой скрашивающий однообразие обычай – к ночи, как солнце полностью скроется, ложиться на этой самой опушке, слушая рассказы сестры о том, что ей виделось прошлой ночью.

– Море мне снилось, – продолжает провидица, по чьим локонам гуляет солнце, подсвечивая их изнутри – как огонь. За это мы ее прозвали Искоркой. – Синим пламенем заходящееся. Я видела, как оно поглощает тебя, Веста, а затем вода вмиг становится багровой – там появляешься ты, Мила, утопая в собственной крови. И мне ничего не остается, кроме как идти за вами… Легкие жжет, будто сейчас изнутри загорятся, а затем я просыпаюсь, задыхаясь от морока.

Бажена переводит взгляд на меня. Пальцы ее, гуляя меж стеблями венка, плетут все быстрее и быстрее, выдавая нахлынувшее волнение. У меня спирает дыхание. Тишина, нарушаемая лишь шепотом листвы и травы, кажется чужой. Такие сны Бажене снятся редко, если снятся вообще, и не сулят ничего хорошего. Мила тихонько ругается, видимо подумав о том же.

Где-то вдалеке еще одно созревшее яблоко, не сумевшее удержаться на ветке, с глухим звуком ударяется о землю. Над нами небо всегда ясное и безоблачное, словно другой погоды не существует. Только сейчас это выглядит неуместным, будто вот-вот пойдет дождь, гроза захлестнет землю и сад потонет, забрав нас с собой.

– И я подумала, – продолжает Бажена, глядя перед собой стеклянным, подернутым дымкой сновидений взглядом, – что сад – это не все. Это не весь мир. И меня до сих пор не отпускает ощущение, будто этот сон – и не сон вовсе, а воспоминание или предвестие.

Это не весь мир. Слова сестры эхом раздаются в голове, кожа покрывается мурашками. Бажена, будто сбрасывая оковы дурных мыслей, мотает головой и заносит над собой плетенье из маленьких белых соцветий. Красуется, примеряя. Не весь. Легкий девичий смех прорезает слух. Мила тянет руку Бажене в немом жесте, прося венок, и та передает его. Я смотрю на них, а в голове не укладывается: сестры просто продолжают жить?

– Вам правда все равно? – не выдержав, спрашиваю я. Руки Милы замирают, поправляя полевые цветы на русых, сплетенных в длинную косу волосах, а полуулыбка Бажены сползает с лица. – Это не иначе, как пророчество о том, чего в саду не будет, что будет за его пределами. А вам все равно?!

– Приоткрою тебе тайну, дорогая сестра. – Мила снимает венок с буйной головы, легким, небрежным движением руки бросая его в мою сторону. – Чувства наши не стоят многого, если сами мы не придаем им силы. А ты напридумываешь себе бед точно яблок в саду – с лихвой! И венок, кстати, больше подойдет к твоим смоляным волосам. Надень и успокойся.

Смотрю на белые лепестки, старательно скрывая нарастающий гнев. На месте, где Бажена сорвала цветки, завтра вырастут новые, точно такие же. И все мы знаем, что так быть не должно, но отчего-то разговор наш важен только мне.

– Но Веста в чем-то права. – Вмешавшись, Бажена остужает пыл разгоревшегося спора. – Раньше мне не снилось ничего, чего бы я не знала. Только однажды, перед приходом Лукиана, мне явилась тень мужчины – и вскоре он явился наяву.

На нас опускается угрюмая, давящая тишина. Разговор внезапно принимает другое, давно забытое русло, и каждая из нас отводит взгляд, не желая смотреть друг другу в глаза. Бажена поднимается и принимается обирать ближайшую к ней яблоню, бросая плоды.

По обычаю мы собираем созревшие яблоки в корзины, сплетенные ей, с каждого дерева в саду, кроме одного. Оно растет в самом центре сада, спрятанное за другими яблонями. Мощная крона излучает теплый блеск, словно она пропитана внутренним светом, а крупные золотистые плоды, величиной с кулак, усеивают ветви. Все вокруг нечахнущего Древа буквально источает жизнь.

Молодильные яблоки. Так же нетленны, как и наше бессмертие.

Дар Богов, не иначе. Изредка мы поливаем корни Древа водою из речки, протекающей через сад. И, не зная толком, куда ведут ее воды, отправляем в них собранные с лихвой плоды других яблонь – чтобы не гнили.

Не имея и помысла в том, чтобы усомниться в божественности своего предназначения, мы исправно храним долг. Стережем молодильные яблоки.

Я украдкой гляжу на сестер. Мила, сжав губы, так и застыла: боль ожила в ее памяти. Сад внезапно ощущается тесным.

– А ведь и правда. Может, мы слышали о море от Лукиана? – говорю я, заправляя непослушную прядь за ухо с запоздалым осознанием, что открыла в душе сестры давнюю рану.

Время в саду идет иначе, чем за его пределами, – течет сродни меду, а не бежит как водица. Но сейчас оно замирает – Мила оборачивается с видом, будто ее ударили плетью. Взгляд полон злости, но она почти сразу уступает место печали.

На высокий холм Ирий народ не ходит: раньше любой знал, что там прячется нечисть. Когда-то всякий, кто осмеливался сунуться к нам, бежал сломя голову. Причиной тому были наши песни. В смертельных переливах голоса я могла лишить чужаков жизни, а Мила затягивала так, что люди теряли память или сходили с ума от нескончаемого смеха и видений. Лишь немногие возвращались в деревни, не ведая, как ноги вывели их назад. Так рождались сказы да легенды, а страхи, передаваясь из уст в уста, отпугивали новых путников от волшебного сада.

Ныне простой люд позабыл об этом – им доводилось слышать лишь болтовню и решать самим, вымысел то или отголоски древней правды. Стоит ли возможность вернуть былую молодость и силу, красоту и стать, вкусив волшебный плод, их жизней? Каждый сам оценивает риск, однако прошло время, и мы схоронили память о последнем попавшем в сад человеке.

О Лукиане.

– Не думаю, что он знал о море, коль жил здесь, в Белых Горах. – Мила, обращаясь ко мне, пытается улыбнуться, но нижняя губа дергается, а голос ее, потухший и осипший, легонько дрожит. – Кажется, пора бы к сбору приступить, с опушки и начнем. Искорка, принесем корзины.

Не дождавшись ответа, Мила взмывает ввысь, расправляя крылья. Секунду-другую вижу ее тоскливый взгляд, прежде чем она скрывается за кронами. Я окликаю сестру, но знаю: нужен ей простор и время, чтобы остыть, – словом не успокоишь. С тяжелым сердцем поворачиваюсь к Бажене:

– Велес бы меня побрал, я не хотела обидеть Милу…

– Ваши языки – худший из пороков, – с мягкой укоризной шутит рыжеволосая. – Порой думаю: убери меня из сада – вы бы тут же перегрызлись, грозная Сирин[2] да смертоносная Алконост![3]

– И дивная предсказательница судеб и побед, а еще мирительница и переговорщица. – Я улыбаюсь, а где-то в груди щемит сердце от осознания, какую рану сестры я вскрыла да присыпала солью. – Лети за ней.

– Я полечу, вот только…

– Только что?

Бажена же мнет тонкими пальцами ткань платья, подняв взгляд ко мне, и говорит:

– Мне правда показалось, словно это уже было. Воспоминание далекого события, что уже произошло со мной, будто в носу щекочет соленый аромат, а в волосах гуляет ветер. И это странное ощущение, что глубина мне не чужда и маленькие рыбки привычно щекочут голень, пока я шагаю, удаляясь от берега.

Несколько молчаливых мгновений я раздумываю над ответом. Меня не отпускают мысли, нагоняющие страх: почему мы стережем молодильные яблоки, откуда те растут и как мы оказались в саду? Почему нам грезятся другие края? И что пугает меня еще сильнее, так это мысль о том, как кто-то неведомый заманил нас в этот сад, забрав самое ценное – память. Причина таких мыслей – время: оно идет так медленно, утекая вдаль, а жизнь все не кончается. Зато кончаются деревья, камни на речном берегу и травинки, которые можно пересчитать. Все, о чем я могу думать, давным-давно изжило себя, оставив место новым мыслям, которых сестры не поймут. Мыслям о мире за пределами сада.

– Твои видения не бывают обыкновенными или бессмысленными, Бажена, – отвечаю я, приподнявшись с земли. Так же поступает и она.

– Найду Милу, пожалуй. – Сестра взмывает ввысь, расправив изящные белые крылья. – А ты думай поменьше, сестрица, займи руки делом! Сними вон яблок в подол да свали в одно место, оттуда соберем в корзины.

«Легче сказать, чем сделать», – думаю я. Встаю, стряхиваю с платья пылинки и направляюсь к яблоне, что растет у черты, отделяющей наш мирок от чужбины. Не могу перестать погрязать в думах. Слова Бажены о том, что сад – отнюдь не весь мир, прочно укоренились в сознании. Собираю с ветвей яблоко за яблоком и прячу в подол. Как же много всего ждет меня за пределами сада: безграничные поля; моря, куда можно нырнуть с головой; раздолье для полета в небесах.

Подол тяжелеет вместе с моим поникшим нутром. Высыпав яблоки на землю, я засматриваюсь: вид с холма открывается чудесный, вот только неизменный, набивший оскомину. С южной стороны сада располагаются невысокие землистые холмы, поросшие травой и кустарниками, а если обернуться к северу, можно полюбоваться высокими горами. Отсюда не видать, но где-то там, за отрогами, стоит деревня. Я точно знаю, ведь именно оттуда к нам однажды пожаловал Лукиан.

То утро было таким же – спокойным и тихим, мы смотрели на холмы, и вдруг на одном из них появился человек. Мужчина.

Мой взгляд блуждал по окоему[4], а в голове сменялись воспоминания одно за другим: людской облик верхом на коне все приближался, и никто из нас не решался запеть. То было впервые, когда человек, завидев крылатых дев, не ринулся назад. Мы ждали завороженно, с предвкушением молодца, что храбро двигался к нам. Тогда мы и совершили свою главную ошибку – поверили человеку, впустив его в сад. Нам надобно было спеть, отогнать чужака, как и полагалось, а вместо этого мы не просто дозволили приблизиться к саду, а допустили немыслимое – он нашими же руками украл самое ценное, что должно было охранять. Молодильное яблочко.

Я мотаю головой, прогоняя дурные отголоски прошлого, и вдруг замираю: воспоминание почему-то никуда не уходит. Человек, сидя на черном коне, поднимается вверх по холму, направляясь прямо ко мне. Это может быть сильным наваждением, однако здравый смысл берет верх – у Лукиана же не было коня, он пришел к нам пеше, а сейчас навстречу идет совершенно другой мужчина. Страх тут же заполняет голову, лишая способности думать, а щеки обдает жаром стыда: я оказалась слишком беспечна. Открываю было рот, чтобы запеть, но незнакомец вскидывает руки и выкрикивает:

– Постой!

Мое дыхание застывает в груди, и голос, уже готовый сорваться в смертоносную песню, вязнет в горле.

Мужчина соскакивает с животного и, приказывая, мягким движением отгоняет коня. Затем решительно идет ко мне, не сводя глаз с моих белоснежных крыльев. И я будто околдована – внимаю пронзительному блеску его взгляда, зеленого, живого.

Он останавливается совсем близко. Пора бы петь. Белесые пряди его волос, рассыпавшиеся по лбу, мягко треплет ветер. Рука иноземца неуверенно поднимается, желая коснуться моих перьев; я не отшатываюсь, хотя сердце бьется в такт нарастающей тревоге. Мне чудится, что сам он охвачен не меньшим трепетом.

В этот миг за моей спиной раздается встревоженный голос:

– Веста? – Оборачиваюсь на зов Милы, выныривая из плена чужих глаз и прогоняя наваждение. Сестры стоят на открытой местности, их улыбки уже потускнели. Бажена застыла, прикрывая рот рукой в тихом изумлении.

Мужчина одергивает руку, насторожившись, а я шагаю назад, словно только что не позволяла человеку дотронуться до себя.

Отточенная стрела воспоминаний пронзает Милу, оставляя болезненный след. Долг стеречь сад непреклонен – следовало усвоить это еще тогда. Мила первее выходит из общего ступора и поднимает голову, тут же из ее губ разливается напев, полный чар и силы. Ее голос проникает в глубины разума, окутывая вторженца мягкими волнами звука. Мужчина тут же трет глаза, пытаясь рассеять наваждение, но веки его становятся все тяжелее, а тело теряет равновесие. Он пытается отойти, но ноги не слушаются. Песнь сильнее его воли. Незнакомец медленно опускается на землю, до последнего борясь, но неизбежно погружаясь в обволакивающий голос Милы, пока не валится совсем без чувств.