Читать книгу Дело о пропавшем конверте - - Страница 7

Имя Антонины Федоровой, выведенное моей рукой на чистом листе, смотрело на меня, как пустое окно. За ним могла быть любая судьба. Счастливая старость в деревне, затерянной среди владимирских лесов. Безымянная могила на окраине городского кладбища. Или новая жизнь под новой фамилией в другом конце страны. Я искал призрака, и единственным моим инструментом был официальный запрос, который я не мог отправить. Мой отпуск был не свободой, а клеткой, и стены ее с каждым днем становились толще.

Я потратил неделю на бесплодные поиски. Через старых знакомых, шепотом, ссылаясь на выдуманное наследственное дело, я пытался пробить ее имя по адресным бюро, по паспортным столам. Результат был предсказуем. Антонина Григорьевна Федорова, 1930 года рождения, выписалась из своей комнаты в коммунальном доме на улице Студеной в октябре 1958 года. Убыла в деревню Красное, Меленковского района, Владимирской области. На этом ее след обрывался. Она шагнула с официального документа в небытие. Неофициальный запрос моему старому приятелю, участковому в том районе, принес короткий, исчерпывающий ответ: «Никаких Федоровых в Красном нет и не было последние двадцать лет. Мать ее, если и была, померла еще до войны. Дом сгнил».

Призрак не хотел, чтобы его находили. Или кто-то очень хорошо поработал, чтобы стереть все его следы еще тринадцать лет назад. Я сидел на кухне, в облаке табачного дыма, и понимал, что уперся в глухую стену прошлого. Значит, нужно было биться в стену настоящего. Я снова и снова возвращался мыслями к мясному павильону. К телу сторожа, к развороченному кабинету Краснова. Где-то там, в грязи и крови того октябрьского утра, должен был остаться еще один обрывок нити. Что-то, что просмотрела группа Ерохина, слишком занятая поиском козлов отпущения.

Я начал с самого начала. С территории вокруг рынка. Два дня я ходил по окрестным дворам-колодцам, по грязным, вечно темным подъездам, по коммуналкам, где воздух был густым от запаха щей и чужих секретов. Я был никем. Просто человеком в штатском, который задает вопросы. Меня принимали за агента госстраха, за сборщика утильсырья, за сумасшедшего. Мне врали, меня посылали, передо мной захлопывали двери. Я говорил с алкоголиками, с пенсионерками на лавочках, с матерями, гуляющими с колясками. Я показывал им свою старую, уже недействительную ксиву, бормотал что-то про «проверку паспортного режима», и люди, привыкшие бояться человека в форме, пусть даже и бывшей, неохотно, но отвечали. Никто ничего не видел и не слышал. Ночь, дождь, спальный район. Идеальное время для убийства.

На третий день, когда стылый ноябрьский ветер уже, казалось, выдул из меня остатки надежды, я наткнулся на него. Я обходил задворки рынка, где горами высились деревянные ящики и смердящие мусорные контейнеры. Это была изнанка советской торговли, ее непарадный фасад, состоящий из гнили, грязи и отчаяния. В маленькой каморке под лестницей, ведущей на склад, горел тусклый свет. Дверь была приоткрыта, оттуда тянуло кислым запахом дешевой махорки и сырости. Я заглянул внутрь.

В помещении, больше похожем на склеп, за колченогим столом сидел старик. Он был похож на высохший корень дерева, весь состоящий из узлов, морщин и прожилок. На нем был ватник, засаленный до блеска, и стоптанные валенки. Он прихлебывал из граненого стакана мутную жидкость, похожую на чай, и крошил в газету махорку. Это был местный дворник. Мироныч, как я выяснил позже. Он был частью этого пейзажа, таким же незаметным и вечным, как трещины на асфальте. Официальное следствие до него, конечно, не добралось. Зачем? Что может знать старый пьющий дворник?

Я вошел, не стучась. Он поднял на меня выцветшие, слезящиеся глаза. В них не было страха, только глубокое, вселенское безразличие.

– Закрыто, мил человек, – проскрипел он. – Весь товар наверху. А здесь только я да крысы.

– Я не за товаром, отец. Поговорить.

Он недоверчиво оглядел мой костюм, стоптанные ботинки, трехдневную щетину.

– Следователь, что ли? Опоздали вы, мил человек. Тут уже были ваши. Всех опросили, всех записали. Тихо было, говорят. Никто ничего не видал.

– А ты? Ты видел?

Я присел на перевернутый ящик напротив него. Достал пачку «Беломора», вытряхнул две папиросы. Одну протянул ему. Он посмотрел на папиросу, потом на меня. Его взгляд чуть потеплел. Махорка – это нужда, а «Беломор» – уже уважение. Он взял папиросу корявыми, узловатыми пальцами, ловко размял мундштук и прикурил от моей спички. Мы помолчали, наполняя каморку сизым, ароматным дымом.

– Я ночью не сплю, – сказал он наконец, глядя в стену. – Кости болят на погоду. Всю жизнь с метлой, на холоде. Вот и ноют теперь, как барометр. Хожу тут, брожу. Чтобы не лежать.

Он сделал глубокую затяжку, закашлялся.

– В ту ночь дождь был. Противный такой, мелкий. Я вышел покурить под козырек, вон там, у ворот. Часа в три, может, позже. Чтобы начальство не видело.