Читать книгу Женский оркестр Освенцима. История выживания - - Страница 4

Первого сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу. Два дня спустя, в соответствии с договорами о взаимопомощи, Великобритания и Франция объявили войну Германии. В том же месяце на восточной границе Польши начал наступление Советский Союз, в августе подписавший с Германией пакт о ненападении. Произошел раздел независимой с 1918 года Польши, в результате которого около трети из трех миллионов польских евреев оказались на подконтрольных СССР территориях. Тысячи бежали на восток в попытке спастись от нацистов, многие были отправлены в трудовые лагеря в Сибири. Несмотря на то, что они столкнулись с тяжелыми условиями и антисемитизмом, Советский Союз видел в интернированных, трудившихся на лесоповалах, в шахтах и колхозах, пользу и не следовал нацистской политике преднамеренного геноцида.

Большинству из бежавших на восток польских евреев относительно повезло, они пережили войну. На более поздних ее этапах некоторым полякам удалось завербоваться в специальные подразделения, например польскую Карпатскую стрелковую бригаду, и продолжить борьбу с немцами в Северной Африке. Другие поляки в изгнании внесли существенный вклад в военные усилия союзников, на протяжении всей войны сражаясь на суше, на море и в воздухе на самых разных театрах военных действий.

Так, подробно задокументировано участие 145 польских летчиков под британским командованием в Битве за Британию в 1940 году.

Остальным польским евреям, находившимся под властью нацистов, угрожала смертельная опасность. Истребление евреев, еще не ставшее официальной целью немецкого командования, началось сразу же, как только гитлеровские войска пересекли польскую границу. Оперативные подразделения СС рыскали по только что захваченным польским городам, устраивая коллективные казни, совершая беспорядочные убийства и поджигая принадлежащие евреям магазины и заведения.

Хаотичные нападения быстро переросли в систематические массовые убийства. К концу 1941 года, после вторжения гитлеровской армии в Советский Союз, карательные отряды нацистов уничтожили десятки тысяч евреев в восточной Польше, Латвии и Литве. Часто на фоне укорененного антисемитизма им помогали местные.

Нацисты распространили существующую в Германии систему концентрационных лагерей на завоеванные восточные территории. Там в ожидании отправки в газовые камеры содержались евреи, а также те, кого Третий рейх считал врагами и преследовал по всей оккупированной Европе, – от цыган и коммунистов до националистов и гомосексуалов.

Аушвиц – немецкое название Освенцима, одного из старейших польских городов, в котором проживало множество еврейских семей, – стал центром разросшейся сети концлагерей. По мере того как Холокост набирал обороты, организованный в мае 1940 года Освенцим постепенно превратился в целый комплекс фабрик и лагерей смерти. Он располагался в Верхней Силезии, недавно вошедшей в состав Германии области на юге Польши, в месте слияния Вислы и Солы.

Расположение Освенцима идеально подходило для целей нацистов: он находился на пересечении крупных автомобильных и железных дорог, что облегчало транспортировку большого количества людей из многочисленных пунктов по всей Европе. При этом, несмотря на связи с крупными городами генерал-губернаторства и близость к бывшим Австрии и Чехословакии, лагерь был в определенной степени изолирован от внешнего мира.

К августу 1940 года рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер основал небольшой концентрационный лагерь недалеко от центра Освенцима, на месте бывших казарм австро-венгерской армии, рядом с заброшенной табачной фабрикой. Этот первый лагерь, Аушвиц I, впоследствии оставался ядром и административным центром разросшегося комплекса, а ворота с надписью Arbeit macht frei («Труд освобождает») стали главным символом Холокоста.

Три офицера СС в Освенциме (слева направо): Рихард Бер (комендант Освенцима), Йозеф Менгеле и Рудольф Хёсс (бывший комендант)

У первого коменданта Аушвица I, сорокалетнего офицера СС Рудольфа Хёсса, уже был опыт: он работал в первом концентрационном лагере нацистов Дахау под Мюнхеном, а затем в Заксенхаузене, который возглавлял с 1938 года до перевода в Освенцим весной 1940-го. Официально его назначили комендантом 4 мая. В Освенциме Хёсс, его жена Хедвиг и их пятеро детей жили в комфортабельном двухэтажном доме с прислугой из числа заключенных и ухоженным садом, откуда был виден первый крематорий.

Первые два года Освенцим не функционировал как концентрационный лагерь для евреев. Изначально в нем содержались в основном политические заключенные – мужчины и преступники со всей территории Рейха, включая Австрию, Чехословакию и аннексированные районы западной Польши. Наплыв заключенных увеличивался, и Хёсс оперативно санкционировал создание Аушвица II, или Аушвица-Биркенау, в трех километрах от первоначального лагеря. Чтобы расчистить место для строительства, нацисты уничтожили Бжезинку и несколько близлежащих деревушек, выселив поляков и евреев, которые всё еще там жили.

Биркенау, получивший название в честь окрестных березовых рощ, официально ввели в эксплуатацию к зиме 1941/42 года, несмотря на то, что строительные работы были далеки от завершения. Здесь размещались основные крематории и так называемые «газовые камеры» – замаскированные под душевые помещения, которые на планах лагеря указывались как морги. К тому времени нацистам уже не нужно было полагаться на медленные и громоздкие мобильные газовые установки – они усовершенствовали метод быстрого массового уничтожения людей, преимущественно евреев, с помощью «Циклона Б», пестицида на основе цианида.

До 1942 года в первых лагерях Освенцима содержались только мужчины. Первые женщины стали прибывать в апреле 1942-го, включая матерей с детьми, которых сразу же отправляли на умерщвление газом. Оставшихся в живых распределяли на принудительные работы, в основном в отряды по сносу зданий – расчищать площади для расширения лагеря, без карантина и «отбора». Отбором нацисты называли систему разделения прибывших на тех, кто считался пригодным для работы, и тех, кто немедленно уничтожался в газовых камерах.

Вскоре в комплексе появились многочисленные подлагеря – некоторые в нескольких минутах ходьбы от главной железнодорожной станции Освенцима. Многих заключенных подлагерей как рабов «продавали» на предприятия немецкой промышленности, обслуживавшие нужды фронта. Самым крупным из сорока заводов Освенцима, где использовался рабский труд, был завод по производству синтетического каучука Buna Werke в Моновице – концентрационном лагере, основанном в октябре 1942 года и известном как Аушвиц III. Завод Buna Werke принадлежал химическому конгломерату IG Farben, и, несмотря на тяжелейшие условия, работа на этом и других предприятиях спасала заключенных, способных выдерживать такой режим, от уничтожения в газовых камерах.

К концу 1942 года Освенцим стал крупнейшим из всех нацистских лагерей смерти. Немцы объявили территорию общей площадью около 40 квадратных километров «зоной интересов» лагеря. Летом 1941 года Гиммлер сообщил Хёссу, что Освенцим был выбран в качестве ключевого центра массового уничтожения евреев. К январю следующего года небольшая группа высокопоставленных нацистских чиновников, в состав которой входил отвечавший за «еврейский вопрос» оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман, подготовила план его так называемого «окончательного решения».

Участники группы встретились на роскошной вилле на берегу озера под Берлином и постановили, что оставшиеся в Европе евреи впредь не смогут эмигрировать; они подлежат истреблению. Совещание на вилле у Ванзее проходило под председательством тридцатисемилетнего Рейнхарда Гейдриха – он воспользовался возможностью взять под контроль систематическое уничтожение евреев, пришедшее на смену хаотичным расправам.

«Окончательное решение» было одним из столпов мировоззрения и политическим манифестом Гитлера. Менее чем за день было достигнуто соглашение о судьбе всего еврейского населения Европы, которое, по оценкам Гейдриха, составляло около одиннадцати миллионов человек, – даже страны, не оккупированные Германией, например Великобритания, а также нейтральные государства, включая Швейцарию, Ирландию, Швецию, Испанию, Португалию и европейскую Турцию, будут освобождены или очищены от евреев и станут judenfrei, или judenrein. Воплощение «окончательного решения» и, соответственно, надзор за лагерями поручили Генриху Гиммлеру.

Здесь в эту жуткую историю вступают женский и мужские оркестры Освенцима. Даже когда нацисты задались целью стереть евреев с лица земли, заключенные пытались сохранить еврейскую культуру. Музыка была неотъемлемой частью жизни почти во всех лагерях, пусть и в извращенной форме – она больше не доставляла удовольствие, но использовалась как еще один метод пыток.

Хотя в оркестрах Освенцима играли и неевреи, евреи составляли по меньшей мере половину всех оркестрантов. Нацисты внимательно следили за поддержанием хрупкого равновесия. Баланс мог легко сместиться, отчасти по той простой причине, что евреи были самой многочисленной группой заключенных. Однако это также говорит о значении музыки для многих евреев из самых разных слоев общества – от уличных исполнителей, не имевших практически никакого образования, до профессиональных музыкантов, – где бы они ни жили. Музыка с давних времен сопровождала молитвы в синагогах, в Средние века среди еврейского населения Восточной Европы, Греции и Балкан зародился клезмер, который иногда называют идишем без слов. Он чаще всего звучал на торжествах, свадьбах или бар-мицвах. Богатая клезмерская традиция произрастает в том числе из канторского пения, хасидских напевов и еврейского театра на идише. В лагерях музыка, на протяжении столетий утверждавшая человечность, использовалась, чтобы эту человечность растоптать.

Оркестры Освенцима обнажили гротескное противоречие в основе «окончательного решения» – неспособность нацистов решить, подлежат ли евреи уничтожению как низшая из «низших рас» или потому, что правят миром посредством злодейского заговора. Дирижер-еврей служил красноречивым напоминанием об этом противоречии.

В феврале 1942 года, через несколько недель после Ванзейской конференции, в Аушвиц I прибыли первые эшелоны с евреями. Несчастных сразу умертвили газом, а тела сожгли в старом крематории рядом с главным лагерем – бункер скрывался под поросшим травой курганом буквально в двух шагах от просторного дома и сада коменданта. В марте убийства перенесли в соседний Биркенау, где в спешном порядке готовилась несравнимо более масштабная операция по уничтожению узников.

Первое время в качестве замаскированных газовых камер использовались две скрытые в небольшой роще фермерские постройки – так называемые «красный» и «белый домики». Трупы отравленных газом выносили и хоронили в общих могилах. Заключенных, участвовавших в захоронениях, – как правило, молодых здоровых евреев, – после отводили в санчасть, где убивали инъекцией фенола[16]. Через несколько месяцев в Биркенау началось строительство четырех больших помещений, спроектированных специально для умерщвления людей газом, с прилежащими крематориями. Эти сооружения позволили нацистам убивать в промышленных масштабах, оставляя от людей только пепел.

Когда в 1942 году в Освенцим стали прибывать не только мужчины, но и женщины, возникла необходимость в отдельном женском лагере. Двадцать шестого марта из женского лагеря Равенсбрюк, к северу от Берлина, отправился первый массовый транспорт из 999 заключенных для создания нового женского лагеря в Биркенау. Группа из Равенсбрюка не была еврейской – ее составляли немки, которых нацисты классифицировали как асоциальных элементов или преступниц, и политические заключенные. Им было поручено осуществлять надзор за еврейками, которые теперь стекались в Освенцим, несмотря на то что лагерь еще не был готов их принять.

В тот же день, 26 марта 1942 года, в Освенцим прибыл первый зарегистрированный массовый женский транспорт из Словакии. Большинство из 997[17] молодых евреек под угрозой расправы депортировало из их деревень нацистское марионеточное правительство. Женщины не имели ни малейшего представления о том, что их ждет, – только что их отправляют на общественные работы, а если они не подчинятся, пострадают пока что оставшиеся дома родители.

Первую группу в течение нескольких дней – по мере того как прибывали всё новые и новые женщины – держали в транзитном лагере в словацком городе Попрад, затем несчастных поместили в тесные вагоны для скота, где им предстояло провести целые сутки. В каждом таком вагоне в Освенцим ехало около восьмидесяти растерянных женщин. У них не было даже туалета – только ведро. Через день из Братиславы прибыл еще один переполненный эшелон, доставивший в лагерь чуть меньше тысячи женщин. С тех пор количество эшелонов с заключенными-женщинами стремительно росло.

До июля 1942 года в первые женские конвои отправляли только тех, кто мог работать, молодых и здоровых женщин до сорока пяти лет – дополнительной выбраковки и уничтожения слабых и пожилых по прибытии не проводилось. Одной из евреек, прибывших в Освенцим во втором словацком конвое, была Хелен «Циппи» Шпитцер. В свои почти двадцать четыре Хелен была смелой и предприимчивой, настоящим бойцом – ей предстояло примерить разные роли, чтобы встроиться в лагерную иерархию, а в конце концов попасть и в женский оркестр Биркенау. Пятьдесят шесть лет спустя, в 2000 году, Циппи, как она любила себя называть[18], вспоминала об унижениях и испытаниях того холодного мартовского дня 1942-го. Поездка, по ее словам, была «не слишком приятной», а когда прибывшие сошли на станции в Освенциме, с ними обходились «грубо… необъяснимо грубо»[19].

Группу Шпитцер привезли в открытое поле на окраине Освенцима, где охранники выстроили измученных, голодных женщин в шеренги по пять и повели к воротам главного лагеря. Они прошли под чугунным лозунгом Arbeit macht frei, но Циппи в глаза бросились знаки «Стоять!» и несколько других предупреждающих знаков, а также маленькая белая табличка, на которой черными буквами было написано всего одно слово – Konzentrationslager, так что Циппи поняла, где находится, «как только вошла в ворота»[20].

Женщин заставляли раздеваться и принимать ледяной душ, после чего – отчасти из соображений гигиены – сбривали все волосы, включая лобковые. Так предполагалось остановить распространение вшей, однако сама процедура, которую часто осуществляли санитары-мужчины, была крайне унизительной. Узниц подвергали дезинфекции и регистрировали, а спустя несколько дней набивали личный номер. Освенцим был единственным нацистским лагерем, где заключенным наносили на предплечье эти постоянные метки – еще одна часть процесса дегуманизации, попытка свести человека к набору цифр.

В 1946 году в первом интервью, данном сразу после войны, Циппи эмоционально описала, как ее и других женщин «осматривали, будто скот. Всё происходило как на выставке скота. Нас поворачивали то вправо, то влево… <…> мы были обнажены… <…> Нас осматривал эсэсовец, доктор Бодман… <…> лагерный врач»[21].

На вопрос, больно ли было набивать номер, она ответила: «Мы больше не чувствовали боли… обрить женщине голову… эта трансформация причинила гораздо больше боли, так что мы больше ничего не чувствовали. Мы словно… окаменели?»[22]

В номере Циппи – 2286 – было всего четыре цифры. Это сигнализировало о ее принадлежности к «привилегированным» заключенным и оставляло бо́льшие шансы выжить. В интервью, которые она давала на протяжении многих лет, Циппи, в отличие от других молодых словачек, никогда не рассказывала, как ей засовывали руку во влагалище, проверить, не пронесла ли она драгоценности. Тем, кто подвергся подобному насилию, в том числе в подростковом возрасте – все девушки в первых эшелонах из Словакии были незамужними, – до конца жизни было трудно подобрать слова, чтобы выразить пережитую боль. Некоторые вспоминали капли крови на снегу – возможно, результат грубого обращения или отсутствия гигиенических прокладок[23]. Циппи всегда было проще говорить о работе, которую она выполняла в лагере, чем о своих переживаниях.

В конце концов женщинам выдали мужскую форму, снятую с убитых советских военнопленных. Она была плохо подогнана, заляпана кровью и кишела вшами. Белье не выдавалось, и лишь немногим удалось раздобыть пару подходящей по размеру обуви. Поскольку узницам приходилось ходить по грязным, обледенелым и каменистым дорогам, обувь была вопросом жизни и смерти. Тем, у кого обуви не было, приходилось ходить босиком. Это было чревато порезами, попаданием в раны инфекций и обморожениями, что увеличивало риск отправки в газовые камеры как непригодных к работе. В результате обувь стала валютой, едва ли не более ценной, чем хлеб, и ее часто воровали.

Неизвестно, как Циппи удалось сохранить крепкие кожаные походные ботинки с металлическими застежками, в которых она прибыла в лагерь, но одно это свидетельствует о ее решимости выжить. Когда спустя годы ее как-то спросили об этих ботинках, она объяснила: «Всякий раз, когда они были на мне, кто-нибудь хотел их отобрать, особенно немки, они останавливали меня и хотели снять с меня ботинки: те выглядели добротными. Но они всем оказывались малы. У меня маленькая нога… <…> и никому из немок не повезло. Поэтому ботинки остались при мне»[24].

Циппи распределили на тяжелые работы – в отряд по расчистке лагеря и прилегающих территорий. Ей приходилось разбирать на кирпичи развалины домов и хозяйственных построек для строительства нового, более крупного лагеря. В первые несколько недель Циппи получила болезненную травму спины: на нее рухнула дымовая труба.

В отчаянной попытке найти менее опасную работу она рискнула обратиться к старосте женского лагеря, немецкой коммунистке Еве Вайгль, и попросила о переводе в другой отряд. Циппи хорошо говорила по-немецки и объяснила Вайгль, что квалифицирована как художник-оформитель, что для женщины в те годы было редкостью. Через несколько дней Циппи получила новую работу, под крышей.

Циппи – бесценная свидетельница Освенцима, она провела в лагере больше трех лет и сумела выжить. В ее истории открывается вся дикость нацистской системы. В интервью она часто говорила о везении. Парадоксальным образом ей повезло прибыть в лагерь достаточно рано, чтобы увидеть царивший там хаос и доказать надзирательницам, что в ее силах навести хоть какой-то порядок. Циппи выросла в Братиславе, в хорошей еврейской семье среднего достатка, свободно говорила по-немецки, по-словацки и по-венгерски и немного знала французский. Талант к языкам позволил ей заучить полезные фразы на польском, идише и русском, а также усвоить лагерный жаргон, который вскоре стал преобладать в Освенциме.

Хелен также получила базовое музыкальное образование. Она играла на фортепиано и мандолине, и с учреждением женского оркестра это повысило ее шансы выжить. Безусловно, несгибаемый характер и задатки лидера также сыграли роль, но именно редкая для женщины специальность художника-оформителя – четырехлетний курс включал обучение азам менеджмента и бухгалтерского учета – позволила Циппи перевестись из полевого рабочего отряда.

Запасы обмундирования, оставшегося от советских военнопленных, быстро иссякли, и Циппи, по ходатайству Вайгль, поручили смешивать краску, чтобы помечать одежду узниц двумя ярко-красными полосами на спине.

«Мне в руки сунули красную порошковую краску, банку скипидара и кисть. И приказали всё это смешать. Потом привели заключенных и приказали рисовать вертикальные полосы… <…> Они не хотели везти в женский лагерь маляра из мужского, а из женщин я была единственной, кто имел представление о красках»[25].

Иногда полосы нужно было рисовать на конфискованных у последних конвоев платьях, а не привычных сине-серых робах, которые часто были в дефиците. Толстые, несмываемые красные полосы позволяли безошибочно отличать заключенных, выходивших из лагеря на работы, независимо от того, была ли на них униформа[26].

* * *

Участвуя в учете заключенных, Циппи свела знакомство с капо, лагерной администрацией и охранницами, которых иногда называли «эсэсовками» (что некорректно, СС полностью состояли из мужчин). Всё в лагере контролировалось мужчинами, и даже нацистки, занимавшие высокие посты, отчитывались коменданту СС. Вскоре Циппи стала важным винтиком в системе, которая подавляла волю узников, сводя каждого к номеру.

В августе 1942 года, через пять месяцев после прибытия Циппи в Освенцим, женщин-заключенных перевели в еще недостроенный Биркенау. Поначалу ситуация была даже более хаотичной, чем в мужском лагере: в отличие от мужчин-капо (ответственных заключенных, наделенных полномочиями надзирателей), как правило прошедших элементарную военную подготовку, ни одна из женщин-капо не имела опыта поддержания дисциплины. «Они были самыми обычными домохозяйками. Нужно было раздавать еду, а они не знали, как это делать», – вспоминала Циппи в 2000 году. На самом деле распределением продовольствия обычно занимались не капо, а нижестоящие старосты блоков[27].

Примитивные недостроенные бараки секции B1a в Биркенау не справлялись с постоянно растущим притоком женщин-заключенных. В переполненных зданиях с грязными глиняными полами не было ни водопровода, ни канализации, это делало невозможным соблюдение даже самой базовой личной гигиены: умываться приходилось мутной водой, справлять нужду – в выгребные ямы, туалетной бумаги и мыла не было.

Почти сразу были зарегистрированы вспышки педикулеза и тифа. Многие женщины умерли от недоедания, непосильного физического труда и антисанитарии, в которой плодились мыши, крысы, глисты и вши. Ситуация быстро вышла из-под контроля, матрасы переведенных в Биркенау кишели паразитами, а иммунитет заключенных был ослаблен[28].

Тиф распространялся через вшей – они были повсюду: на теле, одежде и в волосах заключенных. Многие описывали, как тщетно пытались соскрести с себя этих тварей, пока те упорно расползались по телу. В августе 1942 года, в разгар вспышки тифа, нацисты устроили массовую выбраковку и отправили в газовые камеры сотни человек. Однако болезнь продолжала распространяться, и к осени каждый день в лагере умирало до двухсот женщин, большинство – от тифа.

Той осенью Циппи сама тяжело заболела тифом. «Был момент, когда я подумала, что не выживу. Людей забирали; целыми бараками грузили в машины и отправляли в крематорий. Как-то раз мне стало так плохо, что меня положили в лазарет, а весь барак было решено отравить газом. Меня единственную оставили из-за моей работы – руководство лагеря хотело, чтобы я жила, – вспоминала Циппи. – Благодаря своим навыкам я оказалась единственной из десяти тысяч, кого не тронули… Я выжила; это было чудом»[29].

Циппи связывала свои «карьерные» успехи с хорошим немецким – знание языка позволило ей обзавестись многочисленными связями. Так, ей удалось подружиться с секретаршей Марго Дрексель, и когда осенью 1942-го Циппи заболела, этой дружбы оказалось достаточно, чтобы «вся санчасть была полна решимости спасти» девушку. «Эсэсовцы хотели, чтобы я работала», – вспоминала Шпитцер[30].

Вскоре после выздоровления на Циппи была возложена административная ответственность за весь женский лагерь. «Как-то так повезло», – рассказывала она позже[31]. Одной из ее подруг-словачек, как бухгалтеру, поручили создать систему перекличек, поскольку администрация внимательно следила за численностью заключенных. Заставлять узниц часами стоять у бараков на предрассветном холоде и в сырости было крайне сложно – они не могли или не хотели стоять по стойке смирно. Одни падали в обморок, другие переходили в соседние ряды, кто-то и вовсе падал на построении замертво.

По словам Циппи, она помогла разработать систему с формами и предварительной перекличкой, которая позволила ускорить процесс: «Сократив время переклички с четырех часов до сорока минут, мы спасали жизни. Люди переходили в помещение, а не стояли на улице в холод и дождь»[32]. Циппи гордилась этим нововведением, но, возможно, преувеличивала его благотворное влияние: почти все женщины-заключенные, пережившие Освенцим, вспоминали об ужасе бесконечных перекличек на морозе.

Циппи повысили до секретаря канцелярии Биркенау. Ее жилищные условия значительно улучшились: она спала и ела в каморке за офисом. Ей также полагались мыло, полотенца, зубная щетка и паста – неслыханная роскошь для обычных заключенных, но Циппи общалась с администрацией лагеря и от нее требовалось выглядеть опрятно.

Циппи, как и еще около тридцати женщин разных национальностей, занималась обновлением картотеки, в которую заносились личные данные всех прибывших в лагерь, кого не отправили в газовую камеру. У «счастливиц» уточняли их специальность – таким образом Циппи и ее коллеги знали, какими навыками кто из заключенных обладает. К составленному реестру обращались, когда Служба труда подавала в Департамент трудоустройства запрос на определенный тип рабочей силы – для работ в лагере или отправки в качестве рабов на предприятия частных немецких компаний.

«Если им были нужны портные или портнихи, мы точно знали, как обеспечить пятьдесят портных или пятьсот дорожных рабочих», – объясняла Циппи в интервью 2000 года[33]. Иногда в реестр вносили и музыкантов, но в конце 1942-го работы для них не было. Те, кого успевали предупредить, обычно называли какую-нибудь полезную, на их взгляд, профессию, например закройщицы.

Сначала Циппи занималась административной работой вместе с Катей Зингер, словачкой, с которой подружилась по дороге в лагерь. Зингер, как и Циппи, удалось добиться распределения в канцелярию: «Катя ехала в том же вагоне для скота. По дороге в Освенцим она кричала и плакала. Я попросила ее перестать. Плакать мы все могли, а что толку»[34].

Зингер считала себя христианкой, хотя родилась в семье ассимилированных евреев. Она проигнорировала первое требование всем молодым еврейкам явиться в транзитный лагерь в Братиславе и не могла понять, почему стала жертвой облавы. В сентябре 1942-го Катя получила должность директора по производственным вопросам[35], то есть высокопоставленной лагерной служащей. Это давало право на прислугу, отдельную небольшую комнату и гардероб – условия лучше, чем у Циппи, однако работа непосредственно на нацистов позволяла и тогда, и впоследствии предъявить Кате обвинения в коллаборационизме[36]. Работа на административных должностях была серой зоной, в которой Циппи, поддерживая тесный контакт с Катей, всё же действовала гораздо успешнее. Известно, что обе девушки, когда представлялась такая возможность, спасали жизни, переводя заключенных в «более безопасные» рабочие отряды и подменяя личные номера в документах.

Однако у Кати был женатый любовник, гауптшарфюрер СС Герхард Палич, гордившийся тем, что лично казнил сотни узников у стены смерти в Освенциме. Эти отношения Катю чуть не погубили. Циппи никогда не одобряла связь с нацистом. Когда всё вскрылось, Палича наказали за осквернение расы и отправили на фронт, где он погиб в возрасте тридцати одного года[37]. Катю в 1944 году депортировали в лагерь Штуттгоф. Она выжила чудом – местная газовая камера временно вышла из строя.

В интервью 1991 года Зингер утверждала, что в 1942-м «всё только начиналось. Заключенные строили женский лагерь, и стоило лишь вызваться, чтобы получить должность»[38]. Катя рассказала об отсутствии налаженных процессов и сумбуре, с которыми они столкнулись по прибытии, и настаивала, что им с Циппи удалось упорядочить хаос и наладить базовые административные процессы в женском лагере. По ее словам, нацисты были довольны результатами, но это также «спасло жизни многих женщин»[39]:

Каждый день все блоковые (так называли заключенных, отвечавших за раздачу еды, перекличку и выбраковку в блоках) подавали отчет в административно-хозяйственное управление. Затем управление СС передавало нам отчеты из санчасти и обо всех откомандированных [тех, кто работал вне лагеря]. Мы составляли списки, в которых указывали число женщин на каждом участке.

Я передавала Циппи всю отчетность: сколько женщин в лазарете, сколько в здании для персонала, скольких отравили газом. Точность была важна: если по документам в лагере числилось шесть тысяч женщин, ровно столько их и должно было оказаться на предварительной перекличке. Утром на перекличке блокфюрер СС еще раз сверял цифры.

Личные номера в Освенциме не повторялись. В лагерной книге учета они записывались подряд. Когда заключенный умирал, его номер и имя вычеркивались. В новой книге мы завели отдельные колонки для всего: отмечали, кто болен, кто умер, кто в каком блоке живет, сколько в каждом блоке больных и здоровых, отправленных на сельскохозяйственные работы, в администрацию или на фабрики.

Благодаря такой организации учета мы спасли жизни многим женщинам. Циппи фиксировала номера умерших. Когда проводили отбор, я вписывала эти «мертвые номера» в список вместо живых. Если нацисты собирались отправить в газовую камеру пятьсот человек, на самом деле отправлялось только сто. Остальные были «мертвыми номерами»… Охране нужен был только контрольный список, они не пересчитывали людей в грузовике. Никто так и не узнал, как мы это провернули[40].

Каждый вечер Циппи или Кате приходилось передавать собранные сведения о заключенных женского лагеря одной из старших охранниц, которая, по их словам, никогда за ними не перепроверяла. Подтасовывая статистику и отправляя некоторых узниц на менее опасные работы внутри лагеря вместо полевых рабочих отрядов, девушки рисковали жизнью. Катя вспоминала, что «Циппи следила за нумерацией и татуировками с личными номерами. Если с инспекцией приезжал кто-то из высшего руководства СС, она демонстрировала им макет лагеря, который сделала сама, и бесконечные страницы учетной книги. В лагерь они никогда не заходили»[41].

Зингер сама толком не понимала, как фальсификации сходили им с рук: «Так уж устроены немцы. Если они получали приказ, то должны были его выполнять. Был приказ считать утром и вечером». Катя и Циппи, как могли, пытались обмануть систему, но позже Циппи замечала: «Как уложить такую систему в голове? Да никак»[42].

К концу 1942 года обе женщины оказались довольно высоко в лагерной иерархии и пользовались редкой привилегией – они могли относительно свободно передвигаться по территории. Однако, в отличие от Кати, связавшейся с нацистом, Циппи инстинктивно осознавала основное правило выживания – не бросаться в глаза. Ей было разрешено курить и даже совершать небольшие вылазки за пределы лагеря, но Циппи внимательно следила, чтобы никому не показалось, будто она своими привилегиями злоупотребляет. Когда однажды ей предложили наручные часы – большую ценность, «своеобразный знак отличия»[43], – девушка отказалась. Она также, в отличие от большинства капо и командиров отрядов, никогда не носила опознавательную повязку, чтобы показать, что работает в администрации лагеря.

Безусловно, Циппи была на хорошем счету у охранниц, которым удавалось поддерживать порядок, лишь прибегая к жестокости; это гарантировало ей некоторую защищенность. Однако в последующие месяцы лавировать становилось всё сложнее: нестабильность, вызванная резким и неуклонным ростом числа заключенных, нарастала, и иерархия лагерного персонала радикально изменилась.

Оглядываясь на этот чрезвычайно опасный и нестабильный период, Циппи с презрением отзывалась о бывшей подруге. Она считала, что, вступив в связь с Паличем, Катя нарушила границы допустимого: «Она повела себя очень глупо. Он был массовым убийцей. После этого наши отношения испортились», – вспоминала Циппи в 2000 году[44].

* * *

В марте 1942-го, когда Циппи прибыла в Освенцим, на должность начальника женского лагеря впервые назначили женщину. Сорокадвухлетняя Йоханна Лангефельд, бывшая учительница и мать-одиночка, ранее работала в женских концентрационных лагерях Лихтенбург и Равенсбрюк. В Освенцим ее перевели специально для надзора за отправкой новых женских эшелонов из Аушвица I в Биркенау или Аушвиц II. Лангефельд связывали давние рабочие отношения с Генрихом Гиммлером, который считал ее надежной и жесткой, однако руководство Освенцимом-Биркенау, несмотря на долгожданное повышение, оказалось ей не по силам.

Главный комендант лагеря Рудольф Хёсс, вполне в духе патриархальной нацистской идеологии, пренебрежительно относился к женщинам-надзирательницам. В мемуарах 1947 года он писал:

Фрау Лангефельд была абсолютно не способна справиться с ситуацией, при этом отказывалась выполнять какие бы то ни было указания начальника охраны. Не проходило и дня без расхождений в подсчетах заключенных. Надзирательницы в суматохе бегали туда-сюда, как перепуганные курицы…[45]

Лангефельд руководила женским лагерем в Освенциме всего четыре месяца, когда Хёссу стало ясно, что она не справляется. Хёсс считал, что Лангефельд «разбаловали» условия в Равенсбрюке. Тем же летом он по собственной инициативе попытался передать женский лагерь под общую юрисдикцию начальника охраны из числа мужчин.

Когда 18 июля 1942 года Гиммлер приехал инспектировать Освенцим, Лангефельд попыталась убедить его отменить распоряжение Хёсса. Гиммлер считал, что женским лагерем должна командовать женщина, вероятно полагая, что это обеспечит разделение полов и поможет поддерживать порядок, поэтому решил оставить управление за Лангефельд, добавив, что впредь ни один эсэсовец не должен входить на территорию женского лагеря.

Казалось, что Хёсс проиграл борьбу за власть. Однако в конце июля 1942 года Лангефельд повредила мениск, и ей потребовалось лечь на операцию в санаторий СС Хоэнлихен под Равенсбрюком. Во время ее отсутствия 7 октября 1942 года в Освенцим пришла новая, более молодая и жесткая начальница охраны.

Репутацию безжалостной охранницы Мария Мандель приобрела еще в Равенсбрюке, где заключенные прозвали её Зверюгой. Во внушительном исследовании «Хроника Освенцима» Данута Чех отмечает, что Лангефельд понизили в должности всего через шесть месяцев после жестокой расправы нацистских тюремщиков (в основном уголовников и проституированных женщин) над французскими еврейками в подлагере в Будах. Пятого октября 1942 года там было убито девяносто узниц. Несмотря на то что подлагерь не входил в сферу прямой ответственности Лангефельд, зверские убийства – охранники использовали дубинки, тесаки, приклады и даже выбрасывали некоторых жертв из окон – подогрели глубоко укоренившийся страх нацистов, что перенаселенность лагерей может привести к полному хаосу. Из-за слабости и нерешительности Лангефельд в вопросах управления – Хёсс и другие старшие офицеры СС считали Йоханну недостаточно жестокой[46] – бунт казался лишь более вероятным. В среде заключенных было хорошо известно, что Лангефельд, хотя и не любила евреев, относилась к узникам более гуманно, чем Мандель.

Мандель родилась в 1912 году и выросла в австрийской деревне Мюнцкирхен, она была младшим ребенком сапожника и домохозяйки. Как и большинство местных детей, в четырнадцать Мария окончила школу, но у семьи было достаточно денег, чтобы дочь еще три года могла посещать католическую школу-интернат. В программу обучения входили шитье, секретарское дело, физкультура, театр и музыка. Сьюзен Эйшейд в биографии Мандель пишет, что «почти наверняка она научилась играть там на пианино»[47], и именно оттуда, по ее мнению, проистекала любовь Марии к музыке. В позднем подростковом возрасте Мандель покинула Мюнцкирхен и отправилась в Швейцарию, где жила ее сестра с мужем. Там Мария нашла работу поварихи-домработницы. Через два года она вернулась домой, чтобы ухаживать за больной матерью. В годы депрессии она не смогла найти в Мюнцкирхене ничего лучше, чем работа горничной в местном трактире.

В 1937 году, в возрасте двадцати пяти лет, Мандель устроилась в местное почтовое отделение. У нее завязались серьезные отношения с молодым человеком из Мюнцкирхена. Не так много известно о том, почему эти отношения разладились, однако случилось это примерно в то же время, когда в марте 1938 года немецкие войска вошли в Австрию и произошел аншлюс. Марию уволили, вероятно из-за того, что работа на почте оценивалась теперь как стратегически важная и требовала членства в НСДАП, которого у Мандель еще не было. Она была вынуждена искать новую работу и в конце концов устроилась в один из концентрационных лагерей, которых становилось всё больше и больше. Должность надзирательницы сулила более высокую зарплату и позволила бы Марии снова съехать от родителей.

В 1938 году ее приняли на работу в концентрационный лагерь Лихтенбург в Саксонии. Лихтенбург недавно переоборудовали в женскую тюрьму. Мандель пошла туда добровольно и, возможно, даже верила заявлениям нацистской пропаганды, что такие лагеря создаются для перевоспитания социально опасных элементов. На судебном процессе в 1947 году она утверждала, что отправилась в Лихтенберг только потому, что там хорошо платили и она могла заработать больше, чем если бы пошла работать медсестрой (такой вариант Мандель тоже рассматривала).

Лагерь Лихтенбург размещался в замке, и именно здесь Мандель впервые проявила крайнюю жестокость, отличавшую ее от других надзирательниц. Одна из бывших заключенных Лихтенберга, Лина Хааг, писала о том, как Мандель «била узниц кнутом до тех пор, пока не могла больше продолжать»[48].

В 1939 году Лихтенбург закрыли, и Мандель перевели в Равенсбрюк, новый женский лагерь в пятидесяти милях к северу от Берлина. Там она вновь быстро снискала репутацию монстра благодаря спонтанным вспышкам гнева. Одним из «нарушений», которые, казалось, гарантированно провоцировали ее во время перекличек, были кудрявые волосы. В Равенсбрюке Мандель размеренно прохаживалась вдоль рядов заключенных, высматривая кудри. Если она замечала хоть один локон, выбившийся из-под косынки, «виновную» ожидали побои и порка. Кроме того, узницу обривали налысо еще до того, как это стало общим правилом для всех заключенных. Чем отчаяннее Мандель порола, тем выше поднималась по служебной лестнице. В Равенсбрюке она официально вступила в НСДАП, а в апреле 1940 года ее назначили главной надзирательницей, второй по старшинству после Лангефельд.

В показаниях Мандель утверждала, что не хотела, чтобы ее переводили в Аушвиц-Биркенау, поскольку до нее доходили слухи об ужасных условиях жизни там. Она настаивала, что поначалу отказывалась ехать в Освенцим. Однако высокопоставленный офицер СС Освальд Поль якобы пригрозил, что она будет наказана, если не согласится.

По собственному признанию, Мандель была потрясена, когда впервые увидела Биркенау в октябре 1942 года. Повсюду лежали больные женщины, некоторые из них молили о смерти. Прямо на перроне догнивали тела убитых в Будах. Лагерь пронизывал смрад смерти, смешанным с запахом немытых тел и испражнений.

Антонина Козубек, польская заключенная, переведенная из Равенсбрюка вместе с Мандель, в 1946 году вспоминала схожую картину:

Условия были невыносимыми, я отказывалась верить, что такое возможно, особенно потому, что в Равенсбрюке привыкла к чистоте. Я не верила глазам – ужасные условия! В тесном помещении томилось около семи тысяч женщин в состоянии такого истощения и апатии, что им было очевидно наплевать на собственную жизнь. Весь лагерь представлял собой огромную выгребную яму.

Сточных труб не было, и приходилось ходить по колено в глине, увязнув в земле, мы едва могли освободиться. В блоках на полу не было никакого настила, они постоянно были мокрыми и грязными, чувствовалась катастрофическая нехватка воды. Вдоль бараков и везде на территории лагеря лежали трупы[49].

Тюремного врача Эллу Лингенс-Райнер, австрийку нееврейского происхождения, арестовали в октябре 1942 года за предоставление убежища евреям после аншлюса. В мемуарах она писала о «ходячих скелетах», которых увидела в Биркенау, когда прибыла туда через четыре месяца после ареста, «завернутых в грязные и рваные полосатые робы». Райнер, которой разрешили работать в лазарете, описывала канавы вдоль главной улицы лагеря, полные грязи, пустых мисок и остатков пищи. Те же канавы использовались заключенными как туалет. Райнер также вспоминала отчаянную борьбу за капли воды, чтобы попить или помыться[50].

Женщины приходили с ведрами, кружками и бутылками, кричали и толкались, чтобы набрать воды. В результате вода не попадала в сточные канавы, и канализационная система забивалась. Время от времени кто-нибудь из старост приходил и разгонял женщин палкой. Всё это было невероятно жестоко, но осудить ни женщин, которые пинали друг друга, ни «стражей» уборной было нельзя. Ужасно остаться без воды; нельзя забирать у людей всю воду, пока в канавах скапливаются фекалии[51].

К моменту перевода Мандель в Биркенау для надзирательниц еще не было создано никаких условий. Пока здание общежития, расположенного за периметром нового женского лагеря (примерно в трех километрах) достраивалось, многим из них пришлось жить на верхних этажах канцелярии. Некоторые молодые надзирательницы впервые оказались вдали от дома, и поддержка старших коллег вызывала у них почти семейные чувства. В распоряжении Мандель и нескольких других надзирательниц рангом повыше были собственные, более просторные комнаты. Однако через несколько месяцев после прибытия в Освенцим Мария перебралась в частную виллу неподалеку, где жила с большим комфортом и даже принимала друзей и родственников. Во время суда свидетели рассказывали об «оргиях на богато обставленной вилле Мандель [sic] вблизи Аушвица – особенно разнузданными они становились после «хороших» казней, когда Мандель избивала женщин руками, ногами и плетью, прежде чем отправить их на смерть»[52]. «Хорошая казнь» в понимании надзирательницы была особенно жуткой и кровавой, поскольку насилие, пытки и сексуальная распущенность, похоже, подпитывали друг друга.

Мандель и другим охранницам внушили, что страх и насилие – единственный способ добиться послушания в Биркенау. В то же время, как и во всех нацистских концлагерях, охрана понимала, что для поддержания дисциплины необходимо укреплять лояльность капо – важнейшего инструмента контроля над постоянно прибывающими заключенными. Отношения между капо и надзирательницами – один из самых непредсказуемых аспектов лагерной жизни. Расположение охраны часто зависело от подношений – подарками, как правило, становились вещи, изъятые у прибывающих заключенных. Добиться привилегий, например освобождения от полевых работ, можно было в обмен на обеспечение порядка в отряде. Иногда капо получали приказ украсть что-нибудь для надзирательниц, чтобы в случае поимки последние могли избежать наказания[53]