Читать книгу Цена любви (Рассказы) - - Страница 2

Зимник от Ямбурга до Уренгоя, словно исполинская кобра, причудливо извиваясь, уползал в туманную даль. И ползти ему было далеко, ползти через полярную ночь, безлюдье, дикий мороз и мрак.

По зимнику широким размеренным шагом шел высокий молодой парень с рюкзаком за плечами. Его окладистая и длинная борода закуржевела. Закуржевели усы и брови. Человек изредка оглядывался, словно ждал кого-то быстро и настороженно метал взгляды по сторонам и снова смотрел в даль, на одинокий, тускло отливающий матовым отсветом зимник. А вокруг не было ни дерева, ни кустика, ни будыля, ни заблудившегося вдали случайного пугливого огонька. Только слышно было как жестяно скрипит по обмерзлым кочкам и превратившимся в плоские словно листья аира болотным тундровым осокам понизовый леденящии ветер. Над миром нависла и сковала его суровая заполярная ночь. Дикий холод. Сизый полумрак и ветер. Ледяной, спирающий дыхание ветер.

В руках у человека ничего не было, и он энергично размахивал ими в такт широким пружинистым шагам. Человек знал, что мороз сейчас около пестидесяти градусов, и его единственное спасение было в этом ровном, скором и непрерывном движении вперед. Ноги его гудели и больно ныли, но он не смел остановиться ни на секунду. Сколько он прошел – человек не знал: Вёрсты в этом диком заполярном краю не меряны, столбов с указателями нет. Он знал одно, что прошел уже много. Очень много. Об этом напоминали все чаще и все настойчивее зуд в ногах и острая боль в пояснице и плечах от тяжелого рюкзака. Он давно уже миновал развилку и втекающие как ручейки в широкий зимник неторные дороги от Приозерной и буровой нефтяников, он миновал поворот на пятую мехколонну, затерянную в тундре где-то тут, километрах в пятнадцати от зимника. На эту мехколонну он возлагал все свои надежды, когда отправлялся в путь: оттуда обязательно должны были идти машины на Уренгой. Но машин, сколько он ни шел, не было. Дорогу эту он знал, как свои пять пальцев, он строил ее: скоро должен появиться пятнадцатый мостоотряд, потом будет небольшой поседок газовиков Комарово. Но до них, судя по времени, которое он находился в пути, было еще далеко.

Над зимником, над необозримой тундрой, то поднимаясь ввысь, то медленно оседая, колыхалась снежная пыль, мелкая белая изморозь. И когда человек начинал долго вглядываться в ее движение, ему виделись причудливые миражи. То вдруг возникнет совсем рядом белокаменный город с широкими обсаженными липами бульварами, просторными площадями со сквериками, скамейками и фонтанами, то вдруг город мгновенно исчезнет, и он увидит вдалеке рассыпанные по скосам балочки белые хаты украинского села, где прошло его детство, с вековыми тополями и осокорями над тихими ставами. Он видит даже, как курится на шляху теплая пыль, поднятая налетевшим легким ветерком. То вдруг покажется ему причудливый горный ландшафт с дремучими лесами на склонах гор и белоснежными шапками на вершинах хребтов. И человек сразу же узнавал этот пейзаж по картинам Вашинджаганяна, которого очень любил. Тогда человек переставал всматриваться вдаль, глядел себе под ноги и миражи таяли, растворялись.

Человек идет уже сутки. И эти сутки кажутся ему бесконечными. электронные часы в кармане полушубка время отсчитывают точно: прошло двадцать три часа и пять минут с того времени, как он вышел из жарко натопленного коттеджа на пустующий вечерний зимник и пошел на Уренгой. Человек не спал уже тридцать восемь часов. Перед тем, как идти он отработал на строительстве моста двенадцать часов и вот почти сутки идет. Он давно потерял всякую надежду на то, что попадется попутная машина. Он надеялся только на себя и на запас своих сил. По его расчетам выходило, что даже если до самого Уренгоя на попадется ни одна попутная машина и не подберет его, одинокого и замерзающего, у него достанет сил дойти до Уренгоя пешком, если мороз не будет крепчать. А это возможно. Тогда он просто замерзнет в пути. Превратится в сосульку. Спать ему совершенно не хотелось. Он вспомнил рассказы отца о том, что на фронте солдаты не спали по неделе и больше. И ничего, жили, ходили в атаки, воевали, били врага.

До его чуткого настороженного слуха долетел далекий, леденящий душу волчий вой. Он то замирал, проваливался куда-то, то с новой слой взмывал в глухое темное небо, протяжный, до кути тоскливый.

– На волков бы не напороться, прошептал он непослушными губами в обледенелую бороду, нет, они далеко, они сейчас охотятся за оленями, на зимнике им делать нечего, ничего они кроме своей погибели тут не найдут…

Сторожко всматриваясь в белесый мрак и чутко прислушиваясь к волчьему вот, он вдруг подумал о том, что, вероятно, зря затеял эту игру со смертью, надумал поднять тяжесть свыше своих сил, но решительно отбросил эту предательскую мысль. "Не малодушничай, а иди. Да осилит дорогу идущий", – подумал он и ускорил шаг.

А началось это путешествие по обмерзлой тундре так.

…Сергей проснулся в половине шестого утра. Откинул одеяло, выдохнул из себя облако белого пушистого пара. Потянулся и проговорил ни к кому не обращаясь, сам себе, проговорил твердо и решительно, словно приказал:

– На Землю! Сегодня же на Землю! Лететь на вертолете, ехать на попутках, идти пешком. Но на Землю!

– Шо ты там лопочешь? – проснулся его сосед по "бочке", напарник по работе и закадычный друг Серёга.

– А то, Серёга, лопочу, что я сегодня на Землю лечу.

– На чем? Пал Палыч объявлял вчера, что до двадцать девятого декабря машин на Землю не будет, вертолетов – тоже, – позёвывая, по-сонному рас тягивая слова, сообщил Серега.

– Знаю. Буду добираться на чем бог пошлет, даже пешком. Твердо обещал к новогоднему празднику быть дома.

Серега внимательно и долго смотрел на друга. Сказал мрачно.

– И чего ты всегда на рожон лезешь? Куда ты один, пешком, в такой свирепый холод? Шуточки выкидываешь? В такой мороз машины в рейс не выходят. А ты не машина, а человек.

– Не отговаривай. Отработаю двенадцать часов и подамся. В нарядах, кстати, бригадир нам по десять часов ставит, а ведь мы весь месяц работали по шестнадцать. А ну, прикинь, каждый день у каждого украсть по шесть часов, сколько это будет? Вот где производительность у Пал Палыча прыгает в гору! Вот где снижается себестоимость строительства. Кулик он, наш Пал Палыч. Мы вкалываем как черти, а он ордена хватает.

– Наш Пал Палыч тут царь и бог. Для него законов нет. Он у нас закон. С гнильцой он, с душинкой наш Пал Палыч. Он привык по старинке: где украдет, где припишет. Бегут люди от его произвола как волки от лесного пожара. Людей-то не обманешь.

– Бегут слабые. А надо не бежать, а положить конец произволу нал Палыча. Люди сейчас прозрели. Ладно, не будем об этом. Соберемся все после новогодних праздников тогда и поговорим. Вон шахтеры говорят свое веское рабочее слово.

– А я бы, Сергунь, в такую адскую холодину не отважился пускаться в такой дальний путь в одиночку, ведь конец декабря, самые холода. Зверье голодное вокруг. Топать пешком до Уренгоя триста двадцать километров одному, в тундре, это, извини меня, похоже на самоубийство.

– Доползем.

– Замерзнешь. Ведь на всем пути ни дерева, ни кустика, ни щепки захудалой, костерика не разведешь, не обогреешься.

– Не отговаривай, Серёга. Решено. Я своих решений не меняю.

– А стаи волков? – Попробовал припугнуть Серёга. – Они сейчас лютые, разорвут на клочья.

– А Серёгин нож?

Вчера вечером Серёга показал Сережке выменянный у ненца нож. Ну и нож! Чудо! Искусной ручной работы. С костяной ручкой. С таким ноком на белого медведя, на волка, на росомаху, да на любого зверя иди смело. Сергей покрутил нок в руках, попросил шутя: " Подари этот нок другу". Серёга глазом не моргнул. "Бери, – говорит, – для друга ничего не жалко". "Да нет, я пошутил. Такое сокровище и вдруг бери. Тебе он самому пригодится, среди химных зверей живем…" "Бери, бери, твой". И теперь Сергей, рассмеявшись, напомнил об этом.

– А нож Серёгин для чего?

– Нападут стаей – в клочья разорвут, и дареный нож не поможет. Росомахи голодные, говорят ненцы, всюду шастают, а голодная росомаха часто на человека кидается. Хищник. И рассказывают ненцы, что попадаются такие крупные старые росомахи, чуть не с медведя. А они, гады, злые и коварные. Говорят, охотники, что ты идешь по ее следу, а она, хитрющая, по твоему за тобой крадется. Да, да, очень коварный зверь.

– Ладно, не пугай. Я ведь не ребенок букой меня пугать. Вставай. Уже скоро шесть.

– Встаю.

После этих слов Сергей решительно соскочил со своем узкой походной койки, аккуратно заправил ее, улыбнулся: " Надолго заправляю". Натянул на ноги унтята и выглянул из "бочки" наружу. Дыхание сразу сперло, захватило. Над заполярной тундрой висела сизоватая мгла. Где-то тонко потрескивало, словно кто-то щепал лучины, лопалось от мороза дерево. Сергей взглянул на термометр. Столбик голубоватой жидкости стоял на отметке 54 градуса не нуля.

– Ф-ю-ю-ю-ю, – присвистнул Сергей. – Отработаю смену и подамся, пусть хоть камни с неба сыплются.

И юрко нырнул в "бочку".

– Ну шо там? Скики? – спросил Серега.

– Совсем немного. Пятьдесят четыре. Чуть-чуть побольше, чем на твоей батькивщине, в Золотоноше.

– О-го-го! То и на работу, мабуть, на пийдэмо.

– Пийдэмо, – передразнил его Сергей, тебе лишь бы вываляться, хохол лядащий. Тихо. Ветра нет. Это только машины из гаража не выпускают, когда мороз за пятьдесят, а мы же не машины, а люди.

– Ото ж…

И чтобы не тратить на сборы время вечером, после работы, Сергей поспешно уложил свой рокзак. Основательно обулся. Положил в боковой карман рюкзака теплые и широкие шерстяные портянки, на случай, если сильно замерзнут ноги, то в пути переобуться. Прочно приладил к широкому еще армейскому ремню подаренный Серёгой нок, уходя, подпояшет этим ремнем полушубок. Подергал рюкзак за лямки. Тяжелый. Набралось всего понемногу: сгущенка, мясные консервы, дома-то в Челябинске паршивая вареная колбаса "собачья радость" и та по талонам, и той нет, вот и приходится тащить домашним заполярные харчишки. С такой ношей не замерзнешь.

Слышно было как мороз со скрежетом и скрипом набивает на их "бочку" новые ледяные обручи. "Бочка" поскрипывала. Казалось, что она вот-вот не выдержит страшного сжатия и лопнет, рассыплется на клёпки как настоящая бочка. На тощеньком отрывном календаре, притуленном в простенке между двух походных коек, торчало несколько листочков с загнутыми вниз углами. До нового года оставались считанные дни. Неделя.

– Думаю, что к вечеру потеплеет. Сколько можно морозу лютовать. Надо и совесть иметь. Доберусь. не такое в жизнишке своей короткой видывали.

– Я не советую. А ты как знаешь. Хозяин – барин… – обидчиво пробурчал Серёга и в отчаянии махнул рукой.

Начинался новый день. Слово "день" для заполярья было чисто символическим. По часам должен быть день, но над тундрой круглые сутки висела полярная ночь. Над бескрайними просторами стояло смутное белёсое предрассветье. Казалось, что вот-вот рассветает, но рассвета не было. Белесоватая полоска подрожала несколько минут в поднебье и на тундру снова опускалась мгла.

До отправки на работу на строительство моста через какую-то безымянную речушку, а их в тундре раскидано бесконечное множество, оставалось более часа и Сергей, не нарушая своих раз и навсегда заведенных правил и привычек, сделал утреннюю проминку – пробежал бегом пять километров туда, до небольшого круглого как блюдце озерца, и пять назад. Расстояние он вымерял точно: десять тысяч широких шагов. Прибежав, он несколько минут поиграл с двухпудовыми гирями, напружинил мускулы рук гантелями, умылся, протер тело по пояс колючим, обжигающим снегом, оделся и пошел завтракать. Получая в окне выдачи из рук поварихи Зины, или Зинухи, как ее все звали в мостоотряде, суп, кашу и чай, Сергей весело подмигнул ей.

– До дому сегодня, Зинуха, завтра на завтрак не жди.

– Балуешь. На Уренгой за эти дни не будет ни вертолета, ни машин.

Как же ты?

– На попутках, Зиночка, или пешечком.

– Не дури, парень. Триста-то двадцать километров пешочком?

– Подберет по пути кто-нибудь, а нет, так и на своих двоих добежим, чего нам, молодым, неженатым.

– Все вы только за порог и уже холостяки. По жинке, небось, до смерть соскучился?

– Холостяк я, Зиночка. А по женщине, верно, соскучился. Холодно тут шибко, а погреть некому.

– Ой, какой зябкий.

– А что, и в самом деле замерз.

– Много вас тут, мерзнувших, всех не обогреешь.

Зинуха круто повернулась к плите, гордо понесла свою красивую голову с пышной прической. И как она эти прически тут делает – уму непостижимо. Сергей не уходил. Ждал, пока снова вернется.

– Чего тебе еще, Сереженька?

– Да чайку бы еще кружечку.

– На, бери.

Сдобная грудь ее поднялась высоко и опустилась. Зинуха вздохнула.

– Шутишь все. А ты не шути…

И виляя широкими бедрами и красиво изгибаясь тонкой талией, Зина несла уже завтрак следующему.

"Красивая бабенка, – подумал Сергей, провожая повариху глазами, – огонь девка и неприступная как тот утес на Волге, о котором в русской песне поется. Вот эта была бы женой верной до гробовой доски…"

Про Зинухину "историю" Сергей знал. Сама как-то вывернула душу наизнанку и все рассказала. Выговорилась. Человеку иногда бывает просто необходимо, просто невтерпеж перед кем-то выговориться, снять камень с души. От этого и мир окружающий становится светлее, и жить становится легче. Зина – москвичка. Ей двадцать пять лет. На своих именинах, на своем-то двадцатипятилетии, Зина и рассказала Сергею все. Почему именно ему кто знает. Ей, глупенькой показалось, что двадцать пять, это уже так много, так много, что, кажется, и жизнь уже вся прошла. Они долго тогда сидели, уединившись, в уголочке, у печки, и Зина рассказывала, частенько вытирая платочком глаза. А за окнами ее коттеджика бесилась свирепая метель, коттеджик покачивался и подрагивал, и слышно было как ржаво скрипели широкие полозья, на которых он был установлен, скользя то взад, то вперед. Приехала Зина сюда, в заполярную тундру, не за романтикой, не из патриотизма обживать для России новые дикие края, и уж конечно не за длинными рублями, хотя и получала она здесь, работая поварихой, официанткой и кухонной рабочей в одном лице действительно прилично: полтысячи в месяц. Чистыми. К тому же в тепле и сыта. Не за этим приехала сюда москвичка Зина. Зинуху прибило сюда волной бурное житейское море, как прибивает к необитаемому островку сломленный бурей камыш или тростник. Пять лет она была счастливой, "самой счастливой женщиной в мире", по ее словам. Безумно любила мужа, молодого и как все утверждали, "подающего большие надежды ученого" кандидата технических наук, сама работала после окончания университета младшим научным сотрудником в том же научно-исследовательском институте, где и ее мук Евгений. Рос сынишка. Будущее рисовалось безоблачным. У них было уже все: небольшая, но уютная квартира, приобрели приличную мебель, создали домашний комфорт. В вещизм Зина никогда не ударялась, она была далека от этого, жили скромненько, но дружно и мило. Никаким ученым ее Евгений конечно не был. Уж она-то, его жена, знала лучше других, что никаких многообещающих надежд возлагать на ее Женечку было не только нельзя, но это было просто глупо. Кроме молодеческого форса и высокомерия у Евгения ничего не было. К своим тридцати семи годам он не только не сделал никакого научного открытия или хотя бы небольшого изобретения, но никогда их не сделает. Он был просто глуп для этого. При солидной протекции всякими правдами и неправдами ему помогли защитить диссертацию (человеку, мол, уже под сорок подкатывает, пора), вытащили за уши, сделали кандидатом наук. Именно сделали. и на этом все завершилось. Теперь он спокойно сидит в научно-исследовательском институте, протирает штаны за штанами, благо заграничные джинсы, до которых Женечка был большой охотник, протираются долго, шелестит какими-то бумажками, выработал важную походку, научился гордо и по-ученому носить лысую голову. Будущее обеспечено. Знала Зина все это и все же любила Евгения. Ведь бесталанных-то, безвольных, заблудившихся в жизни, не нашедших в ней ни в чем для себя достойного применения, любят еще сильнее, к простой земной женской любви здесь добавляется еще и острая жалость, сострадание, ведь любит же мать больше и нежнее, глубже и жертвеннее чем других детей сына слабого, сына урода. Таким любила она своего Евгения, Женю, Женечку. Но в один осенний дождливый день счастье это рухнуло, развалилось как карточный домик. Её ученый влюбился в другую, молоденькую, смазливую. Объяснения. Разрыв. Развод. Суд, по ее глубокому убеждению, тоже не без нажима влиятельных лиц, не без звонков поступил несправедливо и жестоко: присудил сына Вову оставить с отцом, мотивируя это тем, что отец более обеспеченный человек и тем, что глупый еще ребенок, приласканный и подкупленный, сказал на суде, что он хочет быт с милым папочкой. Знала Зина, что и здесь не обошлось без солидной руки, но поделать ничего не могла. Доказать что-либо было трудно, да и вся жизнь у нас тогда была построена на праве сильной руки. Она в тот же день, бросив все, собрала в чемоданчик кое-какие необходимые на первое время вещички, занесла муку в институт ключи от квартиры и, не сказав ему ни слова, села в такси и поехала в аэропорт. Ближайший самолет летел на Тюмень. Тюмень так Темень. Купила билет и улетела. В Тюмени пожила два дня в гостинице. Побродила по незнакомому северному городу. Позаглядывала на объявления. Зашла в несколько трестов и управлений. Предложили Сургут. Сургут так Сургут. Какая разница. В Сургуте места по специальности не оказалось. Остановилась на перекрестке. Задумалась. Народ в Сибири живет добрый, сердобольный. Один случайный человек, заметив ее растерянность, подошел, поговорил, посоветовал махнуть в Ямбург, там, мол, дела непочатый край, только обживается. Ямбург так Ямбург. Незнакомое название очень понравилось: красивое Ямбург, чуть- чуть не Петербург. Выхлопотала пропуск: туда, в ту дикую глухомань еще и не всех пускают. Распросила как добраться. Села в вертолет, облегченно вздохнула, начинается новая необычная жизнь. И вот стала из младшего научного сотрудника старшей поварихой Зинухой в самом отдаленном заполярном мостоотряде. Почему старшей – не знала, ведь была одна и младших поварих не было. Ребята все как на подбор, все славные такие, сильные, на севере жиденькие не приживаются. "Мой Женечка умер бы от страха в первый же день" – так закончила Зина свой рассказ, насмеявшись и наплакавшись досыта.

Вот такая у Зинухи история. В жизни часто так бывает: безоблачная счастливая полоса вдруг сменится полосой глубокой и сильной боли, равнодушия ко всему, обиды, мрачной опустошенности и безысходного горя, а душа человеческая хрупка, легко ранима, и трудно, ох, как трудно залечивает жизнь эти, один раз нанесенные недобрым, злым человеком раны. Вот и приехала лечить свою тоску и свою боль москвичка Зина в далекий Ямбург. Вместо оперы и балетов в Большом театре слушает по ночам волчий вой, вместо Арбата – густо натыканные как попало неуклюжие "бочки", землянки и сараюхи, вместо приборов и пробирок – черпак с длинной ручкой. Даже радио и того нет. Лечит ли Зина свои раны? Кто знает? Чужая душа потёмки. Только на дверях небольшого коттеджика на широких санных полозьях, где она живет, висит грозное объявление, написанное на куске ватмана черным фламастером: Вход категорически запрещен!!!" Так и написано с тремя восклицательными знаками. А вверху какой-то шутник нарисовал углем череп с перечеркнувшими его двумя ломаными молниями. Мол, опасно для жизни. И кто ни пытался подбивать к Зинухе "клинья" даже сам бригадир Пал Палыч пробовал, все получали решительный отпор, всем от ворот поворот. Огонь баба и неприступна как утес. Недосягаема. В этом скоро все убедились и оставили гордячку и недотрогу в покое. На чужой каравай рот не разевай. Ко всем Зинуха одинаково добра, нежна и ласкова, всем мило улыбается, и все ей словно родные братья. Всех зовет то Сереженькой, то Пашенькой, то Васенькой, то Коленькой. Подразнит походочкой с ума сводящей бравых и молодых монтажников, улыбнется каждому своим неотразимо притягательным взглядом, сверкнет жарким блеском горячих очей, все обещающих ни никому ничего не дающих, накормит всех досыта вкусной и жирной пищей. И бывайте здоровы, орлы. А пищу, надо отдать Зинухе должное, научный сотрудник готовить умеет не хуже шеф-повара в столичном ресторане. Вздохнут ребята тяжко, обругают про себя ослом вислоухим и размазней неизвестного им Женечку: " Такую завидную бабу, такую красавицу на кого-то променять…" да и разойдутся по своим "бочкам" давить ухо до следующей смены…

А когда Сергей, позавтракав, принес Зинухе пустые миски и кружки и поблагодарив ее, собрался уходить, она посмотрела на него долгим встревоженным взглядом и спросила серьезно, без обычной своей улыбочки.

– Ты, Сереженька, вшутку сказал это или всерьез?

– Всерьез, Зиночка, смену отработаю и в поход.

– Ой, гляди, парень, Зинухе опять станет больно, если ты не вернешься.

– Это что, Зиночка, правда?

– Правда, Сережа.

И глаза ее, всегда озорные и веселые подернулись вдруг печалью, стали больными и затуманенными, мутными даже какими-то, точно такими, какие у нее были тогда, когда она рассказывала ему о своей не сложившейся

жизни.

– Ты это помни, Сережа…

Двенадцатичасовую смену на строительстве двухпролетного моста через какую-то безымянную и довольно широкую речку, напомнившую ему Тыдыотту. где он начинал свою работу в мостоотряде, Сергей проработал с огоньком и задором. Кувалда плясала в его руках, больших и сильных. Только против обыкновения он чаще посматривал на часы. Нетерпение его росло. Окончив смену, он наскоро поужинал. Народу в столовой было много, и он ни словом, ни взглядом е обменялся с Зинухой. Только уходя, с порога приветливо помахал ей рукой. Она кивком головы поманила его к себе, но он не вернулся, а пошел искать бригадира Пал Палыча, чтобы доложить ему о своем уходе. Было девять часов девять вечера, и он спешил, надеясь за ночь любыми путями добраться до Уренгоя, а там уже чем бог пошлет до Сургута, от него поезда ходят. Он не терял надежды на то, что обязательно попадется попутная малина, ведь по всей тундре разбросаны стоянки газовиков и нефтяников.

Бригадира Пал Палыча Сергей нашел в коттедже механика. В небольшой комнатенке было жарко натоплено не то, что у них в "бочке", где по ночам температура опускается до нуля. Бригадир сидел в одной рубахе, широко распахнув ворот и выставив напоказ впалую, сильно волосатую грудь. На столе стояла высокая бутылка коньяка, две наполовину выпитые рюмки и большая круглая банка с китайской свиной тушенкой. Стискивая ладонями виски своей совершенно голой как арбуз рябой головы, Пал Палыч склонился за столом. Было смешно смотреть на него сбоку: из-за круглых как мячики щек совершенно не виден был его нос, маленький, приплюснутый. Пал Палыч играл с механиком в шахматы, пропуская время от времени по маленькой. Кивнув быстрый взгляд на вошедшего, Пал Палыч спросил строго.

– Тебе чего, Булатов?

– Потягиваете по маленькой? – усмехнулся Сергей. – А ведь у нас сухой закон. Нарушение.

– Не твое дело. Чего тебе надо, спрашиваю?

– Пал Палыч, я сейчас отбываю домой. У меня сорок пять суток отгулов.

– Знаю.

– Ну так вот, я сейчас еду домой, в отгулы.

– Что? – не отрываясь от шахматной доски, переспросил бригадир.

– Двадцать пятого декабря, в двадцать один час монтажник вверенного вам мостоотряда Сергей Булатов уезжает домой. Теперь ясно?

– На чем?

– На попутке. На своих двоих.

– Силен.

– Какой есть. На силу, вроде, не обижаюсь.

Пал Палыч оторвался от шахмат, долго и мрачно, с нескрываемым любопытством, словно видел Сергея в первый раз, посмотрел на него, вновь устремил взгляд на фигуры. Долго молчал. Сергей переминался с ноги на ногу, в душе закипало зло. Но он сдерживал себя, грубить Пал Палычу было сейчас ни к чему. Пал Палыч допил рюмку, зацепил вилкой и отправил в рот большой кусок тушенки. Пережевывая, выдавил из себя глухо.

– Не возражаю. Только вот возьми бумагу и напиши мне заявление.

– О чем заявление? Я же в отгулы. У нас вахтовый метод и не к чему разводить писанину.

– Не рассуждай. Пиши о том, что уходишь. В отгулы. Я из-за тебя в тюрягу садиться не собираюсь. Пиши: такого-то числа, в столько-то часов, я, такой-то отбываю по собственному желанию домой. Ты откуда?

– Из Челябинска.

– Вот и пиши: домой, в Челябинск, в отгулы. Сколько на градуснике?

– Минус пятьдесят два.

– Во, во, пиши: на градуснике минус пятьдесят два.

– А это еще для чего?

– Пили, раз говорят.

– А вы, Пал Палыч, не того? Не под градусом? У вас не пятьдесят?

– Пока нет. Пиши, что говорят. Иначе – ни шагу.

– Да ведь я, Пал Палыч, у вас не милости прошу и не зэк я, не под конвоем, я только ставлю в известность. Как положено по закону.

– Пиши!

Пал Палыч снова до краев наполнил пузатые рюмки. Сергей приткнулся на углу тумбочки и написал заявление, поругиваясь про себя. Пал Палыч внимательно прочитал, закал листок бумаги под ладонью, долго думал, морща морщинистый и без того лоб, сделал ход.

– Мат, Петр Иванович.

– Что? – ничего не поняв, переспросил Сергей.

– Мат. Говорю не тебе, а Петру Ивановичу. Иди. Да назад приходи. Через сколько дней будешь?

– Новый год отпраздную дома, с семьей, и вернусь. Числа десятого января буду на месте.

– Лады. Можешь быть свободным.

– Еще хочу, Пал Палыч, напомнить вам, что вся бригада весь месяц до сегодняшнего дня работала ежедневно по шестнадцать часов ввиду срочности сдачи объекта. Не забудьте в нарядах правильно отразить, а то…

– Что "то"? – оборвал его Пал Палыч зло.

– А то, что вы частенько забываете и в нарядах по десять часов пишете,

а этого вам никто не позволял и не позволит.

– Это не твоя забота. На это есть я.

– Я только напомнил, чтобы не забыли, а то…

– Что, Булатов то?

– А то, что Пал Палычу будет объявлена решительная борьба. Всей бригадой. Вот это и то. Нашим горбом зарабатывать себе славу мы больше, Пал Палыч, не позволим. И кульничать – тоже…

– Ну, валяй, валяй. Грамотные все стали…

Пал Палыч зло налил себе рюмку и сразмаху плеснул ее в рот. А когда Сергей выходил, то услышал сказанные Пал Палычем вроде бы тихо, но усльшанные им слова.

– Отчаянные эти ребята Сергей и Серёга. Работают как звери. Все горит в руках. Но и пальца в рот не клади, откусят, гады. Ты бы вот, Петр Иванович, решился в такой дикий мороз пройтись по зимнику? Пешочком? Один? А? Я уверен, что ни одной попутки от Уренгоя не будет. Куда к черту, через час шестьдесят будет с лисьим хвостиком, а он поперся…

Ответа Сергей не слышал. Он зло захлопнул тяжелую дверь, толсто обитую войлоком и тепловатой.

"Ребята-то в бригаде работают точно как звери, тридцать мостов за год построили, – подумал Сергей зло, это ты, Пал Палыч, верно сказал, вот только ты неизвестно почему обращаешься с ними тоже по-зверски. Славу себе добываешь, ордена хватаешь. Ребята для тебя не люди, а рабсила. Ничего, дойдет очередь и до тебя…"

И пока торопливо шел к своей "бочке" думал: "Свил ты, Пал Палыч, тут в заполярье, себе теплое гнездышко, высиживаешь в нем за бутылочкой коньяку и банкой китайской тушенки золотые яички тысячами, путем жульничества увеличиваешь производительность труда, снижаешь себестоимость строительства, в большие люди лезешь, думаешь, что далеко забрался, не достанут. Достанем. Не таким королям головы секут, а уж ты-то, тьфу, плюнуть и растереть…

С этими мыслями Сергей зашел в свою "бочку". Выпил кружку, услужливо приготовленного Серёгой крепкого горячего чая, обнялся и расцеловался с другом, натянул на плечи лямки рюкзака, подпрыгнул два раза, чтобы рюкзак удобно и ловко умостился на его широченной спине и пошел на зимник.

Хотел зайти в коттеджик к Зинухе, попрощаться, но раздумал, все в их поселочке на виду, пойдут сплетни, суды и пересуды. Сначала идти было легко и тепло, даже жарко. Сергей расстегнул и распахнул полы полушубка. Но скоро мороз стал добираться и до рук и до ног. Сергей туго перепоясался ремнем, застегнул все пуговицы, опустил уши шапки, туго завязал тесемки и пошел скорым размерянным солдатским шагом.

И вот уже почти сутки идет. И ни одной попутки. Ни одной живой души вокруг. Только мороз и бескрайняя чуть белесоватая тундра. Тундра и мороз.

В дальней дороге много думается и многое вспоминается. Думал и Сергей. Он светло и чисто думал о гордой и неприступной красавице Зинухе, потерпевшей в своей, совсем еще молодой жизни первое кораблекрушение. Думал, вспоминал ее улыбки, ее затуманенные глаза и верил, что Зина еще воскреснет Зина еще найдет свое большое земное счастье. У Зины душа большая и светлая, и сердце у нее нежное, распахнутое людям, доброе и любвеобильное. И вся она чистая как родничок, бьющий из-под земли в лесном ключе. Жизнь не может, не имеет права обделять счастьем таких людей как Зина, жизнь должна и обязана оберегать таких людей и приносить им только добро и радость. Нет, нет, Зинуха, это все временно, жизнь твоя вся еще впереди, и счастье твое впереди. Жди терпеливо и дождешься. Как это сказано у Сираха? "Все, что приключается тебе, принимай охотно и в превратностях твоего уничижения будь долготерпелив". Терпи, Зина.

Думал он и о Пал Палыче. Жалкое ничтожество. Заевшийся человечек,

у которого давно нет ни совести, ни чести, ни простой человеческом порядочности. Весь он – ложь. Весь подлость. Не зря же он никогда не посмотрит прямо в глаза, вечно они у него бегают с предмета на предмет, глаза нечистой души. Этот не глуп, как Зинухин кандидат. Этот – умен. Дело свое хорошо знает. Но хитер и лицемерен, ловок и двуличен. И живет он по принципу: не делай никогда для другого то, что можешь сделать для себя. А принцип этот ловко вписывается в устои нашем сегодняшней жизни и потому Пал Палычи процветают. Вот так и живет на земле человек, преуспевает: рыло его в тресте на доске почета висит, правда с выцарапанными глазами, начальство о нем высокого мнения, в пример ставят, депутатом областного Совета избрали, орден недавно получил. Почет и слава. Я бы на его месте презирал бы себя, ненавидел лото, а он ходит самодовольный, важный, как индюк шаперится, только в глаза людям не смотрит…

А мороз все крепчал. Сергей весь закуржевел. Он несколько раз пытался дыханием оттаять и выцарапать лед из усов и бороды, но мгновенно мерзли руки и он бросал это бесполезное занятие. По времени это был вечер, закат солнца. А на закате морозы всегда крепчают. Встряхнулся, поёжился и ускорил шаг. И опять мысли вернулись к Пал Палычу: «И откуда они такие в нашей жизни берутся? Кто их пестует? И кто их воспитал, сделал такими? И почему все молчат? Ведь вся бригада знает о его проделках. Знает и молчит, не мешает кулику кульничать. Приучены наши люди молчать, не смеют правду в глаза сказать. А почему? А вот в этом-то "почему?" нелегко разобраться, мозги сломаешь. Скажи правду и загремишь, войдешь в немилость, в клеветники, в противники. А каждому жить хочется и хлеб жевать. В загоне у нас честные люди, зато простор подхалимам, карьеристам, приспособленцам. И сам Пал Палыч, ведь был и он, вероятно, парень как парень в свои двадцать, двадцать пять лет. Был таким же работягой, как и мы с Серегой. Почему же он в сорок лет, выбившись в начальство и положив к карман красную книжечку, стал барином, высокомерным, чопорным и нечестным. Кто сделал его дельцом и подлецом? Ведь он бесплоден духовно, он стал каким-то заведенным кем-то автоматом, дающим план, понижение, повышение. И все автоматически, по заданному режиму, без участия чувства и пуши. Душа у человека умерла, сгнила…»

Сергей почувствовал, как у него сильно начали мерзнуть ноги выше колен. Уже не мерзнут, а начинают отмерзать. Ледяной ветер задувал под полушубок и морозил тело. Он вспомнил о своих шерстяных портянках, взятых про запас. Он расстегнул боковой карман рокзака и вытянул их. Лихорадочно работая, через каждые две-три секунды отогревая руки, он плотно обмотал портянками ноги выше колен, туго перевязал тесемками, еще потуже перепоясался ремнем. Ногам стало теплее. Но пока обвязывал ноги то чуть не отморозил руки. Теперь он быстрыми и энергичными сжимательными движениями грел их в меховых рукавицах.

– Ничего, не пропадем, утешал он себя, идти надо быстрее, на ходу не замерзну.

И вспомнился ему один, не очень давний случай. До мостоотряда он шесть лет работал в мурманском тралфлоте старшим матросом. Избороздил на разных сейнерах и траулерах все земные моря и океаны. Последний год он ходил на небольшом, но шустром рыболовецком траулере "Ковдор". Славная была посудина. Сколько ее борта видывали штормов и в Баренцевом море, и в Северной Атлантике! Однажды они вели промысел в окном океане, в районе Южной Георгии. На всю жизнь запомнил он тот промысел. С трюмами, набитыми отборнейшей рыбой, они шли в порт Грютвикен. Южный океан почти всегда штормит. Но тот шторм был особенным, бешенным каким-то. Гигантской силы и чудовищной высоты водяные валы с грохотом обрушивались на их небольшое суденышко. "Ковдор" метался словно скорлупка от ореха среди исполинских водяных валов, казалось, что вот-вот рухнет на него огромная гора взбесившейся и грохочущей воды и заплеснет, пустит ко дну. Но "Ковдор" каким-то чудом снова выныривал и вновь яростно, и бесстрашно встречал новый вал. Во время наката на судно одного из таких валов Сергея, выскочившего на палубу, слизнуло волной и вышвырнуло как пылинку, как перышко за борт в ледяную воду. До сих пор живет то первое, странное ощущение: ему показалось, что его опустили в огромный котел с кипящей ключом водой. Ребята бросили ему трос, он, к счастью, сразу же поймал его, вцепился в него мертвой хваткой замерзающих рук и выпарапался на борт. Буквально за секунды, пока он бежал до кубрика, все его тело покрылось толстым ледяным панцирем. Вспомнив этот случай, Сергей подумал: "Тут-то что, тут твердая земля под ногами, а там была бездна, бездонная пучина коварного и вечно лютующего океана, царство Нептуна. Тут-то не пропадем…"

Вспомнив этот случай, Сергей полумал о том, что до сих пор живет в его душе море и будет жить всю его жизнь, это как первая любовь, раз и навсегда. Не расстался бы с ним никогда, да беда заставила. От частого употребления опресненной морской воды у него заболели почки и врачи списали на берег. Почки он уже вылечил. Камни вышли. И Сергей снова бредит морем. И вернется в тралфлот. Обязательно вернется. Но прежде поборется с Пал Палычем. Нет таким чинушам и бюрократам места среди рабочего люда, гнать их надо с треском, рвать с корнями как чертополох или ставить на свое место. На одну силу, злую, темную есть другая сила, добрая и светоносная. Побеждает по земным законам вторая.

От этих "ледяных" воспоминаний на душе у Сергея стало еще холоднее, и он начал вспоминать лазурные воды Атлантического океана у берегов Африки, палящее солнце над головой, полнейший штиль или теплые пассатные дожди, под которыми стоишь на палубе словно в ванной под душем. Вспомнил он и роскошные заросли вечнозеленых деревьев и кустарников в портах Лас-Пальмас и Санта-Крус-де-Тенерифе на Канарских островах. От этих воспоминаний на душе у него потеплело, словно он не шагал по зимнику, а сидел на палубе "Ковдора", подставив палящим лучам голую спину, и чувствуя, как солнечные лучи горячими пальцами прокусывают кожу.

Слева от зимника, в болотинке, в перемерзших осоках вспорхнула тундрянка. Сергей сразу же насторожился, стал пристально всматриваться в белесый мрак.

"Испугалась кого-то, подумал он с тревогой, – кто-то потревожил и вспугнул тундровую куропатку. Зря так всполохливо она не взлетела бы". И, пристально вглядевшись в убегающий вдаль зимник, Сергей заметил метрах в ста от себя мятущегося по дороге зверя. Он проделывал какие-то странные виражи, метался то вправо, то влево, но навстречу Сергею не бежал. Сергей остановился, снял с правой руки рукавицу, сунул ее в карман, вынул из чехла нож и шагнул навстречу зверю.

"Росомаха. Огромная. Чуть поменьше медведя, – мелькнуло в сознании, – будет схватка. Смертельная. Или я, или она…"

На востоке низкое небо начало заметно сереть. Там, на Большой Земле всходило солнце и занимался новый день. Здесь же, в заполярье, темный свод небес чуть-чуть просветлился и снова померк. Эта мысль мелькнула в голове Сергея, и он подумал: "Новый день. А не последний ли он для меня?"

Не дойдя до росомахи метров пять, Сергей остановился. Остановилась и росомаха. Человек и зверь с минуту стояли один против другого, готовые каждую секунду броситься друг на друга в смертельном броске. Стояли и смотрели один другому в глаза. Круглые зеленые глаза росомахи горели недобрым угрожающим огнем. Сергей чувствовал, что рука с ножом замерзает. Еще несколько секунд молчаливого поединка и он погиб – нож выпадет из руки. Страха, того животного страха, присущего всему живому и который испытывает человек перед смертельной опасностью, у Сергея совершенно не было. Он чувствовал это каким-то подсознанием. Если бы у него появился страх, то цела его были бы плохи. Он наоборот чувствовал в себе тайное сознание своего превосходства. своего могущества перед этим хищным и коварным зверем, властелином тундры. Сергей видел во взгляде хищника, что сейчас, в это мгновение, в эти секунды поединка с человеком он не чувствовал себя властелином. В глазах зверя мелькнул страх. Это Сергея безумно обрадовало, и он с готовностью ждал броска. В следующую секунду ему пришла мысль первому сделать этот бросок на зверя. Он шагнул шаг вперед и изогнулся, готовясь к броску. Росомаха сделала шаг назад и тоже замерла, напружинилась. прошла еще секунда. Сергей сделал еще один шаг. И вдруг еще раз пристально и совсем уже не зло зверь взглянул в спокойные и твердые глаза человека, сделал стремительный бросок в сторону от зимняка, потрусил легкой рысцой и вскоре скрылся в темени. Сергей во всю силу своей глотки прокричал вдогонку.

– Чао, росомаха! Чао!

И сам поразился этому своему крику. Он не только не употреблял никогда в своей речи, не любил, он глубоко презирал это словно из лексикона людей другого мира, другой жизни, людей, с которыми он никогда не общался да и желания к этому никогда не испытывал. Он глубоко презирал этих людей. Так, вероятно, уходя на работу в свой институт, говорит сей час своей молодой жене бывший муж Зины, обидевший, осквернивший чистую душу, оскорбивший большую любовь: "Чао, Меэри!" или "Чао, Кэтти!" А тут вдруг сам, не понимая почему произнес его, прокричал вслед удаляющейся росомахе. Прокричал громко и торжественно, с нескрываемой, распирающей все его существо радостью это, на его взгляд дурное и вульгарное слово. Определенные слои нашего общества привыкли почему-то как обезьяны перенимать все чужое, чао – итальянское приветствие и прощание, а у нас есть свои слова, русские. Но здесь в заполярной тундре в шестидесяти- градусный мороз и декабрьский мрак слово это приобретало для Сергея совершенно иной смысл, несло в себе иную, более емкую и более глубокую мысль, а мысль не приходит сама по себе, она всегда рождается, вытекает из душевного состояния человека, рождается чувством.

Чао! чао, росомаха! – еще раз весело прокричал он.

И это здесь, в эти минуты его торжества и радости, переполнившей все его существо, пьянящей радости победы означало: "Будь здорова, росомаха Живи и здравствуй, росомаха! Я счастлив, что не обагрил свои рабочие руки твоей горячей кровью. Заполярная тундра велика, необъятна, и делить нам с тобой тут нечего, всем хватит и мрака, и мороза, и шквальных ветров. Будем жить в дружбе, росомаха. Я по-своему люблю тебя, росомаха. Только не забывай никогда, росомаха, что человек, пришедший в тундру, сильнее тебя. Хозяйка тут теперь не ты, а Пал Палыч. А там, где пройдут хищные пал палычи, росомаха, остается не тундра, а мертвая земля" Taк что прощай, росомаха, и вспомнив ненцев, подумал: "Чудной народ. Наивные как дети малые. А в глазах боль. Боль оттого, что буровые вышки и скважины гонят их все дальше и дальше с родных прадедовских мест и скоро прижмут к Ледовитому океану, испаскудили, испоганили их родную землю…"

И подумав так, он зашагал еще быстрее. Часов через пять Сергея подобрал лесовоз "Урал". Из пятой мехколонны. Водитель лесовоза молодой белобрысый паренек посмотрел на Сергея с изумлением.

– Думал, что поблазнилось, а тут и вправду человек. Садись, снимай рюкзак, грейся. У меня тепло. Откуда шел?

– Из Ямбурга.

– И все время один?

– Один.

– О-го-го! А куда путь держишь?

– Сейчас в Уренгой, а дальше в Челябинск.

– Елки-палки! Дак мы же земляки с тобой, выходит. Я тоже оттуда.

– Вот и здорово. Подкинешь, землячок, до Уренгоя, а то уже ноги отвалились.

– Запросто подкинем. Да ты расстегнись. Родом из Челябинска?

– Ну.

– Оно и видно. Я же сразу признал земляка. А ведь ты, друг, со смертью играл.

– Зато с росомахой подружился навеки.

Сергей рассказал вкратце о встрече на зимнике.

– Ну и ну. Узнаю земляков. А все же ты, землячок, играл со смертью.

– Иногда бывает полезно поиграть со смертью, чтобы она тоже побаивалась.

– Чо? Чтобы смерть побаивалась? Ну, тут ты хватил лишнее. Смерть, она никого не боится. А? – осмотрел на странного пассажира, но тот, не ловко откинув голову в угол кабины, спал мертвым сном. – Умаялся бедолага

Вскоре в темряве замелькали редкие желтые огоньки Уренгоя.