Читать книгу Ходячее ЧП с дипломом мага - Группа авторов - Страница 1

ПРОЛОГ

Последний луч заходящего солнца играл в витражах Большого зала Академии «Валькирия», окрашивая древние каменные стены в цвета меда и крови. В пыльном, танцующем в свете воздухе гудело от сдерживаемых эмоций – гордости, облегчения, предвкушения. Выпускной.

Величественный директор Аргус Вейнмар стоял на подиуме, сжимая в потных ладонях заветный свиток с дипломом. Его взгляд, скользнув по рядам нарядных выпускников, выхватил из толпы одну-единственную фигуру, и левая бровь директора непроизвольно дрогнула, словно пытаясь предупредить его о надвигающемся хаосе.

– Марсела Вейн, – его голос прозвучал чуть хриплее, чем требовалось, выдавая напряжение.

Из рядов сорвалась худая, высокая девушка, чья причёска напоминала гнездо испуганной птицы: из соломенного пучка во все стороны торчали непослушные пряди, искрящиеся на закате. Она попыталась грациозно взлететь по ступенькам, но её ботинок с вечно развязанным шнурком зацепился за бархат ковровой дорожки. Отчаянно взмахнув руками, словно пытаясь взлететь, она чудом сохранила равновесие, не уронив при этом собственную тень, которая в панике отпрянула от неё и забилась под скамью, приняв форму перепуганного котёнка.

Директор Вейнмар на мгновение замер, инстинктивно прикрыв лицо свитком, словно ожидая, что сейчас с потолка рухнет люстра или его мантия внезапно запоёт героическую арию. Но ничего не произошло. Только тихий, счастливый вздох облегчения, похожий на шум прибоя, пронёсся по рядам преподавателей.

– Примите наши… поздравления, – произнёс он, протягивая диплом так, будто передавал зажжённую гранату.

В тот миг, когда пальцы Марселы коснулись пергамента, алые каллиграфические буквы на нём вздохнули и ожили. Словно стайка пьяных светлячков, они сорвались с места и, весело подпрыгивая, отбили залихватскую джигу прямо в воздухе, рассыпая искры малинового света. Надпись «С отличием» при этом скромно свернулась калачиком в углу свитка и заснула, тихо посапывая.

Марсела, пунцовея до корней своих соломенных волос, судорожно сжала диплом, пытаясь усмирить непослушные литеры, которые упрямо выписывали в воздухе пируэты. Из-за её спины донёсся приглушённый хлопок – это старший маг Теургии, не выдержав, открыл-таки первую бутылку шампанского. За ним последовали другие, словно по команде. Пробка со звонком ударилась о герб академии, и вот уже вся профессура, забыв о солидности, с бокалами в руках тихо, но искренне праздновала. Праздновала конец. Конец пяти годам постоянного напряжения, спонтанных метаморфоз учебников в лягушек, необъяснимых цветных дождей в аудиториях и прочих «нештатных магических ситуаций», виновницей которых была эта, казалось бы, безобидная девушка.

– Ходячее ЧП, – прошептал кто-то из деканов, чокаясь с коллегой. – Наконец-то.

Марсела этого не слышала. Прижимая к груди диплом, где буквы наконец успокоились, притихшие и уставшие от собственного буйства, она смотрела в огромное окно, за которым раскинулся мир. Её мир. Полный наивных, несбыточных и таких же ослепительно-ярких надежд, как и её магия.

Она не знала, что её ждёт в захолустном портовом городке Солемн, куда она ехала по распределению. Не знала, что её лавка «Горшок Светляка» находится в самом кривом переулке, пропахшем рыбой, солёным ветром и чужими секретами. Не знала, что её уже поджидает инквизитор с блокнотом, полным протоколов, и что её хаос – это единственное, что сможет противостоять настоящей, бездушной тьме.

Она просто улыбалась, и в уголках её глаз танцевали золотые искорки. Потому что всё только начинается.

ГЛАВА 1. Горшок Светляка и запах отчаяния

Первый же взгляд на Солемн выдавил из лёгких Марселы весь воздух, который она до последнего тащила с собой из благословенной академической долины. Он не просто ушёл – его вырвал из горла резкий, солёно-тухлый кулак ветра, обрушившийся на неё, едва она ступила на шаткие, прогибающиеся под ногами доски причала. Этот ветер был полной противоположностью нежным, напоённым травами и знанием ветеркам её Альма-Матер. Он нёс в себе историю этого места – историю рыбьей чешуи, выброшенных за борт отходов, потов и слёз, впитавшихся в древесину набережной за столетия.

Город не просто пах рыбой. Он был ею пропитан насквозь, до костяного мозга. Этот въедливый, липкий дух впитался в потемневшие от времени и вечной сырости брёвна домов, в булыжники мостовой, отполированные до слепящего блеска тысячами ног, в самые низкие и тяжёлые свинцовые облака, нависшие над головой. Он был повсюду – неумолимый и всепоглощающий. К нему примешивался терпкий запах мокрой овечьей шерсти, едкая смола дёгтя, древесный дым из тысяч труб и ещё что-то кислое, и затхлое – отбросы, прокисшее варево и медленное разложение всего, что этот город не мог или не хотел переварить. Воздух был влажным и ледяным, он забирался под одежду, цеплялся за кожу мелкими солёными колючими кристалликами и шептал на ушко одно и то же, настойчиво и безжалостно: «Ты далеко от дома. Ты здесь чужая. Ты совсем одна».

Марсела непроизвольно сморщила нос и попыталась вдохнуть глубже, силой заставить себя привыкнуть, но её тут же затошнило. Она отставила свой единственный, видавший виды сундук на колёсиках, который отчаянно скрипел и хрипел, будто умоляя вернуть его назад, в цивилизацию, и обеими руками вцепилась в его шершавую ручку. Её пальцы в вязаных перчатках с дыркой на большом пальце нервно перебирали потрескавшееся дерево. Она стояла, островок ярко-жёлтой ткани в серо-коричневой мути мира, и чувствовала, как подкатывает паника – холодная, рациональная, как счёт в долговой книге. Ты сама этого хотела. Ты сама выбрала. Независимость. Собственное дело. Вдали от снисходительных взглядов наставников. Теперь эта независимость пахла гниющим планктоном и смотрела на неё слепыми окнами домов-скелетов.

Она заставила себя оглядеться. Причал был огромным, грязным и оглушительно шумным. Вокруг сновали, не глядя по сторонам, сгорбленные грузчики с тюками и бочками на спинах. Их лица под тёмными капюшонами и простроченными шапками были пусты и сосредоточенны, будто вырублены из того же морёного дуба, что и причал. Надрывно и гортанно кричали на своём грубом наречии торговцы, пытаясь сбыть с лодок свой улов – серебристую, ещё дёргающуюся в предсмертных судорогах рыбу, гроздья скользких устриц, мидии в грудах мокрых, пахнущих тиной водорослей. Над головой с визгом и хриплыми криками носились стаи чаек, беззастенчиво выхватывая из рук зазевавшихся прохожих вчерашние хлебные корки. Оглушительный грохот телег, скрежет и скрип блоков, поднимающих тяжёлые грузы на корабли, отборная, хлёсткая ругань, смешанная с однообразным плеском волн – всё это сливалось в один сплошной, давящий хаотичный гул, от которого закладывало уши.

И сквозь этот физический гул пробивалось, острее запаха гниющей на солнце рыбы, ледяное, тотальное равнодушие. Оно витало в самом воздухе, читалось в опущенных взглядах, в быстрых, не задерживающихся на тебе движениях. Никто не смотрел на неё. Никто не заметил её ярко-жёлтой, такой нарядной мантии выпускницы, которая кричаще выделялась на фоне всеобщей серости, грязи и уныния. Никто не улыбнулся, не кивнул, не предложил помощи. Она была для них всего лишь ещё одним препятствием на пути, пятном на и без того замызганной мостовой. Её тень, прильнувшая к её ногам, сжалась в плотный, испуганный комок, став почти невидимой.

«Ну что, Тень, прибыли. Наше новое царство», – мысленно произнесла Марсела, пытаясь влить в эти слова хоть каплю бодрости, но получился лишь унылый, внутренний вздох.

Из самой глубины её сознания, из того уголка, где жил вечный страх и сарказм, донёсся едва уловимый, язвительный шёпот, похожий на скрип несмазанной дверной петли: «Поздравляю. Нашли, значит, райский уголок. Пахнет, будто тут целая тысяча морских дев одновременно решила отойти в мир иной. И разлагаться. С истинно морским размахом. Чувствуется рука мастера. Ты уверена, что в конверте был именно адрес, а не смертный приговор с отсрочкой?»

Марсела горько вздохнула. С Тенью, её личным фамильяром, рождённым из гремучей смеси нереализованного магического потенциала и хронического страха перед экзаменами, было бесполезно спорить. Он всегда был прав в своих самых мрачных и уничижительных прогнозах. Он был её личным пророком апокалипсиса, и Солемн, казалось, лишь подтверждал его правоту.

Достав из кармана мантии смятый, помятый в дороге листок пергамента, она вновь перечитала адрес, выведенный каллиграфическим почерком какого-нибудь равнодушного канцеляриста. Кривой переулок, дом 13. Лавка «Горшок Светляка». Сопроводительное письмо от Академии, которое она теперь мысленно проклинала, гласило, что это «прекрасная и уникальная возможность для молодого, перспективного специалиста проявить себя в уютной, камерной, провинциальной атмосфере, вдали от суеты столицы». Марсела уже начинала понимать, что под высокопарным «уютом» академические чинуши подразумевали банальную «заброшенность на отшибе», а под «провинциальной атмосферой» – «тотальное, всепоглощающее безразличие, граничащее с глухой стеной неприятия всего живого и, уж тем более, магического».

Она сделала робкую попытку спросить дорогу у коренастого, как бык, грузчика, с трудом вкатывавшего на телегу огромную бочку с солёной селёдкой. Тот, не поднимая глаз, мотнул головой куда-то вглубь города, в лабиринт узких улочек, и что-то неразборчивое и недоброе буркнул себе под нос. Следующий, старый рыбак с лицом, как будто вырезанным ножом из старого, потрескавшегося башмака, просто флегматично, с привычным отвращением плюнул себе под ноги, едва не попав на её промокший ботинок, и демонстративно отвернулся, принявшись чинить свою сеть толстыми, неуклюжими пальцами.

Сердце Марселы сжалось от колючей обиды. Она привыкла к тому, что её замечали. Пусть как «ходячее чрезвычайное происшествие», пусть со вздохами, закатыванием глаз и предупредительными выкриками «Берегись, Вейн идёт!», но замечали. Её присутствие вызывало реакцию – пусть и негативную, но живую. Здесь же она была пустым местом. Невидимой, прозрачной, не стоящей даже мимолётного взгляда. Её магия, её диплом, её амбиции – всё это не имело никакого веса в мире, где единственной ценностью была способность тащить тяжесть, не сгибаясь, день за днём.

Собравшись с духом, она подобрала подол мантии, чтобы не волочить его по липкой, отвратительной грязи, и с трудом потащила свой предательски скрипящий и хлюпающий по лужам сундук, двинувшись вглубь этого каменного чрева, в сердце Солемна.

Улицы, отходившие от порта, были уже, темнее и ещё грязнее, если такое было возможно. Фахверковые дома с тёмными, почерневшими от времени деревянными балками стояли так тесно друг к другу, что их остроконечные, черепичные крыши почти смыкались наверху, создавая давящее, гнетущее ощущение, что ты идёшь по самому дну глубокого каменного ущелья, куда никогда не заглядывает солнце. Кривые, покосившиеся, будто пьяные, здания давили на психику, нависая с обеих сторон. Окна, маленькие и замутнённые, с редкими стёклами, смотрели на неё слепыми, недобрыми глазами. Изредка в их глубине мелькали чьи-то неясные силуэты, но стоило Марселе попытаться встретиться с кем-то взглядом, как ставни тут же с грохотом, полным нежелания идущего снизу контакта, захлопывались. Жизнь здесь пряталась, сжималась, затаивала дыхание. Она не била ключом – она сочилась, как гной из плохо заживающей раны.

Под ногами мерзко хлюпала и чавкала густая, тёмная грязь, перемешанная с чем-то откровенно подозрительным и неаппетитным. Она старалась обходить самые зловонные лужи, но её ботинки, не предназначенные для таких испытаний, всё равно промокли насквозь, и ледяная, липкая влага неприятно забиралась между пальцев ног. Её сундук, её верный и единственный спутник, то и дело с жалобным визгом застревал колёсами в глубоких щелях между булыжниками, и ей приходилось с силой его дёргать, вызывая новые звуки протеста и надрыва. Казалось, сам город сопротивляется её вторжению, цепляется за её имущество своими каменными зубами.

Она шла, сверяясь с нарисованной от руки картой, которую в спешке намалевала себе на обороте старого конспекта по зельеварению. Поворот налево, потом направо, мимо зловеще подмигивающей вывески таверны «Пьяный краб», от которой несло кислым перегаром, дешёвым хмельным варевом и ещё чем-то отдающим рвотой, дальше, мимо открытой мастерской бондаря, где монотонно и безостановочно стучали молотки, сдавливая обручи, и где воздух был густ от запаха свежего дуба и пота… И вот, наконец, она упёрлась в тупик. Вернее, не в тупик, а в узкий, изогнутый, как спина насторожившейся кошки, переулок, который так и назывался – Кривой.

Он был ещё уже, темнее и безлюднее всех предыдущих. Сюда, казалось, не доносился даже приглушённый гул порта, будто кто-то поставил здесь невидимую стену, отсекающую все звуки жизни. Воздух стоял неподвижный, спёртый, мёртвый, пахнущий старой, многовековой пылью, сырой плесенью, прогорклым деревом и, конечно же, всё той же вездесущей, въедливой рыбой. По обеим сторонам ютились какие-то низкие, приземистые склады и закрытые мастерские с наглухо заколоченными ставнями. И вот, между сапожной мастерской, откуда доносился ритмичный стук молотка и тянуло едким запахом кожи и краски, и каким-то тёмным, слепым складом с огромным заржавевшим висячим замком, она увидела его.

Дом. Её дом. И её лавка.

Сердце её ёкнуло, но на сей раз не от восторга, а от сдавленной, холодной тоски. Трёхэтажное фахверковое здание заметно и небезопасно накренилось набок, будто решив прилечь отдохнуть после долгих столетий утомительного стояния. Деревянные балки, тёмные от времени, вечной влаги и городской копоти, складывались в причудливый, местами разрушенный узор, напоминающий рёбра какого-то древнего, уставшего от жизни великана. Штукатурка между ними давно осыпалась, обнажая серую, комковатую глиняную набивку. На втором этаже было одно-единственное крошечное, словно подслушивающее, окошко, густо затянутое слоями паутины, в которой застряли пыль и былые надежды.

А над низким, приземистым входом висела вывеска. Деревянная, когда-то, видимо, даже красивая и нарядная. На ней был старательно выведен горшок, а из него вылетал светлячок, испускающий лучики золотистого, приветливого света. Но краски почти полностью выцвели от палящего солнца, бесконечных дождей и неумолимого времени. Светлячок был едва различим, размыт, а сам горшок больше походил на невнятное чёрное пятно. Марсела всмотрелась и поняла, что кто-то – вероятно, прежний хозяин, уже отчаявшийся или ушедший – пытался подновить изображение, с любовью подправляя светлячка специальной светящейся краской. Но и та почти выгорела, лишь слабая, едва заметная в полумраке желтизна по контуру напоминала о былом, возможно, и впрямь существовавшем великолепии. Она почему-то была абсолютно уверена, что эта краска когда-то вспыхивала и гасла в такт чьему-то дыханию, чьему-то настроению. Возможно, её собственному. Прямо сейчас она была тусклой и мёртвой, как и всё вокруг.

«Горшок Светляка». Так и есть. Больше похоже на «Горшок с Пеплом».

«Ну что, – процедил Тень, вытянувшись у неё за спиной в длинную, тощую полосу, похожую на трещину в реальности. – Занесло тебя, родимую. Или это и есть твой свет в конце тоннеля? Похоже на свет гнилушки в болоте. Приветственное сияние».

Марсела промолчала. Ей было не до сарказма. Она медленно, с тяжёлым чувством подошла ближе. Дверь была дубовая, тяжеленная, почерневшая от времени, непогоды и людского невнимания. На ней не было ни ручки, ни скобы. Лишь посредине висел массивный, увесистый бронзовый молоток в форме совы. Его большие, круглые, пустые глаза смотрели на Марселу с немым, испытующим укором. Казалось, он спрашивал: «И ты думаешь, что тебе тут место?»

«Ну что ж, – подумала она, пытаясь отогнать накатившую горькую волну разочарования и страха. – Это моё. Моё собственное, выстраданное дело. Мой единственный шанс не пропасть, не вернуться с позором, не услышать снова: «Вейн, ты гениальна в своём роде, но твой род – это катастрофа».»

Она сглотнула тяжёлый, горячий комок в горле, который предательски подкатил к самым глазам, и решительно шагнула вперёд, упёршись плечом в массивную древесину. Но дверь не поддалась. Она не была заперта на замок, она просто не двигалась с места, будто вросла в каменный косяк или сама решила стать частью стены. Дерево было тёплым – не от солнца, а от какой-то внутренней, едва уловимой жизни, – но неподатливым, как скала.

– Э-э-э… – пролепетала Марсела, снова толкая её изо всех сил, чувствуя, как подошвы скользят по мокрому камню. – Откройся? Пожалуйста?

Ничего не произошло. Дверь хранила каменное, древесное безмолвие. В тишине переулка её собственное дыхание звучало неприлично громко.

«Великолепно, – прозвучал в голове знакомый саркастический голос Тени. – Превосходный старт. Даже твоё собственное, дарованное свыше жилище тебя не признаёт. Отвергает с порога. Может, уже пойдём обратно? Скажем, что последний корабль уплыл, а следующий будет только через год? Или просто ляжем здесь и тихо скончаемся от вони и тоски? Я, кстати, за второй вариант. Здесь хоть драматично».

– Замолчи, – сердито буркнула она вслух, чувствуя, как слёзы подступают всё ближе. – Ты не помогаешь.

Она с досадой осмотрела молоток-сову. Может, нужно в него постучать? Но это же молоток, а не дверная ручка. Это было странно. Непрактично и очень, очень странно. Весь этот город, эта лавка… всё было пронизано какой-то унылой, отталкивающей, почти враждебной магией запустения. Магией, которая говорила: «Уходи. Тебе здесь не рады».

Собравшись с духом, она взяла холодный, шершавый от окиси металл. Он был ледяным, как сердце Солемна. Она негромко постучала. Глухой, невыразительный звук, словно она стучала не по дереву, а по толстому слою влажного войлока или по земле, утонул в спёртом, беззвучном воздухе переулка.

Она замерла в тщетном ожидании. Минуту. Две. Ничто не шелохнулось. Никто не открыл. Конечно, кто откроет? Она же здесь теперь единственная и полноправная хозяйка. Хозяйка ничего. Хозяйка двери, которая не хочет открываться, и вывески, которая не хочет светиться.

Отчаяние, холодное и липкое, начало подбираться к ней, тонкими щупальцами пробираясь сквозь ткань мантии, одежды, кожи прямо к самому сердцу. Она осталась совершенно одна в чужом, холодном, враждебном городе, перед своей собственной лавкой, которая наотрез отказывалась её впускать. Это было новое, невиданное ранее дно. Ниже, чем провалить выпускной экзамен по Теории магических потоков, заснув от перенапряжения прямо на учебнике. Ниже, чем случайно превратить пышную шевелюру строгого декана в розовые, кудрявые локоны, которые потом полгода не могли придать нормальный, человеческий цвет. Это была бездна, в которой не было даже эха её прежних неудач – только тихий, всепоглощающий морок Солемна.

Вся её напускная храбрость испарилась. Она прислонилась лбом к прохладной, шершавой, неприветливой поверхности двери. Она чувствовала себя такой несчастной, такой бесконечно уставшей и такой безнадёжно одинокой. Хуже того – ненужной. Никому, даже собственному дому. Слёзы, наконец, преодолели барьер и покатились по щекам, оставляя чистые дорожки на запылённой коже, смешиваясь с солёной влагой тумана.

– Пожалуйста, – прошептала она, и голос её дрогнул, сорвался на детскую, беспомощную нотку. – Мне больше некуда идти. Я знаю, я не идеальна. Я знаю, что у меня всё летит в тартарары. Но… я буду стараться. Я буду учиться. Просто… пожалуйста, впусти меня. Дай мне шанс. Дай мне дом.

Она не ожидала никакого ответа. Прижалась к двери, закрыв глаза, и готова была уже расплакаться от бессилия, признать полное поражение в первый же день. Но вдруг, под ладонью, она ощутила едва заметную, но отчётливую вибрацию. Словно где-то в самых глубинах дома, в его каменном основании, забилось одно-единственное, дремлющее, но живое сердце. Вибрация была слабой, робкой, будто само здание прислушивалось, оценивало искренность её слов. Дверь издала тихий, долгий, вопрошающий скрип – не противный и ржавый, а скорее, ленивый и полный старческой мудрости, как сустав, который давно не сгибался. И потом… она медленно, нехотя поддалась внутрь всего на пару сантиметров, словно не решаясь сделать этот шаг, выпустить наружу свои тайны.

Воздух, хлынувший из тёмной щели, был совершенно другим. Он всё ещё нёс в себе запахи старины и вековой пыли, но к этому примешивались теперь слабые, но отчётливые, живые ноты сушёных горных трав, пчелиного воска, сухих лепестков и чего-то неуловимого, сладковатого, по-настоящему волшебного. Это пахло… домом. Настоящим, магическим домом. Таким, каким он должен был быть. Таким, каким она себе его представляла в самых смелых, наивных мечтах, когда подписывала бумаги.

Надежда, слабая, как тот самый едва теплящийся светлячок на вывеске, дрогнула и затеплилась в её груди. Она толкнула дверь сильнее, уже с новой, робкой верой. На этот раз та поддалась, открывшись с тем же неторопливым, раздумчивым скрипом, словно старик, поднимающийся с кресла, чтобы встретить долгожданного – или, по крайней мере, ожидаемого – гостя.

Марсела переступила низкий, словно бы специально выросший порог, втащила за собой свой вечно недовольный, но теперь притихший сундук и оказалась в полном, почти осязаемом полумраке.

Она замерла на месте, позволяя глазам привыкнуть к тусклому, таинственному свету, и вдыхая полной грудью. Воздух внутри был плотным, густым, как сытный волшебный бульон, и состоял из мириад переплетающихся ароматов. Она уловила терпкий дух шалфея и свежесть мяты, горьковатую полынь, сладковатую, успокаивающую лаванду, древесную смолу, запах старой, мудрой бумаги, лёгкую пыль и тёплый воск. И под всем этим, как прочный фундамент, – тот самый неуловимый, живой, волшебный запах, который она не могла определить словами. Это был запах самой магии. Глубокой, древней, долго спавшей, но теперь пробуждающейся. Запах возможностей.

Она медленно обвела взглядом помещение, и сердце её забилось чаще. Это была её лавка. Та самая, «Горшок Светляка».

И это был самый восхитительный, самый одушевлённый и самый многообещающий хаос, который она когда-либо видела в своей жизни.

Полки, уходящие под самый тёмный, закопчённый потолок, не просто стояли – они жили своей собственной, неспешной жизнью. Они медленно, почти неуловимо для глаза, перемещались, перестраивались, как фигуры в сложном, вечном танце. Одна, вся уставленная склянками и колбами с жидкостями всех мыслимых и немыслимых цветов радуги, от нежно-лазоревого до густо-багрового, чуть отъехала в сторону, подставив ей другую, до верху заваленную сушёными грибами самых причудливых форм и пугающих расцветок. Другая, ломящаяся от аккуратных, перевязанных бечёвкой связок трав, тихо позванивала и шелестела, когда её веточки нежно касались друг дружки, словно перешёптываясь. Пыль на них лежала не мёртвым слоем, а лениво клубилась, поднимаемая невидимыми токами воздуха, и в этих микроскопических вихрях танцевали лучики света, пробивавшиеся сквозь пыльное окно.

В центре, как гордый властелин этого царства, стоял массивный, дубовый прилавок, весь исчерченный таинственными царапинами и покрытый пятнами славного, но неизвестного происхождения. Если бы она сейчас дотронулась до него ладонью, то почувствовала бы ту самую лёгкую, ритмичную вибрацию, что исходила от двери, – теперь она была яснее и увереннее. Будто под этим древним деревом билось то самое большое, доброе сердце всего дома.

А в самом дальнем углу, на массивной чугунной, похожей на лапы грифона подставке, стоял Он. Большой, величественный, бронзовый, покрытый благородной патиной и загадочными, полустёртыми рунами, которые изредка, в такт тому самому биению, вспыхивали сонным, медным светом. Котёл. Он был старым, мудрым, полным собственного достоинства и, без тени сомнения, капризным. От него так и веяло спокойной силой, тысячелетним знанием и благородной ленцой. Одна из его ручек, выполненная в форме извивающейся змеи, слегка пошевелилась, когда Марсела переступила порог, будто оценивая новую хозяйку с прищуром. Другая, вторая, оставалась неподвижной, но в её напряжённой неподвижности чувствовалась настороженность.

«О, смотри-ка, кто к нам пожаловал, – раздался в голове голос Тени, но на сей раз в нём проскользнула не привычная язвительность, а неподдельное, живое любопытство, почти уважение. – Кажется, тут есть с кем поговорить по-настоящему. Кроме тебя, разумеется, моя дорогая катастрофа. Это… это место. Оно дышит. Не так, как дышат вонючие люди на причале. Оно дышит знанием. И сарказмом. Чувствую родственную душу в том горшке с рожами».

Тень легко и плавно выскользнула из-за её ног и, приняв форму небольшой, бесшумной, грациозной кошки угольной масти, устроилась посреди комнаты на самом видном месте, слившись с общим полумраком, лишь её ярко-зелёные, раскосые глаза светились в темноте, как два отполированных до блеска изумруда. Она внимательно наблюдала за Котлом.

Марсела, завороженная, медленно прошлась между живыми, дышащими полками. Её пальцы в перчатке с дыркой почти благоговейно скользнули по потёртым корешкам книг, которые теснились на единственной неподвижной, но от того не менее величественной полке за прилавком. Один толстенный, в кожаном переплёте фолиант по истории магических законов и уложений ворчливо дёрнулся, когда она коснулась его, а тоненький, в шёлковой обложке сборник старинных любовных заговоров застенчиво, как девушка, приоткрыл обложку и тут же, смутившись, захлопнул её снова. Казалось, всё здесь было наделено не просто магией, а характером. Своенравием. Историей.

Она подошла к котлу, этому бронзовому владыке её новой жизни. Металл был прохладным, но не ледяным, в нём чувствовалась скрытая, дремлющая энергия, как в спящем вулкане. Она осторожно протянула руку, но не коснулась, давая ему возможность привыкнуть к её присутствию.

– Привет, – тихо, почти по-детски сказала она. – Я Марсела. Марсела Вейн. Кажется, теперь я твоя хозяйка. Или, может быть, твой новый… партнёр. Надеюсь, мы поладим. Мне есть чему поучиться. И, кажется, тебе тоже есть что мне показать.

Котёл не ответил ей ни звуком. Ни гулом, ни звоном. Лишь одна из его ручек-змей снова едва заметно, лениво дёрнулась, а патина на боку в том месте, куда падал свет из окна, на миг отлила мягким золотом. Но ей показалось – или это действительно было так? – что общая, уютная вибрация в комнате на мгновение стала чуть теплее, ласковее, будто дом наконец-то выдохнул и расслабился, приняв неизбежное. Воздух потерял ту последнюю капку настороженности, которая ещё висела в нём.

И в этот самый миг последний луч уходящего солнца, пробившись сквозь пыльное, затуманенное окно, нашёл-таки свою цель. Он упал на вывеску снаружи, и та самая, почти угасшая светящаяся краска на светлячке вдруг вспыхнула ослепительно-ярким, тёплым, жёлтым светом, осветив на мгновение всю комнату изнутри через щели в ставнях, каждую склянку, каждую пылинку, каждый уголок этого дивного хаоса. Свет был живым, пульсирующим, он залил пол волнами, заиграл на медных боках Котла, заставил Тень прищуриться. Это длилось всего одно короткое мгновение, но Марсела успела это увидеть и навсегда запечатлеть в своей памяти. Это был знак. Приветствие. Или, может быть, вызов.

Она улыбнулась. Сквозь усталость, сквозь горечь разочарования, сквозь весь свой страх. Это было её место. Её сумасшедший, непредсказуемый, живой хаос. Её дом, который, пусть и нехотя, со скрипом, но всё-таки принял её. Принял не как победителя, а как того, кому тоже есть куда больше падать, и кто поэтому может оценить ценность любого, даже самого шаткого убежища.

Она повернулась к своей двери, которая медленно и торжественно сама закрылась, с тихим, но твёрдым стуком отсекая её от серого, пропахшего рыбой и всеобщим равнодушием Солемна. Снаружи доносились теперь лишь приглушённые, далёкие, не имеющие к ней больше никакого отношения звуки чужого города. Здесь же, внутри, начиналась её история. История, которая пахла старыми травами, тайной и безнадёжным оптимизмом.

– Ну что ж, – сказала она вслух, снимая наконец свою нарядную, но такую неуместную здесь мантию и с облегчением бросая её на ближайший стул, который тут же дружелюбно и услужливо пододвинулся к ней сам, приняв груз. – Похоже, мы дома. Настоящие хозяева. Со всеми вытекающими… и втекающими… последствиями.

И где-то в самых потаённых, тёмных и уютных глубинах дома, в ответ, кто-то старый и мудрый – может, сам Котёл, а может, и сам дух этого места – тихо, благосклонно и с оттенком любопытства вздохнул. Вздох этот растворился в гуле пробуждающейся магии, в шепоте полок и в биении того самого большого сердца. Начиналось.

ГЛАВА 2 Протокол о пляшущих яблоках

Следующее утро в Солемне не наступило – оно медленно просочилось в Кривой переулок сквозь завесу упругого, влажного тумана. Он висел в воздухе, оседая мельчайшей водяной пылью на стёклах, на вывеске «Горшка Светляка» и на душе Марселы, пытавшейся отыскать в себе остатки вчерашнего энтузиазма. Этот туман был иным, нежели вчерашний портовый смог. Он был тихим, интимным, обволакивающим, словно город накрыл свое новое, неудобное приобретение – молодую ведьму – ватным одеялом, чтобы та поскорее задохнулась или привыкла, не важно.

Проснулась она оттого, что подушка, на которой она лежала, внезапно уползла из-под головы, недовольно шлёпнувшись на пол. Марсела открыла глаза, мгновение пребывая в счастливом неведении, а потом реальность навалилась на неё всей тяжестью скрипучей кровати в мансарде и запахом плесени, смешанным с ароматами трав с первого этажа. Ароматы эти за ночь стали сложнее, многослойнее. К лаванде и полыни добавились ноты чего-то пряного, древесного и едва уловимого – словно дом начал потихоньку раскрывать перед ней свои запасовые комнаты, демонстрируя богатство, в котором она пока не умела ориентироваться.

Она лежала на матрасе, сброшенном с каркаса кровати, который, судя по всему, имел своё мнение о том, как следует спать. Одеяло, обещанное в описании как «самоукрывающееся», скомкалось в углу и подрагивало, словно обидевшись на её беспокойный сон. Свет, пробивавшийся сквозь пыльное слуховое окно, был серым и безнадёжным, но в этом сером свете кружились миллионы пылинок, превращая комнату в аквариум с застывшей, таинственной жизнью.

«Доброе утро, Солнечный Светоч, – раздался в голове язвительный мысленный голос. – Твоя кровать пыталась тебя съесть. Я почти надеялся, что у неё получится. Был бы интересный эксперимент: пищеварение мага. Ведёт ли к просветлению или просто к несварению?»

Тень, приняв форму аморфного пятна на самой тёмной стене, медленно перетекала, наблюдая за ней. Сегодня она казалась более плотной, более «присутствующей». Возможно, дому нравилось её общество. Или наоборот.

– Она не пыталась меня съесть, – хрипло проговорила Марсела, садясь и потирая затекшую шею. – Она… выражала недовольство. Я, наверное, ворочалась.

«Ты храпела. Как спящий тролль. Дом вздрагивал от каждого твоего выдоха. Даже котел внизу пару раз фыркнул. Кажется, ты нарушила его эстетическое восприятие тишины. Он ценит покой. А ты – ты как метеорит, врезавшийся в его размеренную, вековую жизнь. Со свистом и вонью».

Марсела промолчала, поднялась и подошла к окну. Туман был настолько густым, что противоположную сторону переулка можно было лишь угадать. Весь Солемн утонул в молочной, неподвижной взвеси. Воздух был холодным и влажным, он заставлял ёжиться. Где-то вдали глухо прозвучал рог корабля – унылый, протяжный звук, словно предсмертный стон какого-то гигантского морского чудовища. Этот звук прорезал тишину, но не нарушал её, а лишь подчёркивал, как глубоко и прочно всё здесь пропиталось одиночеством.

Желудок Марселы предательски заурчал, напоминая, что вчера она, если не считать пары сухарей, съеденных на корабле, не ела ничего. Энтузиазм энтузиазмом, но завтракать надо. Мысль о необходимости выйти наружу, в этот молочный, враждебный мир, заставила её внутренне сжаться. Но другого выбора не было. Она не могла варить зелья из воздуха – нужны были базовые продукты, нужно было осмотреться, нужно было… начать жить. Как бы страшно это ни было.

– Ладно, – вздохнула она, обращаясь больше к себе, чем к Тени. – Первый поход за провизией. Освоение местности. Надо найти рынок.

«О, отлично! – Тень оживилась, и её пятно на стене стало более чётким, обретя подобие сидящего ворона с неестественно длинным клювом. – Пойти в это серое, вонючее месиво и пообщаться с местными, которые смотрят на тебя, как на навоз на своём пороге. Не вижу ничего, что могло бы пойти не так. Ах да, твоё присутствие. Оно, как обычно, всё испортит. Давай заключим пари: сколько минут пройдёт до первого магического инцидента? Я ставлю на двадцать. Если повезёт – на пятнадцать».

Марсела с силой отряхнула своё платье, с которого сыпались крошки вчерашнего ужина, и потянулась к лежавшему на стуле плащу. Тот съёжился от прикосновения, словно не желая покидать насиженное место, но она настояла, грубо натягивая ткань на плечи. Надевая его, она поймала себя на мысли, что даже одежда здесь живёт своей жизнью и не слишком-то её слушается. «Ничего, – мысленно подбодрила она себя. – Сначала рынок, потом чай, а там, глядишь, и до зелий доберусь». Но предвкушение от предстоящей работы слабо грело душу, то и дело натыкаясь на ледяные глыбы сомнений. А вдруг и зелья её не послушаются? Вдруг котел откажется варить? От этих мыслей на душе скреблись кошки, и Марсела снова почувствовала себя той самой первокурсницей, которая боится собственной тени. Впрочем, тень у неё и правда была своя собственная, и та как раз вела себя куда увереннее хозяйки, уже успевшей облюбовать тёмный угол под потолком.

Она проигнорировала её, натянула самую тёплую, хоть и помятую, шерстяную тунику поверх рубашки и спустилась вниз, в лавку.

Утро не изменило хаотичную суть «Горшка Светляка», но добавило в неё нотку утренней сонливости. Полки по-прежнему медленно дрейфовали, но делали это лениво, словно потягиваясь после долгого сна. Книги на них не переругивались, а ворчали себе под нос, перелистывая страницы с тихим шорохом. Котел стоял на своём месте, излучая ауру глубокой, бронзовой задумчивости. На прилавке лежал одинокий блестящий камушек – явный «подарок» Тени, сбегавшей ночью на разведку. Камушек был тёплым на ощупь и слегка вибрировал.

Марсела нашла плетёную корзинку для покупок в углу. Та была старой, но прочной. Когда она взяла её в руки, прутья тихо зашуршали, словно от нетерпения, а дно слегка прогнулось, принимая форму её ладони. Корзинка явно радовалась предстоящему путешествию.

– Я ненадолго, – сказала она в пространство, чувствуя себя немного глупо, но зная, что её услышат.

Котёл молчал. Но одна из его ручек-змей медленно повернулась в её сторону, следя за её движениями. Ей снова показалось, что в воздухе повис вопрос. Или предостережение.

Выйдя на улицу, она обнаружила, что дверь захлопнулась за ней с таким грохотом, что с карниза соседнего склада с шумом слетела стая воробьёв, возмущённо зачирикав в тумане. Видимо, дом выражал своё отношение к её уходу. Или просто демонстрировал характер. Марсела вздохнула, поправила корзинку на локте и ступила в молочную пелену.

Туман на улице был ещё гуще. Он закручивался причудливыми завитками, скрывая концы переулка, превращая знакомые (вчерашние) очертания в неясные, пугающие тени. Влажность моментально осела на её одежде и волосах, пробираясь под воротник. Двигаться приходилось почти на ощупь, и Марсела, сверяясь с наскоро нарисованной картой, брела по скользким булыжникам, стараясь не угодить в очередную грязную лужу, которая в тумане казалась бездонной пропастью. Ноги подворачивались на неровной мостовой, а из мрака то и дело выплывали очертания людей, которые растворялись в белесой пелене, даже не взглянув на нее, будто она была невидимкой. Казалось, сам город отворачивался от пришелицы, не желая признавать её право находиться здесь.

Она шла, кутаясь в плащ, и думала о том, как сильно отличался Солемн от шумной, яркой академической столицы. Там даже в самый пасмурный день чувствовалась жизнь – звонкие голоса студентов, пересуды наставников, смех, музыка из открытых окон таверн, даже ругань звучала сочно и эмоционально. Здесь же царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь утилитарными, рабочими звуками: стуком молотка, скрипом телеги, монотонным окриком. Не жизнь, а существование. И она, со своим взрывным, неуправляемым даром, чувствовала себя здесь диковинным уродцем, сорвавшимся с цепи. От этих мыслей становилось горько и одиноко, и она невольно ускорила шаг, словно пытаясь убежать от собственных размышлений, но они цеплялись за неё, как репейник, впиваясь в самое нутро.

Шум порта доносился приглушённо, словно из-под толстого одеяла. Голоса, скрип телег, крики чаек – всё это тонуло в молочно-белой мгле. Город казался ещё более отчуждённым, ещё более враждебным. Фигуры прохожих возникали из тумана внезапно, почти сталкиваясь с ней, и так же внезапно растворялись, не удостаивая её ни взглядом, ни словом. Она была призраком в царстве призраков, незваным гостем на пиру теней. И этот пир длился уже сотни лет, и у него были свои, чёткие, незыблемые правила, в которые она не вписывалась.

Рынок она нашла по нарастающему гулу. Он располагался на одной из чуть более широких площадей, вымощенной неровным камнем, который под туманом блестел, как мокрая кожа какого-то гигантского существа. И был он… живым. Гораздо более живым, чем безлюдные переулки. Здесь кипела своя, серая и практичная жизнь.

Лотки, больше похожие на развалы, стояли вплотную друг к другу, образуя узкие, вонючие коридоры. На них грудами лежала рыба – серебристая сельдь, скользкие угри, плоская камбала с выпученными глазами, смотрящими в небо с немым укором, устрицы в грудах мокрых, пахнущих тиной и тайнами глубин водорослей. Воздух дрожал от торга – не эмоционального, а уставшего, механического, как биение изношенного сердца. Торговцы, закутанные в плотные, пропитанные запахами одежды, монотонно выкрикивали цены, их лица были каменными масками усталости, на которых застыло одно-единственное выражение: терпение. Терпение к погоде, к жизни, к таким же серым покупателям.

Пахло, конечно, рыбой. Ещё резче и концентрированнее, чем в порту. Но также пахло и немытыми телами, влажной шерстью, едким дымом жаровен, на которых что-то жарилось – возможно, та же рыба, – и кислым запахом квашеной капусты, который пробивался сквозь все остальные ароматы, как настойчивое напоминание о скудном зимнем рационе.

Марсела остановилась на краю площади, сжимая в руках свою корзинку. Вид этого кипящего, но безрадостного муравейника вызывал в ней противоречивые чувства. С одной стороны, здесь была жизнь, пусть и серая, сведённая к базовым инстинктам: купить, продать, выжить. С другой – её собственное одиночество на этом фоне ощущалось ещё острее. Она была здесь не участником, а наблюдателем, и это наблюдение причиняло почти физическую боль. Она сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в коленях, и шагнула вперёд, в гущу событий, в этот поток, который мог её принять или вышвырнуть, как щепку.

Марсела, сжимая в потных пальцах ручку корзинки, пустилась в плавание по этому морю практицизма. Она чувствовала себя чужеземкой, занесённой с другой планеты. Её яркая, хоть и помятая, туника и неуместная академическая пряжка на плаще вызывали редкие, быстрые и безразличные взгляды. Люди смотрели на неё не с ненавистью или страхом, а с лёгким недоумением, как на предмет, случайно закатившийся не туда. Её присутствие нарушало монотонную гармонию их мира, и они хотели поскорее забыть о нём.

Она купила немного овсянки у хмурой женщины с лицом, как сморчок, та молча отсыпала крупу в её мешочек, не глядя, и протянула руку за монетами, ладонь была жёсткой, как наждак. Потом взяла кусок тёмного, плотного, как кирпич, ржаного хлеба у дюжего парня с обветренным лицом, на котором застыло выражение вечной борьбы с ветром и волнами. Тот что-то буркнул, но разобрать было невозможно, звук потонул в общем гудении площади.

Сердце её сжалось от тоски. Ей так хотелось хоть одного дружелюбного лица. Хоть одной улыбки. Хоть какого-то знака, что здесь вообще возможны человеческие эмоции, кроме апатии и усталости. Она вспомнила улыбки однокурсников – часто язвительные, снисходительные, но живые. Вспомнила строгие, но иногда теплеющие глаза наставников. Здесь же царила эмоциональная мерзлота, и она начинала коченеть в ней.

И вот её взгляд упал на лоток, который выделялся на общем сером фоне. Он ломился от цвета. Ярко-оранжевая морковь, зелёный, сочный лук, пучки какой-то зелени, похожей на укроп, но пахнущей иначе, острее, и, самое главное, румяные, налитые, идеальные яблоки. Они были так прекрасны, так полны жизни, так пахли летом, солнцем, яблоневым садом и детством, которого у неё не было, что Марсела не удержалась и потянулась к ним, забыв на мгновение обо всём: о тумане, о рыбе, о своём одиночестве. Это был островок нормальности в море серости. Островок, который, как выяснилось, охранял дракон.

Торговцем оказался коренастый мужчина с багровым от постоянного крика лицом и цепким, жадным взглядом маленьких глаз-щёлочек, которые сразу оценили её как лёгкую добычу. На нём был кожаный фартук, покрытый старыми пятнами, и он стоял, подбоченясь, словно хозяин не только своего лотка, но и всей этой части площади.

– Эй, красавица! – рявкнул он, и его голос прозвучал как удар топора по дереву, перекрыв на мгновение окружающий гул. – Бери, не пожалеешь! С горных склонов, самые сладкие! Сок – мёд! Три медяка за штуку!

Цена была завышена вдвое, Марсела это понимала даже с её скудным опытом. Но яблоки так манили… Они были символом чего-то хорошего, простого, чего-то, что могло согреть её изнутри в этом холодном доме. Она хотела купить их, отнести домой, поставить на прилавок и смотреть, как они светятся в полумраке. Это была глупая, детская мечта, но сейчас она казалась единственно важной.

– Можно… можно подешевле? – тихо спросила она, чувствуя, как краснеет, и ненавидя себя за эту слабость. – Я бы взяла несколько. На неделю.

Лицо торговца мгновенно изменилось. Багровость сменилась гримасой презрения, губы искривились в неприятной ухмылке. Маленькие глазки сузились ещё больше.

– Что? Торговаться пришла? – он фыркнул, и брызги слюны полетели на прилавок, на идеальные яблоки. – Видали, академическая крыса! Думаешь, с неба эти яблоки свалились? На гору тащил, потом спускал! Рисковал! Три медяка! Не нравится – проваливай, не задерживай очередь! Народ деловой, им некогда с твоими церемониями!

Он махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи. За её спиной, конечно же, никого не было, лишь туман клубился, вбирая в себя его грубые слова.

Укол стыда и обиды резко кольнул Марселу в грудь. Он был таким острым, таким жгучим, что у неё перехватило дыхание. Она просто хотела купить яблоки. Просто хотела немного нормальности, немного красоты в этом уродливом мире. А он… он обращался с ней, как с мусором. Она сжала губы, пытаясь сдержать навернувшиеся слёзы, но они уже подступали, горячие и предательские. Грубость продавца обожгла её, и она почувствовала, как по спине пробежали мурашки, а в животе закрутился тугой, болезненный комок унижения. Она была никем. Её диплом, её магия, её мечты – всё это не имело никакого значения здесь, на этом рынке, где ценность имела только толщина кошелька и грубость голоса.

«Вот урод, – зашипел в её голове Тень, и его мысленный голос зазвенел от холодной, чистой ярости, такой острой, что она физически почувствовала её, как лезвие в висках. – Я бы ему устроил! Посмотрел бы он, как его драгоценные яблочки… как они…»

И тут что-то случилось. Не просто мысль, не просто эмоция. Это был разлом.

Марсела почувствовала знакомый, леденящий душу толчок где-то глубоко внутри, в той тёмной, бездонной шахте, куда она сбрасывала все свои страхи, обиды, весь свой неконтролируемый потенциал. Волна энергии, которая исходила не от неё сознательно, а от той части её существа, что была срощена с Тенью, с её собственным эмоциональным хаосом. Это была её обида, её горечь, её детская мечта о красоте, растоптанная грубым сапогом, помноженная на ярость её фамильяра. Она ничего не делала. Не жестикулировала, не произносила заклинаний. Она просто стояла, униженная, и её эмоциональный щит, та хлипкая перегородка, что отделяла её внутренний мир от внешнего, рухнула с тихим всхлипом. И магия хлынула наружу. Тихая, липкая, отчаянная магия обиженного ребёнка, который хочет, чтобы мир хоть на миг стал таким, каким он должен быть: справедливым, красивым, весёлым.

И яблоки на лотке… откликнулись.

Сначала одно, самое румяное, то самое, что лежало на самом виду, дёрнулось, как будто его ткнули невидимым пальцем. Потом другое, соседнее. И вот уже всё гордое сооружение из фруктов начало шевелиться, как муравейник, потревоженный палкой. Яблоки закачались, словно подчиняясь невидимому ритму, который бился в такт её собственному сердцу. А потом… они пустились в пляс.

Это не было хаотичным дёрганием. Это был самый настоящий, залихватский, бесшабашный танец. Яблоки подпрыгивали, кружились на месте, сталкивались боками и отскакивали друг от друга, выбивая чёткую, весёлую дробь по деревянному прилавку. Одно из них, особенно резвое, подпрыгнуло так высоко, что описало в воздухе идеальную дугу и шлёпнулось прямо в лоток с селёдкой у соседнего торговца, разбрызгав рассол и вызвав тихий, шокированный вздох у хозяина.

На площади воцарилась мёртвая тишина. На секунду. Словно весь шум рынка – крики, гул, скрип – всосала в себя огромная воронка. Даже туман, казалось, застыл, перестав клубиться. Все замерли: торговцы, покупатели, даже чайки на крышах. Десятки глаз уставились на лоток с пляшущими фруктами.

Торговец с яблоками стоял с открытым ртом, его багровое лицо побелело, стало цвета сырого теста. Он смотрел на пляшущие фрукты, не в силах издать ни звука. Его рука с растопыренными пальцами застыла в воздухе, как у плохого актёра, изображающего удивление. В его маленьких глазах отражалось непонимание, переходящее в животный ужас. Его мир – мир твёрдых цен, грубых слов и неподвижных товаров – трещал по швам.

А потом начался ад. Тишина лопнула.

Раздался женский визг, пронзительный и полный первобытного ужаса, как если бы она увидела, как открывается врата в преисподнюю. Кто-то крестился, тыча себя пальцем в лоб и грудь, шепча молитвы, глаза вылезали из орбит. Кто-то с криком «Нечистая сила! Нечистая!» шарахнулся прочь, опрокидывая лоток с луком, и зелёные головы покатились по камням. Рыбак, у которого яблоко приземлилось прямо на голову дохлого угря, с диким, нечеловеческим воплем швырнул свою ношу в воздух, как будто это была горячая картошка. Сельдь посыпалась на мостовую, как серебристый, скользкий дождь, шлёпаясь о камни. Люди, ещё секунду назад бывшие безразличными статуями, теперь метались, натыкаясь друг на друга, давя разбросанные товары, их лица исказились гримасами паники. Корзины летели на землю, по мостовой раскатывались овощи, хруст ломающегося дерева смешивался с нарастающим, оглушительным гулом десятков голосов, в котором нельзя было разобрать слов – только чистый, неразбавленный страх.

Началась паника. Не осмысленная, а животная, слепая, та, что сидит в каждом существе при виде непознанного, нарушающего все законы привычного мира. Люди метались, толкались, давили разбросанные товары, не видя ничего вокруг. Крики, ругань, плач детей, призывы к богу – всё смешалось в оглушительный хаос. Туман, казалось, впитывал эти звуки, делая их ещё более призрачными, жуткими и всепроникающими.

Марсела стояла как вкопанная, парализованная ужасом. Она чувствовала, как по её спине бегут ледяные мурашки, а ноги стали ватными. Внутри всё сжалось в ледяной, тяжёлый комок, который давил на лёгкие, не давая дышать. «Нет, нет, нет, только не это, только не сейчас…» – бессмысленно крутилось в голове. Она пыталась сделать шаг, отступить, раствориться в толпе, в тумане, исчезнуть, но ноги не слушались, будто вросли в камень. Она видела последствия своей слабости, своего неконтролируемого дара, разворачивающиеся перед ней в реальном времени, в масштабах целой площади. Это было в тысячу раз хуже, чем цветущие чернильницы. Это было публично, ужасно и необратимо.

«Ой, – прозвучал в голове голос Тени, но теперь в нём не было ярости, а лишь тихий, испуганный трепет, как у ребёнка, который случайно поджёг дом. – Кажется, я немного перестарался. Точнее, мы. Это… это получилось мощно. И эффектно. Жаль, оценят немногие».

А потом её взгляд упал на яблоки. Они всё ещё танцевали, веселые и беззаботные, будто не понимая, какой переполох устроили. Одно из них, отплясав на прилавке, скатилось на землю и продолжило танец уже на мостовой, подпрыгивая между ног мечущихся людей. И в этот миг, сквозь ледяной ужас и паралич, в Марселе шевельнулось что-то ещё – жгучий, всепоглощающий стыд. Стыд за свою неуправляемость, за свой дар, который снова вырвался на свободу и всё испортил. Стыд за то, что она, взрослая ведьма, выпускница Академии, не может контролировать свои эмоции, как последняя необученная деревенская девчонка. Она чувствовала себя маленькой девочкой, разбившей дорогую вазу, и одновременно грозной, неведающей своей силы колдуньей, наславшей порчу на целый рынок. Это противное, знакомое до тошноты чувство собственной неполноценности подкатило к горлу горячим комом, и она готова была расплакаться прямо здесь, на глазах у всех, добавив к магическому хаосу ещё и истерику.

И тут она увидела Его. Не сразу. Сначала почувствовала. Волна паники вокруг как-то странно рассеклась, уступив дорогу чему-то холодному, упорядоченному, неумолимому.

Он появился из тумана, словно материализовался из самой серой мглы, которую он, казалось, привёл с собой в качестве фона. Высокий, подтянутый мужчина в строгом тёмно-сером мундире с серебряными пуговицами, отполированными до слепящего блеска даже в этот бессолнечный день. Его осанка была безупречной, военной, движения – выверенными, экономными, лишёнными малейшего намёка на суету. На его лице с коротко стриженными тёмными волосами и холодными, цвета зимнего неба, серыми глазами не было ни тени эмоций. Лишь лёгкая, едва уловимая брезгливость, словно он наступил во что-то неприятное и теперь вынужден разбираться с последствиями.

Он не бежал, не суетился. Он просто шёл через хаос, и паника перед ним расступалась, как вода перед форштевнем холодного, стального корабля. В его левой руке был изящный кожаный планшет, в правой – перо с тонким, острым наконечником. Он уже писал, его рука двигалась быстро и четко, с лёгким скрипом пера по бумаге, будто он составлял отчёт в тиши своего кабинета, а не в эпицентре безумия, устроенного пляшущими фруктами.

Марсела инстинктивно отступила на шаг, прижимая корзинку к груди, как щит, как последнее укрытие. Но его взгляд, острый и неумолимый, как скальпель, уже нашёл её. Он скользнул по её лицу, задержался на академической пряжке, которая сейчас казалась ей не гордым знаком отличия, а клеймом, по её испуганным, широко раскрытым глазам, в которых читалась вся вина мира, и всё понял. Всё вычислил за долю секунды. Его лицо не дрогнуло.

Он подошёл к лотку. Яблоки, почуяв недоброе, мгновенно замерли, притворившись обычными, ни в чём не повинными фруктами. Магия сдулась, как проколотый воздушный шарик, оставив после себя лишь беспорядок и всеобщий шок. Одно из яблок, самое непослушное, покатилось по прилавку и упало к его начищенным до зеркального блеска сапогам. Он не обратил на него ни малейшего внимания, словно это был не плод, а просто мусор.

Его глаза были прикованы к торговцу, который, трясясь всем телом, тыкал дрожащим пальцем в Марселу, его голос сорвался на визгливую, истеричную ноту.

– Она! Ведьма! Это она! Всё испортила! Мои яблоки! Мои деньги! Всё пропало!

Холодные серые глаза медленно, с тягучей, почти театральной неспешностью, перевели взгляд на Марселу. В них не было ни гнева, ни любопытства. Была только констатация факта. Констатация нарушения.

– Марсела Вейн? – его голос был ровным, тихим, но он прорезал остаточный шум площади, как лезвие прорезает ткань. В нём не было вопроса. Это было утверждение. Приговор.

Она могла только кивнуть, сглотнув комок в горле, который казался размером с яблоко. Слёзы высохли, испарились от этого ледяного взгляда. Остался только холодный, чистый ужас.

– Габриэль де Монфор, инквизитор пятого ранга, – отрекомендовался он, и его перо заскользило по бумаге с мерным, царапающим звуком, похожим на скрежет крошечных зубов. – На основании статьи седьмой, параграфа третьего «Регламента о санкционированном использовании магии в черте муниципального образования», составляю протокол о несанкционированном использовании магии, повлёкшем за собой нарушение общественного порядка, порчу имущества и причинение морального вреда.

Он говорил чётко, отчеканивая каждое слово, будто выбивая его на скрижалях. Звук его голоса, спокойного, бесстрастного, был страшнее любого крика, любого проявления эмоций. В нём была сила системы, закона, порядка, против которого её хаос был жалким, смешным лепетом.

– Но я… я ничего не делала! – вырвалось у Марселы, и её собственный голос показался ей жалким, слабым, детским, булькающим где-то в луже у его ног.

Де Монфор поднял на неё взгляд. В его глазах не было гнева. Лишь утомлённое раздражение учёного, вынужденного иметь дело с особенно тупым и бесперспективным подопытным, который ещё и пачкает оборудование.

– Оживление неодушевлённых предметов с целью создания публичного беспорядка, – продолжил он, как будто не слыша её, его перо выводило аккуратные строки, – квалифицируется как нарушение третьей категории тяжести. Предписывается явка в инквизиторскую канцелярию для дачи объяснений в течение двадцати четырёх часов. – Он сделал маленькую, но выразительную паузу, бросив взгляд на её корзинку, где лежали овсянка и хлеб. – В случае неявки… санкции будут применены в одностороннем порядке. Возможно, вплоть до приостановления деятельности вашего… заведения.

Он произнёс последнее слово с лёгкой, но уничижительной интонацией, как будто «Горшок Светляка» был не местом магического ремесла, а притоном для сомнительных личностей.

Завершив запись, он оторвал небольшой листок с печатью от своего планшета и протянул его ей. Бумага была гладкой, холодной и невероятно тяжёлой в её онемевших пальцах. На ней аккуратным почерком было выведено несколько строк, а внизу красовалась суровая, официальная печать – глаз в треугольнике, окружённый лавровыми ветвями.

– Хорошего дня, – произнёс Габриэль де Монфор, повернулся на каблуках с безупречной выучкой и так же бесшумно скрылся в тумане, из которого появился, оставив после себя лишь царапающий звук его пера в памяти, смятую бумажку в её пальцах и ледяную пустоту в воздухе, которую не мог заполнить даже запах рыбы.

Паника на площади пошла на убыль, сменившись гулким, шёпотливым возбуждением. Люди, косясь на Марселу, расходились, по-воровски подбирая разбросанные товары, но уже без прежней животной спешки. Теперь они смотрели на неё с новым выражением – не с безразличием, а со страхом и брезгливым любопытством. Торговец с яблоками, бормоча бессвязные проклятия и крестясь, собирал своё «испорченное» добро, швыряя его обратно в корзину, как падаль.

Марсела стояла, не в силах сдвинуться с места. В ушах звенело, в висках стучало, отдаваясь эхом в костях черепа. Она смотрела на протокол в своей руке. Аккуратные, ровные строки, печать. Всё по форме. Всё по закону. А внутри у неё бушевала буря из стыда, страха и беспомощности, но теперь эта буря была тихой, леденящей. Она снова всё испортила. Не прошло и дня, а она уже успела навлечь на себя гнев инквизиции, выставить себя городским сумасшедшим, подтвердить все худшие ожидания. Что же будет дальше? Она вспомнила холодные глаза де Монфора, его безупречную выправку и тот тон, каким он произнёс «ваше заведение». Казалось, он видел её насквозь – всю её неуклюжесть, весь её страх, всю её ненадёжность. И выносил приговор: брак, ошибка природы, ходячее чрезвычайное происшествие. И самое ужасное, что она с ним соглашалась. В этот момент она ненавидела себя и свой дар больше, чем когда-либо.

Марсела стояла одна посреди постепенно пустеющей площади. Туман снова смыкался над ней, над её позором, пытаясь скрыть сцену преступления. В руке она сжимала протокол о нарушении. В корзинке лежали овсянка и хлеб, покупки, сделанные в другой жизни, пять минут назад. А у ног её валялось одно-единственное, румяное и беззаботное яблоко, подпрыгнувшее к ней в самый разгар танца и так и оставшееся лежать у её ног, будто верный, но непутевый пёс.

Она медленно, будто скованная невидимыми цепями, каждое движение давалось с трудом, наклонилась и подняла его. Кожура была гладкой и прохладной, словно ничего и не произошло, словно оно не участвовало в карнавале хаоса. Она положила яблоко в корзинку, к хлебу и овсянке. Оно лежало там, яркое, немое и безупречное, живое напоминание о её провале, о её силе, о её проклятии.

«Хорошего дня», – эхом отозвалось в памяти. Горькая, злая, идеально отточенная насмешка.

Она повернулась и побрела обратно, в свой Кривой переулок, чувствуя на себе тяжёлые, осуждающие, полные страха взгляды, которые, казалось, прилипли к её спине и будут преследовать её всегда. Туман, стал ещё гуще, ещё непрогляднее. Он скрывал её от чужих глаз, но не мог скрыть от неё самой. Он не мог смыть с неё ощущение позора и тяжести протокола в кармане.

Первый поход за провизией завершился полным, оглушительным, сокрушительным провалом. И у неё было жуткое, железное предчувствие, холодное, как взгляд инквизитора, что это только начало. Начало конца. Или начало чего-то такого, к чему она была совершенно не готова. Дверь «Горшка Светляка» впереди виднелась как тёмное пятно в молочной пелене. Она шла к ней, как приговорённый к эшафоту, неся в корзинке своё яблоко раздора.

ГЛАВА 3. Ворчание котла и шепот пыли

Путь обратно в Кривой переулок показался Марселе не просто дорогой – это было путешествие через чистилище собственной души, вымощенное скользким булыжником и выстланное ледяным туманом. Каждый звук – отдаленный крик торговца, скрип телеги, чей-то кашель из-за угла – заставлял её вздрагивать и сжимать в потной ладони злополучный протокол, который теперь казался не бумагой, а раскалённой пластиной, приклёпанной к её сознанию. Ей казалось, что из каждого клубка тумана вот-вот появится строгая фигура инквизитора де Монфора с его вечным планшетом, чтобы вручить новый протокол. За что? За слишком громкое дыхание? За неправильный цвет шнурков на ботинках? За сам факт существования в этом городе, который явно не одобрял её присутствия? Её нервы были натянуты до предела, тонкие и звонкие, как струны, готовые лопнуть от любого прикосновения, и город, казалось, чувствовал это, отвечая ледяным безразличием, которое было теперь хуже прямой угрозы. Безразличие говорило: «Ты даже не стоишь того, чтобы на тебя обращали внимание. Ты – случайная помеха, которую устранят в рабочем порядке».

В руке она сжимала тот самый листок – протокол о нарушении. Бумага, холодная и официальная, казалось, жгла ей пальцы не теплом, а какой-то особой, бюрократической стужей. Слова «несанкционированное использование магии» отпечатались в мозгу, словно клеймо, выжженное раскалённым железом. Она не просто неудачница. Она – нарушительница. Официально. И этот крошечный клочок бумаги, лёгкий, как пух, весил сейчас больше, чем все её дипломы, все её мечты и все её хрупкие надежды, вместе взятые. Он был гирей на её ноге, которая тащила её на дно, в трясину стыда и отчаяния.

«Ну что, получила свой первый трофей? – раздался в голове саркастический, но на сей раз приглушённый, почти усталый голос Тени. – Можешь повесить его на стену. Рядом с дипломом. Будет напоминать о твоих успехах. Коллекция начнётся с этого. Дальше – больше. Протокол за протоколом, пока они не сольются в один сплошной свиток, в котором будет описана вся твоя никчёмная карьера. Можно будет использовать как обои. Или как саван».

Тень, приняв форму небольшого, тёмного, бесшерстного зверька с огромными ушами и длинным хвостом, бежала рядом, сливаясь с влажным камнем мостовой, её лапки не издавали ни звука. Даже её едкие комментарии звучали сегодня без привычного задора, приглушённые общим настроением, как будто её самого подкосила эта неудача. Она чувствовала унижение Марселы как своё собственное, и это злило её ещё сильнее, потому что злость была единственной эмоцией, которую Тень умел выражать без последствий. Но сегодня и злость была какой-то вялой, выдохшейся.

– Заткнись, – беззлобно, но с отчаянием, прошептала Марсела, не глядя на неё. – Это же ты во всем виноват. Твоя ярость… твои эмоции…

«Я? – Тень фыркнула, подскакивая, чтобы перепрыгнуть через особенно грязную, маслянистую лужу, в которой плавало нечто неопознанное. – Я всего лишь твоё продолжение, дорогая. Твоё зеркало, только кривое и злое. Твои эмоции – моё топливо. Ты обиделась – я отреагировал. Всё логично. Винить следует тот уродливый, трепещущий комок чувств, что ты называешь своим сердцем. Оно, как ненадёжный механизм, то перегревается, то заклинивает. А я – всего лишь пар, который вырывается из клапана. Громкий, неприятный, но не главный виновник».

Марсела не нашла, что ответить. Внутри всё ныло – и содранные о булыжник колени, и сведённая в тугой, болезненный узел от страха душа. Она вспомнила, как на втором курсе, во время экзамена по управлению энергиями, у неё от волнения внезапно зацвели и покрылись ягодами чертополохом все чернильницы в аудитории. Тогда она отделалась лишь месяцем отработок в оранжерее и снисходительными вздохами наставников: «Вейн, вы – ходячий ботанический сад непредвиденных последствий». Тогда это казалось почти забавным, досадной помехой на пути к успеху. Но здесь, в этом чужом и холодном городе, всё ощущалось иначе. Серьёзнее. Опаснее. Здесь не было снисходительных, хоть и вечно вздыхающих, наставников, готовых списать её провалы на «творческий потенциал». Был инквизитор с ледяными, как айсберги, глазами, который смотрел на неё не как на нерадивую ученицу, а как на угрозу порядку, на сбой в системе, который нужно либо исправить, либо ликвидировать. И этот взгляд обжигал куда сильнее, чем любое заклинание, потому что в нём не было личной неприязни – только холодная констатация факта её несоответствия. Она была бракованным товаром в мире, где ценилась только стандартная продукция.

Спорить не было сил. Марсела лишь крепче сжала ручку корзинки, чувствуя, как подступают предательские слёзы – горячие, солёные, унизительные. Но она смахнула их тыльной стороной ладони, оставив на щеке грязную, липкую полосу. Плакать она будет потом. В своём доме. Если он, конечно, её снова впустит. Мысль о том, что дверь может остаться закрытой, что дом отвернётся от неё окончательно, заставила её сердце сжаться от нового, острого приступа паники, который перехватил дыхание. Она останется на улице. В этом тумане. С протоколом в кармане и яблоком в корзинке. Станет такой же серой, безликой фигурой, как все эти люди, будет слоняться по переулкам, пока не растворится в них, не станет частью пейзажа, вечным призраком Кривого переулка. Эта перспектива была настолько реальной и пугающей, что она чуть не закричала.

Вот и Кривой переулок. Все такой же тёмный, безлюдный и пропахший затхлостью, как гробница. Дом №13 по-прежнему стоял, наклонившись, словно в глубокой, невесёлой задумчивости, и эта его поза сейчас казалась не милой чудаковатостью, а позой отвержения. Вывеска «Горшок Светляка» была тусклой, светящаяся краска на светлячке едва теплилась, словно и она переживала случившееся, пытаясь сберечь последние, жалкие капли магии, но сил уже не было. Казалось, дом потускнел, съёжился от стыда за свою новую хозяйку.

Марсела остановилась перед дверью. Та смотрела на неё своим тёмным, непроницаемым дубом, в котором угадывались вековые кольца, видевшие столько хозяев, столько надежд и разочарований. Молоток-сова на ней казался особенно невозмутимым и осуждающим, его пустые глазницы были направлены прямо на неё, словно говоря: «Ну и что ты натворила?»

«Ну же, – мысленно взмолилась она, чувствуя, как колени подкашиваются от усталости, страха и бессилия. – Пожалуйста. Я больше не могу. Я сломалась. Впусти меня. Дай мне спрятаться. Хотя бы ненадолго».

Она осторожно, почти робко, толкнула дверь. Та не поддалась. Не то чтобы она была заперта – она просто была неподвижна, как скала, как часть городской стены. Древесина, вчера казавшаяся тёплой и живой, сейчас была холодной и мёртвой. Марсела почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки. Вчерашнее радушие, пусть и неохотное, испарилось без следа. Дом знал. Дом чувствовал на ней запах неприятностей, запах инквизиции, тот самый официальный, сухой, убивающий всё живое дух бюрократии и наказания. Он чувствовал позор, который она принесла на своих подошвах, и отворачивался, как от прокажённой.

– Ну же, – прошептала она вслух, прикладывая ладонь к шершавой, холодной древесине. – Я знаю, что натворила. Я принесла беду на порог в первый же день. Я опозорила тебя. Но… – голос её сорвался, – мне некуда больше идти. Во всём этом городе… нет ни одного места, где бы меня ждали. Только ты.

Она почувствовала под пальцами ту самую слабую, едва уловимую вибрацию, биение сердца дома. На этот раз в ней не было тепла. Скорее, что-то вроде недовольного, глухого ворчания, доносящегося из самых недр, из каменных фундаментов, словно дом ворочался во сне, ему что-то не нравилось. Дверь издала короткий, сухой, нерешительный скрип – звук сомнения, звук внутренней борьбы. Но не подалалась. Она оставалась немой и непреклонной.

Отчаяние снова накатило на Марселу, холодной и тяжелой, как волна ледяной воды. Она прислонилась лбом к холодному, неумолимому дереву, закрыв глаза. Она представляла, как стоит здесь, под холодным, белым туманом, пока не превратится в такую же серую, безразличную статую, как все в этом городе, пока её тело не срастётся с дверью, не станет её частью – вечным стражем, который сам себя изгнал. Она уже почти чувствовала, как каменеет кожа, как холод проникает в кости, как мысли замедляются, превращаясь в тихий, монотонный шум, похожий на плеск волн у причала.

«Попроси, – вдруг прошептал Тень, и в его голосе не было насмешки, а лишь усталая, почти человеческая решимость. – Не дави. Не требуй, как права. Не пытайся быть хозяйкой, потому что ты ей пока не являешься. Попроси. Он же живой. Он должен услышать не твои претензии, не твои оправдания, а твою боль. Твой страх. Ты думаешь, он не знает, что такое страх? Этот дом старше этого города. Он знает всё. Но он ждёт искренности. А ты предлагаешь ему только панику и чувство долга. Это не сработает. Попроси, как просят о милости. Как просят о спасении».

Марсела глубоко, с дрожью, вздохнула, собирая последние крупицы сил, последние остатки чего-то настоящего, что ещё не было съедено страхом и стыдом. Слёзы снова подступили к глазам, на этот раз не от обиды, а от полного, тотального поражения, от понимания своей абсолютной малости и уязвимости. И на этот раз она их не смахнула. Пусть текут. Пусть дом видит.

– Ладно, – тихо, срывающимся голосом сказала она, и каждое слово давалось с трудом, как будто она вытаскивала их из самой глубины, где они прятались, придавленные грузом неудач. – Я понимаю. Ты недоволен. Ты имеешь полное право. Я… я принесла в тебя беду в первый же день. Я обманула твои ожидания. Думала, что смогу быть такой, как все – правильной, аккуратной, предсказуемой. А я не такая. Я никогда такой не была и, наверное, никогда не буду. Я – хаос. Я – та самая трещина в реальности, через которую лезет всякая ерунда. Пляшущие яблоки, визжащие серьги… это я. Это моя суть. И я принесла эту суть сюда, к тебе.

Она помолчала, давая словам просочиться в древнее дерево, в его сучки и трещины, надеясь, что они дойдут до того самого спящего сердца.

– Но… мне нужна твоя помощь. Не как хозяйке – как… как потерянному ребёнку. Ты – мой дом. Моё единственное убежище в этом мире, который меня не хочет. И я прошу у тебя этого убежища. Не заслуживаю, знаю. Но прошу. Я прошу… защиты. Не от города, не от инквизитора – от самой себя. От того, что во мне сидит и всё портит. Помоги мне с этим жить. Или… или выгони меня сейчас, и я уйду. И больше никогда не вернусь. Решай.

Она говорила всё это, глядя на тёмные сучки в дереве, похожие на закрытые глаза, и сама почти не верила в свои слова. «Помоги мне с этим жить». Как? Как можно помочь жить с проклятием, которое является твоей собственной сутью? Она чувствовала себя обманщицей, которая предлагает дому невозможную сделку. Но в её голосе, дрожащем, надтреснутом, полном слёз и неподдельного отчаяния, звучала такая искренняя, такая детская, такая голая беспомощность, что, казалось, даже камни мостовой могли бы дрогнуть. Она не просила как хозяйка, имеющая права. Она умоляла как дитя, заблудившееся в тёмном лесу и нашедшее единственный, едва теплящийся огонёк в ночи, молящее этот огонёк не гаснуть, не оставлять его одного во тьме.

Она не ожидала, что это сработает. Казалось, всё потеряно, связь порвана, мосты сожжены. Но вдруг – вибрация под её ладонью изменилась. Медленно, неохотно, как бы сопротивляясь. Недовольное, глухое ворчание сменилось на что-то вроде глубокого, задумчивого, вибрирующего гула, идущего из самых основ дома, из его каменных лон. Это был звук пробуждения, звук оценки. Дверь издала долгий, уже более мягкий, почти жалостливый скрип, похожий на старческий вздох, и на этот раз подалась внутрь, открывшись ровно настолько, чтобы она, худая и замерзшая, могла протиснуться.

Облегчение, теплое и слабое, как первый глоток воды после долгой жажды, разлилось по её телу, заставив дрогнуть и чуть не упасть от нахлынувших чувств. Она едва сдержала новый поток слёз, теперь уже от благодарности.

– Спасибо, – прошептала она, голос был сиплым от слёз. – Спасибо.

И, подтолкнув дверь плечом, она вползла внутрь, втащив за собой корзинку, как самый ценный, выстраданный трофей, как доказательство того, что она всё ещё может что-то делать, даже если это «что-то» – купить хлеб и нарваться на катастрофу.

Воздух в лавке был таким же густым и насыщенным, как и вчера, но сегодня он показался ей более спокойным, даже уставшим, будто дом пережил эмоциональную бурю вместе с ней и теперь приходил в себя. Полки медленно перетекали с места на место, но без вчерашней ленивой грации или утренней сонливости, а скорее, с озабоченной, деловитой суетливостью, будто перешёптываясь о случившемся, обсуждая детали, обмениваясь впечатлениями. Книги на полке за прилавком не переругивались, а тихо, почти конспиративно перешёптывались, бросая на неё быстрые, испуганные, но уже не враждебные взгляды. Пыль на них лежала неспокойно, вздымаясь маленькими вихрями-воронками и снова оседая, словно нервно перебирая свои частицы.

Марсела остановилась посреди комнаты, переводя дух, позволяя знакомым запахам – травам, старой бумаге, воску, магии – окутать её, успокоить. Она огляделась. Всё было на своих местах, но атмосфера была иной. Вчера дом встречал её как любопытную, немного странную диковинку, с которой можно потерпеть. Сегодня – как провинившуюся, но свою провинившуюся ученицу, вернувшуюся после драки, в разорванной одежде и со следами слёз на лице. Даже свет, пробивавшийся сквозь пыльное окно, казался более робким, приглушённым, будто боялся потревожить наступившее хрупкое, зыбкое перемирие. Она почувствовала себя чуть менее одинокой, но и чуть более ответственной, как будто на неё возложили драгоценный, но очень хрупкий груз. Теперь у неё был не просто кров над головой. У неё было живое, чувствующее существо, чьё доверие, только что едва возвращённое, нужно было беречь, как зеницу ока. И это пугало почти так же сильно, как инквизитор с его протоколом, потому что это была ответственность не перед бездушным законом, а перед душой. Потерять это доверие значило потерять всё.

Она закрыла дверь, и та захлопнулась с тихим, но твёрдым, окончательным щелчком, словно говоря: «И чтобы больше такого не повторялось. Поняла? Последнее предупреждение».

Марсела поставила корзинку на прилавок. Дубовая столешница отозвалась лёгкой, знакомой вибрацией – стук сердца дома стал чуть отчётливее, но всё ещё настороженным, выжидающим, будто сердце прислушивалось к её следующему шагу, к её следующим мыслям.

И тут её взгляд упал на Котел.

Он стоял на своём месте, величественный и покрытый благородной патиной, как и прежде. Но сегодня от него веяло не просто холодом или задумчивостью, а откровенной, почти осязаемой неприязнью и разочарованием. Он был не просто предметом мебели – он был личностью, и эта личность была обижена. Глубоко. Одна из его ручек-змей была неестественно выгнута и поднята, словно в ожидании удара или в позе активной обороны, а сама бронзовая емкость слегка накренилась, демонстративно отвернувшись от входа, от неё, показывая ей свой самый тёмный, не полированный бок. Когда Марсела, преодолевая робость, сделала шаг в его сторону, Котел издал низкий, гортанный, предупреждающий звук – нечто среднее между ворчанием медведя и шипением змеи. Воздух вокруг него запахло не просто окисленной медью, а старым, холодным пеплом и чем-то горьким, как полынь, – запахом угасших надежд.

Марсела замерла, почувствовав себя лишней, незваной гостьей, виноватой в собственной лавке. Это был новый уровень странности – быть отвергнутой собственным котлом. В Академии котлы были бездушными инструментами, которые слушались или не слушались в зависимости от мастерства мага. Здесь всё было иначе. Здесь инструменты имели свою гордость, свою историю и, как выяснилось, долгую память. И чтобы с ними работать, нужно было не приказывать, а договариваться. А чтобы договариваться, нужно было сначала заслужить право на разговор. И она это право, судя по всему, только что растеряла на городской площади.

– Э-э… привет, – неуверенно, сдавленно сказала она, чувствуя, как глупо это звучит, но не зная, с чего ещё начать. – Я… я вернулась.

Котел ответил новым, уже более громким и отчётливым ворчанием, в котором слышалось недвусмысленное «Ну и что?». Из его глубины донеслось тихое, но зловещее бульканье, словно он переваривал что-то очень неприятное, и в воздух вырвался маленький клубок пара, пахнущий чем-то прокисшим и горьким, как разочарование.

«Кажется, он не в духе, – констатировал Тень, материализовавшись на прилавке в виде худой, чёрной кошки с необычно яркими зелёными глазами и принявшись вылизывать лапу с преувеличенным, наигранным безразличием, которое не могло скрыть его собственного напряжения. Его уши были прижаты к голове. – И кто его винит? Его новая хозяйка проводит меньше суток в городе и уже успевает заполучить протокол от инквизиции, устроить цирк на главном рынке и, судя по всему, привлечь к нашему скромному жилищу самое нежелательное внимание. Не самый лучший старт для карьеры, а? Репутация, знаешь ли, вещь хрупкая. Даже у бронзового, многовекового горшка, который, я уверен, варил зелья для особ куда более важных и аккуратных, чем ты. Он, наверное, вспоминает былые времена и тихо плачет внутри. Бронзовыми слезами. Очень коррозийными».

– Я знаю, – вздохнула Марсела, подходя к Котлу чуть ближе, но не делая резких движений, будто приближаясь к дикому, раненому зверю, который может в любой момент броситься в атаку. – Случилось… недоразумение.

Котел фыркнул. Буквально. Из его носика, того самого, из которого вчера лился ароматный чай, вырвалось маленькое, презрительное облачко пара, пахнущее серой, брюзжанием и обидой. Звук был таким выразительным, что Марсела чуть не попятилась.

– Ладно, не «недоразумение», – поправилась она немедленно, сдаваясь под его молчаливым, но красноречивым, тяжёлым, как свинец, давлением. – Катастрофа. Полный, абсолютный провал. Позор. Я всё испортила. Довольна? – Голос её дрогнул. – Но я принесла еду. Смотри. – Она осторожно, как миротворец, предлагающий дары разгневанному, могущественному правителю, которого только что оскорбила, выложила на прилавок купленные припасы: скромный мешочек с овсянкой, тёмный, тяжёлый кирпич хлеба и то самое, злополучное, румяное яблоко, упавшее к её ногам в разгар танца. – Может… может, сварим что-нибудь? Чаю? Или похлёбки? Я… я ужасно замерзла. И… мне очень одиноко.

Последние слова вырвались почти непроизвольно, тихим, надломленным шёпотом. Она говорила это, глядя на его бронзовые, покрытые загадочными, полустёртыми рунами бока, и думала о том, как же странно и одновременно правильно – уговаривать посуду. Как же не похож этот мир на тот, чему её учили. В Академии магия была наукой, искусством, ремеслом. Здесь, в этом старом, живом доме, магия была… языком. Языком чувств, намерений, просьб. И её собственный дар, её проклятие – эта неконтролируемая эмоциональная волна – возможно, был не ошибкой, а просто иной, более дикой, более непосредственной формой этого языка. Может быть, ей нужно было не подавлять его, а учиться говорить на нём? Но как говорить, если каждое слово вызывает ураган?

Котел медленно, с величайшей неохотой, будто делая огромное одолжение, которое никогда не простит, повернулся на своей массивной подставке, чтобы «взглянуть» на припасы. Его «взгляд» – та самая подвижная ручка-змея – скользнул по мешочку с овсянкой с явным, почти физически ощутимым пренебрежением (овсянка, видимо, была ниже его достоинства), задержался на хлебе, оценивающе, а потом уставился на яблоко.

Яблоко лежало на столешнице, румяное, налитое, почти излучающее тепло и жизнь, будто маленькое, сбежавшее солнце. Оно было единственным ярким, чистым, неиспорченным пятном во всей этой серой, ворчащей, обиженной лавке, последним символом той простой, немудрёной нормальности и красоты, которую она так отчаянно искала и так катастрофически не нашла, а вместо этого превратила в орудие позора.

Котел издал новый звук – на этот раз не ворчание, а нечто вроде заинтересованного, глубокого, задумчивого урчания, идущего из самых его недр. Ручка-змея потянулась к яблоку, медленно, осторожно, как охотник к дичи. Она слегка коснулась его бронзовой, чешуйчатой поверхностью, ощупывая, изучая текстуру, твёрдость, затем отдернулась, будто обжегшись о его жизненную силу, о ту самую чистую, неиспорченную магию природы, которая в нём ещё оставалась. Казалось, яблоко заинтриговало его. Возможно, своей простотой. Или своей историей – ведь оно было участником тех событий.

«Кажется, ты его заинтриговала, – заметил Тень, перестав вылизываться и усевшись, поджав лапы, внимательно наблюдая за процессом. Его хвост нервно подёргивался. – Предлагаю не медлить, пока он снова не впал в сплин и не начал вспоминать, как ты опозорила его бронзовое достоинство перед лицом всего города. Проси. Только, ради всего святого и несвятого, на этот раз представь себе чай очень и очень чётко. Не просто «чай». Представь его вкус, его тепло, его запах. И главное – зачем он тебе. Не для утоления жажды. Для чего-то большего. Он чувствует намерения. Он не котёл, он – собеседник».

Марсела кивнула, закрыла глаза на секунду, отбросив все академические заклинания, сложные жесты, все попытки контролировать процесс силой воли. Она просто представила. Представила не просто чашку горячего, ароматного чая. Она представила ощущение. Ощущение дома. Того самого, которого у неё никогда по-настоящему не было – ни в сиротском приюте, где она была одним из многих, ни в шумной, полной скрытого соперничества и условностей Академии, где она была «ходячим ЧП». Она представила тепло, которое согревает не только тело, но и душу, разливается изнутри, прогоняя холод тумана, смывая с кожи липкий, отвратительный страх и едкий стыд. Она представила вкус – не просто вкус трав, а вкус безопасности, вкус принятия, вкус момента, когда тебя не осуждают, а просто позволяют быть. Она представила пар, поднимающийся над кружкой, как маленькое, своё собственное облако, и как этот пар щекочет нос, наполняя лёгкие чем-то живым и добрым. Она представила, как берёт кружку в руки, и тепло от неё перетекает в её ледяные пальцы, оттаивая их, возвращая к жизни. Она хотела не напитка. Она хотела чуда. Маленького, простого чуда, которое сказало бы ей: «Всё будет хорошо. Ты дома».

И это желание, это чистое, простое, глубинное желание было таким сильным, таким искренним, что она сама почувствовала, как по лавке пробежала лёгкая, тёплая дрожь, будто дом вздохнул в ответ, а пыль на полках закружилась в медленном, одобрительном танце.

Котел помолчал. В его молчании чувствовалось не игнорирование, а настоящее, глубокое взвешивание, оценка её искренности, силы её желания, чистоты её намерения. Он был старым и мудрым, он видел насквозь любую фальшь, любое показное смирение. И, кажется, в этот раз он увидел что-то настоящее. Потом он издал короткий, но чистый, высокий, почти хрустальный звон, похожий на удар крошечного, идеального колокольчика. Это был звук согласия. Не радостного, не прощающего полностью, но – согласия. Договора. «Ладно, – словно говорил этот звон. – Покажу, на что способен. Но это – тест. И проявление великой милости. Не вздумай испортить».

Одна из его ручек-змей ловко, почти с хищной, изящной грацией, схватила яблоко – не грубо, а точно, как мастер берет инструмент, – и швырнула его внутрь с таким звонким, сочным ударом о бронзу, что эхо прокатилось по лавке, заставив книги притихнуть в ожидании. Вторая ручка потянулась к полке с травами. Полка, словно поняв, что от неё требуется (и, видимо, получив негласный приказ от самого Котла), медленно, почти церемонно, с достоинством подъехала ближе. Змеиная ручка проворно, но без суеты, сорвала несколько тёмно-зелёных листочков мяты, щепотку чего-то золотистого, что пахло мёдом и летним солнцем (возможно, цветки липы), сушёную, крученую апельсиновую цедру и бросила всё это в Котел следом за яблоком.

Затем Котел сам, с видом великого мастера, снизошедшего до простой, но важной работы, пододвинулся к небольшой бочке с водой в углу. Другая его ручка (их, оказывается, было больше двух, просто остальные обычно прятались) зачерпнула воды деревянным ковшиком, который сам подскочил к ней, и вылила внутрь с точным, выверенным движением, не пролив ни капли. Всё это было похоже на танец – сложный, отточенный веками танец приготовления, в котором каждый участник знал свою роль.

Раздалось тихое, но уверенное бульканье. Потом ещё одно, более громкое, ритмичное. Вскоре из носика Котла повалил густой, обволакивающий, молочно-белый пар, пахнущий печёным яблоком, свежей, холодной мятой, сладкой цитрусовой цедрой и чем-то согревающим и пряным, вроде имбиря или корицы – Марсела не видела, что именно бросил Котел, но запах был божественным. Ворчание сменилось довольным, глубоким, равномерным урчанием – звуком созидания, звуком правильного процесса. Котел явно наслаждался делом, его бронзовые бока начали мягко теплеть, излучая сухой, приятный жар, который рассеивал сырость, принесённую с улицы. Патина на них заиграла в свете из окна, и руны то тут, то там вспыхивали сонным, медным светом, как будто сам Котел что-то напевал про себя.

Марсела наблюдала за этим, завороженная, забыв на время и протокол, и страх, и стыд. Это была магия, но совсем не та, которой её учили. Это было живое, одушевлённое, интуитивное искусство, похожее на симфонию, где дирижёр (Котел) слышит музыку ингредиентов и позволяет им петь вместе, а не заставляет подчиняться жёсткой партитуре. Ей не нужно было контролировать каждый грамм, каждую секунду, боясь ошибиться на миллиметр и вызвать взрыв. Нужно было просто довериться. И попросить от всего сердца. И быть готовой принять то, что тебе дадут. Она смотрела, как Котел сам выбирает травы, сам отмеряет воду, сам решает, когда и как их смешать, в каком порядке, и впервые за долгое время – может быть, впервые в жизни – её собственная магия не казалась ей проклятием, ошибкой, браком. Она была частью чего-то большего. Частью этого дома, этого Котла, этой странной, живой лавки, где всё имело свой голос. Возможно, её неконтролируемость была не слабостью, а просто иной, более дикой, более свободной, более… честной формой бытия. И, может быть, именно такой и должна быть настоящая магия – не подчинённой сухим формулам и параграфам, а рождающейся из чистого желания, из чувства, из потребности души. Де Монфор со своим планшетом никогда не поймёт этого. Но дом – понимал. Котел – понимал.

Через несколько минут, когда запах стал невыносимо соблазнительным, а пар густым, как бархат, Котел мелодично, торжественно позвонил, возвещая о готовности. Звук был полон собственного, заслуженного достоинства, но в нём также звучала нота вопроса, обращённого к ней: «Ну? Одобряешь?». Одна из его ручек плавно схватила глиняную кружку с ближайшей полки (та самая, вчерашняя) и подставила под носик. Струйка густой, золотисто-янтарной жидкости, переливающейся на свету, как жидкий мёд, наполнила кружку до краёв.

Марсела осторожно, почти благоговейно взяла её. Кружка была тёплой, почти живой, вибрирующей в такт общему гулу дома. Она сделала маленький, осторожный глоток.

Напиток обжёг губы, но был идеальным. Совершенным. Сладковатым от яблока, с освежающей, едва уловимой кислинкой, с прохладным, чистым послевкусием мяты и глубоким, согревающим душу шлейфом пряностей. Он тек по горлу, как жидкий бальзам, как прощение, разливая тепло по всему телу, прогоняя холод и усталость, залечивая самые свежие, кровоточащие раны на душе. Это был не просто чай. Это было принятие. Прощение. Понимание. Это было лекарство для души, сварённое не по рецепту, а по чувству. В этом глотке было больше магии, чем во всех её академических работах, вместе взятых. И эта магия была доброй.

– Спасибо, – сказала она Котлу, и на этот раз её благодарность была искренней, идущей из самой глубины, очищенной от страха и гордыни. – Это… это прекрасно.

Котел в ответ издал короткое, тихое, почти смущённое бульканье и слегка повернулся, чтобы поймать луч света из окна, будто стараясь выглядеть скромно, но внутренне сияя от похвалы. Его бока стали ещё теплее.

Она допила чай медленно, смакуя каждый глоток, чувствуя, как по телу разливается долгожданное, глубокое спокойствие. Страх и стыд отступили, не исчезли полностью, но отступили, уступив место усталости и странному, новому для неё чувству – принадлежности. Она была здесь не чужой. Не ошибкой. Она была частью этого хаоса. И этот хаос, пусть и ворчливый, обиженный, со своим характером, принимал её. Не идеальную, не правильную, а такую, какая она есть. Со всеми её трещинами, из которых лезла магия, и со всеми её страхами.

Она подняла глаза и встретилась взглядом с Тенью. Та сидела на своём месте, свернувшись тёмным, изумрудноглазым клубком, и смотрела на неё. В её глазах не было привычной насмешки, едкой иронии. Был просто взгляд. Спокойный, оценивающий, и… может быть, даже чуть-чуть одобрительный. В уголке её кошачьей пасти, казалось, дрогнул намёк на что-то, что у кошек не бывает улыбкой, но у Тени, возможно, было её подобием.

«Ну что, – мысленно, беззвучно спросила Марсела, обращаясь к ней. – Будем жить?»

Тень медленно, преувеличенно моргнула своими ярко-зелёными глазами, и ей показалось, что в её мысленном пространстве прозвучал тихий, не лишённый своеобразной нежности, ответ: «Похоже, что да. Пока что. Но если ты снова устроишь танцевальный марафон из овощей, я лично отнесу тебя к де Монфору на верёвке. Договорились?»

Марсела не ответила. Она просто улыбнулась, впервые за этот долгий, ужасный день – по-настоящему, без горечи. Она положила голову на прохладную столешницу прилавка, рядом с пустой кружкой, и закрыла глаза. Дубовая доска отозвалась слабой, успокаивающей, ритмичной вибрацией – биением большого, доброго сердца её дома. Оно стучало ровно, уверенно. И в его ритме уже не было упрёка. Был покой. И обещание завтрашнего дня. Какого – она не знала. Но теперь знала, что встретит его не одна. С этим знанием можно было жить. Можно было попробовать.