Читать книгу Хроники утренней росы. Крапивка и магия миров. Книга 4 - Группа авторов - Страница 5

Пока их взгляды, устремлённые на одно и то же сияющее чудо, не начали различать в нём разное.

Для Аэриэль Исток был колыбелью. Бесконечно прекрасной и хрупкой. Каждая дрожь его света, каждый новый, незнакомый оттенок в хоре капель вызывал в ней не только восторг, но и трепетную ответственность. Она слышала в его песне совершенную, но невероятно сложную мелодию, которую нужно было уберечь от фальшивых нот, защитить от грозящего извне хаоса. Её сила была силой хранительницы. Ее долгом – было сделать так чтобы эта песня звучала вечно, не меняя ни одной ноты.

Для Люцифена Исток был семенем. Диким, могучим, рвущимся сквозь почву реальности чтобы стать чем-то большим. Он слышал в его песне не мелодию а первобытный рев, бесконечный поток сырого, божественного вдохновения, жаждущее воплощения. Его сила была силой провидца. Он мечтал не укрепить колыбель, а помочь тому, что в ней зреет, родиться во всей своей необузданной мощи, даже если колыбель при этом треснет.

Они стояли плечом к плечу, их пальцы сплетались, глядя на переливающиеся гроздья капель-вселенных.

« – Он становится сильнее», – говорил Люцифен, и в его золотых глазах отражались рождающиеся и умирающие миры. – Его ритм учащается. Он хочет большего. Мы должны… помочь ему выйти за эти пределы.

– Его сила нуждается в форме, Люцифен, – мягко, но твёрдо отвечала Аэриэль. – Без неё он разорвёт сам себя. Равновесие… всё в равновесии.

И Исток пел для них обоих, не ведая, что его двое самых преданных слуг слушают две разные партии из одной и той же божественной симфонии. И что тихая дискуссия у его подножия – это первые тихие щелчки, первые микроскопические трещинки на том, что они оба называли любовью.

Разница в их видении вскоре начала проступать не только в словах, но и в самой ткани замка.

Там, где проходила Аэриэль, мир замирал в благоговейной красоте. Деревья сада, касаясь её ауры, распрямлялись, их кора становилась гладкой, как шёлк, а листва замирала в идеально симметричных кронах. Вода в ручьях замедляла бег, превращаясь в зеркальные плёнки, в которых отражалось небо без единой ряби. Даже свет, пронизывающий листву, ложился на землю ровными, бархатистыми полями, а воздух наполнялся тихим, сбалансированным звоном – словно сам сад затаил дыхание, заворожённый собственной отточенной гармонией.

Там, где бывал Люцифен, мир вдыхал полной грудью. Под его шагами на стволах деревьев вспыхивали и гасли незнакомые орнаменты, а с ветвей осыпался дождь из лепестков, пахнущих звёздной пылью. Ручей мог внезапно взметнуться вверх живым фонтаном или уйти под землю, чтобы пробиться в новом месте уже с другим течением. В гуще травы распускались цветы невиданных форм, чьи лепестки шевелились, словно ресницы, а в самой сердцевине таился огонёк не то мысли, не то сновидения. И все эти чудеса были не просто игрой – они были вопросом, обращённым к самому мирозданию: «А что, если попробовать иначе?»

Они ещё правили вместе. Их союз всё ещё казался незыблемым. Совет Старейшин с почтением внимал им обоим, хоть и смутно чувствуя подспудное напряжение. Но самые проницательные из придворных начинали замечать: когда они заходили в зал, стража инстинктивно делилась – одна часть поворачивалась к Аэриэль, как к устою и гарантии, другая – к Люцифену, как к ветру перемен и обещанию.

И никто, даже они сами, не мог бы сказать, когда именно их объединённая тень, отбрасываемая на сияющий пол тронного зала, стала неясно двоиться.

Тишина повисла между ними густая и звонкая, как натянутая струна. Она была наполнена не гневом, а тяжестью невысказанного. Люцифен стоял у высокого арочного окна, уставившись вниз.

Отсюда, из башни, было видно всё: и безупречный, цветущий сад, застывший в своём завершённом великолепии, и сам Исток ровный гул которого был похож на биение огромного сердца, наполняющий замок.

– Форма… – произнес он задумчиво, и в его голосе прозвучала не привычная страсть, а холодная, отточенная как лезвие горечь. – Форма, которую мы дали ему, Аэриэль, становится тесной. Она не защищает. Она сковывает. Я чувствую это каждой частицей своего существа. Он задыхается в этих прекрасных, предсказуемых узорах.

Аэриэль, сидевшая в кресле, вздрогнула, словно от прикосновения к раскалённому металлу. В её руках был цветок. Идеальный, вечноцветущий сорт, выведенный в оранжереях Замка. Его лепестки образовывали безупречную, многослойную спираль, а аромат был тонким, неизменным.

Её пальцы непроизвольно сжались вокруг стебля. – Ты говоришь, как… – она запнулась, не решаясь произнести вслух страшное слово. Мятежник.

Вместо него она выдохнула, и её взгляд упал на цветок в её руке. – Ты говоришь о том, чего не понимаешь, Люцифен. Бесформенная сила – это хаос. Наши «узоры» …её голос дрогнул, – …это не клетка. Это спасение. Мы спасли его от него самого. Мы дали его силе смысл, направление, красоту.

Она подняла цветок, и в её глазах вспыхнула тихая, отчаянная мольба. – Разве эта красота – не доказательство нашей правоты?

– Я говорю, как его Хранитель! – Люцифен резко обернулся от окна. Его голос впервые зазвенел, сорвавшись с привычной, бархатной тональности, и эхо ударилось о хрустальные стены. – Моя клятва – служить ему, а не твоему представлению о нём! Я должен прислушиваться к его голосу, а не заглушать его из страха!

– Страх? – её собственный голос стал тише, но твёрже, как лёд, сжимающийся при морозе. – Ты называешь ответственностью страх? Люцифен, я… я вижу, как ты смотришь на Исток. В твоих глазах – не служение. В твоих глазах – жажда. Ты смотришь на него не как хранитель, а как… алхимик на философский камень.

Люцифен медленно выдохнул, и пламя в его глазах погасло, сменившись бездонной усталостью.

– Быть может, ты и права, – тихо сказал он. – Быть может, я и есть алхимик. Потому что я вижу в нём не просто жизнь, Аэриэль. Я вижу золото возможностей, которое ты боишься выплавить, чтобы не обжечься. И это… это разбивает мне сердце.

Он развернулся и вышел, не дожидаясь ответа. Дверь за ним закрылась с тихим, но окончательным щелчком.

Аэриэль осталась сидеть одна. Ровный, далёкий гул Истока, ещё недавно бывший для неё убаюкивающей симфонией порядка, теперь казался протяжным, одиноким стоном. И впервые за всю свою долгую жизнь она почувствовала себя не хранительницей у его колыбели, единственной стражей у ворот, за которыми уже бушевал пожар.

Она не знала, что страшнее: то, что пламя может вырваться наружу и поглотить всё, что она любила… или то, что однажды её собственная рука дрогнет, и она сама распахнёт эти ворота навстречу гибельному, но столь желанному для него ветру. Глава 3. Песнь за пределами стен