Читать книгу Второй шанс на любовь. - Группа авторов - Страница 2

Порог под её ногой был не просто деревянной планкой, а невидимой границей между мирами. Семь лет жизни вдали растворились в техасском мареве за спиной, и теперь Аманда стояла на тонкой грани – между женщиной, которой она стала, и девчонкой, которой когда-то была. Сердце билось с глухим, навязчивым стуком, будто пытаясь вспомнить ритм этого места.

Она сделала шаг внутрь, и привычная тишина дома встретила её не пустотой, а густым, знакомым гулом – тиканьем старинных часов в гостиной, едва уловимым потрескиванием балок, накаленных солнцем, запахом, который заставил её глаза предательски замигать. Это был не запах забвения, а аромат жизни: воска для полировки дерева, свежесваренного кофе и ванили – тот самый, что витал здесь всегда, ее личная, нерушимая атмосфера детства.

Но прежде чем она успела сделать второй шаг, тишина взорвалась.

– Малышка наша!

Из глубины дома, сокрушая всю натянутую торжественность момента, выплеснулась волна стремительной, тепловой энергии. Это была Нина. Её мать не шла – она летела, размахивая прихваткой, как боевым знаменем, и в её широко распахнутых глазах светились слезы, улыбка и безоговорочное принятие. Она не дала Аманде опомниться, втянула в объятия, плотные и пахнущие корицей и безграничной материнской силой.

– Думала, не дождусь! Смотри-ка на тебя, вся городская, – бормотала Нина, отстраняясь на секунду, чтобы пристально, будто жадно, рассмотреть дочь, и снова прижимая к себе. В этом объятии не было вопросов, не было упреков за семь лет молчания и редких звонков. Была только буря радости от самого факта «здесь и сейчас».

А через мгновение из-за угла появился Коул. Отец. Он стоял чуть поодаль, в своей неизменной клетчатой рубашке, опираясь о косяк, и наблюдал за сценой. Его молчание было не менее красноречивым, чем словоизвержение Нины. Глубокие морщины у глаз сложились в сетку, когда он наконец улыбнулся – медленно, сдержанно, по-ковбойски. В его взгляде читалось всё: и радость, и боль от разлуки, и тихая гордость, и бездонная усталость. Он кивнул ей, словно подтверждая негласный договор: «Ты дома. Всё в порядке».

– Ну что, стоишь как на паперти, – наконец произнёс он, и его низкий, хрипловатый от времени голос прозвучал как самый твёрдый фундамент в этом мире. – Чемодан-то давай сюда. Там Нина уже весь обед на стол переложила, пока тебя ждала. Боится, что в городе ты совсем забыла, как нормальная еда выглядит.

Дом, который секунду назад казался музеем её прошлого, вдруг сдвинулся с места, ожил, наполнился голосами, запахами и дыханием. Напряжение, с которым Аманда несла в себе этот порог, начало таять, уступая место странной смеси – щемящей нежности и острой, почти физической боли от того, как сильно она всё это любила. И как долго себя этого лишала.

Столовая встретила их тем же теплом и уютом, что и весь дом. Солнечный свет, уже мягкий к вечеру, струился сквозь кружевные занавески, играя на полированной поверхности стола, ломящегося от еды. Здесь был целый праздник, который Нина, видимо, готовила с самого утра: запеченная ветчина с ананасами, воздушное картофельное пюре, кукурузный хлеб, тарелка с маринованными огурчиками и ещё с десяток блюд, говоривших на языке безмолвной любви и заботы.

Коул, усадив Аманду на ее старое место спиной к окну, сам устроился во главе стола, и принялся методично накладывать ей на тарелку горы еды, как будто боялся, что за семь лет в Нью-Йорке она разучилась питаться.

– Ну, так рассказывай, – начал Коул, отрезая себе кусок ветчины. – Там, в этой вашей столице мира. Люди правда живут в коробках одна на другой, и на улице только желтые такси да пожарные лестницы?

Аманда с улыбкой покачала головой, подбирая слова, чтобы превратить хаос большого города в понятные для них картинки.

– Не только такси, пап. Еще метро, где можно за полчаса доехать из одного конца города в другой. И да, дома высокие, как утесы. Из моего окна был виден кусочек Центрального парка – как зеленое одеяло, раскинутое между небоскребами.

– А люди? – тут же вклинилась Нина, подливая ей в стакан домашнего лимонада. – Все такие нарядные и серьёзные, как в сериалах? Никто ни с кем не здоровается на улице?

– Здороваются, мам, но… по-другому. Улыбкой глаз или коротким кивком. Там у каждого своя орбита, – Аманда сделала в воздухе плавный жест, словно рисуя эти невидимые траектории. – Но это не значит, что они недобрые. Просто время – это валюта. Ты либо успеваешь, либо выбываешь.

Она рассказывала им про утренний кофе из крошечных стаканчиков на ходу, про шум, который сначала оглушает, а потом становится фоном, как шум океана. Про то, как в метро можно увидеть оперного певца в вечернем костюме или уличного музыканта, играющего на виолончели так, что у всех пассажиров замирают сердца. Она превращала свои будни – порой одинокие и напряженные – в серию анекдотов и забавных историй. Рассказала, как один раз запуталась в трех пересадочных станциях и случайно вышла в Гарлем, а вернулась в офис с новым, экзотическим видом браслета и историей на весь день.

– Так что, вся жизнь – беготня? – поинтересовался Коул, разглядывая её с прищуром, будто пытаясь найти на её лице следы этой вечной спешки.

– Не беготня, пап. А… движение, – ответила она, играя вилкой. – Как поток. Ты либо плывешь вместе со всеми, либо тебя сносит к берегу. Я научилась держаться на плаву. Иногда даже получала от этого кайф.

Они смеялись. Смеялись над ее историей про соседа-музыканта, который репетировал на саксофоне в три часа ночи. Смеялись над ее первым опытом поездки в такси, где она, по ее словам, «чуть не оставила все свои внутренности на повороте». Смеялась и Нина, и Коул, и сама Аманда – её смех звенел в столовой, смешиваясь с их родными, знакомыми до боли голосами.

Но за этим смехом, за этими яркими, словно открытки, историями, она прятала главное. Не рассказывала про ночи, проведенные за работой в полутемном офисе, когда мир за окном затихал, а она чувствовала себя одинокой песчинкой в огромном, холодном мегаполисе. Не говорила о предательстве, которое привело её сюда, о чувстве, что построенный ею карточный домик рассыпался от одного неверного слова. Она отдавала им только светлую, глянцевую версию своей жизни – ту, которую, как ей казалось, они хотели услышать. Ту, которая доказывала, что ее побег не был напрасным.

И в этом веселом разговоре, под звук их смеха и звон вилок, она ловила на себе взгляд отца. Его глаза, мудрые и спокойные, будто видели не только то, что она говорит, но и тени, что скользят за её словами. Он не давил, не спрашивал в лоб. Он просто слушал, изредка кивая, и в его молчаливом принятии было больше понимания, чем в любой попытке докопаться до правды.

А за окном садилось техасское солнце, окрашивая комнату в медовые тона, и в этой тёплой, пахнущей пирогом и любовью столовой, Аманда впервые за долгие семь лет позволила себе на минуту расслабить плечи. Она была дома. И пока что этого было достаточно.

Теплый вечерний воздух был густым, как сироп, и пах пылью, полынью и чьим-то далеким мангалом. Аманда вышла на крыльцо, оставив за спиной светлый квадрат двери и переливчатые голоса родителей, доносившиеся с кухни. Ей нужно было пространство, чтобы перевести дух, чтобы это море знакомых чувств и запахов перестало слегка кружить голову.

Она пошла вниз по знакомой улице, где каждый треск гравия под ногами отзывался эхом в памяти. Вот старый почтовый ящик миссис Хендерсон, покосившийся, но всё такой же синий. Вот тот самый клён, у которого она упала с велосипеда и разбила коленку в кровь. Вот тротуарная плитка с ее детским именем, нацарапанным когда-то палкой на еще не застывшем цементе – «АМАНДА», кривыми буквами, которые теперь почти стерлись. Каждый шаг был путешествием не в пространстве, а во времени.

Она так погрузилась в этот поток воспоминаний, что не заметила, как свернула за угол старого гаража на Мейн-стрит. И столкнулась.

Столкновение было мягким, но неожиданным – она влетела во что-то твердое и теплое, утратив равновесие. Её сумка соскользнула с плеча и с глухим стуком упала на землю, рассыпав по пыльной земле мелочь из кошелька, ключи и пару карамелек.

– Ой, простите! Я… – Она подняла взгляд, и слова застряли в горле.

Перед ней стоял мужчина. Невысокого роста, но с такой осанкой, что казался выше – широкие плечи, от которых ткань простой серой футболки натягивалась, загорелые руки, привыкшие к работе. Лет тридцати пяти, не больше. Его лицо было не классически красивым, а интересным: резкие скулы, тень щетины, и глаза. Глаза цвета темного техасского неба перед грозой – серо-голубые, с прищуром от привычки вглядываться в даль под палящим солнцем. В них промелькнула искорка удивления, а затем – теплое, чуть замедленное понимание.

– Не извиняйтесь, это я не глядел куда поворачиваю, – сказал он. Голос у него был низкий, с легкой, приятной хрипотцой, как у человека, который много говорит на открытом воздухе. – Я так понимаю, вы… новенькая в Стелл-Крик?»

Он уже наклонился, чтобы помочь собрать её вещи. Его движения были не суетливыми, а уверенными и экономичными. Он поднял ключи, аккуратно сложил монетки ей в ладонь, его пальцы на миг коснулись ее кожи – шершавые, рабочие, но прикосновение было на удивление бережным.

– Не совсем новенькая, – наконец нашла голос Аманда, чувствуя, как жар поднимается к щекам. – Я… я здесь выросла. Просто… давно не была.

Мужчина выпрямился, держа в руке одну из её карамелек. Он посмотрел на неё пристальнее, и в его взгляде что-то изменилось, заблестело любопытством, смешанным с узнаванием, которого еще не было.

– Аманда? Аманда Рид? – спросил он, и в его голосе прозвучало нечто большее, чем просто вежливый вопрос. Будто он не просто вспомнил имя, а достал его из какого-то дальнего, но важного ящика памяти.

Она кивнула, не в силах вспомнить его. В её воспоминаниях о Стелл-Крик не было этого лица, этого пронизывающего, спокойного взгляда.

– Я Джексон, – сказал он, как будто это объясняло всё. И, видя ее растерянность, уголки его глаз смягчились легкой улыбкой. – Джексон Торн. Мы… наши ранчо по соседству. Только я тогда ещё не на своём ранчо работал, а помогал отцу. Вы с сестрой моей, Лиззи, в одном классе были.